Электронная библиотека » Александра Тонкс » » онлайн чтение - страница 19


  • Текст добавлен: 8 мая 2024, 16:21


Автор книги: Александра Тонкс


Жанр: Триллеры, Боевики


Возрастные ограничения: +18

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)

Шрифт:
- 100% +

– Моя дорогая Лиса, однажды я расследовал дело девушки, и начало её самой любимой книги бесконечно покорило меня, ― свободной от бумаг рукой Степан достал сигару. ― «Иногда меня тревожит, что я совсем не тот герой, за которого меня принимают».1515
  Начало книги Брендона Сандерсона «Рождённый туманом. Книга 1. Пепел и сталь».


[Закрыть]

Глава одиннадцатая, сумрачная

Сложно представить того, кому понравится отдел подавлявших. Это мог бы быть лишь тот, кто точно знает, что никогда сюда не вернётся. Третий угол стоял на одной идее: подавить своих заключённых в наказание за всё содеянное. Но в ходе реализации этого замысла он очень переусердствовал, из-за чего не по себе становилось любому случайному его гостю.

А Василиса Снегирёва и была здесь гостьей… пока что. И её не удивляло, почему её не приглашали раньше. Ей тоже было бы очень непросто позвать кого-то навестить её в гетто. Наверное, на месте деспотов она бы потратила всю оставшуюся ей свободу на то, чтобы бродить по атриуму.

К третьему углу прибивались изгои, даже если они пришли из отсека пострадавших. Здесь герои не обладали правами воспитывать их и пререкаться с ними, изгои были в единственной доступной им безопасности от осуждения. Они не шептались, не прижимались к стенам, они были на своей территории, и им хватало храбрости не только пристально смотреть на чужаков, но и порой с презрением. Тут ханжество и правильность, которыми веяло от героев, были самой неуместной деталью. А за неуместные детали в обычных гетто и избить могут.

Как ни странно, напрягали вовсе не изгои, чувствовавшие себя вольготно вблизи третьего угла. (Но это не значит, что Вася хотела бы остаться одна, без защищающей её авторитетной тени!) Возможно, не будь их вообще, атмосфера тюремного отсека сгущалась бы ещё сильнее от пустоты. Словом, общество было ещё не худшим, с чем можно столкнуться по ту сторону выхода из атриума.

Помнится, Васе казалось, в Постскриптариуме было мало красок, и в сравнении с миром живых это было правдиво. Но по-настоящему мало красок было в обители подавлявших, и причиной тому было не только то, что у местных дверей не имелось своих особенных цветов. (Хорошо, что именно тут никого ни за что не осуждали, значит, и ошибиться комнатой было не зазорно.) Стоило только ступить на территорию деспотов, даже зелёная ткань на Васе утратила насыщенность. Пальто детектива в одночасье стало отталкивающе тусклым, хотя сложно было вообразить, какое обращение с одеждой может в кратчайшие сроки так её испортить. А бледная кожа у них обоих теперь выглядела скорее серой. Всё равно, что попасть во вселенную монохромных комиксов. В зеркалах не просто не было необходимости ― никому бы не хотелось увидеть, что он из себя представляет, пока его мучает угол-тюрьма.

Но и это было не самым страшным. Не было ничего хуже того, во что превращался эфир в голове. Здесь в голове менялась настройка и ловила уже другую волну, что-то вроде «депрессия FM» с очень занудными ведущими, самоуверенно полагающими, что слушать стоит только их. В третьем углу сознание было вынуждено разделяться на два русла: одно было элементарным обдумыванием происходящего вокруг, второе оборачивалось страданиями, не имеющими к первому отношения. Это можно сравнить только с тем тревожным безобразием, которое начинается перед сном, когда неожиданно мозг выбирает самые нелепые, самые жестокие, самые уничижительные из воспоминаний.

Больше не возникало вопроса, для чего душам нужно повторное посещение некротерапевта. И лишившийся чувств не мог бы здесь избежать плохих ощущений. Вася напряжённо ждала, что снова не сможет посчитать что-то простое, как количество сделанных шагов, и от этого сводило разум. При этом желание бежать без оглядки, ещё недавно расцветавшее в ней и набиравшее силу, растворилось необратимо. Отсек не просто сжимал в тисках из плохих эмоций ― он парализовал. Вселял беспомощность, которая, вероятно, была очень полезна для того, чтобы не появлялись бунтари.

По сравнению с ним отдел пострадавших был добрым детским лагерем. Где же тогда в треугольнике место для взрослых? Остался лишь один угол, в котором Вася не была.

Она решила, что чувство самосохранения отказало ей точно так же, как и осязание, потому что она, узнавшая, что Степан Павлов из числа особых преступников, позволяла по-прежнему водить её куда угодно. Он не заставлял, не убеждал ― предложил, и она пошла рядом с ним снова. И поначалу ей виделось, что все, даже Куртка Бейн, провожали её недоумением. Ведь одно дело ― пара минут консультации у деспота-чужака. И совсем другое ― продолжать бережно держать в руках доверие к тому, кто оказался деспотом. Должна ли она относиться к нему иначе, узнав, что что-то в его жизни привело его к заключению? Должна ли она назвать его негодяем, как это делает Майя, если он скажет ей что-то сомнительное?

С той поры, как Соколовский выдал его, Степан, может, и не был безмятежен или открыт каждой любопытной детали вокруг. Но всё-таки оставался невозмутимым, спокойно выдерживал Васин взгляд, ничего не смущаясь. «Вот он я такой, какой есть, смотри, если так хочешь». Теперь пялиться на него стало для неё ещё более невежливо, точно на колёса у кресла инвалида. И поэтому она больше рассматривала всё, что видела по пути. Сначала дорогу в атриуме, потом ― выход в лабиринт, и в конце концов ― бесконечные серые стены и такие же серые двери. И серых людей, уже половина которых выглядела для неё знакомо.

Эти двери были почти бессмысленными. Они не запирались и слушались чужих рук. Когда Степан остановился у своей комнаты и жестом предложил Васе открыть её самой, дверь подчинилась даже охотнее, чем её собственная. А за ней Васю ждала та комната, какую она представляла с того момента, как детектив вскользь упомянул её, ― крошечный мегаполис книжных башен. И это, пожалуй, было единственным, что точно соответствовало её представлениям. Потому что, помимо книг, не было… не то чтобы ничего, но…

Никакой мебели. То недоразумение, которое определённо выполняло функции кровати, сложно было назвать мебелью. Оно больше напоминало несчастную больничную кушетку, одним своим видом предлагающую постоять на ногах. О столах и креслах даже нечего было мечтать. Должно быть, лучшим знаком внимания для Степана было бы приглашение почитать во второй отсек.

Больше всего Васю удивило то, что вместо хоть какого-нибудь пледа в этой комнате было бумажное «одеяло». Плотно застелившие пол и кушетку листы ― Вася было подумала, что это опять проклятые документы. Но эти листы были либо исписаны простым почерком (как те, что в библиотеке или у Куртки Бейн), либо… разрисованы. Бедными линиями, доступными для пальца ― тем немногим, чем можно в Постскриптариуме хоть что-то изобразить. Вася спросила разрешения и, получив его, рассмотрела их поближе. На каждом рисунке была девочка, одна и та же девочка из чёрных штрихов, отводящая взгляд от наблюдателя. Особенно старательно ей обводили волосы ― за неимением красок, пытаясь передать их как можно более тёмный оттенок. На нескольких портретах глаза её выглядели крупнее, чем полагалось. Но чем больше Вася перебирала портретов, тем менее чётко проявлялось лицо девочки. Словно черты её кто-то старался стереть ластиком и уберечь от чужого вмешательства.

Это могли бы быть очередные подарки благодарных подопечных, наделённых таким талантом, который даже после смерти не ушёл в небытие. Но было слишком очевидно: всё это нарисовано одним человеком.

– Знаю, тебе всё ещё страшно сделать что-то без позволения, поэтому позволяю сесть и располагаться у меня, как тебе угодно, если ты только найдёшь желание расположиться тут.

Вася неловко присела на самый край кушетки только потому, что так было проще знакомиться с «одеялом», и потому, что не хотелось показаться брезгливой. Она не смела надеяться, что Степан объяснит ей эти портреты. Их окутывала та же концентрированная сокровенность, что у снимков в личной галерее под паролем. Кроме того, Вася уже сталкивалась в Постскриптариуме с этими глазами.

– И вот так небогато у всех подавлявших? ― спросила она, стыдясь жалости в своей интонации.

Она даже не винила Степана за то, что тот никак не отреагировал. Он подошёл к одной из книжных башен и оставил на ней заключение некротерапевта вместе с отчётом из кулуаров души. Как бы отложил её следствие в сторону.

– Выпить хочешь?

– А разве?.. Я ведь думала, что здесь никто не может…

– Я и не говорил, что может. Только спросил, не хочешь ли ты выпить. Почему все люди опережают смысл у таких вопросов?

Смешливость настигла её не вовремя, и всё же Вася собралась с серьёзным ответом:

– Потому что обычно никто не видит смысла спрашивать о том, чего он предложить не может.

– Ну, получается, вы все недооцениваете значимость одного только желания. Не так уж и важно, можно ли выпить с кем-то, как то, что этого хочется. Или не хочется.

Это была проверка. Степан искал в ней брезгливость или раскрепощение, одну из полярных крайностей.

– Как думаешь, для чего я сюда тебя пригласил в итоге?

И это тоже была проверка. Он выяснял, ответит ли она: «чтобы сделать со мной что-то, что там делают абьюзеры вдали от чужих глаз». Так она решила.

Хуже всего было то, что ей это и пришло в голову в формате первого, инстинктивного импульса, постыдного, самозащитного. Умные люди стараются не выдавать такие импульсы тем, кто их не обижал.

Он проверял её на нетерпимость. Поразительно: третий угол часто смеялся над законами толерантности в посмертии, но нуждался в них больше всех.

– Как видно, чтобы показать, что моё любопытство было чересчур неуместным. Я задавала тебе столько вопросов о том, что с тобой произошло. С твоей стороны это, скорее всего, выглядело как то, что я не принимаю твой отказ. И вот только сейчас я могу понять, почему ты стремился скрыть всё это.

– Скрыть? ― Степан поперхнулся вопросом. ― Я вовсе не стремился это скрыть, Василиса.

Неприятно её кольнуло подозрение, что он больше не назовёт её голубушкой.

– Да, я не очень-то горжусь тем, что был осуждён как подавлявший. Да, я не очень-то стремился дать тебе как можно скорее это понять и испытывать твои нервы. Но я однозначно не собирался притворяться кем-то другим. Да, я деспот. Угнетатель. Тёмная сторона Силы. Если подумать, ты даже не предоставила мне идеальной возможности исправить твоё заблуждение. Ты автоматически решила, что я тоже жертва.

– Извини. Я тогда не могла даже предположить, что… ― Вася чуть не сказала «что деспоты бывают адекватными». ― Что смогу поладить с кем-то из чужого угла. Думала, мы, как жертвы, понимаем друг друга хорошо.

– И откуда вообще растут ноги у этого стереотипа в новоумерших? Ну, правда, в моё время в школе учили, что противоположности притягиваются, вам-то там что говорят? ― потребность Степана в регулярном ворчании едва не заставила его забыть, о чём был разговор. ― Лучше всего ладят души из разных углов. Спасателям нужны жертвы. Жертвам нужны угнетатели. Угнетателям нужны спасатели. И в обратную сторону.

– Но ты при этом отлично ладишь с другими угнетателями, это даже Майя заметила.

– Как ты сама убедилась, мне просто полезно находиться рядом с терапевтами. И интересно, не стану скрывать. Они в треугольнике побольше других повидали.

– Но с Курткой Бейн вы не слишком дружны, да? ― он стрельнул таким непониманием, что ей пришлось пояснить. ― Ваш обмен тайнами друг друга показался мне не очень товарищеским.

Лицо детектива расслабилось от усмешки, на самую крошечную капельку разрядившей обстановку.

– То, что он выдал во мне деспота, ― так поступил бы любой деспот на его месте. Среди нас не принято скрывать свою сущность. Это хуже любой нетерпимости. И если так беречь всех новоумерших от правды, принесёшь больше вреда, чем пользы.

– Так когда ты собирался вывести меня из заблуждения? В зале суда?

Сожаление, с которым он вздохнул, было для неё оскорбительнее крика. «Маленький ты ребёнок, любящий свои предубеждения» ― вот как она для себя это слышала. Говорил же он с таким спокойствием, которое колоссально контрастировало с агрессией, которую Вася представляла типичной для деспотов.

– Прости, Василиса. Мы действительно не позаботились о визитках, на которых были бы написаны все наши регалии и прозвища, для этих случаев. Слишком нам хочется дотянуть до тех времён, в которых хотя бы в треугольнике будет не настолько важно, кем ты умер, деспотом, жертвой или героем.

Он немного подвинул «одеяло», которое ответило ему жалобным шуршанием, и сел куда более вольготно, чем его застенчивая гостья. Степан был похож на несчастного холостяка, который привёл подругу в свой дом, пребывающий в упадке. Разбросанных носков недоставало, зато их с лихвой заменяла бумага тут и там.

– Поразительно, ― продолжал он. ― В мире живых нам всё время говорили, что то, кем ты умер, самое главное, а теперь нас тянет это оспорить. Особенно тех, кто ушёл не по-геройски. И всё же, Василиса, разве ты спрашивала в суетном мире при знакомстве о национальности? Разве злилась на тех, кто с самого начала не объяснял, какого он происхождения?

Боясь повернуться к нему, она открыла рот, ещё не придумав себе оправдания. Но он остановил её тем же жестом, просящим тишины, каким Вадим Дьяконов успокаивал души.

– Не надо. Знаю, ты ничего плохого не подразумевала. И знаю, ты примешься за извинения. Повторяю: не надо.

– Почему?

– Извиняться стоит, если стремился обидеть. Или если обидеть удалось. Я не люблю объяснять этот свой секрет, но меня в подобных вопросах нельзя обидеть.

Вася собиралась второй раз попытаться сказать ему, как далека была от того, чтобы задеть его. Степан снова ей этого не позволил.

– Помнишь, я рассказывал тебе о Повитухе? Она помогла относиться к этому легче. Чаще всего она повторяла, что обижаться на детей ― расписываться в собственной незрелости. Это долг взрослого ― объяснить, как устроена вежливость, а если ребёнок продолжает хамить ― ты объяснил недоступно. Вот тебе пример: со мной в классе учились брат и сестра, они приехали из Якутии, и меня они называли расистом, а я искренне не понимал, за что. Я ведь ничего плохого о них не говорил. Но я называл свой разрез глаз «нормальным». И при этом недоумевал, почему это я расист. Никто не объяснил мне, что называть нормальным что-то в одном человеке это то же самое, что называть отличия от него ненормальными. Обижаться на меня было бесполезно. Больше смысла было бы в том, чтобы объяснить мне то, что я сейчас поместил всего в одну фразу.

Васе некоторого труда стоило не потерять нить его рассуждения, потому что она со скверным отголоском вины осознала, что где-то в жизни по незнанию тоже успела ляпнуть что-то подобное. Или мрачные веяния третьего угла ей это внушали.

– Повитуха думала, что человечеству где-то пара тысяч лет. Судила по календарю. Стало быть, если перевести на «наш возраст», человечеству всего-то два годика. Оно ещё неразумный ребёнок. Хоть Повитуха и ошиблась на какие-нибудь десять-пятнадцать тысяч лет, она права в том, что человечество ― ещё дитя. Обижаться на его нетерпимость глупо. Другое дело ― доходчиво объяснить. Вот такой секрет.

В этот момент Васю осенило, что, думая о той легендарной женщине, о которой Степан упоминает с ощутимым теплом, она представляет бабушку. Наделяет её теми знакомыми чертами, которые соотносятся с мудростью и добротой. Бабушка была далека от начитанности и образованности. И при этом всегда имела ответы на все вопросы. Даже когда её не было уже несколько лет, её советы и наставления жили благодаря цитатам. Как живут наставления этой героини.

– Значит, Повитухе нравились все эти правила толерантности, на которых настаивает Огнецвет?

– Хм-хм. Это как посмотреть. Не зная никаких терминов, фактов, психологических исследований, Повитуха заставила нас задуматься о парадоксе толерантности. Нельзя создать идеальную, стерильную среду общения, не посягнув ни на чью свободу. Зато можно добиться негативного эффекта. И обесценить проявление терпимости.

Вася почувствовала себя ограниченной и дремучей и недовольно сморщилась. Соображать в отсеке подавлявших было сложнее.

– Не уверена, что поняла тебя до конца.

– Переведём на твой язык, ― без строгости и высокомерия отозвался Степан. ― Вот представь, ты смотришь фильм. По законам его вселенной, вести себя можно исключительно толерантно. Все персонажи принимают правду только с улыбкой. А те злодеи, которые так не могут, становятся гонимыми отщепенцами, которым больше не с кем поговорить. Люди отказываются есть рядом с ними, отвечать на их звонки в тяжёлые моменты из-за того, что эти отщепенцы не вписались в правила вселенной. Будучи зрителем, кому ты непроизвольно начнёшь сопереживать и желать больше понимания?

– Тем, кто когда-то были нетерпимыми… ― нерешительно предположила Вася, перебирая названия похожих фильмов. ― Хотя вроде должно быть наоборот…

– Именно, ― щёлкнул детектив пальцами. ― Вот тебе и парадокс. Мера ― единственный пароль, который можно подобрать к благополучию. Во всём надо знать меру.

С его авторитетным и уверенным заявлением так и тянуло согласиться. Когда Степан Павлов выражал свои взгляды, нельзя было не ощутить по твёрдым точкам в его предложениях, по несгибаемому тону то, как долго он их формировал. И как много он имел почвы для того, чтобы они выросли такими.

Вася всегда видела в себе «эхо-согласие». Так называл это отец и упоминал, это у них общее. Они любят прислушиваться к тем убеждениям, которые просто звучат обоснованно, и повторять их. Когда-то он любил повторять за мамой Васи и бабушкой, теперь же наверняка цитировал Нонну… Сколько несвоевременного хлама полезло в голову!

И как же было обидно потратить всё время жизни на повторение.

– Ты говорил, что не одобряешь никакие из крайностей. И что между двумя крайностями ты бы выбрал менее разрушительную. Я сейчас поняла, что разделяю твоё мнение. Если человечество пока слишком юное для того, чтобы во всём знать меру, то пусть лучше будет крайность в терпимости и принятии, чем наоборот.

Он неопределённо помолчал, не соглашаясь и не протестуя. Не исключено, что боролся со своими приступами искажённых мыслей, навеянных родным отсеком. Молчание в третьем углу было вязким, тягостным, полным вредных домыслов. Оно напрашивалось на разрушение ― во благо рассудка.

– И всё-таки, ты так и не нашла ответы на загадку, зачем я тебя сюда привёл.

– Так скажи мне. Если ты не заметил, я вообще не преуспеваю в понимании того, что людьми движет.

С тех пор, как он сел рядом, Васе было неудобно рассматривать записи и рисунки прямо перед ним, хотя эта неловкость была совершенно иррациональной. Ещё более странно было сидеть в комнате, похожей на серый ящик, и смотреть в одну сторону, а не друг на друга. Но даже теперь, когда она почувствовала, что Степан повернулся к ней, она боялась взглянуть на него.

– Есть парочка причин. Начнём с того, что у меня к тебе ещё есть по следствию вопросы. И подозреваю, ни на один ты не ответишь, пока я не дам тебе разъяснения о себе. А пойти к тебе, чтобы поговорить обо мне, было бы как-то неестественно, что ли.

Уши Васю явно обманывали, она не могла им поверить. Неужели отпала необходимость заключать пари? Сам всё расскажет!

– Ну не горячись, на один вопрос отвечу, если ты в ответ действительно поделишься, ― на радостях пообещала она, сдерживая улыбку. ― Но только на один. Больше не утерплю!

– Правда? Согласна ответить на один? У меня припасён отличный экземпляр на этот случай!

– Да. Только, пожалуйста, быстрее и покороче, пока я не передумала или не лопнула от нетерпения.

Она ждала, что детектив ринется к оставленному на книгах отчёту, но тот не шелохнулся. Выходит, и впрямь берёг свой вопрос с самого момента зарождения. Искренне хотел решить её головоломку.

– Ты сказала Куртке, что ты всегда видела один и тот же сон в суетном мире. Не такое уж это и частое явление, чтобы счесть эту информацию незначительной. Так что рассказывай.

Похоже, быть следователем ― на месте непримечательных фактов дорисовывать улики. Вася могла его понять. Она читала, что в среднем самый обычный человек видит по семь самых обычных снов за самую обычную ночь. Хитрый мозг старается стереть почти все видения, не успевает позаботиться лишь о последних. А у Васи всего одно нестираемое видение, чуть ли не единственное за все двадцать три года.

– Если я и видела какие-то другие сны, я этого не помню. Я предпочитаю думать, что в детстве, в те времена, когда сон был одним из приключений, а не поводом закрыть глаза, у меня были разные сны. Может, это даже правда. Но сейчас, то есть, потом, то есть… короче, если мне что-то вообще снилось, то только один сюжет.

– Это был кошмар?

– Не знаю, можно ли его назвать кошмаром. От него было очень странное ощущение. Ничего в нём меня не тревожило, кроме его постоянства и непонятности. Лучше бы я его забывала так же, как все остальные, и всё. Это считается за кошмар?

– Расскажи, ― совсем не по-детективному, произнёс он, с дружеской добротой. ― Там и посмотрим.

Васе было известно: стоит только открыть шлюзы воспоминаний и эмоций в таком месте, как это, и всё хлынет на неё так, что утопит окончательно. А она здесь не за подробностями своей истории. Ей нужно было постараться объяснить необъяснимое, ещё и как можно короче. Одна лишняя мысль, одно лишнее слово, и она не выберется из этого сна ещё долго. И прибегать к нечестности было непростительно.

– Я не помню, с чего всё начинается, но я знаю, что всё сводится к тому, что я бегу по ступенькам вверх до последнего этажа. Причины, по которым я убегаю, могут быть разными, и здания тоже, иногда это мой собственный дом, а иногда что-то вроде небоскрёба. Но кто и где бы меня ни преследовал, я не останавливаюсь, пока не выбираюсь на крышу. И дальше бежать некуда. Но спасаться всё ещё надо. И тогда мне говорят, что я должна прыгнуть.

– Кто говорит?

Ей не следовало это делать, но Вася всё-таки зажмурилась на секунду. И сразу увидела её перед собой ― как фотографию, застывшую в одной ласковой улыбке, и с её толстым ободком, без которого её невозможно было представить. Её нельзя увидеть другой ― злой, обиженной или грустной. Её нельзя увидеть несимпатичной.

– Василиса? Кто говорит, что ты должна прыгнуть?

– Моя подруга. Я рассказывала тебе, у меня была подруга. Обычно на крыше я встречаю её, хотя её там быть точно не может. И она говорит мне то, что мне не нравится больше всего: единственный способ спастись ― прыгнуть с крыши. И хуже всего то, что она права.

– Откуда ты знаешь, что она права?

– Она всегда права. Сколько она дала мне советов, рано или поздно я понимала, что она посоветовала лучшее, что только было можно. К сожалению, часто понимала слишком поздно, и я даже не могла сказать ей, что она не ошиблась. Так что у меня нет повода ей не верить. Она говорит, что сама уже прыгала оттуда и не разбилась, а полетела. И я тоже полечу. Если только не хочу сдаться погоне. Чтобы мне было легче, она предлагает мне прыгнуть вместе.

– Хм-хм. Дай угадаю, ― драматично вмешался Степан, но фактически не перебил её, потому что она и не хотела произнести это сама. ― Ты решаешься, вы прыгаете, подруга летит, а ты…

– Именно, ― нервно сглотнула Вася. ― Просто падаю. И просыпаюсь от этого паршивого чувства падения.

Она дёрнулась, точно как при пробуждении от тех самых ощущений. Странно, но теперь, когда она впервые проговорила то, что ей снилось, всё это звучало куда хуже, чем ощущалось когда-то. Раньше она предполагала, что такой рассказ будет скорее глупым, чем связным. Как и любая человеческая попытка описать ночные видения.

– Разве это не кошмар? Сон о преследовании и предательстве от человека, которому ты так доверяла. Вполне себе тянет на такое определение.

– Нет, детектив, ― как никогда уверенно возразила Вася. ― Это не сон о предательстве. Это сон о том, что я должна была полететь, но так и не смогла.

По его жестам, которые она заметила лишь боковым зрением, ей показалось, он хочет снова в знак понимания и поддержки коснуться её руки. И не решается. Всё ещё ждёт, что она брезгливо дёрнется от абьюзера, как самая классическая жертва, которой её и назвал Вадим. Кто же не прислушивается к оценке лидера, который этих жертв повидал с избытком?

– Но зато я смогла ответить на твой вопрос. И помню, что ты так и не назвал вторую причину, почему я у тебя в гостях.

И в тот момент, когда Вася больше всего боялась оттолкнуть его дружеский порыв и настраивала себя на «разумное поведение», Степан встал с обречённым вздохом. Теперь не смотреть на него было почти невозможно, то есть невежливо, что для Васи, впрочем, одно и то же.

– Я хотел бы, чтобы ты всё-таки сказала мне, что же так выгодно отличает меня от всех известных миру сыщиков. Но только после того, как я расскажу тебе, что я такое. И только если ты не начнёшь думать по-другому даже после всего услышанного.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации