Текст книги "На все случаи смерти"

* * *

Ужасное выражение ― «защитить свои интересы», воинственное, недоброе, заранее утомляющее. Больше всего хочется, чтобы интересы защитили тебя. Как настоящие друзья.

С трибуны всеобщая поддержка сразу перестала ощущаться. И души, которые стеклись в зал со всех углов, для того, чтобы быть с Васей в самый острый кризис, с этого расстояния выглядели жадной массовкой в ток-шоу. Ей пришлось как можно сильнее вцепиться в свой выбор не думать о них плохо. «Не раздражаемся и не раздражаем», как завещала Майя.

Было совершенно невозможно спокойно стоять спиной к трону, даже пустующему. Васю не покидало впечатление, что там кто-то есть, точно так же, как в треугольнике постоянно мерещилась чья-то навязчивая слежка. Раскладывая памятку, Вася трижды нервно оглянулась, чтобы убедиться в том, что осталась одна. И то ли из-за этого напряжения, то ли от какого-то особого воздействия на неё зала суда, она почти не могла вчитаться в свой текст ― опять, как в самом начале, когда впервые подписывала документы. Острой необходимости в письменных подсказках не было, оправдательная речь не успела стереться из её памяти.

Но Вася всё возвращалась обратно к словам Куртки Бейн о том, как же редко встречаются эти исключительные люди, которым достаёт храбрости, чтобы поменять свою речь в последний момент. Что, если она по-другому скажет хотя бы начало, пользуясь отсутствием Судьи? Может, именно для этого ей и выпал пустующий трон. Может, это ужасно глупо ― опять пренебречь шансом. Простят ли ей, если она заговорит «от себя»?

Степан, на ответ которого не было и тени надежды, уверенно кивнул ей: «всё зи-зи топ, давай!». Если бы он только сам знал, на что именно он её подбадривал. Вася ещё раз обвела публику взглядом ― души распределились странно, неравномерно. Несмотря на то, что оставалось много свободных мест на скамьях, некоторые не решались сесть и топтались у стен. Физическая усталость им всё равно не грозила. В основном это были те, у кого было меньше права совать нос в чужие дела, ― абсолютные незнакомцы, явные игроки. Все неотрывно смотрели на неё, никто не хотел дать ей хоть немного времени наедине со своей нерешительностью. Вася слышала, как тикает бомба их драматичного ожидания.

Она заставила себя ещё один раз взглянуть на памятку в поисках лучшего напутствия. И получила его. В самом верху листа значилось самое чёткое и разборчивое указание.

 
НЕ оправдываться.
НЕ обвинять.
НЕ жаловаться.
 

И под ними маленькая, меткая приписка. «Ещё не поздно выбрать».

― Спасибо, что вы готовы выслушать меня. Мне есть чем поделиться с вами сегодня, хотя ещё недавно всего этого не было в моей голове. Ещё недавно всё для меня выглядело по-другому.

Как только я открыла для себя треугольник, я сразу начала для себя собирать его преимущества. Я буквально копила плюсы заключения в треугольнике, постоянно напоминая себе, что я больше не там, в суетном мире, что здесь свои законы и свои положительные моменты. Больше никакой боли и прочих огрех организма. Больше никакого недосыпа и трезвона будильника в шесть тридцать. Никакого скучного университета и той работы, от которой у меня начинала трещать голова. А ещё СОН ― отдельное местное удовольствие, правда? Кому я это рассказываю, вы все тут дольше меня, вы лучше знаете достоинства треугольника.

Некоторые слушатели переглядывались между собой. Майя и Огнецвет синхронно нахмурились, Степан озадаченно потирал подбородок. Один лишь Каренин неизменно скучал, но по остальным можно было сделать вывод, что Вася говорит что-то не то.

– Но я стала замечать за собой кое-что, что убивало все эти преимущества. Я соскучилась по смене дней и тому, как ночь позволяет перезагрузиться. Я соскучилась по отклику от своего тела. Я, которая морщилась от необходимости прикасаться к людям, хочу, чтобы мне эту необходимость вернули. И СОН тоже оказался не таким уж идеальным гаджетом. Я не предлагаю отказаться от него совсем, но больше не могу поверить, что можно провести всё время там, во СНЕ. Я сама наблюдала, что своими чувствами можно прекрасно поделиться, не используя для этого пульт и проектор. Обычный честный разговор ничуть не хуже, чем СОН.

Наверное, ей не стоило так явно обращаться к игрокам, когда она это произносила. Но Вася делала это безотчётно. Она почти не успевала думать о словах: одно предложение за собой караваном тянуло другое.

– И получается, что плюсов, которые я собирала с энтузиазмом, плюсов никаких и нет. Нет ни одного преимущества в том, чтобы заставить себя умереть раньше, чем выйдет отпущенный срок, как бы мы это ни оправдывали. Мы ещё ничего не знаем о настоящем посмертии, и если бы расстались с жизнью в свой черёд, возможно, могли бы рассуждать о положительных сторонах застывшей вечности. Но пока ещё ― нет. В самоубийстве нет плюсов, к какому углу вас бы ни относили.

Удивительно, но никто не пытался её перебить. А некоторые, как Вадим с его предвкушением интересного зрелища, ни за что бы не решились спугнуть момент и не узнать, чем это кончится.

– И пусть мой срок здесь ещё даже не был определён, тут, в треугольнике я узнала за это время больше, чем в суетном мире за несколько последних лет. Я слышала складные слова и только много позже я собирала в полную картину их значения. Константин Каренин сказал, что «все мы в треугольнике ищем то, что в жизни само в руки не пришло». И я думала, что ищу себе сочувствия и оправдания. Но я искала вот эти ответы, эти умные мысли, которые никак не могли в суетном мире найти ко мне дорогу. Тот стих из библиотеки Плат, где говорится, что мы платим штраф за превышение ожиданий от жизни. Ту фразу, которая убеждает, что на первой паре увидишь больше, чем досыпая в кровати. То признание, где сказано прямо: все мы, жертвы, деспоты и герои, только и хотим, что быть услышанными в группе поддержки.

Здесь меня научили тому, чего во мне точно не было, ― толерантности ко всем углам. Пониманию, что за ярлыком, данным человеку, стоит только наше к нему отношение. Герои, как и врачи, не обязаны быть безупречно участливыми. Контролёры могут становиться настоящими друзьями. А жертвы… могут быть и вовсе опасными. Подсказки всегда были рядом: даже в песне, которую всё время насвистывает мой следователь. Вы когда-нибудь вслушивались в её слова? «Одни хотят тебя использовать, другие ― хотят быть использованными тобой».

Меня учили, что нужно довериться треугольнику. Но это не означало остаться в нём навсегда. Это значило ― сделать правильный вывод из того, к какому углу тебя притянуло. Это ведь не так просто ― перестать защищаться, перестать отрицать, просто начать работать, не пытаясь сменить угол. Работать, чтобы, в конце концов, оставить и треугольник позади, как поучительную главу, какой он и должен быть. Прошу, не примите это за наглость, я не хочу поучать вас, как правильно существовать в Постскриптариуме. Но раз пришёл мой час для высказываний, я должна поделиться.

С опасением Вася покосилась на стол Фемиды. Она и не ждала одобрения от двух героинь, и всё же, впервые заметив, что улыбка Огнецвет потерялась, Вася сжала кулаки, чтобы не отпустить решимость восвояси. Героини не выказывали возмущения или осуждения, скорее, их застигло замешательство. Но изогнутая бровь Майи могла быть не очень хорошим знаком.

– Я боюсь, что моё откровение вы можете ошибочно принять на свой счёт. Но суетный мир треугольнику я предпочла бы не из-за людей, которых здесь встретила. Вы все были мне компанией лучше, чем я заслуживаю. В каждом из вас я узнаю тех, кто был важен для меня, и это сразу делает вас для меня ближе и понятнее. В музыкальности Куртки Бейн я вижу моего отца. В трепетной привязанности Майи к одному мужчине ― свою мать. В лёгкой непринуждённости Вадима и… его любви к видеоиграм ― парня, которого я так и не смогла полюбить. И в самоотверженности Натальи ― мою сестру. А когда на моих книгах подрастёт любимая племянница ― может, это звучит очень бестолково ― но я представляю, она будет такой же необыкновенной, как Плат. Она уже сейчас так же тараторит.

Вы все радушно предложили мне в аренду своё понимание и гостеприимство, я ценю это. И осуждаю я не вас и даже не треугольник ― я осуждаю себя здесь. Сам факт, что из всех возможных путей я повела себя по тому, который пришёл сюда. Я никого не выносила из огня, не закрывала от пули, в моих обстоятельствах у меня был огромный выбор. И я не то чтобы выбрала не бороться. Но я как будто выбрала не выбирать совсем. Это было легче всего, решить, что всё безнадёжно. Стать жертвой. А ведь несчастья, которые меня окружали, отчасти были даже не совсем моими ― не мой развод, а родительский. Не моя болезнь, а сестры. Чтобы рассчитывать на мягкий приговор, я должна вам сейчас объяснить, что у меня не было сил сопротивляться, искать свою независимую стезю. Но на самом деле я просто не удосужилась узнать свои силы. И вообще как следует узнать себя. Неужели я и правда мёртвая на всю голову?

И так далеко я ушла в эту жертвенность, что не подумала, какую боль это может причинить другим. Я жаловалась, что отцу, когда он уходил, не было дела до того, что чувствует мама. И поступила с ней ещё хуже, чем он. Нужно ли меня за это оправдывать?

Я уже столько раз ловила себя на том, что запоздало хочу всё исправить. Я стыдила себя и отвергала эту мысль в силу её иррациональности, а сейчас я даже не желаю с ней бороться. Та Василиса Снегирёва, которая была в суетном мире, она и понятия не имела, как ей повезло быть живой. И сколько бы я отдала за то, чтобы снова оказаться на её месте. Найти смысл жизни было мечтой моего следователя, и я бы сейчас целиком отдалась такой простой мечте. И если он прав, и вся жизнь это просто покер, то я хотела бы снова и снова «с валютой надежды» садиться за игровой стол, надеясь, что на этот раз мне удастся победить. Хочу попробовать действовать по плану «я» хотя бы один настоящий день. Сколько же я всего не сделала.

Так и не определилась, как ко мне лучше обращаться, и ведь Плат права, это очень важно. Я так и не увидела себя «в правдивом зеркале». И теперь уже не знаю, что в моей внешности было только моими домыслами, а что правдой. И действительно ли у меня такие толстые руки, как мне казалось. Уцепившись за отговорку, так и не дошла до парикмахера и не помогла себе принять мою внешность. И вскоре я могу забыть, как я выглядела в действительности, останутся только те отдельные черты, за которые я хронически придиралась к себе. Я так и не узнала, зачем мне была дана такая любовь к кино, книгам и всему, что зацепило меня, а главное, во что всё это могло бы вырасти. Я так и не познакомилась с Василисой Снегирёвой, а если я этого не сделала, что же я могу вам о ней рассказать?

Одно из моих видений предупредило меня. «Однажды всё изменится, и ты по-настоящему захочешь жить, но именно тогда уже просто не сможешь». И какой бы теперь мне ни вынесли приговор, есть только один худший, после которого остальные уже не имеют такое значение. «Поздно» ― это всё-таки самый страшный приговор.

* * *

Слова иссякли сами собой, как июльский ливень, отступивший перед солнцем. И после выдоха накатило опустошение ― сквозняк в душе. Что теперь будет? Стоит ли теперь вспоминать что-то из своей первоначальной оправдательной речи? Вася наверняка вскоре пожалеет о своей бессмысленной отваге, пробудившейся в ней с опозданием на целую жизнь. Пожалеет, пока будет становиться очередной частью декора треугольника.

Она запечатала конверт с памяткой и настороженно обратила взор к публике, ожидая от них худшего. И действительно, обрадованными её слушатели не выглядели, каждый застыл, как заколдованные из сказки про окаменелое государство. Но смотрели они все не на Васю, а за спину ей. Даже Степан, который за всё слушание ни разу не отвёл от неё глаз, теперь хищно целился в угол позади неё.

Догадаться было нетрудно ― трон Судьи больше не пустовал. И это подчёркивалось не только вектором внимания, направленным на него, Вася теперь и сама откуда-то точно это знала. Детектив был прав, можно не надеяться, что что-то важное из её исповеди было упущено.

Развернуться назад было так же страшно, как шагнуть в тёмную комнату, где, возможно, нет пола. Но ведь Вася уже в некотором смысле прыгнула с крыши, осталось ли ей, чего бояться?

– А ещё мне сказали, что Судья принимает особый облик для подсудимого, ― самой себе напомнила она вслух. ― И если бы я делала ставки, то поставила бы всё на то, как Судья выглядит для меня. Мне кажется, знала его обличие с самого своего появления здесь. Мне даже мерещилось, что в этом обличии Судья постоянно следит за мной. Или не мерещилось?

Неразборчивые бормотания озадаченных наблюдателей ничем ей не помогли. Похоже, все начали сомневаться в здравости её рассудка. Они мешали ей сосредоточиться. «Всё в Постскриптариуме происходит в нужный момент». Открываются двери, памятки, подчиняются строчки на бумаге. Она должна пройти испытание до конца, должна открыть последнюю дверь, черёд которой пришёл.

– Как же ещё может выглядеть тот, кому позволено судить меня? Единственный человек, который не имел возможности прийти на моё свидание в треугольнике. И единственный человек, который может прийти на мой суд. Моя дорогая Лиса, не так ли?

Заветная фраза придала ей сил. И Вася повернулась к трону. Из угла правосудия на неё смотрели дымчатые глаза, погасшие от печали. Её собственные, но неузнаваемые, совершенно чужие. Василиса Снегирёва восседала перед ней на троне, в том костюме своей сестры, в котором Алиса защищала диплом и появлялась на работе по особым поводам. Он прекрасно спрятал её несовершенную фигуру ― не рассмотришь и руки, которые она подозревала в излишней полноте. Волосы тоже скрылись в пучке у неё на затылке, такие пучки она перестала носить ещё в детстве, жалуясь матери и сестре, что от шпилек у неё болит голова.

Перед ними была та Василиса Снегирёва, которую она тщетно пыталась из себя изваять.

– Удивлена? Серьёзно? ― идеальная Василиса склонила голову набок подобно агентам на прослушивании, разглядывающим актёров. ― Похоже, твоя ставка не сыграла. Мне даже обидно, что ты сама не догадалась, кто всё это время судил тебя больше всех.

–… И кто приговорил меня, не достигшую безупречности, к тому, чтобы просто погибнуть…

Вернулось старое головокружение, пошатнуло стены вокруг, смяло мысли в комок. Вася схватилась за голову обеими руками.

– Вот именно. Разве мы с тобой не считали, что лучше пасть жертвой, чем выжить несовершенством? Но, судя по твоему признанию, ты больше так не считаешь. И готова на всё, лишь бы вернуть эту дефектную жизнь.

Кто-то что-то говорил позади неё, она не могла различить слова. Эхом слышалось её собственное имя, прорывавшееся через толпу других слов. Вася терялась, а идеальной Василисе не было до этого дела. Для чего она искала в себе храбрость и силу воли, неужели для того, чтобы в конечном счёте попятиться назад и пропасть?

– Да. Я хочу назад свою «дефектную» жизнь. Я готова на всё, лишь бы не остаться жертвой.

Ноги подкосились, и она рухнула на колени, одной рукой всё держась за голову. Кто-то всё так же напрасно звал её, но она ничего не могла с этим сделать. Идеальная Василиса медленно подошла к ней на цокающих каблуках. И подала ей ладонь.

– Удачи за игровым столом.

Констатировать жизнь

Тепло человеческой кожи. Немного грубоватой из-за сухости, типичной кожи, далёкой от фантастического эталона из рекламы косметики. Как я по нему соскучилась, теплу, дыханию ― настоящему ощущению чьего-то присутствия рядом.

Не знаю, сколько это уже длится ― меня медленно, умиротворяюще качают руки ― и я не хочу, чтобы это заканчивалось. Настолько не хочу, что боюсь вмешаться хоть одним движением или звуком. А вдруг всё это исчезнет? В эти согревающие объятия невозможно поверить, как в самую добрую и наивную сказку. Словно меня укачивает ангел, успокаивая и утешая, отпуская мне все грехи.

Но перед моим лицом ― знакомая карамельная прядь. Я не перепутала бы её ни с чьей, даже будь у ангела такие же волосы.

– Алиса!

– Ну-ну, тише.

– Ты здесь! Ты качаешь меня! ― я прижимаюсь к ней ещё сильнее, чтобы ничто не вздумало разделить нас снова. Никого и никогда я не обнимала с таким рвением.

– Всё чуточку сложнее… Тебя качаю не я. Но я рада, что мы наконец-то можем поговорить. Поверь, я ждала этого не меньше, чем ты.

– Ничего не понимаю… ― моему разомлевшему мозгу лень соображать. ― Ты здесь, со мной или я схожу с ума?

– Я всегда с тобой. Я же тебя совершенно честно заверила, что буду с тобой рядом. Не нужно сомневаться.

– Но в треугольник тебе нельзя… Ты ведь не…

– Верно.

– Тогда как же?..

Она вздыхает, как и всегда, когда я забрасывала её вопросами, на которые она и сама хотела бы найти ответ. Знакомый запах персикового крема расползается вокруг меня, и мне бы впитать его в себя навсегда. Как же я соскучилась по обонянию.

– Не стоит тратить на это время. Я верю, что ты во всём разберёшься, когда твоей голове будет легче.

«Время». Время. По времени я тоже немыслимо соскучилась.

И по правде, не так уж и нужно мне это разбирательство сейчас. Главное, она здесь. Я её чувствую ― невероятным счастьем, которое моё сердце едва может вместить. Но её слова о времени возвращают меня к грустной правде: она скоро растает, как и все мои видения.

– Алиса! Я должна тебе столько сказать! Я… ― большого усилия воли мне стоит оторваться от неё и посмотреть в её лучистые глаза. ― Я не знаю, могу ли просить об этом, но ты сможешь меня простить?

– Я не виню тебя, ― и всё же, голос её дрожит. ― Ты искала выход, но не осознавала, в чём. Нет, я не виню тебя. Но мне очень больно за то, что случилось. И я хочу, чтобы ты постаралась себя простить.

– И ты совсем не злишься на меня? Я же сделала такую глупость, я… я и не знаю, как я могла так заблуждаться и как ты можешь так легко мне это отпустить.

– Не столько заблуждаться, сколько заблудиться, ― мягко возражает она, заправляя мне волосы за ухо. ― Да, ты не подумала, что нашей маме будет не предельно просто принять твою самостоятельность, твои интересы и твой выбор, далёкий от её предпочтений; но ей будет гораздо легче принять это, чем твою смерть. Лучше билет в ненавистную ей Москву, чем в Постскриптариум.

И снова стыд окатывает меня волной ― заслуженно, что тут скажешь. Но теперь я отчётливо ощущаю пожар в щеках, они горят, наказывая сами себя.

– Плохо, да? ― беспокоится сестра. ― Голова болит? Нельзя тебе перенапрягаться. Ты больна, нужно беречь себя.

– Больна была ты, а я… ничем не лучше симулянтки, ― слёзы полезли в глаза с неукротимой наглостью. ― Присвоила себе твою болезнь, а потом и твои таблетки. Мне надо было и впрямь в других вещах брать с тебя пример. Помириться с… папой. Попытаться понять его и всех, кто для меня важен, вместо обиды на весь мир. И научиться быть собой.

От меня и за пеленой слёз не укрывается, что Алиса мимолётно улыбается, когда слышит «папой» вместо «отцом», как было уже несколько лет.

– А ты права, болезнь у нас не одна на двоих. И поэтому у тебя ещё есть шанс не копировать мою историю. Понадобится много сил, поэтому тебе нужно отдыхать.

– Ничего не хочу, ― я вновь притягиваюсь к ней, и она начинает меня качать. ― Вот так бы всегда с тобой сидеть, и больше мне ничего не надо.

– Надо-надо, моя дорогая Лиса. Не забывай, на тебе воспитание моей гениальной дочери. Культурное, в первую очередь. И сколько ещё подвигов не совершено!

Я почти не слушаю её. По-детски касаюсь её белесых волос, глажу их, накручиваю на палец. Как хорошо, она снова с этими шелковистыми локонами, опускающимися ниже плеч, будто бы бритва никогда её и не касалась.

Слёзы мои не горчат, а ведь я думала, что это так горько, так неправильно ― плакать.

– Я люблю тебя, Лиса. То, что случилось с тобой, это страшная несправедливость, и я не хотела сделать всё ещё хуже. Я тебя люблю.

– Ты в курсе, что ты мне почти не говорила этого? ― без обиды, спокойно спрашивает сестра.

– Да как же это, я всё время…

– Я не виню тебя в этом. Наши родители не были большими поклонниками выражения чувств и уменьшительно-ласкательных слов. И они в этом тоже не виноваты. Приласкать в нашем доме было на грани испытания. Я пыталась это исправить, хотя бы для тебя.

– Прости, если я была в этом неблагодарной. Прости меня. Я могу повторять тебе бесконечно, что люблю тебя.

– Ты сейчас точь-в-точь, как в те смешные моменты перед сном, ― посмеивается Алиса, обдавая меня теплом. ― Ты каждый раз что-то забавно так бормотала, когда засыпала. У тебя словно ослабевала какая-то защита. Ты начинала говорить… свободнее, без какой-то там твоей строгой цензуры.

– Это потому, что ты меня качаешь, ― лукавлю я. ― Или не ты, говоришь. Неважно. Всё равно я тебя люблю. Давай, смирись.

– Ну хорошо.

Но на меня действительно нападает сон, медленно и неуклонно. И очевидно, что спать мне нельзя. Как только я снова открою глаза, рядом не будет Алисы. Изо всех сил я стараюсь не закрывать глаза.

– А знаешь, там в треугольнике…

– Да?

– Вот ты говоришь о ласкательных… Я там встретила кое-кого, он всё время звал меня…

– Я знаю, родная. Я всё знаю.

– И мне почему-то понравилось…

– Ну вот, а ведь на Сергея сначала ворчала. «Старомодные словечки, кто так разговаривает!»

– Точно, ― зеваю я. ― А я и думаю, на кого же он так похож…

– Василиса, ― она строго прорывается ко мне через дремоту. ― Я понимаю, что он для тебя как хорошо снятый фильм. Ты им любуешься, восхищаешься, а потом уходишь в «реальный мир». Но попробуй иначе. Люди, особенно такие хорошие люди, не заслуживают того, чтобы к ним относились как к произведениям.

– Вот зануда. А я бы не прочь быть произведением…

Она усмехается мне точно как своей дочери, неловко пробующей на язык все слова подряд. И чем больше она молчит, тем больше всё ускользает от меня. Я хочу попросить её говорить, говорить, не останавливаться, чтобы только всё не рассеялось дымкой. Хочу вцепиться в неё сильнее. И не могу.

– Быть удобной версией себя ― это предавать себя, ― наставляет она меня напоследок. ― Никогда не предавай себя, прошу.