Текст книги "На все случаи смерти"

Глава девятая, безжалостная

― Стой, только не говори ничего! Я спрошу её первая, я первая!

Возбуждённые крики Плат проявились раньше, чем она сама. Вася, выходя из белой стены кулуаров, едва не упала, и Плат со Степаном подхватили её с обеих сторон. Треугольник вернулся к своей тусклости и прозрачности. Нельзя было не заметить, что после зала славы он выглядел ещё тусклее. То, что проигрывало воображение, отзываясь на тексты, было ярче, чем горошек на платье героини, пальто детектива и кабинет, в котором они её ждали.

– Ну, Зелёное-Платье, сколько ты там гуляла?

Степан отпустил её сразу, как только убедился, что она сама стоит на ногах. Плат же продолжала придерживать ― она караулила ответ на свой вопрос. Вася хотела рассмотреть своё отражение в её очках, бессмысленно болтавшихся на кончике носа. Она забыла, что законам физики плевать на посмертие, и очки здесь ничего не отражают.

– Что, потеряли меня? ― осведомилась Вася. ― Простите, зачиталась. Я не представляла, что так долго там пробуду.

– Как долго? ― азартно допытывалась Плат. Будто они заключили пари на её ответ, и теперь героиня могла что-то выиграть. ― Как долго ты там была, ты знаешь?

– Вы мне скажите, ― раздражённо пожала плечами Вася. ― Часа четыре?

Как только она ответила, Плат потеряла к ней интерес и отпустила её. Степан на свою подопечную смотрел укоризненно-насмешливо: «опять ты всё перепутала, маленькая растяпа».

– Если бы у нас в треугольнике было время, для нас со Стёпой прошло бы всего минут… десять? ― Плат повернулась к детективу.

– Все тридцать, я бы сказал, ― пробубнил тот.

– Мы не успели поговорить даже на половину важных тем! ― со стоном Плат села за свой рабочий стол. Васе показалось, что он пленил её против воли, не давая сделать шагу от себя. Может быть, у неё не будет права на разговоры до следующего чьего-то визита в кулуары душ.

– Извини, если разочаровала, ― искренне попросила её Вася. ― Люди обычно читают дольше?

– Васёк у нас больше не по чтению, а по фильмам, ― вклинился Степан. ― И очень боится лишний раз беспокоить и задерживать людей. Она к тебе ещё вернётся и уж тогда начитается вдоволь. Даже пополнит коллекцию, правда, голубушка?

Поджимая губы, Вася отрицательно покачала ему головой. Её рецепты салатов, безусловно, стоили внимания, но кому в посмертии они бы пригодились? А записи в дневнике были такими же личными, как бельё в шкафу. Мысль о том, что кто-то будет тыкать в них карандашом, нагоняла ужас. Но ещё больший ужас нагоняла мысль о том, что никто никогда не выберет их, все будут равнодушно проходить мимо.

– Всё это в следующий раз, а нам пора на «официальный допрос» или, может, уже к терапевту, ― Степан попятился к выходу, помахивая героине сигарой. ― Спасибо, Плат, ещё увидимся.

Он как будто сделал много ошибок во фразе «я зайду, если у меня будут силы на многословность». Или действительно так торопился на допрос. Поддержание разговора с человеком, чья общительность превышает твою, черпает из тебя силы. И не ложкой, а самым настоящим половником. Вася ежедневно одевалась в интроверсию, так что она это точно знала.

Но с героиней-библиотекаршей было интересно. И если бы над Васей не висело следствие, она задержалась бы рядом с кулуарами с радостью. Она побрела за Степаном, ждавшим её в проёме. И до того, как уйти, оглянулась напоследок, не зная, положено ли в этой ситуации прощаться.

– Удачи, Зелёное-Платье, ― Плат вдруг строго посмотрела на Васю. ― Сделай всё, чтобы наконец себя увидеть, дорогуша. Найди себе настоящее, правдивое зеркало. Поверь, оно того стоит.

* * *

О некоторых встречах забыть не хочется, несмотря на то, что они не меняют сознание, как встреча с кумиром. Столкнёшься со знаменитостью и точно не выпустишь это на волю забвения. Причём знаменитости для того, чтобы об этом не забыли, позволено любое поведение ― плохое, хорошее или невзрачное.

Но эти самые «некоторые встречи» происходят с самыми обычными людьми, и даже давно нам знакомыми. Отличаются они только чем-то хорошим, что рациональный разум чётко описать отказывается. Но в простой, съеденный взрослой бытовухой день, нам это хорошее не доступно. Вот тогда и не повредил бы портал в такую встречу. Или хотя бы чёткое воспоминание ― даже не о ней, а о чувстве, которое она пробудила. Чем больше от тебя откусывает взрослая бытовуха, тем легче выветривается то, что тебе так хотелось запомнить и удержать.

У Васи не было смарфона или фотоаппарата, но для сохранения встречи у неё была памятка. И все слова в русском языке на выбор. В суетном мире она бы обязательно описала в дневнике то, каким ей запомнился визит в кулуары душ. Это дало бы возможность возвращаться к тем самым мыслям в любую необходимую минуту. Но здравомыслие нашёптывало, что место в памятке ещё могло ей пригодиться, поэтому стоило использовать его как можно экономнее.

Рядом со Степаном у неё не было идеальной возможности поискать в себе лучшие формулировки. Она выбрала главное, что осело в голове. И, сконцентрировавшись на Плат, вывела на своей памятке: «Стоит увидеть себя в правдивом зеркале».

Ей бы сейчас хоть чуть больше азарта и дерзости, она бы придумала план, как проникнуть в первый угол. Чуть больше убедительности и обаяния ― она бы уговорила Майю провести ей самую крошечную экскурсию по легендарному отелю героев. Чуть больше понимания того, как нужно производить хорошее впечатление, и… Да, ей всегда какого-то «чуть» сильно не хватало. И сильнее всего не хватало чего-то внутри неё самой.

Может, только поэтому она и оказалась заключённой в треугольнике?

Тот автор с идеальным почерком выразил совершенно точную мысль, мир ― это такая же группа поддержки, а Вася была уверена, она в нём из тех, кто неинтересно рассказывает. И хуже всего, она сама подозревает, что рассказать нечего. Скоро Степан это выяснит на своём допросе, и больше не будет на неё смотреть вообще никогда.

– Я знаю, ты мне ответишь, что за спиной людей обсуждать не годится, ― заговорила она осторожно, еле произнося согласные. ― И что я должна об этом была спросить у неё, но, может, ты скажешь, откуда у Плат такой интересный псевдоним?

Детектив собрал вокруг себя рекордное количество бумажек. Что там было ― всевозможные протоколы, отчёты или ещё какие-нибудь данные на неё, Вася даже узнать боялась. Он сложил всё это на столе, пока она возилась с памяткой, и бормотал что-то про «так легче думается». Порой он оглядывался на башни из книг, как адвокат на свидетелей (или фантазия Васи потешалась над ней).

– А у нас с тобой уже отличное взаимопонимание, ― совершенно нежданно выдал Степан. И, немного поразмыслив, добавил. ― У Плат много было псевдонимов, на все её настроения. Сейчас у неё настроение на американскую поэзию, вот и всё.

Он сказал это так, будто сам легко догадался об этом, и Вася тоже могла бы сообразить сама. Действительно, всё было так просто и очевидно, почему она не вспомнила о Сильвии Плат?

– Если так легко выбрать своё прозвище, лично я хочу, чтобы меня звали «о, капитан, мой капитан»66
  «О, капитан! Мой капитан!» – стихотворение, написанное Уолтом Уитменом на смерть Авраама Линкольна. Это обращение используется в фильме «Общество мёртвых поэтов» с Робином Уильямсом по отношению к его персонажу.


[Закрыть], ― откровенно поделилась Вася. ― И не важно, что на твой слух это не слишком-то по-женски.

– Мне подыгрывать тебе в том, как ты оттягиваешь разговор? ― он скрипнул креслом, разворачиваясь на нём к Васе. ― Ты знаешь, я неплохо умею делать. Только есть минус ― обычно потом сам разговор говорить не хочется.

Она принялась торопливо убирать памятку в её конверт, чтобы Степан не подглядывал. У него бы вряд ли получилось прочесть перевёрнутые слова с такого расстояния. Но в этом вопросе Вася предпочитала страховку для своих секретов.

– И зачем мне оттягивать допрос? ― как можно более непринуждённо спросила она, сдерживаясь от того, чтобы взяться за ухо. ― Я хочу, чтобы всё скорее прошло. Да, хочу. Просто не знаю, с чего начать. Ну, с чего обычно начинают, Степан?

Он прищурился, выбирая тот ответ, который сейчас будет ему к лицу.

– Нет обычной практики, сколько я здесь нахожусь. Эффективность допросов была развенчана ещё до Огнецвет, а если бы так не случилось, она бы точно их отменила. Это в её стиле, правда? Сейчас у нас просто непринуждённые беседы. Это куда более… терапевтично и продуктивно, ― он поднялся и отодвинул кресло. ― Но мы должны разобраться в том, что с тобой случилось, и убедиться, что я правильно ориентируюсь в твоём деле. Так что, создать тебе атмосферу допроса? Прости, лампы, чтоб светить тебе в лицо, у меня нет.

Степан начал осторожно разворачивать стол, стараясь, чтобы ни одного листа и книги с него не упало. Вася кинулась бы ему на помощь, но не понимала, чего он хочет добиться. В конце концов стол стоял перпендикулярно своему прежнему направлению. Он полностью перекрывал проход к кровати с одной стороны и прижимался боком к синей стене, вплотную к которой находился раньше. Для обычного пользования это было бы слишком непрактично и не имело никакого смысла.

И пока Степан многозначительно не указал Васе на кресло, она не поняла, зачем он это сделал. Он хотел, чтобы она сидела за столом, как подозреваемая, а он ― стоял перед ним, как следователь. «Кабинет, конечно, для такого мероприятия подошёл бы лучше» ― думала Вася, перелезая по кровати к своему новому месту, однако вслух она об этом говорить не стала. Пока она обустраивалась, Степан сделал невероятное, чего она уже от него не ожидала, ― снял пальто и бережно положил на её кровать. Наконец перед ней обнажилась его серая рубашка с галстуком, цвет которого был таким тёмным, что она бы не смогла его с уверенностью назвать.

– Никогда не представляла, что стану частью детектива, ― Вася придвинула кресло поближе к столу и села. ― Конечно, я надеялась, что буду персонажем интересной истории. Но эта история и отдалённо не виделась мне в криминальном жанре. Я в Москве однажды не заплатила за поездку в метро ― приложила к автомату недействительную карту. Я всё ещё верю, что это мой криминальный предел.

«Наверное, вот поэтому я не очнулась в углу тиранов» ― продолжила она про себя.

– Думаешь, кто-то это для себя планирует? ― Степан сосредоточенно закатывал рукава рубашки. ― Как правило, никто не мечтает побывать на месте преступления. И уж тем более не предполагает оказаться в треугольнике. Зато есть кое-что, что должно тебя утешить. Все обожают читать детективы, ― на мгновение он замер и едва заметно улыбнулся. ― Ну, или в твоём случае ― смотреть.

– Да уж. Круто, когда это случается не с тобой.

Стоило ли сделать ему комплимент? Или хотя бы сказать, что она оценила то, как он старается ради атмосферы… Без пальто Степана стал как-то меньше и беззащитнее, как без одежды совсем, и краски теперь его образ окончательно покинули. Васе нравилось, и всё же, она опасалась спугнуть его любыми комментариями.

– Только для яркой уголовной истории со следователем тебе не повезло, ― заявил Степан, не отвлекаясь от рукавов. ― Я ведь не сплю в специальной сеточке для усов.77
  Здесь Степан ссылается на детектива Эркюля Пуаро из романов Агаты Кристи.


[Закрыть] Не владею дедуктивным методом или, на худой конец, трубкой.88
  А теперь он ссылается на Шерлока Холмса из произведений Артура Конан-Дойля.


[Закрыть] Нет у меня никакой пресловутой особенности следопыта, не считая того, что я немножко мёртв.

– Это шутка такая? ― глаза у Васи стали большими и веснушки вспыхнули ярче. ― Да ты выглядишь, как самый классический сыщик, и ещё жалуешься! Ты посмотри на своё пальто!

И как назло, очень некстати было то, что сейчас оно лежало отдельно от Степана. Вася ненадолго запнулась, но её это не остановило:

– А сигара твоя! Ничуть трубки не хуже. Да, ты не можешь её курить, но тем ещё «особеннее». И если это для тебя неубедительно, я знаю одну вещь, которая выделяет тебя из всех сыщиков мира.

– Хм-хм. И что же это?

Она открыла рот, но съёжилась под его взглядом.

– А… не могу сказать. Да, боюсь, мне придётся хранить это в секрете до тех пор, пока ты сам эту особенность не найдёшь. Или не предложишь мне что-то взамен, рассказать о себе, например… Но ты ведь не предложишь?

Степан сразу заинтересовался сравнением того, какой рукав он закатал выше. А потом и поисками зажигалки с сигарой, которые явно были чересчур затянутыми, ведь он наверняка хорошо помнил, в каком кармане пальто их оставил.

– Да, я так и знала, ― вздохнула Вася. ― Ладно, значит, она будет в секрете.

Но он, похоже, ничуть не расстроился. Напротив, он весьма воодушевлённо высоко подбросил найденную зажигалку и ещё больше обрадовался от того, как ловко у него это вышло.

– Пусть так. Мне хватит и того, что она у меня есть. Ты меня очень обнадёжила. И как твой адвокат, я постараюсь ответить тебе взаимностью.

* * *

На столе, где теперь всё принадлежало бумагам и нескольким книгам, места осталось ровно для того, чтобы Вася смогла положить локти. Разместиться здесь было куда удобнее, чем напрягать всё время спину, сидя на кровати, даже при отсутствии чувств. Она почти сразу обратила внимание, что под ней кресло не скрипит, в то время как на присутствие Степана оно регулярно реагировало.

Тот теперь, кстати, изо всех сил сливался с атмосферой, которую старался создать. Медленно прохаживался из стороны в сторону держа перед собой выбранные документы. На фоне белой стены он смотрелся ярко и эффектно ― как оживший постер секретного агента за работой.

Перед тем, как начать, он выдержал паузу, которая исполняла роль барьера между их обычной болтовнёй и серьёзным диалогом. А потом наконец приступил к делу ― его трескучий и жёсткий голос, узнаваемый из тысячи, был идеальным для допроса.

– Подсудимая ― Снегирёва Василиса Марковна. Родилась первого сентября 2000-го года. Преднамеренно лишила себя жизни приблизительно в мае 2023-го года. Точная причина смерти не установлена. Поступила в Постскриптариум в угол пострадавших. Из отличительных признаков только количество сохранённых прижизненных слов в письменной форме и выпускное платье. Повреждения памяти… думаю, второй степени, точнее скажет некротерапевт. По предварительному заключению следователя и обвинителя рекомендована к задержанию в углу пострадавших. У подсудимой есть заключение о собственном месте в Постскриптариуме?

Ненадолго Васю парализовало непонимание. Она молчала, и ему пришлось пояснить вопрос:

– Уже готова сказать, в каком углу ты должна отбыть свой срок наказания? По твоему мнению.

Вместо ответа она едва покачала головой, выражая крайне неуверенное отрицание. Степан не был удовлетворён, и всё-таки продолжил.

– В семье или среди близких людей уже были случаи заключения в треугольнике?

– Откуда же мне знать, где они… ― она сжала губы, словно о чём-то проболталась, и прикрыла глаза, чтобы сконцентрироваться на нормальном ответе. ― Нет, если ты об этом, самоубийц в роду не было. Среди знакомых тоже.

Он уже открыл рот, чтобы атаковать её новым вопросом, но она постаралась его опередить:

– Степан, я знаю, что сама просила допрос, но это же было образным выражением… давай попробуем как-нибудь попроще. Можно мне «допрос: версия лайт»?

Опять Степан не оценил шутку. Он остановился перед её столом, перевёл внимание с документов целиком на её лицо. И голос его вовсе не смягчился.

– Вася, в треугольнике от твоего собственного мнения о себе и о своём деле зависит больше, чем тебе кажется. Иногда от этого зависит всё. Помнишь, как Огнецвет очутилась в третьем углу только потому, что считала себя виновной?

Молча Вася кивнула и первой отвела взгляд.

– Поэтому тебя будут спрашивать о том, как ты считаешь. Это будет важно и для терапевта. И для следствия. И для Судьи тоже.

– Почему загадочного судью обсуждать нельзя? ― она пыталась звучать с вызовом, резко и раздражительно отбросила волосы за спину. ― Для нагнетания большего страха, а то мы здесь слишком сладко расположились?

Сверху вниз Степан смотрел на её поведение не как на бунт, а как на каприз, это выдавали его сведённые брови. Она ожидала, что он разозлится, но отозвался он удивительно спокойно:

– Потому что никто не знает, как выглядит Судья.

Она почти решила, что ей послышалось, или позабытые голоса в голове вмешались снова.

– Что?!

– Да. Вася, пойми, я не специалист в том, как это всё работает. В такие тайны посвящено только руководство, хотя мне временами кажется, что и они много в этом не смыслят. Но у них бы лучше получилось объяснить, кто такой Судья и откуда появляется. И знает ли он больше, чем то, что мы скажем ему на суде. Может быть, он следит за подозреваемыми неотрывно с самого их появления, а собранная «адвокатом и прокурором» информация ― всего лишь формальность.

Фантазии, которые стали приходить ей на ум, откинули её к спинке кресла. В том, что она под наблюдением, в ней не было ни малейшего сомнения. Но пока она наивно подозревала в этом игроков, за ней мог следить сам Судья. На затылке волосы вставали дыбом. Хоть Степан и не был уверен, на что Судья способен, Вася утратила всякое сомнение в том, что его влияние выходит далеко за подвал треугольника.

– Но точно известны две вещи, ― продолжал детектив. ― Первое: Судью описать не получится, потому что для каждого он выглядит иначе. Облик, в котором он перед тобой предстанет, неизвестен никому до самого суда. У моих обвиняемых это чаще всего были их родители, партнёры, временами учителя или кумиры. И второе: внимание Судьи в любом случае будет сосредоточено на тебе. Ты понимаешь?

И снова Вася медленно молча кивнула. Рот открыть было страшно раньше времени, оттуда точно польются бесчисленные вопросы.

– Тогда услышь меня, и займёмся следствием, в котором больше смысла, чем в перемывании костей Судье.

Как всегда, он был неизлечимо, раздражающе прав.

Во-первых, так как Вася уже немного разбиралась в правилах Постскриптариума, она была уверена, что одним из них было «не спрашивай про облик Судьи, если собеседник сам не хочет об этом поговорить» и «не обсуждай облик Судьи за спиной подсудимого».

Во-вторых, глупо было как-то бесконечно изворачиваться от темы, на которую сама напрашивалась. Раз уж за ней всегда кто-то смотрит, ей следует показать, что она готова разобраться в том, что с ней произошло, и гордо встретить последствия.

– Хорошо, ― Вася снова уверенно выпрямилась за столом. ― Нет, с самоубийствами не сталкивалась нигде, кроме фильмов. О своём месте в треугольнике думать боюсь. Я так и не вспомнила, что со мной случилось, но ясно, что никакая я не героиня. И просто хочу верить, что я хотя бы не тиран. Остаётся только одно, сам понимаешь…

Получив от неё ответ, он снова начал ходить вдоль белой стены. В одной руке ― веер из документов, в другой ― сигара. Сейчас больше всего не хватало дыма вокруг него, создающего ауру размышляющего сыщика.

– Зато я подумала, ― решилась продолжить Вася, ― что после суда в треугольнике я хотела бы заниматься группами поддержки. Огнецвет же хотела, чтобы кто-то помогал с их ведением. Я бы вызвалась добровольцем, если меня примут.

– Очень хорошо, что у тебя есть что-то вроде плана. Уменьшает шансы на то, что заключение в треугольнике ты потратишь на всякие ставки и прочие глупости.

«Ну, хоть один балл в пользу Снегирёвой Васи» ― подумала она, обрадовавшись его одобрению.

– Что последнее ты помнишь о своей жизни? На каком фрагменте для тебя всё заканчивается?

Перед ней опять всплыли пёстрые рваные кадры, как из фильма, плёнку которого изрядно покромсали. Грустная песня, которую она перематывает на самое начало раз за разом вместо того, чтобы включить что-нибудь ободряющее. Блистер с горькими таблетками, от вида которых уже мутит. Врач с неприятным морщинистым лицом спрашивает её, была ли она у невролога. Она стирает по одной букве своё сообщение «я не приеду на собеседование» до того, как отправить. Ни за один кадр не получается ухватиться надолго.

– У меня нет… чёткого фрагмента. Но со мной случилось что-то плохое, и об этом тяжело думать. Мне было… ― Вася напряжённо тёрла лоб, борясь с колючей жалостью к себе, ― … та-а-ак плохо. Во всём теле. Со мной такого не было до этого никогда, и я вообще не знала, что так бывает. А ещё при этом никто не мог понять, что со мной происходит. Я всё пыталась не обращать внимания, но в какой-то момент уже просто стало невозможно это делать. Я не знаю, что именно это было, не помню никакого диагноза. Врачи не могли понять, что со мной делать.

– Некротерапевт обязательно будет спрашивать тебя о том, какими были симптомы твоего недомогания.

– Но их сложно описать, ― она беспомощно развела руками. ― У меня будто тело медленно отказывалось функционировать. Кружило голову и сдавливало виски и затылок. И всё во мне останавливалось. Было просто невозможно жить. А от каждого обследования становилось всё хуже, как если бы на них меня… травили.

Ещё один едва уловимый кадр: она лежит на столе перед огромным аппаратом, ей в запястье вгоняют иглу, по которой сразу бежит препарат, и телу становится жарко.

– И очнувшись здесь, ты приняла меня за своего доктора, ― заметил Степан, оторвавшись от текста на своём «веере». ― А ещё ты была крайне недовольна «врачебным цинизмом». Хм-хм. Интересно. Можешь объяснить, почему ты не попыталась обратиться за медицинской помощью сразу?

– Я вроде и не выглядела больной. По-моему, даже потолстела. Думала, может, нервы шалят, со временем это пройдёт. Мама тоже говорила, мол, просто погода весной нестабильная. И что мне просто надо заниматься делом, а не лениться. Я и сама хотела быть при деле, честное слово.

– Точно, ― иронично хмыкнул Степан. ― «Заниматься чем-то полезным», я помню.

– Дягилев почти устроил меня на работу. Очень неплохую, кстати, при моём-то образовании: частная школа, классная зарплата. Мама это всё очень одобряла и поддерживала, так что… ― Вася развела руками в знак выражения безысходности. ― Некогда было болеть, в общем.

– Так-так, ― насторожился Степан. ― Обо всём по порядку. Родители ― тема важнейшая. И повезло, что у нас имеется это.

Он взмахнул веером, вынул из него протокол свидания и озабоченно пробежал по нему взглядом.

– Мать ― Снегирёва Мелисса. Самая первая в очереди на свидание с заключённой. Думает о подсудимой больше всех.

Вася подумала о женщине, которую увидела во время свидания: тусклой тени с акварельными глазами, больше похожей на слабую подделку её матери под авторством депрессии. Если у них и была встреча, то не со Снегирёвой Мелиссой, а с одним её контуром.

– Опишешь мне её? ― догадавшись о её мыслях, попросил Степан.

И снова кадры: светлые волосы, собранные в тугую причёску; старый футляр для очков, которые надеваются только для чтения; все морщины, которые могли коснуться лица, спустились к шее; цветы на её одежде и мел на пальцах; а ещё ответы на все-все вопросы.

– Моя мама ― такая же невероятная, как вся ваша Фемида, ― Вася пыталась улыбнуться воспоминаниям, но дрожащим губам это плохо давалось. ― Я не могу поверить в существование человека, который думал бы о ней плохо. Если ты хочешь представить её, то подумай о таких учителях, которых обычно любят больше всего, потому что доброта в них равномерно сочетается со строгостью. Такие учителя не умеют поступать неправильно. И их классы добиваются лучших результатов. А если бы ты её увидел, ты бы сразу заметил, что она красивая, как все героини… Да, внешне я пошла не в неё точно.

Пока она говорила, Степан то и дело соотносил это с протоколом. Но что бы он там себе ни нарисовал, этому было далеко до её мамы.

– Учителя ведь строгие родители, не так ли?

Он внимательно проследил за её реакцией на свой вопрос, и Вася решила не отпираться:

– М-м… есть немного. Только мне кажется, ей бы больше подошло слово «дисциплинированная». У неё всё взвешенно, всё по правилам.

– Всё-всё? ― Степан вновь остановился перед столом и положил на него протокол.

– Разве что кроме одного. Она… мне кажется, слишком много отдаёт. Своим ученикам, школе ― всем, кто попросит. И иногда отдаёт тем, кто этого не ценит. Поэтому сердце у неё не просто разбито ― лежит где-то в грудной клетке и стучит себе по частям. Вот это лучшее её описание.

– Ну, теперь-то оно разбито уж точно, ― мрачно согласился он, ткнув в какую-то строку на протоколе. ― Какие у вас были отношения?

Думать над грамотным ответом, когда он стоит прямо перед ней, а не топчется от стены к стене, оказалось сложнее.

– Какие у матери и дочери бывают отношения, Степан? Мы с ней немного отдалились, когда я поступила в университет. А потом снова сблизились после… ― вздохнула она. ― … Не знаю, после чего, наверное, просто сблизились, чтобы вместе заниматься Лизой. После универа мы жили все вместе, втроём. От неё я собиралась переехать к Дягилеву, но то одно мешало, то другое. То эти проблемы со здоровьем… Не смотри на меня так, не удерживала она меня дома.

Его хитрый прищур явно придерживал много смыслов. И раздражал ужасно.

– А разве пединститут вместо кинематографического был не её идеей? ― склонил он голову.

– Да. Она посоветовала мне быть приземлённее и не охотиться за журавлём, когда вокруг много хороших синиц, ― она запнулась, взглянув на него. ― Не надо намёков, она ни на чём не настаивала, не подавала за меня заявление в универ.

– Но помогала его подавать, правда?

– Да, помогала, ― Вася немного повысила голос. ― Что в этом такого? Она поддерживала меня! И спасла от позорной траты времени на всякое там… кино.

Отпор Степана ничуть не смутил. Он теперь делал вид, что всецело занят своей сигарой, а лицо оставалось таким же хитрым.

– Хм-хм. В восемнадцать тебе приходится решать, куда поступить. И вот тебе уже двадцать три. А «всякое кино», похоже, ты смотреть не перестала.

– Ой, не знала, что это запрещено, ― фыркнула Вася и скрестила перед собой руки.

– Ты сказала, что иногда мама «отдаёт тем, кто этого не ценит». Я правильно понимаю, что здесь речь об отце?

Терпеливо дождавшись её неохотного кивка, Степан вернулся к вееру из бумажных листов.

– Итак, отец подсудимой ― Снегирёв Марк. Второй на очереди в свиданиях, тоже думает о подсудимой много. Состоит в отношениях с некой… Нонной.

Степан дал ей немного времени распорядиться так, как она сочтёт нужным: смириться, что они перешли к этой теме; вспомнить второе свидание; сказать всё, что она думает о Нонне. Вася выбрала смотреть в одну точку на его галстуке, не размыкая рук,. Этот галстук своим глубоко тёмным цветом ― скорее всего, синим ― необычайно хорошо подходил к стенам её комнаты.

– Хм-хм. Что там насчёт его портрета?

– Может, лучше спросим Нонну? ― предложила она самым невинным тоном.

Ей приходилось отгонять навязчивые обрывки: тёмные волосы, которые когда-то были такими же рыжими, как у неё; стёртые о струны пальцы; много родинок: лающий кашель; целая коллекция старых, сильно потускневших футболок с названиями рок-групп; и это его насмешливое «Василевс, командуй».

Детектив, держа сигару в зубах, испытывал Васю тяжёлым взглядом, намекая, что ничего нового не произойдёт, пока она не заговорит. Конечно, она подчинилась, но перед этим со всем старанием закатила глаза.

– Немолодой рокер. Вечно смолит и о чём-то шутит. Типичная творческая натура. Душа компании, про таких говорят. Харизматичный, обаятельный, загорается новой идеей быстро, только вот так же быстро к ней перегорает. С такими всегда интересно, только вот они к тебе интерес быстро теряют. Тебе такие знакомы?

Маска на его лице не выражала понимание, но сменилась внезапной жалостью, как если бы Вася сейчас сказала, что испытывает нестерпимую боль.

– Сколько тебе было, когда родители развелись?

– М-м.. пятнадцать. И, наверное, ты заметил, мама замуж больше не выходила. Не спрашивай меня, почему они разошлись. Мне никто ничего не объяснял. У меня есть только домыслы.

– Так ведь в нашем случае это даже лучше, ― оживился Степан. ― Выкладывай!

Вася постаралась покрепче зажмуриться, чтобы фосфены прогнали эти мелькающие кадры. Мама часто шмыгает носом, касается его одноразовой салфеткой и говорит, что у неё аллергия на всех соседских собак. Отец перед уходом прячется за затемнёнными солнечными очками, в которых Вася видит свою подростковую глупую наивность. Впервые в жизни выясняется существование мигреней. Вот бы забыть это всё.

– Она никогда в этом не признавалась, но я думаю, мама продолжала ждать, что он вернётся. Они как-то странно и глупо расстались ― по желанию отца. Думаю, она считала, что однажды это желание у него пройдёт. Ведь никто больше его таким, какой он есть, не полюбит так же сильно, как она. И вот он ушёл и всё, что она ему отдавала, ушло вместе с ним.

Пыльный пустой уголок комнаты, где раньше всегда стояли гитары. Пустая полка шкафа, которую никто не трогает. Пепельницы лежат и просто издеваются своей ненужностью над всеми, кто их видит.

– Я так понимаю, вы с ним после этого не очень много общались? ― Степан едва прорывался к ней через заслон воспоминаний.

– У него для общения теперь Нонна и другая его семья. Я-то ему зачем?

Степан ещё что-то проверил в отчёте.

– Они с Нонной завели детей?

Она отрицательно покачала головой:

– Всё, что я знаю: у Нонны уже был сын. От каких-то предыдущих отношений.

Ещё несколько шагов размышления и Степан остановился рядом со стеной.

– Значит, ты не простила его уход? ― спросила его спина.

– Простить его должна не я, а мама, ― без раздумий, холодно заявила Вася. ― Поинтересуйся у неё, преуспела ли она в этом. Думаю, она старалась. Как ты считаешь, можно простить того, кто даже не просил о прощении? Он просто ушёл искать для себя лучшую жизнь, захотел быть душой другой компании. Меньше всего его волновало, простят ли его за это.

– И ты не пыталась его понять? Просто встала на сторону матери?

Ей почудилось, что это не он сказал, а сама стена ― воспроизвела СОН с диалогом, который уже однажды случился в её жизни. Вася и не успела ни о чём подумать, когда сказала:

– Я и так сделала для него очень много. Каждый раз, когда я с ним… общалась, я уже делала больше, чем надо.

– Во время свидания ты активно настаивала на том, чтобы оно как можно скорее закончилось.

– Всё, я передумала, ― она закрыла щёки руками. ― Не нравится мне твой допрос.

– Вася. Скажи, ― медленно обернулся он к ней. ― Почему ты не хотела в последний раз повидаться с отцом? Тебе совсем не приходило в голову, что больше этого не случится? Или тебе было безразлично?

Она выглядывала на него исподлобья, затравленно и подавленно. Она совершенно ясно осознавала, что злиться на детектива не имеет никакого права. Но будь у неё только возможность, она прямо за галстук втянула бы его в водоворот приставучих кадров, чтобы объяснить ему всё без слов.

– Именно этот человек думает о тебе настолько часто, что посмертие даёт тебе дорогу к нему. Именно этот человек вторым вытащил тебя в суетный мир. И может быть, обдумав всё, посмотрев СОН и что-то осмыслив, ты вдруг однажды где-то в посмертии найдёшь в себе прощение тому, что он ушёл. Но ты уже не сможешь его увидеть, ты это понимаешь? Твоя обида была важнее всего этого?