Текст книги "Волки Дикого поля"

Отныне нам быть

В один из дней конца месяца июня-разноцвета 1223 года по широкой лесной дороге, что вела из Дебрянска (Брянска), в Козельск двигался конный полк ростовских ратников.

Яркое солнце играло на серебряных доспехах, отражая множество зайчиков во все стороны.

Впереди молодой ростовский князь Василько Константинович и владимирский воевода Еремей Глебович, оба на горячих вороных жеребцах, следом за ними Евпатий Коловрат и Алёша Суздалец, далее – начальные люди, дружинники по четверо в ряд.

Шёл полк, соблюдая все предосторожности военного времени, «князь приказал, воевода распорядился», несколько конных сторож растекались по направлению движения, оберегали с тыла.

Еремей Глебович, не отпускал витязей далеко, донимал вопросами. Ещё и ещё выспрашивал о монголах. Интересовало всё: вооружение, боевая тактика, способы атак, поведение в бою…

– Ты уж, воевода, пытаешь, будто мы жили с ними в одной избе, – пытался пошутить Алёша. – А я у тех, коих поразил, даже лика не вспомню…

– Вспоминайте, – требовал Еремей Глебович. – Всё может сгодиться.

Не встретив ни единого врага, даже мечом не помахав, возвращались ростовские ратники в родной город из Чернигова.

В бездонной, слепящей синеве неба, в котором ни единого облачка, парили могучие орлы, высматривая добычу. Где-то пониже беспокойно кричали жаворонки.

Лесные птахи трещали разноголосо, радуясь погожему дню; пышно зеленели дубы и осины, берёзы и клёны. И лишь могучие ели величаво глядели на всё это великолепие.

Погода стояла на диво, но никого это не радовало.

…Новгород-Северский обошли стороной, лишь подивились тому опустошению и разгрому, который учинили монголы. Веси выжжены, нивы потоптаны, люди побиты.

Окрест никого. Только собаки воют по покойникам.

…Как-то воины сторожи, заслышав в чаще шорохи и плач, подобрались поближе и, отогнув мохнатые лапы ели, обнаружили на полянке стайку оборванных, грязных детушек.

Окликнули бережно, дабы не испугать ненароком:

– Мы – русичи. Не сбегайте, чадушки, не страшитесь…

– Страшимся, – плачуще лепетали он. – Но оголодали мы шибко, а избы наши сгорели, тятя и мама убиты…

Вперёд вышел самый рослый, лет шести от роду.

– Я – самый старший, кликать Асташка… А вы взаправду не монголы? – с надеждой спросил он.

Посмеялись над его страхами. Воины постарше всплакнули, вспомнив своих.

Накормили чадушек, еды с собой дали.

Воевода приказал оставить им какую-нито одежду.

Порылись в сумах перемётных, нашли, отдали.

Радостно светились лики чадушек, не хотели отпускать своих благодетелей. Просили взять с собой. А куда?

Пасмурные ехали ратники далее, кто сжимая древко копья, кто тиская рукоять меча.

Хмурился князь Василько, бледнел лицом Еремей Глебович, думая о том, какой разор от пары десятков тысяч недругов. А ежели их пожалует пару сотен тысяч?

«Вот тогда грядёт бедствие, а ныне – только его начало».

Евпатию казалось, что он постепенно стал поправляться после тяжёлого ранения: стрела ли в грудь иль дротик под рёбра… Мучительно думал о том, как иногда тяжело русскому витязю выполнить приказание старшего. Он ощущает в себе силы, в нём кипит огромное желание сражаться, а ему велят уходит подальше от врага… Праведно? Да, слово старшего – заповедно! На этом стоит и будет стоять боеспособность дружин.

Сейчас он ещё не думал о том, что через какие-то неполные пятнадцать лет и сам он, и все сейчас идущие рядом с ним будут противостоять единому врагу, но – порознь, каждый в своём граде. И в этом – вся беда.

– Евпатий, а ведь ныне мы с тобой кровные братья, – сказал Алёша Суздалец, выведя Коловрата из смутных воспоминаний.

– Да, мы – братья, верно, – отвечал Евпатий. – Но стали мы ими не сейчас, а тогда, когда пошли вместе со всеми на Калку.

– Твоя правда. Теперь мы никогда не расстанемся, будем как Олёша Попович и Добрыня Злат Пояс.

– Видит Господь, так и станется. Но расстаться нам с тобой, брате, придётся.

– За какой надобностью?

– Лучшие витязи земли Русской побиты, нас вживе оставили для чего? Помнишь, что говорил Александр Леонтьевич? «Знаете, почему на Руси всегда будут богатыри могучие и витязи светлые? Потому что одни приходят на смену другим. Теперь вам быть!»

– Потому нас и отослали подальше от смертного боя… Нам теперь быть, Алёша, – мягко повторил он. – Ехать тебе во Владимир и родной Суздаль, Ростов и Ярославль, а мне в Рязань, Пронск, Муром… Надобно дружину славных витязей возрождать немедля. Мы расстанемся, но ненадолго.

– Да, надобно домой, – вмиг посветлело лицо Алёши. – А ты не думал, брате мой, что дома нас с тобой уже отпели?

– Как это отпели? – оторопел Евпатий. – Мы ведь вживе.

– Отпели в церквах. Весть пошла о том, что побиты русские витязи на Калке, и никто не ведает, что нас с тобой Александр Левонтьевич в Чернигов снарядил.

– А ты ведь верно говоришь…

Евпатий горестно покачал головой, вспомнив родных.

– То-то же.

Воевода Еремей Глебович кликнул, велел подъехать ближе.

Князь Василько посмотрел рассеянно, вздохнул, судорожно глотая воздух, повлажнел глазами и спросил:

– Скажите мне, витязи, что сказал дядька мой напоследок?

«Молодший князюшка ещё, – подумал Евпатий, – тоскует за Александром Левонтьевичем, как за родным».

– Он заповедал нам князя Михаила Всеволодовича доставить в Чернигов, – отвечал Евпатий. – Он сказал так: «Князь – охранитель земли нашей, а вы охраните его».

Василько Константинович истово перекрестился и сказал:

– Спаси вас Бог, что были с ним! Я вас не забуду, доблестные витязи.

Еремей Глебович мотнул головой, мол, возвращайтесь на место.

Молод был ещё князь Василько, молод и впечатлителен, а потому, погоревав немного за дядькой, вновь стал думать и мечтать о княжне Марии, чьи прекрасные глаза пленили его навсегда.

Козельск, куда полк пришёл уже ночью, стоял на левом берегу притока Оки – Жиздры. Обычный город-крепость, каких много ставилось на Руси, сплошь деревянный.

Городские стены с надзорными башнями были высокие, крепкие, дубовые; из дерева был центральный собор Успения Пресвятой Богородицы, княжий терем с искусно вырезанными фигурами на окнах и кровле; бояре тоже старались не отставать и ставили просторные деревянные дома с петушками и завитушками; свысока глядели на тёмные посадские избушки амбары и подклети богатых гостей.

Городок был основан на год раньше Москвы, в 1146 году, и первоначально принадлежал Черниговскому княжеству. Затем отошёл к Новгород-Северскому, выделившись в самостоятельный удел.

Первым его правителем был погибший на Калке князь (великий князь черниговский) Мстислав Святославич. Пал смертью героя и его сын Дмитрий (Василий), двенадцатилетний отрок, князь козельский.

Теперь все ждали приезда нового князя, им должен стать следующий сын Мстислава Святославича – Иван.

Пока городком заправляли родовитые бояре, а дружиной командовал воевода Ермолай Жидиславич.

Ростовских ратников приняли радушно, угощали от души.

Ночлег определили на городской площади, начальные люди ночевали в боярских домах.

Князя Василько Константиновича и воеводу Еремея Глебовича козельские бояре упросили «быть хозяевами» княжеского терема.

Отдыхали ратники, отдыхали начальные люди, сладко спал, по-юношески раскинув руки в стороны, молодой князь Василько Константинович, и снилась ему прекрасная княжна Мария.

Не спал Еремей Глебович, всё время вглядывался в ночную темень с городских стен. Тревожился воевода…

Городок обычный, ничем не примечательный. И никто не мог предугадать судьбу, ему уготованную в трагической истории трагического для Руси тринадцатого столетия.

Но об этом чуть погодя…

Утром Евпатий простился с дружинниками, воеводой, поклонился князю Василько.

Путь его и верного Найдёна лежал на Пронск, а далее – в Рязань.

Алёша Суздалец со щитоносцем Кондратом стали провожать.

– Встретимся в городце Александра Леонтьевич на Гзе в августе-зареве, – сказал Евпатий на прощание. – И помни, что из многих ратников нам надо выбирать тех, кто способен стать витязем.

– Помню, брате Евпатий, – отвечал Алёша. – Отныне нам быть!..

Помахав руками, всадники скрылись за ближайшими кущами…

Недобрые знаки

Год 1223 пал на Русскую землю чёрным коршуном и терзал её нескончаемо.

Вся его первая половина для Русской земли стала одним сплошным увечьем. И никто не знал, сколько времени понадобится, чтобы залечить раны…

Ещё не отголосили бабы в городах и весях по жертвам битвы у речушки с нерусским названием Калка, как на Галицкое, Волынское, Смоленское, Черниговское, Киевское княжества обрушилась засуха.

Казалось, сама природа стала подавать правителям южных земель недобрые знаки, и даже не то чтобы подавать, но и карать за содеянное.

Дождей не случилось всю весну и лето, а солнце палило нещадно.

Земледельцы отпахали, отсеялись и теперь с надеждой смотрели на выцветшее небо, тщетно ожидая Божьей милости. А её всё не было.

Нивы, едва покрывшиеся зелёным налётом, сохли и трескались, исчезали ручьи, мелели реки и озёра; гулко предостерегали о беде пустеющие колодцы.

Поля и огороды, сады и леса медленно наполнялись смрадным зноем. Горячий, порывистый ветер терзал едва возросшие росточки жита, морил едва появляющийся цвет на яблонях и черёмухе, не давал подниматься капусте и луку…

Следствием долгой засухи стали торфяные и лесные пожары, именно они продолжили мучительную череду бедствий: повсеместно вспыхивали, полыхали и бесконечно множились их обжигающие валы. А дым был так силён и необъятен, что люди не могли видеть друг друга даже на небольшом расстоянии: казалось, что сама адская мгла легла землю, сделала её незримой, а стало быть, уже и не Божьей.

Рубили просеки, наспех перепахивали землю, стараясь преградить путь пламени, но это не спасало, потому что оно, притихнув в одном месте, в другом проявлялось с новой, возрастающей силой, а преграждать ему путь везде и всюду не хватало людских сил.

Бежали стада кабанов; по чёрной выжженной земле текли чёрные гады; волки, лисы, зайцы вместе старались уйти подальше от огненной гибели.

Сплошной стеной катились пожары по многострадальной земле, дико кричал скот, испуганно ржали лошади. То здесь, то там с одинаковым треском вспыхивали и боярские терема, и убогие избушки оратаев. Иногда это происходило с такой поразительной быстротой, что люди не успевали уйти.

Появились первые жертвы. Дальше – больше, пожары полыхали, унося с собой жизни детей и стариков, больных и покалеченных. Овины и риги, скирды сена и умёты соломы – всё выгорало дотла.

Смерды чернели от жгучего дыхания огня и от горя: сгорали не просто избы – крыша над головой, с чем ещё можно смириться, – сгорало всё нажитое за нелёгкие годы… Люди оставались только в том, что было на них.

Воздух делался пропитанным огнём и дымом, он становился густ и непригоден для дыхания.

И даже Божьи создания – птицы – не могли по нему летать. Которые отважились в попытке покинуть это опасное место, тут же падали замертво.

А довершением всех этих злых напастей стал огонь сатанинский, явившийся в виде хвостатой звезды на западном небосклоне. И все стали вслух, уже не страшась, богохульствовать, бесконечно твердя о надвигающемся конце света, который и грядет с той стороны, где заходит солнце.

А это и было концом света.

Звезда сияла недобрым разноцветьем, то исчезая, то появляясь вновь…

«За грехи наши! – раздавались дрожащие голоса. – Во их искупление!»

Семь дней испуганные люди наблюдали её зловещее сияние, семь дней готовились к неминуемой кончине. А когда на восьмой день дьявольские недра хвостатой звезды исторгнули длинный косой луч, полоснувший по вечернему небосводу, многим показалось, что его блики сопровождаются сухим треском порываемой рубахи: земля рвалась на части…

Люди закрывали глаза, крестясь и шепча молитвы, готовясь к тому, что и земля, и всё, что на ней осталось, уходит навек в тартарары.

Но произошло чудо, все остались целы, и свет божий засиял заново, а «огнь сатанинский» исчез бесследно.

Через какое-то время прекратились и лесные пожары, потому что Господь сжалился над бедной своей паствой и послал на землю освежающий ливень, шедший три дня.

Но даже это уже не могло спасти урожай.

Всем сирым и убогим оставалось надеяться только на подаяние Господне либо на милость великого князя…

Неизвестный летописец, сидя в скудно освещённой келье, писал:

«А в те годы – беда великая пришла к христианам, и не одна. И они, подобно змееголовому врагу роду людского, жалили и поражали. Кто смог спастись, тот спасался, но многих и погрести не могли, прах их рассеялся по всей земле. Сирый люд бедствовал, а знатные вельможи пировали и наслаждались. И было так в южных землях матери нашей Руси».

Вопиющее положение, казалось, никогда не закончится…

И долго ещё оставалось так на юге, а земли северо-востока, избавленные от половецких набегов, становились вожделенным краем для южан. Перебирались долгими месяцами, как на обетованную землю… Здесь для них жизнь начиналась сначала. И всё ладилось, как у людей, так и у княжества. Многострадальная Рязань обрела не только благочестивого архипастыря, но и долгожданный чудотворный образ, который стал на все времена святыней всех русичей.

И его обретение стало действительно Божьим даром накануне страшного нашествия монголов.

Быль о перенесении иконы

«В двенадцатый год по перенесении чудотворного образа Николина из Корсуня пришел на Русскую землю безбожный царь Батый…»

Так начинается «Повесть о разорении Рязани Батыем».

В Древней Руси удельными делами церквей ведали архиепископы, которых назначал Киевский митрополит как носитель верховной церковной власти аж до 1299 года. Его же властью пастыря всей православной Руси наделял византийский патриарх. Русскими князьями церкви долгое время оставались исключительно греки.

Первым Рязанским архиепископом, после отделения от Черниговской епархии в 1198 году, был Арсений вплоть до своей кончины, последовавшей в 1213 году. Трудно назвать другого пастыря, который бы имел такой авторитет как среди смердов, так и среди знати. И достичь его удалось не только большим церковным чином, но – подвижнической деятельностью, словом убеждения, истовой верой в Господа Бога.

Велика его заслуга и в христианизации рязанских окраин. Скромные проповедники и поборники православной веры добились немалых результатов в крещении мордвы, половцев и даже части булгар. Успехи распространения православия были тем ценнее, что достигались силой убеждения, а не оружия.

Через год после возвращения из владимирского плена (1213 г.) епископ Арсений скончался. И вопрос о назначении его преемника оставался открытым до 1225 года, со скользкой формулировкой «некому назначать».

Мне кажется, что подобное уверение не совсем верно. Киевский митрополит Матфей скончался только в 1220 году. И вплоть до своей кончины серьёзно занимался вопросами назначений церковных иерархов во вновь созданные епархии. Кстати, это ведь именно он добился разделения единой Ростовской на Ростовскую и Владимирскую кафедры, назначив на первую в 1214 году епископа Пахомия, а на вторую в 1215 году – епископа Симона… Примеров его кипучей деятельности множество, только вот почему-то Рязань и Муром долгих тринадцать лет оставались без архипастыря. И это притом что поле для миссионерской деятельности на границах огромного края было почти нетронуто: безбрежные степи с кочевниками, не признающими никого на свете, дремучие леса с дремучими же язычниками – воинственными и коварными, работать среди которых просто опасно для жизни.

Основная причина кроется в том, что на место епископа Арсения не находился достойный кандидат, а рязанский князь – гордый и воинственный – отказывался принимать «кого попало».

В биографии в конце концов назначенного митрополитом «мудрого грека Кирилла» сказано: «Пустовавшая Киевская кафедра более четырёх тому лет, указывает на трудности, которые, возможно, возникли в вопросе каноничности назначения…» Формулировка скользкая, как и сама византийская политика.

Церковники не могли честно написать, мол, Константинополь больше не православный город, а столица Латинской империи; патриархи сменяют один другого так же быстро, как меняют место своей резиденции – от Фракии до Никеи.

В конце 1224 года в сопровождении русского посольства, разумеется, выходец из греков, именем Кирилл Философ, прибывший из Никеи, «приведён бысть» в Киев для торжества вхождения на кафедру в Софийском соборе на Богоявление, что случилось в январе 1225 года.

По летописному отзыву, митрополит Кирилл был «учителен зело и хитр ученью божественных книг». Блестящий оратор и талантливый писатель, позже он стал автором епископского «Правила», со всей силой проповедника обрушившегося на разгульные игрища славян, всё время путавших языческие и православные обряды. То есть наличие и значение подобной проблемы он понимал и принимал со всей её остротой.

Вопрос о назначении епископа Рязани и Мурома перед Киевским митрополитом Кириллом II встал сразу же: ещё бы, огромное государство, по площади сравнимое со средними королевствами Европы, без духовного пастыря. Вновь обращённых язычников нет, доходы в церковную казну близки к нулю.

Старец Ефросин, к которому Кирилл Философ специально ездил на Святую гору Афон – уговаривать на Рязанскую епархию, был умным, хитрым, суровым, посвятившим всего себя служению слову Божьему. Будучи его истинным проводником, о карьере как таковой не заботился, но Кирилл – старый друг и соратник – увлёк сложностью и полезностью выполнения задачи, рассказами о том, что паству православную можно увеличить во сто крат, если правильно вести работу у самого края степи, то есть способствовать распространению истинной веры среди диких народов. И надо спешить, ибо латиняне свои взоры тоже устремили в Мещёры.

Ефросин, так же как и патриарх Герман, стремившийся «латинскую ересь» искоренять везде, где только возможно, в конце концов дал согласие. Понимая, на какое дело определён, осознавая всю его сложность, во время встречи в Никее (город в Малой Азии, ныне турецкий Изник) со Вселенским патриархом поделился некоторыми соображениями, которые помогут как можно быстрее обрести необходимую церковную власть и влияние на светскую власть имущих. Обретя необходимую моральную поддержку, финансы и грамоты, стал обдумывать грядущее. На это ушло всё время морского пути из Константинополя в Херсонес.

Собственно говоря, изобретать грандиозные схемы по обращению в православную веру язычников, кочевников и просто безбожников-грабителей он начал сразу. О деятельности Арсения Рязанского был наслышан и понимал, что занять его место не просто в кресле епископа, но в душах простых людей и власть имущих будет делом многосложным.

Тогда же и зародилась мысль о том, что его приезд должен запомниться всем не только как хиротония, а как обретение Рязанью главной святыни, которой в княжестве пока не существует. И ею должна стать святая икона Божией Матери Одигитрия, особо почитаемая, прославленная исцелениями и прочими чудесами. Она укрепит дух маловерных, а истинно верующим придаст новых сил.

Старцы Святой горы благословили – Одигитрия стала собственностью Рязанско-Муромской православной епархии.

Однако, будучи практичным и расчётливым, Ефросин понимал, что обретение одной святыни – маловато.

И тогда стал рассчитывать на чудесное озарение…

В Херсонесе Таврическом, через порт которого следовали все суда, идущие в русские земли, Ефросин идёт помолиться в церковь Апостола Иакова, брата Иоанна Богослова. Церковь находится возле торжища в центре города, прославлена тем, что в ней принял крещение великий киевский князь Владимир Святославич. Про икону с изображенным на ней образом святого Николая, также многократно прославленную различными добрыми деяниями, хитроумный грек думал неоднократно. А теперь, увидев вблизи, убедился в правильности выбора: строгий ревнитель православия станет воплощением защиты русских земель «от онаго поганых насилия».

Это – настоящее произведение искусства: лик святителя и суров, и милосерден одновременно, глядит с жалостью и любовью… Скифам такой небесный покровитель обязательно понравится. Утешение им сейчас необходимо, немногим более года прошло после нашествия неведомого народа из азиатских глубин. А кого ещё может породить эта чудовищная клоака – неведомо.

Мысль о грядущем чуде стала обретать живое воплощение в виде пока неясных очертаний, но сама мысль о переносе чудодейственной иконы в рязанские краины была важной, внятной и стоящей любых усилий.

Остаётся только добавить, что именно с Рязанского края начал своё распространение по Руси тогда ещё новый культ святителя Николая, который и поныне является одним из самых почитаемых православных святых.