Текст книги "Германия на заре фашизма"

Он без устали посвящал себя этим «реальным» задачам и держал читателей своих многочисленных газет и журналов в постоянном волнении, мрачно докладывая о несостоятельности правительства и коррупции. Его кампания в прессе также служила для устрашения тех, кто уже был готов принять республику. Опасаясь гнева Гугенберга, некоторые берлинские гостиницы отказались вывешивать черно – красно – золотой флаг во время официальных праздников; так же поступили отдельные банки и универмаги. Министру рейхсвера Геслеру пришлось дорого заплатить за свое «вызывающее» поведение, когда он приказал вывесить черно – красно – золотой флаг (вместе с черно – бело – красным военным флагом) на военных зданиях и личных резиденциях членов вооруженных сил, которые выразили желание вывесить флаги. В реакционных кругах начался шум, утихнуть которому не позволяли газеты Гугенберга. Неудивительно, что республиканские партии потерпели поражение, сделав попытку объявить 11 августа национальным праздником – днем провозглашения Веймарской конституции.

Гинденбург также оказался втянутым в противоборство. С момента избрания он обязательно посещал церемонии, проводимые в рейхстаге каждый год 11 августа, но Северинг в своих мемуарах поведал, как неловко чувствовал себя президент при выполнении столь очевидно республиканских функций. Тщательно подпитываемая прессой Гугенберга оппозиция правых, выступавшая против этих церемоний, лишь увеличивала смущение президента. Не радовали и нескончаемые протесты против декрета о флаге Геслера, хотя декрет касался лишь отдельных процедур, которые Гинденбург и сам выполнял, будучи президентом. И все же, учитывая отрицательную реакцию, вызванную этим декретом, маршал поспешил дистанцироваться от него. Гинденбург поручил Вестарпу сделать публичное заявление о том, что он не был информирован о приказе до его опубликования, и дал Вестарпу понять, что не одобряет его.

Но Гинденбургу не всегда удавалось так легко избегать спорных вопросов. Весной 1927 года утратил силу закон о защите республики. Он был введен в действие в 1922 году после убийства правыми фанатиками Вальтера Ратенау. Закон предусматривал суровые наказания для организаций и отдельных лиц, занятых антиконституционной деятельностью. Одно из его положений запрещало возвращение в страну Вильгельма II без разрешения правительства рейха. Рейхстагом был принят билль, продлевающий действие закона еще на два года. Как обычно, к Гинденбургу поспешили друзья и знакомые с просьбой отклонить его, и Маркс так и не смог убедить Гинденбурга поставить свою подпись. Отчаявшись, Маркс попросил о помощи Отто Брауна, который, будучи, как и маршал, выходцем из Восточной Пруссии и заядлым охотником, имел влияние на Гинденбурга, причем несмотря на свою принадлежность к социалистической партии. Какова была степень этого влияния на президента, сказать трудно, но, что точно известно, он знал, как с ним обращаться. Браун объяснил, что, если Гинденбург не подпишет закон, ему придется или распустить рейхстаг и призвать к новым выборам, или обратиться за советом к нации посредством референдума. Обе альтернативы, чреватые возобновлением политических беспорядков, не могли ему понравиться. Подготовив таким образом почву, Браун перешел в атаку. Запрет лишен смысла, потому что Германии все равно придется разрешить возвращение бывшего императора, если ни одна из стран не пожелает предоставить ему убежище. К тому же Гинденбурга никто не просит обнародовать закон, запрещающий возвращение бывшего монарха: речь идет, и Браун подчеркнул это, о подписании закона, в котором ничего не сказано о бывшем императоре, а лишь о продлении действия принятого ранее закона, подписанного еще Эбертом. Маршал позволил себя убедить и согласился на публикацию. Впоследствии он сказал своему другу Крамону, что сделал это, чтобы избежать еще одного политического кризиса и в надежде, что вред может быть компенсирован позже.

Прошлое все еще не желало отпускать старого маршала.18 сентября 1927 года Гинденбург, в фельдмаршальской форме, внушительный до великолепия, посетил церемонию, посвященную открытию монумента, возведенного в Танненберге. Церемония осталась бы незамеченной за рубежом, если бы он не воспользовался случаем, чтобы снова поднять вопрос военной вины, и не стал категорически отрицать ответственность Германии за развязывание Первой мировой войны: Германия начала военные действия в1914 году, воспользовавшись войной как последним средством для защиты своих границ от окружающих ее врагов. Для такого заявления момент был выбран крайне неудачно. Штреземан в это время находился на заседании Лиги и как раз сумел получить согласие на снижение численности оккупационных сил союзников. Поэтому речь Гинденбурга была воспринята как шокирующее проявление неблагодарности, и отношение к Штреземану сразу резко изменилось. Штреземан не ожидал такой реакции, частично потому, что недооценил возможные последствия речи, частично потому, что направленный ему проект был составлен скорее как личное обращение, чем как официальное заявление. Гинденбург собирался сказать, что, как старый человек, с каждым днем приближающийся к смерти, он считает своим долгом еще раз выступить перед немецким народом. Но это ключевое предложение было исключено из окончательного варианта речи. Конечно, вызвало бы заявление менее негативную реакцию, если бы упомянутое предложение осталось, вопрос спорный. В том виде, в котором оно прозвучало, заявление показалось бывшим союзникам грубым вызовом, и в знак протеста главы государств приняли решение проигнорировать Гинденбурга и не направили ему поздравления с восьмидесятилетием.

Гинденбург отнесся к этому не без удивления, но спокойно. Ему доставили большое удовольствие длительные аплодисменты, которыми его речь была встречена в «национальных» кругах, а недовольство заграницы, похоже, не слишком его смутило. Его, видимо, никто не предупредил, что было бы неправильным отступать от варианта, одобренного министром иностранных дел. Создавалось впечатление, что маршала значительно больше обеспокоило очередное проявление старых личных проблем, не прекращавших его тревожить: отношения с Людендорфом и с бывшим императором.

Людендорф тоже был приглашен на церемонию в Танненберге. Он принял приглашение, но дал понять, что не желает встречаться с Гинденбургом. Чтобы получить лишнюю гарантию того, что встречи не будет, он отказался посетить официальный банкет, даваемый Хейе накануне церемонии. Гинденбург, ненавидевший публичные сцены, опасался, что Людендорф может спровоцировать открытую стычку. Этого генерал не сделал, но отказался подойти к Гинденбургу и нарочито занял место в нескольких метрах от него, когда мимо строем проходили части рейхсвера. Маршал почувствовал себя глубоко оскорбленным. И много недель спустя он продолжал вспоминать о прискорбном инциденте и даже искал утешения у многочисленных, как всегда, посетителей.

Бывший император в эти дни тоже доставил ему немало неприятных минут. Официальное продление действия закона о защите республики, подписанное Гинденбургом, явилось для него большим шоком. Маршал, как считал Вильгельм, явно наслаждается своим положением, и согласие на президентство вряд ли явилось жертвой с его стороны. Бывший монарх даже предложил лидерам немецких националистов принять во внимание преклонный возраст Гинденбурга и для участия в новых выборах подобрать надежного кандидата с твердыми монархистскими убеждениями. Только так можно было избежать повторения опрометчивого шага, сделанного, по мнению Вильгельма, в 1925 году.

Параллельно с долгосрочными планами существовала необходимость и в немедленных действиях. Церемония в Танненберге представлялась Вильгельму подходящим случаем напомнить стране, что он все еще жив. Он направил Гинденбургу телеграмму, в которой подчеркивался личный вклад экс – монарха в победу, а Гинденбургу и Людендорфу были оставлены роли простых исполнителей монарших распоряжений. Кайзер покровительственно представил ситуацию следующим образом: «(Отправленные мною в Восточную Пруссию с приказами освободить ее от врагов любой ценой, вы и генерал Людендорф сумели это сделать благодаря вашему превосходному командованию и преданной поддержке подчиненных вам командиров и помощников, многие из которых были учениками моего старого начальника штаба графа Шлиффена». Танненберг доказал миру, чего может достичь немецкая мощь «при сильном и решительном руководстве». Здесь имелось в виду, что сейчас такого руководства у страны нет. Вильгельм был уверен, что Гинденбург зачитает телеграмму на публичной церемонии, но испытал глубокое разочарование. Маршала предупредили, что оглашение этого послания может спровоцировать беспорядки внутри страны, и поэтому он решил зачитать ее только своим старым товарищам на банкете. Некоторым из активных сторонников кайзера такая предосторожность явно не понравилась, и, к немалому смущению маршала, они через несколько дней опубликовали послание в «Кройццайтунг» – печатном органе монархистов. Как и следовало ожидать, телеграмма стала причиной ожесточенных дебатов, припомнились прежние обиды, открылись старые раны. Больше всего Гинденбурга беспокоило то, что он снова почувствовал себя в болезненной изоляции от тех, чье мнение ценил превыше всего.

На короткое время споры отодвинулись на задний план – 2 октября прошли тожества по поводу восьмидесятилетия президента. Нация, позабыв о разногласиях, чествовала старого маршала. Торжественные церемонии и веселые праздники свидетельствовали об уважении, которое он заслужил; ораторы – республиканцы пели дифирамбы президенту, тем же занимались и их коллеги – консерваторы. Конечно, во всеобщей гармонии не обошлось и без диссонирующих нот. Сторонникам Людендорфа, теперь образовавшим Танненбергский союз, было запрещено посещать торжества «ввиду неслыханных случаев при открытии мемориала в Танненберге». «Альдойче блэттер» – орган неукротимых пангерманистов – оплакивал «буржуазную этику» Гинденбурга, позволившую ему оставить помощников Эберта, что явилось «фундаментальной ошибкой, ставшей причиной все новых ошибок». Коммунисты снова твердили о милитаризме и империалистических взглядах Гинденбурга. Правда, на эти нападки мало кто обращал внимание, за исключением разве что самих нападавших. Те же критики, которые могли обратить на себя более серьезное внимание, озвучивали свои претензии так тихо, что их голоса потонули в хоре панегириков и славословий.

Тон празднований отражал тот факт, что политическая консолидация была скорее видимой, чем настоящей. И правые, и левые теперь были согласны, что реставрация монархии больше не является направлением практической политики. Даже Лебелю пришлось признать, что, «как все понимают, Гинденбург принял президентство не для того, чтобы вымостить дорогу к реставрации монархии, а чтобы сохранить государство, ускорить восстановление страны и помочь ей занять достойное место в международных организациях». Консервативные газеты также считали, что первоочередные задачи Гинденбурга далеки от попыток восстановить безвозвратно ушедшее прошлое. «Давайте надеяться, – написала аграрная газета «Дойче тагесцайтунг», – что Гинденбургу удастся восстановить силу и величие Германии, объединив старые идеалы с новыми идеями».

Левые в свою очередь поздравили себя с тем, что республика стала намного крепче и здоровее, чем была во время избрания маршала. «(Избрание Гинденбурга вторым президентом республики… внесло важный вклад в консолидацию республиканской формы правления, что представляется очевидным сегодня, – написала «Берлинер тагеблатт». – Президентство Гинденбурга вернуло реалистическую перспективу политическому мышлению в Германии». В том же ключе «Франкфуртер цайтунг» отметила, «что результатами президентства маршала является консолидация и придание силы республике». Монархистские склонности Гинденбурга больше не являлись основанием для беспокойства: он доказал, что может хранить верность присяге, которую принес, став президентом. «<Никто не может требовать от старого прусского офицера, чтобы он на закате лет отказался от монархистских убеждений, которые глубоко укоренились в его сердце». Конечно, не все либералы были готовы сделать скидку на политические симпатии маршала с такой полнотой. Теодор Вольф, главный редактор «Берлинер тагеблатт», с гораздо меньшей уверенностью говорил о том, насколько республика может доверять Гинденбургу – ее стражу. В передовой статье он ограничился несколькими общими словами, после чего сразу перешел к другим вопросам. Но такой скептицизм все же был исключением. Так много убежденных республиканцев превозносили избрание Гинденбурга как триумф процесса демократического выбора, что одна из центристских газет в тревоге задала вопрос, не признают ли республиканцы такими хвалебными панегириками политическую мудрость антиреспубликанского правого крыла. Она также выразила недоумение, понимают ли республиканские партии, что общенациональные чествования Гинденбурга являются благом больше для правых партий, чем для республиканских. Такой же была позиция и социалистической прессы. Газета «Форвертс» увидела в празднествах не манифестацию национального единства, а тревожный факт наступления на парламентскую демократию. «Республике Гинденбурга, – предупреждала газета, – еще предстоит быть преобразованной в истинно демократическое государство. Именно это, а не вопрос «монархия против республики» сегодня является решающим фактором. Но даже те, кто понимает проблему, не могут предложить ее решения».

Речи и статьи в реакционной прессе того дня были куда более конкретны в постановке целей. Вестарп, обращаясь к собравшимся на митинг в Ганновере, говорил о долгосрочных дополнениях к конституции, отвечающих нужде нации в сильном лидере. Президент должен иметь право назначать и увольнять канцлеров и министров, он должен контролировать Пруссию и ни в коем случае не должен быть вынужден подписывать закон, который не одобряет. «Наш долг, – вещал граф, – укреплять конституционное положение президента». Другие правые ораторы высказали аналогичные мысли, которые прозвучали даже на церковной службе, которую Гинденбург посетил в тот октябрьский день. Комментируя тот факт, что далеко не всегда тот, кто сеет, собирает урожай, священник, совершающий богослужение – высокопоставленный деятель лютеранской церкви, – заметил, что отечество, которое народ унаследовал от своих предков, было объединено в единое государство не решением большинства, а кровью и мечом.

Принимая во внимание эти конкретные и серьезные заявления, апатию республиканцев понять сложно. Если не что – то другое, так хотя бы противоречия вокруг флага – всегда являющиеся точным барометром политической атмосферы – должны были предостеречь республиканцев от опасности такой позиции. Берлинский корреспондент «Франкфуртер цайтунг» с очевидным удовлетворением заметил, что, в то время как на многих зданиях вывешен черно – бело – красный флаг, черно – красно – золотой тоже не является редкостью. А вот у представителя «Нью – Йорк таймс» создалось иное впечатление: «Если бы решать пришлось толпам людей в Берлине, имперские цвета одержали бы легкую победу».

Среди почестей и подарков, дождем пролившихся на Гинденбурга, наиболее значительным были документы на Нойдек – родовое поместье в Восточной Пруссии. За несколько месяцев до этого его владелица – дальняя родственница Гинденбурга – была вынуждена выставить его на продажу. Ольденбург – Янушау, узнавший о ее планах, решил спасти поместье для своего старого друга. Предстоящий день рождения маршала был подходящим поводом, чтобы преподнести поместье в качестве подарка от благодарной нации. Он обратился к Марксу и предложил выкупить поместье из фонда Гинденбург – Шпенде – общественного фонда, созданного для нужд воинов – ветеранов. Марксу понравилась идея презентовать Нойдек Гинденбургу, но он отказался использовать для этой цели деньги фонда, обоснованно предположив, что президент никогда бы не одобрил такой поступок, и предложил собрать средства среди крупных землевладельцев Восточной Пруссии. Ольденбург так и сделал, но восточнопрусские помещики внесли лишь небольшую часть требуемой суммы. В конце концов была организована подписка, и основную часть суммы внесли крупные промышленники.

Сделку часто рассматривали как циничный заговор прусских землевладельцев обеспечить первоочередное внимание к своим аграрным интересам, ассоциируя с ними Гинденбурга. Возможно, кто – то из них и питал подобные надежды, однако их взнос в размере 50 000 из требуемых миллиона марок опровергает существование их особенной заинтересованности в том, чтобы видеть маршала своим соседом. Да и особой необходимости в том, чтобы стимулировать его интерес к сельскому хозяйству Восточной Пруссии, не было, поскольку он всегда внимательно прислушивался к нуждам этой области. В кругах землевладельцев было известно, что Гинденбург рассматривал восточнопрусские поместья как производителей продовольствия в военное время. Это было одно из немногих экономических убеждений, которого он твердо придерживался, и, поскольку оно затрагивало военную сферу, представлялось маловероятным, что маршал от него откажется. Но прежде всего, он рассматривал эти владения как родовые гнезда старинных прусских семейств, которые для него были хребтом нации. Лишившись своей собственности, они были бы уничтожены как класс, и нация, таким образом, лишилась бы социальной элиты, а ведь только она может помочь обрести былое величие. Поэтому президент считал своим долгом защищать помещиков из Восточной Пруссии, не дать им лишиться своей земли, и не было необходимости в какой – либо материальной заинтересованности в прусском сельском хозяйстве, чтобы маршал пришел ему на помощь[17]17
  Еще один аспект сделки подвергся жестокой критике – передача Нойдека сыну Гинденбурга Оскару, который во всех официальных документах числился его владельцем. Когда к этому факту было привлечено внимание широкой общественности (это произошло несколько лет спустя), причем не кем иным, как Людендорфом, распространилось мнение, что Гинденбурги хотели таким образом избежать уплаты налога на наследство. Барон фон Гейл, директор корпорация восточногерманских поселений, который был тесно связан с проведением этой сделки, дал другое объяснение. Учитывая возраст Гинденбурга, не приходилось сомневаться, что Нойдек вскоре перейдет к его сыну. Поскольку поместье должно было завещаться, оставаясь неделимым, президентским наследникам мужского пола, представлялось целесообразным, во избежание путаницы, сразу передать его Оскару. Налог на наследство, как утверждал Гейл, при наследовании сыном у отца был бы невелик, да и вполне мог быть уплачен из пожертвований. (Могло ли это быть сделано, представляется сомнительным, поскольку спустя пять лет, по поводу восемьдесят пятого дня рождения маршала, был организован новый сбор средств, необходимых на уплату долгов, возникших в связи со столь оригинальным подарком.) У Гейла, похоже, тоже были некоторые сомнения, поскольку он добавил, что в случае серьезных трудностей прусский министр финансов, несомненно, отменил бы уплату налога из уважения к маршалу.


[Закрыть].

Еще не успели окончиться юбилейные торжества, когда новые тучи затмили политический небосвод. Предприимчивый штабной капитан из министерства рейхсвера использовал тайные фонды военно – морского флота, чтобы сделать некоторые деловые капиталовложения от имени флота. Предприятие провалилось, и это стоило налогоплательщикам около 12 миллионов марок. Геслер о сделках не знал, но разразившийся скандал вынудил его в январе 1928 года уйти в отставку. Гинденбургу пришлось срочно искать преемника. Консервативные партии, желавшие получить этот пост, предложили двух кандидатов. Немецкие националисты выдвинули кандидатуру графа Шуленбурга – старого противника Гинденбурга в споре о событиях 9 ноября, теперь ставшего одним из депутатов рейхстага. Немецкая народная партия предложила кандидатуру адмирала в отставке Брюнингхауза, служившего военно – морским экспертом в рейхстаге. Но Гинденбург желал видеть на этом посту менее рьяного противника республики, который бы доставлял ему не слишком много хлопот. Он подумывал о Франце фон Папене, будущем канцлере, который некогда служил в Генеральном штабе, а значит, имел профессиональную квалификацию и, будучи центристом правого крыла, считался умеренным монархистом. Но рейхсвер счел эту кандидатуру «слишком рискованной». В конце концов маршал избрал своего соратника по последним дням войны Вильгельма Гренера. Решение далось ему непросто. Имя Вильгельма Гренера до сих пор оставалось преданным анафеме консервативными группировками. Граф Вестарп, не теряя времени, принялся возражать, но Гинденбург не стал его слушать.

Кандидатуру Гренера предложил президенту Шлейхер. Полковник считал Гренера самым подходящим человеком, чтобы возглавить рейхсвер. Это был настоящий солдат, отличившийся в сражениях и считавший, что необходимо улучшать отношения между армией и республикой. Последнее уже стало безотлагательным делом. В том году истекал четырехлетний срок полномочий рейхстага, а результаты последних муниципальных и государственных выборов показали, что новые выборы рейхстага будут означать существенный сдвиг влево. Следовательно, для того, чтобы назначение стало хоть сколь – нибудь продолжительным, новый министр должен был быть приемлемым для левых. Гренер и был таковым. Во время предыдущего правительственного кризиса он был упомянут как возможный преемник Геслера в левом правительстве. Шлейхер был также убежден, что у офицерского корпуса не будет возражений против Гренера и ему окажут полную поддержку. Согласившись с этими доводами, Гинденбург одобрил назначение Гренера[18]18
  Позже Гренер утверждал, что Гинденбург получил одобрение бывшего императора на его назначение. Но это утверждение опровергается письмом Мейснера, который писал, что назначение Гренера вызвало большое волнение среди «старых генералов позавчерашнего дня… и также в Доорне».


[Закрыть].

Едва был урегулирован этот вопрос, как Гинденбург оказался перед лицом новой проблемы. В то время как правительство выполнило основную часть своей законодательной программы, оно не приняло давно ожидаемый школьный закон. Проблема заключалась в определении рамок религиозного обучения, которое могло проводиться в государственных школах. Предлагаемый закон оставлял родителям право решать вопрос в пределах местной общины. Учитывая распределение партий: социалистической (большинство в промышленных районах Северной и Центральной Германии), католической (большинство на западе Германии и в Баварии), а также немецких националистов (большинство в сельских районах востока и севера), школы с учащимися одного вероисповедания могли существовать в районах, где преобладали католическая партия «Центра» и немецкие националисты. Нерелигиозные школы могли появляться в областях с преобладающим влиянием социал – демократов. Школы с учащимися разных вероисповеданий, предлагающие обучение основам всех вер, могли существовать только в отдельных изолированных регионах. Такое положение Немецкая народная партия нашла неприемлемым, поскольку в вопросах культуры все еще придерживалась своих старых либеральных принципов. Она предложила дополнение, согласно которому государства, принявшие школьную систему с учащимися разных вероисповеданий, должны были сохранить ее, а этот план, в свою очередь, отвергла партия «Центра».

Есть множество свидетельств того, что «Центр» намеренно добивался раскола правительства. Эта партия, скорее всего, не могла ожидать более благоприятного соотношения в новом правительстве, в котором, на это указывало все, важную роль будут играть социал – демократы, но не будет немецких националистов, чтобы поддержать их позицию. И все же «Центр» эффективно саботировал все попытки Штреземана выступить в качестве посредника. Очевидно, лидеры хотели умиротворить слишком настойчивый трудовой элемент партии, который раздражала коалиция с немецкими националистами. Рабочие также протестовали против недавнего повышения платы государственным служащим, в то время как повышение пенсий по возрасту и инвалидности было отвергнуто. Ввиду очевидной тенденции к смещению влево, центристские лидеры вполне могли решить, что им следует разойтись с правыми. Но немецкие националисты тоже столкнулись с трудностями в своих рядах и по некоторым пунктам школьного закона оказались даже более несговорчивыми, чем центристы. Таким образом, крах правительства стал неизбежным.

И снова Гинденбургу пришлось вмешаться. Он попросил Маркса оставаться на посту канцлера до тех пор, пока не будут урегулированы такие срочные законодательные меры, как принятие бюджета, помощь сельскому хозяйству и компенсация военных потерь. Копии письма, в котором президент выражал свои желания, были переданы всем лидерам партий. Подталкиваемые президентом правительство и партии согласились завершить самые неотложные законодательные вопросы. К концу марта 1928 года все было сделано, причем Гинденбург вмешивался всякий раз, когда новые трудности грозили свести на нет все усилия. Президент снова спас страну от тупика, в который грозили завести ее партийные склоки.

31 марта 1928 года рейхстаг был распущен и новые выборы назначены на 20 мая.