Текст книги "Германия на заре фашизма"

Проблема сосредоточения кампании на президенте создала немало сложностей. Не все «средние» партии были ему целиком и полностью преданны. Демократы опасались, что продолжающийся упор на его роль может помешать будущей коалиции с социалистами, на которую они продолжали надеяться. Точно так же партия «<Центра» не могла полностью игнорировать свое участие в прусском правительстве Брауна – Северинга. Да и демократы не изменили свой образ мысли, когда их руководители в конце июля объединили партию с «Юнгдойчер Орден», одной из наиболее умеренных провоенных организаций, с помощью которой они надеялись возродить свой боевой дух. Каким – то образом они нашли возможность вывешивать на своих митингах и черно – красно – золотой, и черно – бело – красный флаги. Они заявляли, что делают это, чтобы продемонстрировать свою лояльность государству, а не преданность каким – либо особым интересам или группам. Они не использовали имя Гинденбурга, но желали воплотить его дух. Они даже переименовали свою партию, назвав ее государственной, чтобы особо подчеркнуть предмет их первейшей заботы.

Как и государственная партия, все остальные буржуазные партии поспешили выразиться в духе беззаветной преданности долгу и справедливости, которые нация всегда ассоциировала с именем маршала. Желая отмежеваться от дискредитированных «групп интересов», они поспешили заверить своих избирателей, что всегда были против «торговцев интересами» и желали служить только государству и нации, и никому более. Это была безнадежная попытка, поскольку таким образом отрицалась сама природа этих партий, и она была быстро похоронена существующими реалиями. Когда были предприняты усилия для объединения этих партий в «блок Гинденбурга» или организации их сотрудничества в «(программе Гинденбурга» (с упоминанием имени президента или без него), законные интересы, идеологические различия и личное соперничество свели эти усилия на нет. Их результатом стали всего лишь несколько совместных предвыборных воззваний, а в одном или двух случаях было организовано техническое сотрудничество по ряду ограниченных вопросов.

В конечном счете виновником неудачи этих усилий стал сам Гинденбург. Поскольку все они были сосредоточены вокруг его личности, только он мог дать тот объединяющий импульс, которому подчинились бы партии, пекущиеся о своих узких интересах. Помимо этого его решительная, прямая позиция помогла бы сконцентрировать внимание на предмете обсуждения кампании. Если страна должна была вынести суждение относительно использования им своих полномочий, ей следовало объяснить, с какими целями он их применял. Даже принимая во внимание ограничения по причине возраста и должности, все же следовало предусмотреть ряд его выступлений и заявлений. Но страна не слышала и не видела своего президента. Гинденбург воздерживался от любых публичных вмешательств в кампанию. Он проявил некоторый интерес к деятельности консервативной народной партии и нашел несколько ободряющих слов для кандидата от умеренного крыла Немецкой национальной партии, но, как было объявлено его помощниками, «для президента рейха дело принципа – не вмешиваться в избирательную кампанию».

Его пассивность помогла сделать еще более неясными основные моменты кампании, потому что объяснение своему молчанию, которое он дал, основывалось на смешении непартийного статуса президента с неполитическим. Хотя он не был связанным с какой – либо конкретной партией или партиями, его должность никогда не была и не могла быть неполитичной. К тому же в последние месяцы она приобрела дополнительное политическое значение. Если ранее он был арбитром в решении национальных проблем, теперь он стал официальным лидером нации. Кабинет Брюнинга был «его» правительством, бюджетный декрет был президентским, и избирательная кампания вращалась вокруг его лидерства. Списав ее на очередное соревнование между партиями, Гинденбург помог скрыть ее истинное значение и стократ усложнил задачу Брюнинга и его сторонников.

Судя по всему, Гинденбург этого не понимал. Как всегда, он стремился стоять у руля, избегая противоречий, и его очень беспокоило, что люди, к которым он чувствовал свою близость по рождению и воспитанию, отвернулись от него. Даже теперь было много свидетельств того, что немало друзей и помощников президента не одобряли развития событий. Консервативная лига – организация, оставшаяся от консервативной партии имперского периода, – потребовала от своих сторонников поддержки Немецкой национальной партии как единственной монархической партии. «Стальной шлем», на выручку которого Гинденбург пришел совсем недавно, предоставил своим членам право решать самостоятельно, поддерживать ли Гинденбурга, проголосовав за народных консерваторов, или подать свои голоса за нацистов или немецких националистов. А немецкие националисты занялись публикацией прогугенбергских заявлений таких военных сподвижников маршала, как фельдмаршал фон Макензен, генералы фон Айнем, Гальвиц и Белов. Старый друг Гинденбурга адмирал фон Шредер – председатель Национального Союза немецких офицеров – выступил за Гугенберга. В то же время немецкие националисты торжественно предостерегли от необоснованного использования имени Гинденбурга, хотя сами не испытывали ни малейших сомнений, упоминая его, когда это было им выгодно. Так, в одной из листовок Немецкой национальной партии был выражен протест против названия правительства Брюнинга «кабинетом Гинденбурга» на основании того, что каждый кабинет (даже социалистов Мюллера и Хильфердинга) назначается президентом рейха. Бесстыдно перевирая факты, в ней было сказано, что правительство Брюнинга подрывает позиции президента, пытаясь уничтожить Немецкую национальную партию – «партию, голосовавшую за Гинденбурга». Молчание президента поощряло подобные искажения: одним лишь словом он мог бы положить конец, по крайней мере, самым вопиющим измышлениям.

Несмотря на то что бездействие Гинденбурга усложняло задачи правительства, Брюнинг воспрепятствовал даже самой постановке вопроса об обращении президента к избирателям. Такое обращение могло, по крайней мере, напомнить общественности тот факт, что маршал оставался центральной фигурой на политической сцене. В июле Лебель предложил открыто попросить Гинденбурга адресовать нации такое обращение. Послание должно было «рассеять туман взаимного недоверия, поддержать тех, кто лишился надежды, и показать всем, что ни один класс или группа людей не могут сами по себе освободиться от страданий и что спасти нас может только лояльное сотрудничество». Мейснер побоялся, что таким образом Гинденбург окажется втянутым в кампанию, и посоветовал не делать этого. Однако Гинденбург не отверг сразу же это предложение. Он поинтересовался мнением Брюнинга, а также навел справки, не должны ли, независимо от запросов Лебеля, президент и правительство опубликовать совместное обращение. Брюнинг довольно долго думал – его официальный ответ был дан только через шесть недель – и отверг оба предложения. Он разделял опасения Мейснера относительно плана Лебеля, но также не был уверен в реакции общественности на независимое обращение. И не важно, насколько общим будет его содержание – недоброжелательная оппозиция может ухватиться за него и объявить односторонней поддержкой со стороны президента не только правительства, но и партий, лояльных правительству. Канцлер чувствовал, что не может подвергнуть старого маршала таким испытаниям. Тем более что оставалась вероятность вмешательства президента на более позднем этапе – чтобы помочь урегулировать кризис: «…действительно, решение трудных вопросов, к которым мы движемся, вероятнее всего, будет зависеть от его влияния». Исходя из таких обстоятельств, Брюнинг счел нецелесообразным прибегать к этому решающему шагу и преждевременно ослаблять его эффективность.

Брюнинг понимал, что это будет вовсе не обычная избирательная кампания, и допускал, что по внутренним и внешнеполитическим причинам было бы очень желательно подчеркнуть лидерство президента. Между прочим, немецкие националисты больше всего опасались, что он сделает именно это и тем самым вынудит их вести кампанию в открытой оппозиции к Гинденбургу. Брюнинг также видел, что кампания развивается не так, как хотелось бы, и что его попытки отбивать бесконечные нападки нацистов и немецких националистов не дают желаемого результата. Но даже и теперь он не обратился к Гинденбургу за полной и активной поддержкой, необходимой для пояснения истинных намерений кампании. Да и было маловероятно, что президент окажет ему такую поддержку.

Пассивность Гинденбурга была не единственным препятствием для эффективной правительственной кампании. Если бы сам Брюнинг был сильной личностью, его воля и убежденность могли бы сгладить недостатки президентского молчания. Но этот стеснительный, замкнутый человек не мог воодушевить нацию, чья поддержка ему была так необходима. Его отчужденность, холодный реализм и бесстрастные речи не могли зажечь огонь в душах миллионов людей, не имевших работы и надежды. Им требовался восторг и щедрые обещания. «Брюнингу, чтобы хотя бы в какой – то степени укрепить свою позицию, не хватает контакта со страной, с людьми, веру и доверие которых он должен попытаться завоевать любой ценой. Ведь если он хочет справиться с партиями, ему надо мобилизовать тех, кто стоит над партиями, – избирателей. Он должен срочно найти сотню талантливых ораторов, способных понятно и напористо отстаивать его политическую линию. Он должен завоевывать доверие масс в тысячах статей в тысячах газет. <…> Он должен разработать всеобъемлющую долгосрочную программу…» – писали в журнале «Дневник».

Но все речи Брюнинга продолжали страдать от «малокровия», и он оставался неспособным убедить страну в том, что имеет необходимые знания, энергию и желание. Он так и не смог найти хороших ораторов, которые смогли бы передать его мысли населению так же эффективно, как тысячи нацистских ораторов распространяли идеи Гитлера. Среди сторонников правительства почти не было людей, способных говорить красноречиво и убедительно.

Более того, без единства и координации правительственный лагерь представлял собой нечто хаотичное и нестабильное. Главные сражения велись вокруг демократической республики, между теми, кто хотел видеть ее укрепившейся, и теми, кто надеялся ее уничтожить. Кампания велась везде, в том числе и среди членов кабинета. В то время как Шиле выражал надежду, что «вся эта система, как можно скорее, сгинет в преисподнюю», Брюнинг и Каас заверяли электорат в том, что канцлер стремится охранять демократию и просто старается ее дисциплинировать. Вестарп и Тревиранус утверждали, что спасение Германии зависит от полного лишения социал – демократов любого политического влияния, а Брюнинг предлагал работать со всеми, кто хочет служить отечеству. Являясь наследником Штреземана, Куртиус пытался вести осторожную и умеренную внешнюю политику, а Тревиранус как раз в это время счел необходимым заявить, что настал час для пересмотра границ Германии и Польши. От Тревирануса отрекся Брюнинг, который объявил, что он и Куртиус ответственны за ведение внешней политики Германии и потому «вопрос о подобных авантюрах не стоит». В то же самое время участники кампании из партии «Центра» получили команду заверить своих слушателей, что если внешнеполитическая тактика «Центра» отличается от принятой Гугенбергом, то их цели одинаковые.

Все эти неясности неизбежно производили впечатление нерешительности, и они лишь усилили широко распространившиеся опасения, что победа правительства положит начало еще более серьезным трудностям. Вместе с заботой Брюнинга о получении большинства в новом рейхстаге, такие шатания, казалось бы, предполагали возрождение старой парламентской системы с ее бесплодными спорами. Те, кто видел спасение страны в авторитарном режиме, были уверены, более чем когда – либо, что они не должны поддерживать правительственную партию. Отсутствие согласованности, организационные и финансовые трудности, испытываемые партией, стали причинами неспособности народных консерваторов выбрать единого депутата из своих рядов.

Поскольку Брюнинг не мог быть уверен в том, что найдет достаточную поддержку справа, он не исключал полностью возможность будущего сотрудничества с социалистами. Учитывая свой антисоциалистический мандат, он не решался обратиться к ним открыто, а брошенные им намеки были такими неясными, что социал – демократы не могли найти в них утешения. И они снабдили нацистов и немецких националистов свежим военным снаряжением в их крестовом походе против марксизма.

Отчеты о выборах 14 сентября продемонстрировали силу стремления нации к уверенному лидерству и авторитарной дисциплине. Утратив веру в способность Брюнинга их обеспечить, люди покидали партии, поддерживающие правительство. Кроме партии «Центра» и Баварской народной партии, которые черпали свою сплоченность из духовной дисциплины католической церкви, а также аграрной крестьянской и экономической партий, которые не утратили материальной привлекательности, умеренные партии потерпели катастрофическое поражение. Даже партия «Центра» лишилась множества юных католиков, которые перешли в радикальные партии. В выигрыше оказалась нацистская партия, и поскольку она была наиболее успешной в привлечении новых голосов избирателей, то оказалась второй по величине партией, получив 107 депутатских мест, в сравнении с 12 местами, полученными ею двумя годами раньше. Следующими по числу мест шли коммунисты, получившие 77 мест, тогда как ранее у них было 54 места. Они увеличили количество своих избирателей частично за счет социал – демократов, а частично за счет эффективного призыва новых членов. Удивительные успехи этих партий были завоеваны благодаря их обещаниям сильного целенаправленного лидерства и радикальных перемен. Они также продемонстрировали, как плохо новый президентский режим представил себя нации.

Однако в этом смысле результаты выборов интерпретировали лишь немногие. Согласно общему мнению, выборы продемонстрировали крах демократической парламентской системы и дискредитацию правительства Брюнинга как воплощения этой системы.

Из противников парламентской системы многие никогда не имели или быстро утратили веру в Брюнинга (а следовательно, и в Гинденбурга), и они искали другого лидера, который бы вывел их из тупика. Среди них были такие, кто испытывал отвращение к веймарской демократии. Они искали «сильного человека», который укажет им точное место в государстве и обществе. Были и другие, кого углубляющийся кризис погрузил в бездну безнадежного отчаяния и кто мечтал о спасителе, который вернул бы им работу и самоуважение. Кое – кто связывал свои надежды с авторитарным режимом, способным обуздать массы и их требования. А кто – то просто сражался с республикой из бессмысленного стремления к разрушению. Но каковы бы ни были личные мотивации, подавляющее большинство людей надеялись на сильного харизматичного лидера, который укажет им дорогу к национальному величию.

Гитлер находил своих последователей во всех перечисленных группах. Этот «человек народа», появившийся из мрака венских трущоб и окопов Первой мировой войны, социальный неудачник, преуспевший на кризисе и хаосе, имел удивительное чутье. Он, как никто иной, мог выразить надежды и тревоги отчаявшихся людей. Он знал, что немцам необходим сильный лидер, и был уверен, что именно он выведет страну из трясины, в которую ее завели глупость и предательство. Эта уверенность в себе придала его кампании поистине удивительную силу; тот факт, что он ни минуты не сомневался, что победа будет за ним, стократ увеличил образность и выразительность его речей.

Гитлер был также уверен, что Гинденбург не имеет таланта лидера, как и не сомневался в собственном предназначении. Он испытывал глубочайшее презрение к старому маршалу, который в его глазах олицетворял махровое довольство и осторожную неуверенность буржуазии. Однако при личном общении с Гинденбургом презрение исчезало, уступая место сильному чувству почтения к старому человеку. Гитлер так никогда и не смог преодолеть отчетливо выраженную неловкость в присутствии Гинденбурга – президент был впечатляющим представителем неизменно уверенной в себе социальной элиты, для него недоступной. Кроме того, старый маршал был удивительно похож на отца Гитлера, Алоиса Гитлера, в тени сильной и властной личности которого прошла юность Адольфа. Вполне возможно, что сдержанность и вежливость, которые Гитлер проявлял при личных контактах с Гинденбургом, были отражением прежнего сыновнего послушания.

Однако Гитлер не позволял своим чувствам влиять на его политические суждения. Он презирал Гинденбурга за то, что маршал так скудно использовал полномочия, предоставленные ему Веймарской конституцией. Когда в1928 году «Стальной шлем» предложил провести референдум по вопросу увеличения президентских полномочий, Гитлер отверг план. Он предупредил, что такое дополнение может примирить многих с веймарским государством. Но его главный аргумент заключался в том, что такой шаг будет бесполезным: ничего не будет достигнуто, если дать президенту дополнительные права, потому что он является продуктом «демократических» выборов, а значит, заражен тем же духом слабохарактерности, который отравил весь парламент. Марксисты, заявил Гитлер, стараются избрать уверенного, жесткого лидера; буржуазные партии, верные своей природной слабости, выбирают «подобного моллюску слабака, невежественного и лишенного воображения старика или труса, трепещущего перед ситуацией. <…> Любая попытка сделать законодательными методами из слабака оплот общества является самообманом. <..> История ведущих умов немецкой буржуазии от Бетман – Гольвега до Гинденбурга любого лишит иллюзий». Человеку, рожденному, чтобы править, не требуются руководство и поддержка парламентских институтов, да он и не позволит конституционным узам ограничить его свободу действий во время кризиса. Тот, кто выбран другими, чтобы стать «(диктатором», кто возьмется за дело, только если его конституционные полномочия будут расширены, никогда не выполнит ничего. Слабому человеку всегда будет не хватать некого высшего призвания для претворения в жизнь подобной миссии. Что же касается Гинденбурга, он слишком пассивен, слишком нерешителен, слишком готов к компромиссу, чтобы стать главой нации и ее спасителем. Или, как сказал Гитлер в другой раз, «<только герой может стать лидером».

Как бы глубоко Гитлер ни презирал маршала, в первые годы президентства Гинденбурга он ограничивался критическими замечаниями в личных письмах или на закрытых митингах. Презрительное отношение к президенту не мешало Гитлеру понять, что авторитет Гинденбурга так велик, что открытая критика может отпугнуть от него самого пока еще не очень многочисленных сторонников. К 1929 году главный нацист решил, что его положение достаточно укрепилось, чтобы позволить и публичную критику президента. Один из депутатов от нацистов, граф Ревентлоф, позволил себе оскорбительные высказывания о Гинденбурге во время дебатов в рейхстаге. Он говорил о полном отсутствии политического понимания у президента, утверждал, что все его решения подсказаны помощниками. Его обвинения потом долго повторялись в кулуарах и муссировались в партийной прессе. «(Разве Гинденбург еще жив?» – удивленно вопрошал заголовок передовицы, критиковавшей президента за принятие плана Юнга. «(Беспомощное заикание президента, – изощрялась пресса, – оставляет нас равнодушными». В другой газете содержался весьма мрачный прогноз: «Мы сможем увидеть день, когда проклятие всей нации падет на могилу старого человека». Нацисты проявили всю меру своей ненависти, пожелав увидеть Гинденбурга среди тех, кому предложенный закон о свободе грозил тюремным заключением за принятие плана Юнга.

Их презрение было направлено не только против осторожного президента лично, но также против буржуазных стремлений к закону, порядку и собственности, для которых Гинденбург – воплощение стабильности – был самым почтенным символом. Но для миллионов людей, столкнувшихся с безработицей и нуждой, эти ценности постепенно утрачивали свою привлекательность. Растерянные и беспомощные, они были готовы принять идеологию лишенных дома и корней ветеранов войны, которые не могли найти себе место в гражданском обществе и отворачивались от гражданских проблем. Лишившись средств к существованию, они искали утешение в презрительном отношении к материальным ценностям, которых они не могли добиться. Цели, поставленные перед ними Гитлером, превосходя однообразие повседневной жизни, делали их собственные проблемы несущественными. «Люди как листья, – говорил Гитлер, – сегодня они зеленые, потом желтеют, опадают и гниют, и вырастают новые листья. Мы живем, мы должны остаться, немцы должны остаться – это понятие вечное. Мы должны сохранить вечные ценности». Большинство людей считают свою персону излишне важной, заявлял он и уверял, что положение и деньги не играют никакой роли. «Мы все должны снова научиться великодушию, мы должны снова стать бескорыстными, и немцы должны опять научиться жить без зависти». Если они это сделают, их ждет славная перспектива национального и человеческого величия: «Новый дух оживет в немецком народе и вступит в борьбу против упадка в мире». Здесь были новый динамизм, уверенность и широта взглядов, которые резко контрастировали с осторожной сдержанностью, сухим и трезвым реализмом, с которым к людям обращались буржуазные ораторы. Гитлер наделял своих слушателей новым сознанием своей высокой миссии и, казалось, освобождал их от мрачной реальности повседневного существования.

Какие бы надежды ни вселяли его речи, они не обещали легкого процветающего будущего. Он предупреждал нацию о трудностях: «Дррога, по которой народ должен идти, если хочет добиться величия, не легкая и не удобная, напротив, это дорога непрекращающейся борьбы. <..> Все на этой земле есть борьба. Работа и борьба – это две концепции, которые в действительности являются одним и тем же. Нация, которая пойдет на величайшие жертвы, достигнет больше всего». Не порядок и безопасность являются критериями хорошей жизни, не благосостояние граждан является первоочередной целью хорошего государства, а готовность граждан умереть за свою страну. Подобные взгляды выражали многие ораторы. Как выразился один из самых резких, «буржуй, который правит сегодня, ориентируясь на свой бизнес, будет заменен воином. Его мир – такова непоколебимая вера молодого фронтового поколения – будет перестроен в духе солдата. Этот дух черпает свое вдохновение из авторитета и способности, команды и подчинения, ответственности и послушания». Это будет мир, в котором статус человека будет основываться на чести, а не на деньгах и в котором не будет ни каст, ни классов. Это также будет мир, в котором активность, беспокойство и отрицание всех принятых ценностей сметут сами основы буржуазного общества – но эту перспективу последователи Гитлера отрицали или замалчивали. Вместе с тем считалось, что в буржуазном обществе есть лишь очень немногое, что стоит сохранить.

Своим ошеломляющим успехом Гитлер был обязан не только углублению экономического кризиса. Он призывал к бунту против существующего общества, апеллировал к чувству отчаяния, которое формировало мышление существенной части нации, внушал нигилистические мечты, отрицал солдатский порядок и дисциплину, которые всегда воплощал Гинденбург. Аполитичный консервативный мир маршала основывался на социальной иерархии, к отрицанию которой теперь пришло большинство нации. Отвечая на царившие в народе настроения, Гитлер создал в рамках нацистской партии и штурмовых отрядов новый тип «политического солдата», который отвечал требованиям и политической активности, и солдатской дисциплины.

Вся мера крушения иллюзий в этих социальных группах отразилась в их готовности отказаться от самых почитаемых идеалов. Люди всегда гордились своей способностью защитить государство, символ национальной мощи и величия, которое существовало вне партийной политики и экономических забот. Они сражались против республики, потому что, по их мнению, она позволила эгоистичным слоям нации разрушить целостность государства. Тем не менее они не возразили, когда нацисты предложили низвести государство к простому инструменту народа, и это при том, что нацисты не оставляли каких – либо сомнений относительно своих истинных намерений. Печатный орган партии «Националсоциали – стише монатсхефте» изложил свои взгляды на государство как институт, заключающий в себе свой конец, и объявил, что эта конструкция попросту вызывает к жизни гражданскую и военную бюрократию. Гитлер тоже считал государство техническим аппаратом, который можно по желанию отбросить, если он больше не отвечает интересам нации. Он также не соглашался с концепцией армии вне политики, чья лояльность принадлежит государству как таковому, открыто требовал, чтобы рейхсвер присягнул на верность нации, воплощенной в его движении, и считал это выше всех обязательств перед «загнивающим государством».

Эффективность этого обращения была продемонстрирована осенью 1930 года на процессе трех офицеров рейхсвера, которые хотели убедить своих коллег – офицеров не стрелять по нацистам в случае вооруженного восстания. Процесс показал, что нацистские симпатии широко распространены среди младших офицеров рейхсвера и что недовольство проникает в саму структуру государства.

Армейский процесс показал, что привлекательность нацизма для многих молодых офицеров заключается больше в общественной активности, чем в стремлении к повышению и славе. «Младшие офицеры тянутся к нацистам, – доложил военно – морской офицер Шлейхеру, – не из – за лучших материальных перспектив при нацистском правительстве; возможно, они даже не думают о средствах существования. Они чувствуют притяжение к нацизму не из – за программы последнего, а потому что верят: в нем можно найти эффективную силу, полную решимости предотвратить крах рейха. Из – за отсутствия надлежащих инструкций с нашей стороны, они видят только бесцельность»[27]27
  Важно, что защитники офицеров, сторонников нацистов, не думали о том, что подрывают авторитет своего Верховного главнокомандующего – Гинденбурга. Личность маршала – президента вообще не упоминалась на процессе и последовавших дебатах в парламенте и прессе.


[Закрыть].

Важным стало действие само по себе, а не его цель. Среди миллионов безработных, среди тех, кто находился перед перспективой потери работы, среди бизнесменов, оказавшихся перед лицом банкротства, среди фермеров, опасавшихся лишиться своих ферм, – короче говоря, почти во всех слоях населения распространялось мнение, что больше ждать невозможно и необходимо что – то делать. Любое действие было предпочтительнее продолжающегося бездействия, и с этим соглашались также и ненацисты, либералы и консерваторы. Министр финансов Дитрих, представитель демократической партии, открыто заявил в рейхстаге, что не так важно, как что – то делается, как что вообще что – то делается. Даже осторожный Гинденбург вскоре похвастался, что руководствуется в своих решениях принципом старого прусского порядка строевой службы: любое действие лучше, чем бездействие.

В таких условиях не имело значения то, что программа нацистов была неясна, а их обещания противоречили друг другу. «Наша задача не может заключаться, – объявил партийный философ Альфред Розенберг в «Народном обозревателе», – в подробном распространении о вещах, которые вырастают из нашего мировоззрения, и в развитии наших теорий. Все это должно родиться из нашего национал – социалистического дуба». Изложенная с энтузиазмом и уверенностью программа воспринималась как убедительная, несмотря на множество неясностей и несоответствий. «Мы не хотим низкие цены на хлеб, – говорил один из партийных ораторов в небольшом городке. – Мы не хотим высокие цены на хлеб, мы не хотим неизменные цены на хлеб – мы хотим национал – социалистические цены!» Его слова были встречены бурными аплодисментами, хотя, наверное, никто не смог бы объяснить, что они в действительности означали. Но они действительно означали хотя бы какие – нибудь изменения, и фюрер, сильный, умный, воодушевленный, знает, как это сделать. «Психоз, о котором свидетельствовали сентябрьские выборы, – отметила «Тагебух», – вращался вокруг трех слов: вещи должны измениться! В таком маниакальном порыве люди могут поддаться ужасающим иллюзиям – какого рода изменения должны произойти, какие возможны и какие полезны».

Если неясность программы не мешала росту партии, не препятствовала этому и запятнанная репутация многих ее членов. Было широко известно, что среди партийных лидеров много неблагонадежных элементов: бывших заключенных, сексуальных извращенцев, шантажистов. Газеты были полны сообщениями об интригах и скандалах, которые следовали нескончаемой чередой. Люди или отказывались верить написанному, или были готовы отмахнуться от таких вещей, посчитав их ценой, которую следует заплатить за искупительную энергию движения. Говоря словами писателя Эрнста Юнгера (возможно, самого хорошо известного идеолога радикального правого движения), буржуазное стремление к безопасности больше не было настолько сильным, чтобы сдержать первобытные демонические силы, которые не управляются и не контролируются разумом. «(…Опасность правит нашим временем! – восклицал он. – Необходим новый порядок, который включит в себя понятия чрезвычайности, – порядок, который не имеет целью ликвидировать опасность, а обязан своим появлением новому сплаву жизни и опасности». Это будет порядок, в котором, как гордо заявил Гитлер, война и мир станут единым целым.

Что он при этом имел в виду, его последователи толком не понимали. Они не осознавали, что человек, на которого они взирают как на своего спасителя, видел в них не более чем «сырьевой материал», из которого он может выковать оружие и с помощью него построить свой мир. По отдельности они были для Гитлера всего лишь кирпичиками, из которых он мог возвести здание, и в качестве таковых могли быть использованы по его усмотрению. Хотя его слова подразумевали, что как индивидуумы люди являлись для него всего лишь расходным материалом; он мастерски маскировал презрение к ним призывами выполнить свою национальную миссию. Гитлер был достаточно осторожен, чтобы не раскрывать свои планы полностью. Его истинные намерения были известны лишь очень узкому кругу лиц, которых он отбирал с большой тщательностью и которым либо не хватало образования, чтобы понять, что Гитлер имеет в виду, либо они были готовы идти за своим фюрером, куда бы он ни пожелал их повести. А если бы кто – нибудь из них захотел раскрыть подлинные планы Гитлера, скорее всего, их откровения были бы восприняты не более серьезно, чем его собственные грозные намеки.