Текст книги "Германия на заре фашизма"

Вышло так, что прошел год, прежде чем маршалу пришлось действовать. Вскоре после визита Вестарпа Мюллер урегулировал свои разногласия с партией «Центра», и три ее члена, среди которых были две действительно заметные личности – Вирт и Штегервальд, – вошли в правительство, возродив его к жизни. Формирование жизнеспособного правительства стало делом первостепенной важности, поскольку в ближайшем будущем должны были начаться переговоры по проблемам репараций. Перед лицом этой необходимости партийные споры, наконец, были отодвинуты на второй план.

Хотя судьба правительства перестала быть первейшей заботой президента, «оппозиция» позаботилась, чтобы в наступившем году ему не пришлось скучать. Еще в январе она снова поставила перед Гинденбургом всегда болезненную для него проблему: прояснить, как он может одновременно быть преданным бывшему императору и Веймарской республике. По случаю семидесятилетия Вильгельма II сторонники «Стального шлема» торжественно провозгласили, что до сих пор считают себя связанными с монархией клятвой верности. Это заявление подняло и другой вопрос: может ли правительственное официальное лицо быть членом «Стального шлема», и, как его почетный член, Гинденбург оказался втянутым в противоречие. До сих пор он игнорировал антиреспубликанские выступления «Стального шлема» и считал свое членство приостановленным на период президентства, но не смог промолчать, столкнувшись с таким демонстративным отрицанием республики. Вмешался он с тем большей неохотой, поскольку «Стальной шлем» выражал чувства очень ему близкие. К большому удовольствию маршала, инцидент был урегулирован быстро и без проблем. На требование объяснений лидеры «<Стального шлема» представили ««аутентичное» толкование своего воззвания: «Стальной шлем» стремится добиваться своих целей только законными методами и теперешних государственных деятелей ни в коей мере не должно оскорблять чисто личное выражение преданности старых солдат бывшему главнокомандующему. Хотя такое объяснение вряд ли показалось удовлетворительным сторонникам республики, Гинденбург принял его и счел инцидент исчерпанным.

Но его трудности со «Стальным шлемом» и другими силами «(оппозиции» только начинались. В сентябре 1928 года «Стальной шлем» объявил, что вынесет на народный референдум требование усиления президентской власти. Это объявление продемонстрировало полное отсутствие политического чутья. Учитывая недавние неудачи партий, на поддержку которых можно было рассчитывать, худшего времени выбрать было нельзя. Немецкой национальной партии не было необходимости ввязываться в очередное провальное мероприятие, и ее лидеры убедили представителей «Стального шлема» отложить акцию до того, как будет найден более подходящий повод.

На поиски повода ушло некоторое время. В итоге неугомонные члены движения решили передать на референдум отказ от признания «лжи о военной вине». Вопрос казался тем более подходящим, что голосование можно было приурочить к решению о новом плане репараций, который был разработан комитетом финансовых экспертов в Париже. Этот план, известный как план Юнга – по имени американского председателя комитета Оуэна Д. Юнга, должен был заменить действовавший ранее план Дауэса и установить постоянную основу для выплаты Германией репараций. В результате долгих и трудных переговоров план фиксировал годовой размер выплат рейхом, обеспечивал некоторую защиту немецкой экономики и устранял предусмотренный планом Дауэса контроль кредиторов над железными дорогами Германии, Рейхсбанком и другим дополнительным обеспечением. С точки зрения немцев, преимущества нового плана Юнга были весьма ограниченными и могли подвергаться сомнениям, но зато план, наконец, устанавливал потолок, хотя и нереальный, обязательствам Германии, слегка снижал размеры немедленных выплат и являлся важным шагом на пути к восстановлению суверенитета Германии. Высказывалась надежда, что принятие этого плана укрепит доверие к платежеспособности Германии и поможет получить иностранные кредиты.

Более того, на завершающем этапе переговоров в Гааге Штреземан даже сумел заручиться обещанием Англии, что до 30 июня 1930 года последний британский солдат покинет Рейнскую область.

Тем не менее Немецкая национальная партия была полна решимости не допустить принятия плана Юнга. Возражать против него можно было хотя бы на том основании, что он устанавливал финансовые обязательства на шестьдесят грядущих лет, и внуки тех, кто сражался на фронтах Первой мировой войны, все еще будут выплачивать репарации за конфликт, который станет для них далекой историей. Правда, как предположил Штреземан, платежи, скорее всего, закончатся раньше, чем вырастет следующее поколение. Кроме того, его первейшей задачей было помочь поколению живущему, и пока еще никто не предложил, как можно это сделать лучше.

Первоначально немецкие националисты были уверены, что план Юнга вызовет серьезный внутренний кризис. С немалым удивлением они обнаружили, что ошиблись в своих ожиданиях. Стало ясно, что рейхстаг ратифицирует новый план. Тогда они попытались вовлечь Гинденбурга в борьбу против его принятия. Как бы националисты ни относились к президенту, они понимали, что его поддержка обязательна, если они хотят, чтобы проводимая кампания имела хотя бы минимальные шансы на успех. Если убедить Гинденбурга отложить на два месяца обнародование закона, которым рейхстаг введет в действие план Юнга, они смогут представить закон на плебисцит – такая процедура была предусмотрена конституцией. К тому же существовала надежда, что решение президента может быть интерпретировано как выражение его оппозиции плану, что придаст дополнительный импульс кампании.

Представлялось маловероятным, что Гинденбург пойдет на это. Когда Вестарп заговорил с ним об оппозиции немецких националистов плану Юнга, тот сразу ответил, что план представляет собой несомненный шаг вперед, по сравнению с планом Дауэса, и все контраргументы, по меланхоличному признанию Вестарпа, «отскакивали от него без какого бы то ни было эффекта». Ольденбург, очевидно, преуспел не больше, когда Гинденбург, отдыхавший в Нойдеке, навестил его в Янушау. Немецкие националисты, сомневавшиеся, что им удастся переубедить президента, договорились со «Стальным шлемом» организовать атаку на план косвенно, организовав референдум по вопросу «лжи о военной вине».

Однако в лагере националистов были и другие силы, не желавшие идти на компромисс. 9 июля в Берлине был создан государственный комитет по проведению референдума. Выйдя за пределы согласованного ранее плана, он объявил о подготовке референдума и против плана Юнга, и «против лжи о военной вине». Среди подписавших это заявление были Гугенберг, Класс, Зельдте и Гитлер.

Инициатива создания такого союза, в котором объединились представители большого бизнеса и нацистский лидер, который никогда не скрывал своего презрения к буржуазии, шла от Класса. Трудолюбиво составляя заговоры, направленные на уничтожение республики, Класс решил, что Немецкая национальная партия не сможет достичь этой цели без поддержки энергичной военизированной организации. Он не считал такой силой «Стальной шлем» и настоял на необходимости привлечения нацистов. Класс вовсе не был слепым поклонником Гитлера и всегда предупреждал об осторожности в отношениях с ним, но он безошибочно определил наличие кипучей жизненной энергии у нацистского движения, которой не хватало «Стальному шлему». Гугенберг, гордившийся своим умением добиваться желаемого за столом переговоров, не сомневался, что справится с Гитлером, и потому согласился на план Класса. В Мюнхен был срочно направлен эмиссар. Однако Гитлера было не так просто убедить вступить в союз с такими реакционерами, как Гугенберг и Класс, когда же он согласился на это предложение, то выдвинул собственные условия. Цену он запросил немалую: полную независимость в кампании и внушительную часть финансирования. А на случай, если его новые союзники еще не поняли, насколько он исполнен решимости идти собственным путем, Гитлер выбрал для связи Грегора Штрассера – самого выдающегося «социалиста» среди нацистов.

Довольно скоро Гугенбергу пришлось заплатить еще более высокую цену за сотрудничество своего нового союзника. Оппозицию плану Юнга следовало мобилизовать, представив на народный референдум «Закон против порабощения немецкого народа», так называемый закон о свободе. Этот закон требовал, чтобы правительство не только отвергло статью о военной вине, но также добилось ее официальной отмены бывшими вражескими державами. Кроме того, правительство должно было обеспечить немедленную и безусловную эвакуацию оккупированных территорий, независимо от принятия или отрицания решений Гаагской конференции. И наконец, правительство не должно было принимать на себя никаких обязательств, основанных на признании военной вины, в том числе предусмотренных планом Юнга. «Канцлер, министры и другие полномочные представители рейха», подписавшие договоры с иностранными державами в нарушение этих запретов, понесут наказание за предательство (статья 4).

Являясь, причем совершенно очевидно, порождением демагогической мстительности, закон не имел смысла. Да и каким именно образом правительство должно было заставить иностранные державы отменить положение о военной вине или обеспечить немедленную и безусловную эвакуацию Рейнской области, в законе ничего сказано не было. Также там не было и намека на то, что должно быть сделано, если Гаагские соглашения будут отвергнуты. Закон о свободе стал не чем иным, как обращением к самым низменным инстинктам нации, и это было еще более очевидно из карательных положений статьи 4.

Статья 4 действительно привела к ожесточенным дебатам в лагере националистов. К своему неудовольствию, немецкие националисты обнаружили, правда, слишком поздно, что ее можно применить и к Гинденбургу тоже. Они сразу потребовали, чтобы было разработано дополнение, исключающее ответственность президента, но нацисты оставили требование без внимания. Считая его главным оплотом республики, они начали энергично критиковать его в речах и газетных статьях, не понимая, почему ему должны быть предоставлены привилегии. Гугенберг, хотя и критиковал президента, опасался, что любая угроза, адресованная Гинденбургу, отпугнет многих потенциальных сторонников референдума. К тому же он все еще не отказался от надежды заручиться поддержкой президента в кампании против плана Юнга. В конце концов нацисты сдались, и статья 4 была изменена таким образом, что ответственность должны были нести «канцлер, министры рейха и их полномочные представители…». Но если президент таким образом освобождался от ответственности перед законом, оставалась еще ответственность моральная…

Нацисты категорически отказались убрать статью целиком, как предлагали националисты, поддерживавшие Вестарпа. И хотя Гугенберг не разделял их опасения, на этот раз он предпочел проявить единодушие. Нацисты оставались непреклонными, и, оказавшись перед лицом раскола или бунта в собственных рядах, Гугенберг сделал выбор в пользу Гитлера. Он сделал это с тем большей легкостью, поскольку серьезно сомневался, что закон о свободе когда – нибудь действительно станет законом. Референдум превыше всего, заявила правая оппозиция. По словам одного из лидеров «Стального шлема», референдуму предстояло заложить «твердый фундамент будущего, чтобы мы могли услышать всех тех, кто недоволен существующим положением». Сохранялась надежда, что время, выигранное благодаря отсрочке введения плана Юнга, может быть использовано, чтобы убедить президента изменить свою позицию. Зная Гинденбурга, инициаторы референдума верили, что ему будет легче выступить против плана, если пройдет референдум, чем если ему придется решать судьбу закона самому. Он всегда предпочитал вариант, при котором ему придется проявить меньше инициативы.

Заставить Гинденбурга выступить против плана Юнга – такова была главная забота Гугенберга. Даже если противодействие президента окажется неэффективным, оно вобьет клин между ним и правительством, а это само по себе уже станет весомой победой в кампании против республики. Ведь действительной целью «(национальной оппозиции» было уничтожение Веймарской республики. Один отставной генерал написал в «Новейших мюнхенских известиях»: «Давайте скажем откровенно: движение направлено против существующего в Германии режима». Или, как утверждала нацистская газета «(Народный обозреватель», «<это борьба за управление государством».

Как часть кампании, давление на президента оказывалось с разных сторон. Близкие друзья и старые товарищи, такие как Берг, настаивали, чтобы он открыто выступил против плана Юнга и отмежевался от правительства. По просьбе комитета по проведению референдума группа из двадцати двух бывших генералов и адмиралов, среди которых были Макензен, Тирпиц и верный Крамон, отправила петицию, в которой просила Гинденбурга встать во главе движения против угнетения Германии и разорвать Гаагские конвенции. Комитет даже мобилизовал некоторых родственников президента, чтобы те потребовали от него поддержки предприятия. Возможно, это были только слухи, но Гинденбургу доложили, что «(Железный фронт» собирается 11 августа, в День Конституции, устроить путч, и рекомендовали не посещать в этот день официальных мероприятий. Такие приемы были вполне в духе оппозиции – организовать отсутствие первого лица государства на торжественной церемонии, посвященной Дню Конституции, вызвав тем самым смятение в правительстве. Но выстрел оказался холостым: по совету Мейснера Гинденбург проигнорировал предупреждения.

Всем тем, кто настаивал не его противодействии плану Юнга, Гинденбург давал один и тот же ответ: лично он верит, что план Юнга, хотя и далек от идеального, представляет собой несомненный шаг вперед по сравнению с планом Дауэса. Кроме того, его всегда можно пересмотреть позже. Далее он добавлял, что не примет окончательного решения и тем более не станет выступать публично, пока не подойдет его очередь в соответствии с конституцией. Храня молчание, он надеялся остаться в стороне от борьбы.

Поэтому он пришел в ярость, когда комитет по проведению референдума, несмотря ни на что, попытался втянуть его в публичные дебаты. Союз Гугенберга и Гитлера был столь непрочным, что даже в попытке вынудить президента открыто высказать свое мнение они конфликтовали друг с другом. Газеты Гугенберга изображали президента требующим отклонения плана Юнга, а нацистские лидеры кричали, что Гинденбург поддерживает план, и обвиняли его во всех смертных грехах. В середине октября Гинденбург почувствовал, что должен защитить себя от нападок. В письме Мюллеру он выразил гневный протест против попыток и сторонников, и оппонентов референдума спекулировать на его мнении относительно плана Юнга. «Одна сторона утверждает, что я благосклонно отношусь к референдуму, другая заявляет, что я полностью поддерживаю принятие плана Юнга. Я хочу заявить, что не давал права никому, ни прямо, ни косвенно, обнародовать мои личные взгляды на эту проблему. Наоборот, я всегда давал понять, что отложу окончательное решение до тех пор, пока этот жизненно важный вопрос не будет готов к урегулированию. Тогда я определю, в соответствии со статьями 70, 72 и 73 конституции, обнародовать его или же отложить. До этой процедуры я оставляю свое мнение при себе». Двумя днями позже он пошел дальше и сказал Мюллеру, что считает статью 4 закона о свободе абсолютно неуместным личным выпадом. Канцлеру было дано право обнародовать, что президент против этого положения, и было опубликовано официальное коммюнике. Но когда правительство начало распространение плакатов с этими словами, доброжелатель из Немецкой национальной партии убедил президента, что его доброе имя используется республиканцами в своих целях, и Гинденбург настоял, чтобы все плакаты были изъяты, поскольку иначе он будет втянут в споры слишком глубоко.

Это было тяжелое время для президента. Он снова обнаружил, что находится не в ладах с бывшими товарищами, и необходимость отвергать их советы делала его глубоко несчастным и одиноким[21]21
  Словно для того, чтобы восстановить равновесие, он помешал канцлеру (крайне неудачно), выступив от имени «Стального шлема», чьи рейнско – вестфальские группы были распущены прусским правительством за нелегальную военную деятельность.


[Закрыть].

Даже если он до конца не понимал сложные составляющие плана Юнга, он все же не сомневался, что Германия получает ряд преимуществ, не последнее из которых – эвакуация Рейнской области на пять лет раньше первоначально установленного срока. В отличие от Берга, Ольденбурга и других он также понимал, что политическая слабость Германии ограничивает ее способность в заключении сделок и практической альтернативы достигнутому не существует. Отношение Гинденбурга к плану Юнга представляется тем более удивительным, поскольку, кроме его официальных советников, никто из сторонников плана не консультировал его по этому вопросу. Биограф Гинденбурга Вальтер Герлиц, имевший доступ к его личному архиву, говорит о множестве обращений оппонентов плана Юнга, но не упоминает ни об одном обращении его сторонников. Предположение, что никто из сторонников плана к президенту попросту не обращался, косвенно подтверждается сообщением Герлица о том, что после подписания плана Юнга президенту писали многие, пожелавшие выразить свое одобрение этого шага.

Правительство рейха, столкнувшись с волнениями, спровоцированными комитетом по проведению референдума, тоже не бездействовало. В радиопередачах, на публичных митингах и в широко распространяемых листовках оно стремилось отразить нападки на план Юнга. Правительство также ввело дисциплинарные меры против официальных лиц, активно выступавших за проведение референдума. Прусское правительство пошло еще дальше и запретило своим чиновникам подписывать соответствующую петицию или голосовать за референдум на основании того, что статья 4, порочащая высших должностных лиц рейха, нарушает конституционные права государственных деятелей обнародовать свои политические взгляды. Министр почт, однако, выяснил, что в некоторых частях страны оппозиция его служащих плану Юнга настолько сильна, что дисциплинарные суды, составленные из почтовых служащих, имели тенденцию оправдывать всех, кто принимал участие в референдуме, а государственным судом Пруссии меры правительства были признаны неконституционными.

Петиция – предложение была подписана 2 ноября. Она содержала подписи требуемых 10 % избирателей, и ее инициаторы теперь могли требовать рассмотрения законопроекта о свободе рейхстагом. Но полученные 10,02 % были не более чем каплей в море и делали иллюзорной надежду на недопущение принятия плана Юнга. Поскольку это и не было их действительной целью, организаторы референдума не видели причины отказываться от дальнейших действий. По их требованию законопроект о свободе был передан на рассмотрение рейхстага. Его судьба была заранее предрешена, однако последовавшие за его обсуждением дебаты давали еще одну возможность атаковать ненавистную республику. И снова сторонники законопроекта были откровенны, когда речь шла об их истинных мотивах. Как прямо заявил один из ораторов немецких националистов, «борьба за законопроект о свободе есть борьба против существующей системы». А поскольку Гинденбург в их глазах был неотъемлемой частью этой самой системы, нацисты теперь считали его законной мишенью для открытой атаки. Впервые даже на памяти старожилов президент подвергся яростному натиску в рейхстаге, причем со стороны депутата – некоммуниста. Критикуя отношение Гинденбурга к плану Юнга, нацистский оратор представил его человеком, полностью лишенным политического понимания момента, тупо повторяющим то, что ему скажут советники. Несколькими месяцами ранее Геббельс, критикуя президента, еще избегал упоминать его имя и говорил о нем как о «высшем должностном лице рейха», но в такой сдержанности больше никто не видел необходимости.

Законопроект был разгромлен рейхстагом, и тем не менее комитет по проведению референдума настоял на передаче законопроекта о свободе на национальный плебисцит. Проведенный 22 декабря плебисцит дал всего 5,8 миллиона голосов в поддержку законопроекта – примерно одну четверть от числа, необходимого для принятия закона.

После второй конференции в Гааге, на которой были урегулированы некоторые оставшиеся вопросы, план Юнга был передан в рейхстаг для ратификации. И снова на Гинденбурга обрушилась лавина писем и петиций, требующих, чтобы он воспротивился его принятию. Его осаждали друзья по Восточной Пруссии, правда больше желающие отвергнуть немецко – польское соглашение по монетарным и собственническим претензиям, которое обсуждалось параллельно с планом Юнга.

Чем больше подобных просьб и требований поступало в президентский дворец, тем больше беспокойства проявлял Гинденбург. По совету одного из своих доверенных лиц он настоял на получении новых заверений в том, чтобы план Юнга может быть пересмотрен. Он хотел, чтобы план был переработан для подготовки эвакуации территории Саара, которая должна была находиться у французов до 1935 года. Он также запросил информацию о предложениях относительно того, как будут финансироваться репарации, учитывая ухудшающуюся экономическую ситуацию. Мюллер смог убедить его в видимых преимуществах плана, а также в возможностях его пересмотра. Снова придя правительству на помощь, Гинденбург всячески старался объяснить своим оппонентам, почему план должен быть принят. Он почти не нашел понимания. На встрече с Гугенбергом страсти накалились больше, чем когда бы то ни было. Душевные муки, которые старый маршал испытывал в те дни, отразились новыми морщинами на его лице. «Вы знаете, я спокойный человек, – поделился он с Вестарпом, – но теперь я не спал уже несколько ночей. Это ужасное время». Другие посетители тоже видели, что маршала чрезвычайно тревожит его отчуждение от старых друзей и товарищей по оружию. У него не осталось сомнений относительно враждебности, которая существовала по отношению к нему в кругах, ранее считавших его своим. «Разве это не должно тревожить ваше превосходительство, – написал ему один из бывших офицеров, – что хорошо известный дрезденский общественный деятель сказал недавно, ссылаясь на одобрение национальных кругов: «Господин фон Гинденбург является беспристрастным по отношению к красным и розовым до «самовыхолащивания»? Хорошо известный общественный деятель из Силезии вопрошал с сарказмом: «Когда господин фон Гинденбург заявит о своей готовности стать президентом будущей Советской республики Германии?» Разве вас не тревожит, ваше превосходительство, что уже некоторое время не только принцы империи, но и также многие другие уважаемые люди выходят из залов, когда входит ваше превосходительство?» В подобном духе яростных выпадов ежегодное собрание партии немецких националистов воздержалось от отправки президенту приветственного послания, как это всегда бывало в таких случаях.

Но решение президентом уже было принято, и, когда правые сделали последнюю попытку – после принятия рейхстагом в марте 1930 года плана Юнга и польского соглашения – убедить его отложить их опубликование и устроить очередной плебисцит, он проигнорировал это требование. На следующий день после того, как рейхстаг принял оба законопроекта, Гинденбург подписал закон о плане Юнга. Он испытывал некоторые сомнения относительно польского соглашения, поскольку оно было принято незначительным большинством, да и его друзья из аграрных кругов высказывали сомнения относительно законности этого документа. Но по прошествии нескольких дней, когда советники убедили его в конституционности соглашения, он подписал и его. Уже на следующий день пангерманская «Немецкая газета» опубликовала на первой странице передовицу в черной рамке под названием «Прощальный привет от Гинденбурга», в которой Класс оплакивал вопиющую некомпетентность президента. Некоторые подразделения «Стального шлема» потребовали, чтобы Гинденбург был лишен почетного членства. После горячих дебатов на встрече руководящего состава предложение не было принято, но лидеры организации выразили свое глубокое разочарование президентом в принятой резолюции: «Поколение, сражавшееся на фронтах войны, из чувства ответственности не может идти за президентом, который верит, что может принять ответственность за порабощение немецкой нации на несколько поколений вперед».

В обращении к нации Гинденбург объяснил, почему он подписал законы. Он призвал народ считать вопрос решенным и сплотить ряды, работая ради лучшего будущего. Он указал на тяжелые экономические проблемы, стоящие перед нацией – безработицу, развал сельского хозяйства, – и призвал принять решительные меры к их ликвидации. «В письме к канцлеру, – заключил он, – я сегодня поручил правительству сделать эту работу, и я призываю всех немцев протянуть друг другу руки сквозь межпартийные барьеры». Обращение было составлено совсем не так, как предыдущие заявления: раньше были просьбы к нации и в крайнем случае запросы к правительству; теперь были инструкции и требования. Это обращение возвещало о начале новой фазы в непростой истории Веймарской республики.

Принятие закона о репарационном плане Юнга было последним весомым свершением веймарской демократии. Через две недели после подписания президентом всех законов кабинет Мюллера был вынужден подать в отставку. Ему на смену пришло правительство, основывающее свой авторитет на доверии президента, а не рейхстага.

Перемена не была неожиданной. Начиная с выборов 1928 года в стране копилось недовольство политической системой. Результаты выборов показали политическое безразличие и озабоченность материальными проблемами – тревожный симптом для вдумчивых наблюдателей. Трудности, с которыми столкнулся Мюллер при формировании и работе кабинета, тоже внесли свою лепту в общее недовольство. Люди почувствовали, что партийная деятельность в ее существующем виде – беспорядочная и непредсказуемая – не может продолжаться. Поступали предложения реформировать избирательную систему, ликвидировать мелкие отколовшиеся партии или дать правительству больше власти.

Однако большинство немцев не заботили процессуальные перемены; они судили о политике страны по людям, которые эту политику формируют, и им очень не хватало уверенных, энергичных лидеров. Многие голосовали за Гинденбурга в надежде, что он станет сильным рулевым, который поведет страну твердой рукой по определенному курсу, поддерживая порядок и власть и освобождая их от политической ответственности, которая их никогда не интересовала, и им не нравилось, что она вверена всей нации. Но маршал не оправдал их ожиданий; он не сумел объединить различные классы и интересы в связанное целеустремленное целое; не обеспечил он и политическое лидерство, которое было людям так необходимо. Первоочередным направлением деятельности правительства постепенно стали наведение порядка и освещение основной политической линии государства. Один из молодых лидеров правых кругов сформулировал всеобщее желание так: «Нам важна не форма государства, а его сущность – способность сохранять порядок». Не сумев отстоять свои права, не сумев вдохнуть в государство мощь, достаточную для выполнения его основных функций, республиканские силы утратили право управлять. «Эти времена требуют власти, – заметил ежемесячник «Дело» – печатный орган неоконсерваторов, неизменно привлекающий внимание молодых представителей интеллигенции. – Они устали от либеральных идеалов»[22]22
  Показателем того, насколько неспокойно было в стране, является идиоматическое употребление слова «мир». По общему пониманию, выражение «в мирное время» относилось даже спустя два десятилетия после окончания Первой мировой войны к периоду до 1914 года. На заседании кабинета в апреле 1931 года министр сельского хозяйства (Шиле) пожаловался, что, в то время как цены на масло уже достигли уровня мирного времени, цены на свинину и говядину составляют только соответственно 76 и 66 % от мирных цен.


[Закрыть].

Требование сильного лидерства выдвигали не только правые. Депутат от «Центра» заметил еще в 1926 году, что с уменьшением доверия к партиям возрастает необходимость в народном лидере. «Она отражает глубокую духовную потребность избирателей и сильнее всего ударит по тем партиям, в рядах которых нет подобных народных лидеров или которые по каким – то причинам уходят от сильного и смелого лидерства». Монсеньор Каас, избранный председателем партии «Центра» в 1928 году, озвучил очень похожие мысли: «Никогда еще немецкая душа не стремилась так страстно и нетерпеливо к великому лидеру в духе прежних времен, как в эти дни, когда нас одолевают национальные и культурные проблемы». «(Страстное стремление к сильной воле лидера и спасительным идеям распространилось по всей Германии, – писала либеральная «Дойче фольксвирт». – Настал час для немецкой демократии доказать, чего она стоит».

А социал – демократы, казалось, не ведали о глубине этого чувства. Их ведущие теоретические средства массовой информации практически игнорировали все предложения о реформировании политической и парламентской систем, так же как и звучащие повсеместно требования сильного руководства. В лице Отто Брауна они имели человека сильного и способного, пользующегося уважением даже у оппозиции[23]23
  Эта оценка Брауна применима к годам, о которых здесь идет речь, – 1928–1930, и на нее никак не влияет тот факт, что в начале 1932 года Браун, измученный семейными проблемами и резко ухудшившимся здоровьем, утратил свой бойцовский дух.


[Закрыть]. «Уважение, которым прусский рейхскомиссар Браун пользуется в консервативных кругах, – писал «Дойче фюрер брифе», информационный бюллетень, близкий к промышленному крылу Немецкой народной партии, – относится не к его политическим воззрениям и еще меньше к действиям, а к манере его действий – целеустремленной, твердой, уверенной, решительной». Но только социалистическая партия не выбрала его на роль канцлера, да и его взгляды не имели, казалось, особого веса. Скорее всего, причиной тому была летаргия, а не убеждения, но социал – демократы непоколебимо верили в веймарскую демократию в том виде, в каком она существовала, и эта вера была несовместимой с надеждой на сильного лидера.

Таким образом, брешь между социалистами и буржуазными партиями неуклонно расширялась, а дальнейший упадок экономики усилил напряжение между ними. Однако политический импульс депрессии не проявился полностью до тех пор, пока рейхстаг не ратифицировал план Юнга. Существенная часть депутатов рейхстага находились в оппозиции к правительству Мюллера, но понимали необходимость принятия плана Юнга. Поскольку для этого требовалась поддержка социал – демократов, они позволили правительству продолжать работать до ратификации плана.

Когда же план Юнга был принят, конфликт интересов партнеров по коалиции раздул тлеющую искру в открытое пламя кризиса. Вряд ли стоит удивляться, что борьба сосредоточилась вокруг проблемы реорганизации страхового обеспечения безработных, главным вопросом которой было распределение увеличившегося финансового бремени, ставшего результатом ухудшения ситуации с занятостью. Это был не просто финансовый вопрос, поскольку он упирался в вечную и неразрешимую проблему взаимоотношений между трудом и капиталом.

Капитал доказывал, что не может принять на себя большее финансовое бремя, и считал более важным в условиях экономического спада снижать стоимость продукции, чем увеличивать свой вклад в страховой фонд. Наниматели требовали, чтобы платежи по пособиям существенно снизились. Со своей стороны представители трудовых слоев утверждали, что безработные получают едва ли достаточно, чтобы удовлетворить свои минимальные потребности, поэтому дальнейшее уменьшение пособий не может стоять на повестке дня. Но кроме сугубо экономических проблем, на кон было поставлено и нечто большее. Для трудящихся система страхового обеспечения безработных означала не только гарантию того, что жизненный уровень останется терпимым; они видели в ней также меру против попыток капитала использовать безработных против тех, кто имеет работу. Для нанимателей же такая система представлялась расточительной, открытой для злоупотреблений (что не отрицалось и трудящимися, только в другой степени) и с финансовой точки зрения несносной. Они видели в системе страхования прежде всего самоутверждение трудящихся и хотели ограничить ее вместе с коллективными требованиями и третейскими судами.