Текст книги "Радуница"

4

Так, изодрав душу воспоминаниями, будто нашаркав речным песком, он сидел за столом – седой, оставленный боец ушедшей армии. Старуха зря подняла волну, Иван Матвеевич заткнул бутылку затычкой из скомканной бумаги и больше не притронулся.

В избе ещё не белили. От снега, что за зиму намело на чердак, с первым нынешним теплом вспучило на потолке извёстку, которая кое-где лопнула, повиснув ржавыми сырыми лохмами и обнажив лиственничную желтизну дерева.

А между тем за окошком началось шевеление.

Парни, прибавляя газу, прогнали на мотоциклах, надсадно стреляющих без глушаков, за спиной голоушие девки с визгом подпрыгивали на седушках. Прошли школьницы с искусственными цветами. За ними, как на позорище, проплелись пацаны, бубня на память плохо заученные стишки, которые надо было читать со школьного крыльца. Старухи выфрантились как на свадьбу. Батожками охватывая впереди себя дорогу, будто намечая рубежи, к которым нужно подвинуться, прокандыбали на жёлтый автобус, специально посланный за ними…

Иван Матвеевич не торопится, без него-то не начнут!

Примочив под умывальником торчавшие волосы, уже облачённый в чистую рубаху и побритый, Иван Матвеевич набрызгал «Шипром» даже в рот – для конспирации. Подвязав ставшие великоватыми брюки дерматиновым ремешком, уже не раз чинённым, поверх мало-то и ношеного пиджака с нашивкой на внутреннем кармане «Иркутское ПШО» надел немаркую, тоже почти новую куртку на синтепоне. Прежде чем надеть начищенные с вечера ботинки, долго крутил-вертел носок на ноге, пряча дырку, досадно мотылял головой, да и плюнул: разуваться ему там, что ли?!

Обувшись, по привычке топнув одной, потом второй ногой, словно собираясь в ночную вылазку и проверяя, не загремит ли, Иван Матвеевич язвительно полюбовался в овальное зеркало, подвешенное в кухне на гвоздь: мешок с костями, сизый пух на лице, глаза, как стухшее молоко! Ни чина, ни склада в одёже. Воротничок задрался, как береста на трухлявой берёзе. Брюки, забывшие утюг, иссечены молниями и помяты. Пуговки на куртке из разных дивизий: сверху идут крупные, тяжёлые, как танковая поступь, посерёдке месят грязь две средненькие, а уж внизу, ближе к ширинке (которую тоже надо чем-то прикрыть, замок-то разъехался!) егозливо скачет на обвисшей нитке, норовит в тылы совсем мелюзга, даже не того цвета…

По переулку как угорелый пронёсся какой-то лихач на «жигулях», заляпал грязью палисадник, только в прошлую осень покрашенный в приветливый зелёный цвет.

– Ах, чтоб тебя! – в сердцах воскликнул Иван Матвеевич, но возмущение быстро прошло: больно радостен был день.

Митинг, как обычно, в одиннадцать возле школы. Но это ещё в посёлок надо попасть! Перешеек-то залило, а нанятый от сельсовета перевозчик тоже, поди, норовит с молодёжью на поляну.

И наддавал Иван Матвеевич, казнясь, что покочевряжился и не поехал со всеми автобусом. Озирался по сторонам, но, как и ранним утром, на глаза не попался ни один человек. У «Черёмушек», торопливо куря «Беломор», не караулили друг друга мужики, не подначивали, привечая товарища: «О-о, Иван Матвеевич, генерал, едет верхом на палочке!», не косились ревностно на грудь, как будто с последнего юбилея там могло прибыть сверх того, что нацепляли всем в районном Совете ветеранов. Да и от магазина промышленных и продуктовых товаров, что был до революции лавкой купца Гудаева с большим двором, двухэтажным амбаром и глубоким ледником, горестно чернел фундамент и зарастали лебедой бетонные крылечки…

Васяня – высокий худой детдомовец, глядевший на мир с прищуром, словно всё ему за семнадцать лет обрыдло, – лежал, задрав ногу, под ольхой, на свалявшейся сухой осоке. Рядом, телепаясь на волнах, стояла обшарпанная лодка, примкнутая к берегу железным крючком-кошкой.

– Перево-озу! Перево-озу! – шутя покричал Иван Матвеевич, сев на тёплый от солнца нос «Казанки».

Не сразу отозвался, делал вид, шельмец, что не его милости касается. А когда потрясли за плечо, совсем раскис – внеплановый рейс, вези задаром старого пердуна.

– Хоть бы поздравил с Победой, Васька! – перевалив себя в лодку, со смешком, но и со скрытой обидой сказал Иван Матвеевич и посмотрел на заспанное, недовольное лицо перевозчика.

– Пузырь поставишь?! – оскалился бледными прокуренными дёснами. Но грёб старательно, с силой макая вёсла в быструю кипучую Лену, которую с боку бодала хребтовая речушка, норовила смахнуть лодку на стремнину.

И только чайки кричали, обсев грязно-серые последние льдины, которые медленно выносило течением.

– Не я тебе, а ты мне должен бутылку, да не одну!

– Ага, бегу и падаю! Открывай шире пасть!

– Васька-Васька…

Прямиком доставил до того места, где затопленная дорога, отряхиваясь, выбегает из реки и дальше пылит – за мост. Машины, трактора, мотоциклы ехали в обход, по трассе, делая огромный крюк, сжигая горючку. Олухи, конечно, своими-то ногами скорее!

– Сильно-то не размузыкивай! – отпихиваясь шестом, не шутейно предупредил Васяня. – Толкнёшь речь, погремишь медалями, рюмаху засадишь, палку кому-нибудь воткнёшь – и обратно. Я, дед Иван, до часу ещё подожду, а потом плыви вразмашку…

– Свинья ты, Василий.

– Свинья тоже ись-пить хочет!

Ох, он бы осадил зубоскала, он бы таких речей натолкал, каких тому сроду не перепадало! Да не охота заниматься, и так с утра сцепился с Таисией…

– В час буду как штык! Не помирай раньше времени… – часто задышав, пошёл не оглядываясь.

– Ну, малёхо можешь придержать коней! Я, если чё, тут неподалёку буду. Поорёшь меня, как потерпевший…

Одолжение сделал! Но чего от них и ждать нынче? Им смерть не смерть, а именины. Пьют, дерутся ногами, дураков плодят…

О, если б не святое событие стояло за красным от крови числом; если бы не одна, не две, а миллионы солдатских шей не тёрли бы ради него военный хомут; если б не коченели в фашистских удавках старики, не корчились беременные женщины с порванными животами, не взвились бы вместе с детьми адовым огнём сёла и города; и когда бы не омрачилась от бесовской свастики вся Россия и не затрепетала бы, как белая вербочка в половодье, нагнутая чёрной шалой рекой, – Иван Матвеевич, будь его воля, вовсе запретил бы этот день! Да, запретил. И наложил бы вечный мораторий, чтоб не поганили и без того обезображенную землю, не оскверняли памяти убитых своими танцами-шманцами-зажиманцами, гоньбой на мотоциклах и машинах под разухабистые песенки да с выставленным штурмовым флагом 150-й ордена Кутузова II степени Идрицкой стрелковой дивизии…

Вот и Васька. Никогда его на митинге не видно, плевал он на всех, на Ивана Матвеевича плевал! Наверняка с утра, пока перевозил пассажиров, насшибал мелочи. Сейчас закупится в магазине да удерёт, будет он дожидаться…

Спасибо, разгулялся денёк, ветром отнесло облака, а с ними – невесёлые мысли.

По реке, развалив борозду, прожужжал жёлтый «Крым» с двумя седоками в оранжевых спасательных жилетах – один за рулём, другой – с ружьём наизготовку. Из затопленного ольшаника, тревожно гагая, поднялись утки. Засеребрились в воздухе быстрыми крыльями, словно кто-то стриг ножницами.

– Ну, паразиты! Ведь писали в газете, что нельзя охотиться с лодки, а они за своё! – Иван Матвеевич замедлился, ожидая выстрела, но лодка молчком прошла в низовье.

Зато догнала уже знакомая «копейка», нашпигованная незнакомой публикой. Георгиевская ленточка, подвязанная к прутику антенки, клокотала на ветру. Чавкая полуспущенными шинами, на кочках оскребая бампером камни, жигулишко навострился в посёлок, делая такие маневры, что Иван Матвеевич поскорее отступил на обочину.

От винта стремительной пыли запершило в горле, заслезились глаза. Но и то не беда – живым оставили, не своротили в овраг!

5

Во дворе школы, стоявшей на угоре и обнесённой штакетником, уже толклись. Школа была просторная, приметная – из белого кирпича и по деревенским меркам высокая – в два этажа. Из раскупоренных окошек верхнего выглядывали ребятишки. Над крылечным козырьком завернулся вокруг древка красный флаг, который каждый год вывешивали в этот день ещё с утра. Зелёные, белые и голубые воздушные шары, колыхаясь не столько от ветра, сколько от движения внизу, обрамляли багровый матерчатый транспарант с надписью: «С Днём Победы!» С краёв транспаранта, пришпиленные булавками, летели навстречу друг другу два голубя, вырезанные из ватмана.

Раньше лавки выстраивались вдоль крыльца в несколько рядов, да с краёв мостили стулья. А нынче обошлось одной лавкой. На ней уже сидели Альбина Мухтарёва, Тамара Сопрыкова, Настасья Шибанова и другие старухи. Все, как нарочно, обуты в суконные полуботы с оторочкой из искусственного меха.

Иван Матвеевич, отвечая на приветствия, протиснулся сбоку:

– Ну-ка, девки, в кучу!

– Или тебе места мало? – подмигнув соседкам, кудахтнула Мухтарёва, смолоду зубоскалка и активистка. – Гляди, сколь – хоть Настасью вали!

Посмеялись, а скорее мелконько зашлись, раззявив полупустые рты.

– Да ну тебя, Альбина! – укоротила подругу Шибанова, которая одна даже не улыбнулась, и опёрлась склонённым лбом на магазинский посошок с пластмассовой ручкой. – И без тебя тошно…

– Чё-то припозднился наш солдат! Опять Тася замком взяла?! – утерев пальцами губы, на которые вытекла слюна, ничуть не сникла и снова подковырнула Мухтарёва.

– Ага, держит оборону, – подыграл Иван Матвеевич.

– Где она сама-то, чё опять не пришла? – спросила моложавая Сопрыкова, не скрывая укоризны: Таисия от роду на праздники – ни ногой.

– Укатила в город!

– И чё она, слушай, в нём забыла?

– К дочке… – Иван Матвеевич тускло поглядел на мельтешню вокруг.

– О, будто не могла подождать! – гуртом заговорили остальные старухи. – Много ли нас теперь? На году раз или два собираемся! В прошлый раз мало-мало наскребалось, а нынче ни Христины Францевны, ни Паны, ни Катерины Петровны…

– Дак и Николай Глебыча считай! И Ачкасова…

– Старик Тамирский…

– Который?

– А Иван. Стрелил-то в себя из малопульки!

– Тоже, чё не жилось человеку?

– А чё хорошего? Дети пьют, внуки пьют, пенсию таскают, нигде не работают да ишо командавают! Вот он выждал, когда никого не было, пошёл в сарай да пульнул в себя…

Огромные чёрные динамики, ещё с советских времён выставляемые на крыльцо, противно засипели, откашливая горло.

– Итти вашу мать, ажно уши заложило!

– Слушай, щас начнётся!

– А-а?!

С приветственным словом отрапортовала поселковая глава, коротко постриженная и, словно пасхальное яйцо, покрашенная в луковый цвет. Она бодро перечислила проведённые за год мероприятия, посвящённые ветеранам войны и труженикам тыла, и посчитала, сколько всех в наличии. Получилось ни пусто ни густо, но всё же терпимо, потому что в иных поселеньях и тех не было.

За главой к микрофону вышел директор школы Лоншаков, поджарый человек в очках, преподаватель физкультуры. Этот хорошо говорил о трудностях войны, о том, как надо беречь каждого ветерана. Но сам-то, конечно, знал о том лихолетье по книжкам да фильмам.

Едва закончил директор, которому много и дружно хлопали, как возле микрофона скучковались первоклашки – белый верх, чёрный низ. Долговязая молодая учительница, у которой под блузкой острились маленькие, как у Катеринки, грудки, о чём-то настойчиво твердила, навесясь над ребятишками. Вероятно, дополняла те указания, что были выданы ещё в классе. А потом, как мать-гусыня, увидевшая непослушание среди своих птенцов, всплеснула крыльями и с заалевшим лицом сама развела оторопевших артистов на два рядка – мальчиков и девочек. Микрофон на пригнутой ножке встал посередине. С оглядом на покрасневшую учителку, девочки, лишь из динамика грянула музыка, первыми затянули про «подлую войну», долгим «А-а-а!» разевая ротишки и уставив к небу ясные глаза. Дождавшись своей партии, баском вступили мальчики. Эти хмурили брови и старались не смотреть на задние ряды, где их не попавшие в ансамбль товарищи привставали на носки и корчили рожицы, пытаясь рассмешить.

Песенку Иван Матвеевич ещё мог пересилить с сухими глазами. Но из-за побеленной колонны просеменила с алым шарфиком на шее нафуфыренная председательница местного Совета ветеранов.

– Подымахинский сельский Совет!.. – почти крикнула, вогнав в оторопь, и, с удовлетворением заметив это, уже спокойней продолжила: – В довоенные годы на его территории были добротные деревни, крепкие хозяйства. В канун Великой Отечественной войны в селе Подымахино проживало триста двадцать пять, в деревне Казарки – двести пятьдесят один, в Борисово – двести двадцать три человека… И никто не мог предположить, скольких наших земляков пожнёт безжалостный серп войны!..

Ивану Матвеевичу, который и не думал узнать ничего нового, неожиданно понравилось, как председательница просто сказала о войне. С этого момента он слушал её с вниманием и глубоким уважением к ней, к её незаметной работе.

– Из числа призванных с территории Подымахинского сельсовета не вернулись с полей сражений сто двадцать шесть человек! Конечно, были и мирные потери. Кто-то в эти четыре года умер по старости, по болезни или по другой причине, а кто-то уехал. Но факт, как говорится, остаётся фактом: в победном сорок пятом в Подымахино уже оставалось всего двести три, в Казарках – сто пятьдесят четыре, в Борисово – сто шестьдесят пять человек! А смерть и позднее совершала свою страшную жатву… Так вспомним же поимённо всех ветеранов, которые ушли из жизни в мирные дни!!!

И председательница зашелестела бумажками, словно осенний ветер палой листвой:

Антипин Георгий Николаевич (1926–1978)

Антипин Иван Михайлович (1922–2008)

Антипин Иннокентий Иванович (1924–1989)

Антипин Павел Фёдорович (1900–1970)

Антипин Савва Егорович (1914–1962)…

Во всём районе самая большая потеря пришлась на безвестного Антипа, который дюжих был кровей, если засеял своей родовой окружные сёла и деревни. В избах Антипиных чаще, чем в остальных, не смолкал плач, сиротливей и заброшенней других стояли после войны их обветшие без мужиков дворы. Как-то на досуге Иван Матвеевич с карандашиком в руке высчитал по книге «Память», что только из их мест ушли на фронт сто шесть Антипиных, а полегли пятьдесят шесть! Иван Матвеевич перепроверил себя, а потом и Катеринку заставил сложить-вычесть – нет, всё верно, больше половины выхлестало. Он бывал в райцентре возле обелиска, не поленился и там сделать ревизию: сто два Антипина в граните, а всего призвано было, если верить цифрам, двести одиннадцать…

Антипин Алексей Яковлевич (1902–1957)

Антипин Борис Елизарович (1924–1986)

Антипин Василий Константинович (1894–1974)…

Председательница запыхалась перечислять, сглотнула сухой комок. Ей подали стакан воды. Она выпила, откашлялась, прежде чем соскочила в списке на одну букву ниже. Ивану Матвеевичу показалось, что как будто бы и упустила она многих. Дальше слышалось разбродно:

Аксёнов Гермоген Васильевич (1921–1987)…

Деев Николай Дмитриевич (1923–2001)…

Корзенников Дмитрий Константинович (1922–1993)…

Подымахин Иван Яковлевич (1908–1981)…

Таюрский Фёдор Гордеевич (1909–1984)…

Токарь Иван Аксентьевич (1911–2000)…

Ещё долго, прежде чем упереться в Шестакова Антипа Адамовича – далее список обсекался, – оглашала председательница. Но Иван Матвеевич уже не слушал, застигнутый думой, как ветром в поле. И было отчего затужить: ещё немного – и во всём мире не найдётся ни одного свидетеля ужасной гибели народов! Живые уйдут, всё без них изоврётся, как давно и при них творится, погрязнет в грехе и бесстыдстве. И знать будут о войне, что солдаты вшивели в окопах, дезертировали с передовой да мародёрствовали по населённым пунктам, а из Берлина везли дурную болезнь, трофейную тушёнку и швейные машинки «Зингер»…

Наслоилась тень, от реки подул ветер, сифоня в микрофоне. Но и та напасть миновала, снова чистым и гладким сделалось небо.

Вперёд выдвинулись две старшеклассницы – в пилотках и пионерских галстуках. Какое-то время, перебарывая смущение, смотрели на заречную тайгу, на проплывающие облака, перестреливались глазками, понуждая друг друга не страшиться.

– Девки, а девки?! – из задних рядов, куда и во времена Ивана Матвеевича сгоняли хулиганьё и где с начала митинга похохатывали да крутили музыку на мобильных телефонах, раздался набравший мужской крепи басок.

– Максим?! Максим Аксёнов?! Я тебя сейчас выведу из строя и покажу всем, какой ты есть! – усмирял, рыская в толпе, хрипатый нервный голос, видно, классной руководительницы этого самого Максима.

Но весельчак не унимался:

– Э-э, Танюха?! Катюха?! Ну чё встали-то? Пляшите! Я вам даже спою: «Мимо тёщиного дома я без шуток не хожу…»

И – «га-га-га» по рядам.

– Позорник! Никого не слышно, только тебя! – громко зашептала пожилая усталая класснуха с бледным лицом девы. Она таки выловила нарушителя дисциплины и вцепилась тому в рукав джинсовой куртки.

– А чё они, как эти?! – переминался с ноги на ногу аккуратный смуглый парень, переросший учительницу на голову.

– Не твоё дело! Твои усмешечки дурацкие услышали – и опешили…

На шум обернулись, завозмущались, а старухи заплевались:

– Снять штаны да посадить в крапиву!

Но, с улыбкой обходя людей, на помощь учительнице уже направился директор Лоншаков…

В заминку, ободрив девчушек, выкатилась полная учительница из приезжих, которую Иван Матвеевич не знал по имени-отчеству, как многих теперь. Она поймала рукой микрофон, пригнула к ярко-красным губам:

– А сейчас участники поисково-краеведческого отряда «Вымпел» расскажут о вашем… о нашем славном земляке, Герое Советского Союза… Начинай, Таня!

Высокая и черноволосая, с простым русским лицом Таня вдохновенно, как выученный стишок, затараторила, вздёрнув совестливый нос:

– Антипин Иван Николаевич родился в 1914 году в деревне Кокуй в семье крестьянина! После окончания Киренской семилетней школы и ФЗО в Иркутске работал инструктором областного стрелкового клуба, а с 1940 года – заведующим отделом Усть-Кутского райисполкома…

– В феврале 1942 года Иван Николаевич был призван в ряды Советской Армии! – за Таней подхватила вторая, светленькая, расставляя слова, как путевые вешки, на которые надо ориентироваться. – Он участник битвы под Орлом! Командир сапёрного батальона младший сержант Антипин в июле 1943 года со своими бойцами снял и обезвредил 400 мин!

Иван Матвеевич хорошо помнил своего тёзку, первого из четырёх Героев, которыми понесла Лена в здешних местах. Они до войны заготавливали от колхоза ягоды и орехи, жили одним табором. Сам-то Иван Матвеевич, конечно, ходил тогда в помощниках, но кое-что, спроси его, мог бы поведать. Главное, был Иван Николаевич не верста коломенская, а будто ссаженный на дощечке для выправки соболиных шкур: низкий и плечистый. Словом, настоящий сибиряк. Круглолицый и весёлый, он всегда прежде наедался черники, замарывая до шершавой синевы рот, а уже потом щипал ягоду в берестяной турсук. Мог и вовсе пролежать под кедром у холодного ключика, покуривая махру и прикрыв карие, как у девки, глаза. И кто бы тогда подумал, сколь высоко воспарит Иван Николаевич – и поныне отовсюду видать…

– Преследуя отступающего противника, 26 сентября 1943 года отделение Ивана Николаевича вышло на левый берег Днепра. Младший сержант немедля приступил со своим отделением к поиску лодок и строительству плотиков из досок, а также к заготовлению мешков с сеном. Лично побывал на западном берегу!..

Как же, как же! Он и к борисовским невестам плавал через Лену с другими парнями наперегонки, так быстро черпая короткими руками, что всегда поспевал первым, словно хотел сломать с куста самую-самую.

– По данным, которые разведал Иван Николаевич Антипин, командир полка принял решение форсировать реку именно на этом участке! В ночь на 27 сентября на лодках и плотиках на вражеский берег стал переправляться стрелковый батальон…

За бойкими словами девчушек зримо ожило в сердце: кипящий чёрный Днепр, мокрые, спотыкающиеся на камнях бойцы. Одной рукой они рассекают ледяную стремительную реку, другой держатся за плотики, и по косе отходят от берега, смываемые течением. Жёлтые лучи прожекторов противника, окапавшегося на том берегу, шарят по воде, но, обнаружив цель, замирают. Серебряными дырами чмокает вода, сглатывая пулемётные пули. Вот с плотика, который плыл впереди, соскользнула рука солдата, быстро-быстро замолотив по воде, и, пока боец медленно оседал на дно, торчала над рекой перископом тонущей подлодки. Теперь уже, кажется, все прожектора сведены в одну точку. И снова ливень капель и свинца, бурлящая ярость воды и ярость ослабших солдат. Вот рвануло сильнее, ветвистым кустом раскрылся, смётывая плывущих и щепки расколотых плотов, и сомкнулся над головами стеклянный столб. За первым снарядом ввалился другой, взнял волну, распался вертящейся ямой. От берега к берегу разрослась судорога, поволокла за ноги. Плоты тоже ярятся, дыбятся и сбрасывают бойцов, ящики с боеприпасами. В гребнях мутной воды мелькают красные перья крови, выползая из пробитых гимнастёрок. И резкий свет лупит в глаза! Как при отблеске молнии, напоследок видит Иван Николаевич высадившихся на чужой берег бойцов, пустые плотики на дрожащей огнистой воде и зловещую мерцающую синеву вокруг…

– Здесь, на белорусской земле, в Комаринском районе Полесской области 6 октября 1943 года погиб отважный сибиряк. На его могиле бойцы и командиры поклялись жестоко отомстить за смерть боевого товарища!

– Родина тоже не забыла своего доблестного защитника! За смелость и решительность, храбрость и самоотверженность в боях 15 января 1944 года Ивану Николаевичу присвоено звание Героя Советского Союза – посмертно! Именем Героя назван стрелковый клуб ДОСААФ в Иркутске…

Как в сильном дожде, сидел Иван Матвеевич, ничего не видя и не слыша, переметнувшись с берега этой, освобождённой жизни на тот, всё занятый врагом берег, в штурмуемый ночной Днепр, на один из плотиков. Очнулся, когда пихнули в бок, да, похоже, уже не в первый раз:

– Ты дрыхнешь, чё ли?! – склонившись, рявкнула в самое ухо Мухтарёва. – Кликом кличут на сцену, а он сопит в обе шморгалки, как на партсобрании!

И как ни махал Иван Матвеевич руками, показывая, что ему нечего сказать, зря тянут из него слово, а всё-таки пришлось подчиниться.

– …Свой первый орден Красной Звезды Иван Матвеевич получил за уничтожение дота под Выборгом, второй – за умелое отражение атаки немцев! – докладывала та самая приезжая учителка, видно, заправительница у краеведов. – Есть у него и медали: «За взятие Кёнигсберга» и «За победу над Германией»… Просим!

Под речной накатывающий плеск ладоней он взошёл на крыльцо, валко и неспокойно чувствуя себя. Спотыкаясь дыханием, долго гонял по горлу комок, словно высекая камнем огонь, но тот, едва поднимаясь, затухал в стариковских слезах. Они тоже были рядом, летели навстречу кадыку сырым облаком, заволакивали глаза.

– Ну что вам сказать? Раньше-то каждый праздник, да и так на встречах с ребятишками, на посиделках в клубе, говорили мои старшие товарищи, ломавшие войну с начала до конца. Нынче они ушли, словно разбило дивизию на отдельные полки, полки расшибло на роты, а уж роты – на бойцов, которые потеряли между собой боевую связь и в мирной жизни недугами и старостью перешлёпало их. Один я остался…

Замолк, выстлав руки по швам, в который раз помянув добрым словом Иннокентия Ивановича, председателя сельского Совета. Вот уж кто говорил складно и по делу, а перед ним, как ждущее команды воинство, молчали земляки!

– Это… поздравляю всех с праздником Победы! Полегли… много бойцов полегло на полях сражений! Я и ещё которые вышли живыми… Но мы помним! И вы помнить должны, не забывать… – И сошёл, заплакав, снова под плеск ладоней, на этот раз отозвавшихся вяло и скупо.

После забалаболили старухи. Особенно раззадорилась наторевшая в речах Мухтарёва, ловко отчиталась о проделанной в войну работе, повертела задком, подмахнула передком. В оконцовке по заведённому порядку вынесли метроном.

– Прошу почтить память погибших! – звонко пискнула кнопка с косичками и пальцем толкнула ходики, вмиг став серьёзной, опечаленной.

И вместе с ней затих даже гул в задних рядах. Все опустили глаза. Громыхнули лавкой старухи. Иван Матвеевич, после стояния на крыльце едва обсушив глаза, снял кепку и растерянно замер с мыслью, что так-то и о нём скоро будут молчать.

От крыльца, высоко и мерно шагая, понесли венки к обелиску. На нём давно обшелушилась золотистая гравировка, а гранитные плиты потрескались, свалился посаженный на раствор цемента козырёк, тоже из гранита. Старые, застиранные дождями венки убрали к празднику, с дорожки из мраморных плит смели сухие дудочки акации, осыпавшиеся ещё по осени, очистили клумбы и побелили бордюры. Два школьника, облачённые в солдатские плащ-палатки, подняли к груди деревянные автоматы, встав по обе стороны обелиска. И пока, двигаясь цепочкой по двое, поднося проволочные корзины с цветами, учащиеся младших классов, а за ними простые сельские жители уставляли подножие памятника, почётный караул не шелохнулся.

Ходики замешкались. Задрожал в микрофоне звук засыпающих механизмов, а когда угомонился и он, директор Лоншаков сделал рукою знак:

– Можно садиться.

В наступившей тишине заклокотал синий вертолёт нефтяников, шумно взбивая винтом воздух. Точно оглядывая толпу возле школы, закружил в небе, прежде чем упорхнуть дальше на север.

– Щас бомбу кинет! – хихикнул кто-то, и тут же треско хлопнул подзатыльник.

Как будто только этого сигнала и ждали, на крыльцо гуськом выплыли клубные бабы – завитые, грудастые, в цветных реквизитных платках, напущенных на плечи. Вмиг оглушили современной эстрадной песенкой, в которой ни одного правдивого слова не нашёл Иван Матвеевич: всё в этой поделке было так браво изображено, с поганой слёзной интонацией, что сиди и плюйся. В довесок музыка билась в динамике, как рыба в садке, не умея выйти наружу, задыхалась ртом и нисколько не бередила душу. Не то что ранешний распев гармони, отворявшей меха, будто зелёный луг с его весенней песней, с белыми свадьбами черёмух и молодыми голосами девиц…

И кривился Иван Матвеевич, костеря себя за то, что не послушался Таисии и попёрся на митинг. Томились и старухи, нетерпеливо постукивая батожками и кругло зевая:

– Чё-то долго ведут песню, как пьянчугу под руки! Скоро, нет ли кончат? Ишо баню топить…

Отпев и сообразив, что попали впросак – совсем жиденько откликнулись слушатели, – артистки, посовещавшись, задорно притопнули и заголосили прежнее, тоже не ахти какое, но всё же мало-мало потребное. Однако и тут случилась закавыка: едва дошли до слов «И молодая не узнает…», как в задних рядах во всю силушку заржали:

– Как, как она сказала?!

– Какой, говорит, танкиста был конец!

– Вот эта бодрая тема! Себе на телефон скачаю…