Текст книги "Радуница"

8

Теперь на смену Саня шёл скоро, стараясь не задерживаться с разговорами и раз за разом протирая очки, в которые жарило солнце.

Но пройти незамеченным не получалось.

Тяжёлое, всё пёстрое, словно сотканное из разных лоскутов, стадо паслось у дороги. У бледно-розовых, посечённых морщинами коровьих сосков, где надавилось молоко, жужжали мухи и шарахались круглым роем, отмахиваемые ленивыми хвостами, а на тёплых спинах быков дремали бархатные бабочки. Витька-пастух, набросив на лицо хрустящую газету с бабами, заголившими срам ещё на обложке, лежал в треугольной тени шалаша из свежей ольхи. Его выброженные в реке резиновые сапоги сохли, надёрнутые голенищами на колья, а белая рубаха, покачивая рукавами, трепыхалась на высокой вешке.

На Санины шаги пастух непременно просыпался, поднимал от земли соломенную голову:

– А-а, это ты, дядь Сань! А то я смотрю, что вроде ты идёшь…

Он грубо кашлял со сна, и его равнодушные ко всему глаза метили в пустоту, как два забранных для рогаточного выстрела камешка, и поражали там, вдалеке, какую-то свою одинокую печаль.

Однажды Витька настойчивее обычного позвал Саню к шалашу. На доске, поставленной на два кирпича, лежал хлеб, помидоры и разрезанные вдоль огурцы с рыхлой сердцевиной. Стояла консервная банка с камнем соли. Стадо, подобрав колени, дремало на бугре, куда его загнал Витька, чтобы обветрило от мошки. Не рассуждая попусту, Витька налил из фанфуря в два обрезанных горлышка от пластиковых бутылок с наверченными пробками. Икая, поворотился обугленным от загара лицом и посмотрел туда, где в сухом ливне солнца, перемежаемом яркой летящей пылью, преломлялись, как в цветном калейдоскопе, светящиеся кладбищенские сосны. Помолчал, затем перевёл дыхание на октаву выше и сорвавшимся голосом произнёс:

– Давай, дядь Сань, хряпни за маманю писят грамм! Вчера же письмо пришло – тако-ое…

Был Витька уже кривой, как турецкая сабля, ибо справлял поминки ещё с утра, а затем догонялся в посёлке. Худой кадык бултыхался в тонкой шее, выпирали под рубахой позвонки, острился длинный облупленный нос, да и во всём Витькином существе, как в Сане когда-то, было некое досадное неустройство. Это, впрочем, не мешало ему драться с женой, пить «Боярышник» на жаре, листать похабные газеты и плевать сквозь соломинку на возившегося в траве жука, которому он ампутировал крылья.

– Огурцы соли́, дядь Сань, я-то соль не ем – по-очки!.. – от щедрот угощал Витька, у которого захлестнуло водочным пеклом дыхание и слёзы наползли на глаза.

И Саня, как ему этого не хотелось, по примеру Витьки помолчал – и выпил муторное, как растительное масло, пойло, мягко отдающее глицерином. На миг расцвело в глазах, и тут же поблёкло. Он потыкал в банку обломком огурца и, обжигая потрескавшиеся губы ржавой солью, запихал в рот. Говорить было не о чем; спросил первое, что вместе с огуречным семечком село на язык:

– Что с ней стало-то? – сплюнул семечко, утёр губы. – Ну, как получилось?

– А моторчик, – кротко сказал Витька, когда отдышался, и жизнь вновь улыбнулась ему. – Моторчик заглох, дядь Сань!..

Латаный-перелатаный поселковый уазик с красным крестом на боку промчал в соседнее село, поднимая над собой пыль и серебрясь сквозь это дымное серое облако выпуклым лобовым стеклом. Витька, проводив его восторженными глазами, энергично вздохнул и с брызгами разгрыз огуречный задок.

– Может, кто-нибудь кердыкнулся?! Я тогда опять с дядей Борей пойду могилу рыть, пусть Валька с заугланами пасёт за меня…

Никакое письмо, как выяснилось к вечеру, Витька не получал и получить, дырявое сердце, не мог, поскольку не было у него ни родины, ни флага, а писать ему можно было лишь с почтовыми голубями. Скорее всего, и тётка его была жива и здорова. Но Витька всё равно ходил как в воду опущенный, оставив стадо оборвышам, и под тёткину несчастную кончину выбирал в магазине крупный долг. Он врал навылет, прямо в душу, что маманя «кинула» его, а братиков и сестёр (которых у него отродясь не было) продали американцам «на органы». Только что не плакал: сухи и сметливы были его глаза, крылись под козырьком бейсболки «Речфлот», съехавшей на брови.

Следом волоклась растрёпанная Валька. С каждым шагом играли жилы на её сваренном лице, а рот сам собой, против её воли, широко открывался книзу, словно потягиваемый незримыми нитками, которыми всю Вальку приводили в движение, как тряпичную куклу.

– Сирота, сирота! Плохо я одета! Никто замуж не берёт – эх! – девушку за это! – орала от ужаса за себя, за своё уродство, которое спьяну выставляла, а трезвая прятала за семью одёжками.

Этот случай почему-то так подействовал на Саню, что он дня два не мог ни есть, ни пить и болел хуже, чем от живота, а во сне вскидывался и звал брата.

9

В субботу, на Ильин день, в котельную неожиданно пришёл участковый милиционер.

Стояла жара, все дни над красным от солнца перелеском не было ни облачка, закаты пенились багровые и густые, в посёлке пахло угольным шлаком, которым зимой посыпали дороги, а дощатые желоба рассохлись, и осы свили в них гудящие гнёзда. Вот и пожилой майор Коробейников походил на грустное растение, корешки которого спеклись в сухой земле, и его выдернули из почвы, пустили катом по белу свету, чтобы шугало крапиву и репей. И когда бы растение ни возвращалось со службы в родную коробушку, полнёхонькую таких же грустных и плотных, уже семейных коробчат во главе с маленькой добрейшей Коробчихой, – всё это перекати-поле не могло угомониться, о чём-то кручинилось и куда-то стремилось, хотя огромная, глаже, чем у Сани, лысина кисло потела и походила на лесосеку, на которой только по склону уцелели редкие деревья и картавый кустарник. Но дело своё Коробейников знал, блестел замок его пошарканной в уголках, словно объеденной мышами планшетки, подбирал коренастую широкую тушу сальный ремень, тяжёлый пистолет на короткой сильной ляжке бдительно оттягивал кобуру.

– Ильин день, а дождя нету! Хоть бы брызнул под вечер, а то третью неделю поливаю картошку из мотопомпы… – Зажав планшетку под мышкой, Коробейников по-свойски загремел в ведре с водой железной кружкой.

– Это с крана, – предупредил Саня, а Коробейников что-то прожурчал в ответ и стал пить.

Вода, дымчатая от извести, шипучей воронкой утекала Коробейникову в рот, частью выливаясь обратно и капая на пол, где твёрдо встали ноги участкового, и только в небольшой ямочке на подбородке, зацепившись на щетинку, слезилась одна капелька. Отпив, Коробейников плеснул из кружки на лысину, затем в лицо, смёл рукавом и посмотрел оживлённо, надраенно.

– Ох, х-х-хорошо-о!.. – крякнул крепко, ядрёно, как будто махнул рюмку спирта и рванул зубами хрусткий солёный огурец.

Он словно чего-то ждал, однако Саня не понимал.

– Недавно ездил в город к отцу Иннокентию, поставил свечку за матушку… – прохаживаясь взад-вперёд, издалека начал Коробейников. – Ей же шестнадцатого – тридцать лет со дня смерти… Знаешь, как я свою старушку хоронил?

К шести часам мужики разошлись по домам – топить адовы бани и клянчить у жён на суперкрепкое пиво. Саня прозябал в котельной один, наблюдая, как воробьи дербанят во дворе жёлтые стручки акации. Ни жены, ни бани у него не было, мылся в рабочей душевой. Когда явился участковый, Саня как раз вышел из душа и сидел в дежурке в одних трусах, накинув ногу на ногу. Он думал о Гондурасе, который на прошлой неделе порешил стариков Башаровых, тихо гнавших самогонку, и теперь ходил под следствием. В визите участкового Саня угадал подвох, а его вопрос тем более насторожил и настроил к обороне.

Коробейников, конечно, попросту подбирал к нему ключ из той огромной связки хитростей, провокационных вопросов и отмычек, которые он накопил на своём веку, продел общим железным кольцом и теперь гонял по кругу.

– Тоже, у Валерчи, у младшего-то, доживала в Таганроге, а у Валерчи жена… такая! – охотно и смачно, как, наверное, наворачивал борщ и домашние котлеты, тянул длинную песню Коробейников.

Он чего-то быстро запыхался, долго, словно мозговые кости, обсасывал слова, а некоторые глотал и тут же давился.

– Ну, тайком написала мне… матушка: забери, Роман… невестка все глаза… повы… повыкле… повыклева… а то заду… шу… шу… шу…

Саня постучал Коробейникова по спине.

– … а то задушусь. Спасибо! А-а-стма… – Коробейников погрустнел, в груди у него проскребло острой лапой и сипло прокричало. – Значит, выехал я с первым поездом…

– И?! – наглым зевком запередили его рассказ.

Коробейников вздохнул, вобрав много и засвистев дыхалами. Перевёл взгляд, заметно потяжелевший, с Сани на кушетку под замасленной спецовкой и с берёзовой чурочкой вместо подушки, потом – на стол из досок с хаосом гаечных ключей, вентилей, болтов, окурков и прочего – и мысленно поспешил из этого смрада в окошко, за которым начинался посёлок. Водовозка проехала по улице. Резиновая кишка, задранная крючком на бочку, тряслась и подпрыгивала, как живая, а на кочке выскользнула и зашипела, выпуская серебряное жало…

– Помирает твоя старуха, – неожиданно просто и внятно сказал Коробейников и, ослабив ремень, уперся животом в стол, отчего тот перебрал всеми четырьмя ногами. – А то уж…

– Откуда знаешь? – немного погодя отозвался Саня.

– Из Харётской милиции запрос пришёл. Брат тебя ищет.

Махровое полотенце, которое Саня перекинул через плечо, как скатанную шинель, дышало на его груди, но жило отдельной, своей – тряпичной – жизнью. И Санино родное, голубиное, всё светло-голубое, что когда-то грело душу, однажды ушло из него, выдохлось, утекло сквозь пальцы, как эта вода из шланга, а стало быть, на поверку оказалось ничем не крепче спиртового запаха, выносимого поутру, так что весть о матери Саня встретил с холодными висками. Только что-то небольно хрустнуло в нём, как ветка в стеклянном от мороза лесу, да брови метнулись ласточкиным хвостом, но и те уползи на место, рабски выстелились вдоль своих костяных дуг.

– А они имеют с матерью право? Ну, по закону? – только и спросил Саня.

– Кукушонок ты, Золотарёв, тебе и закон не писан!

Коробейников выпрямился, распахнул планшетку, бросил на стол лист бумаги и карандаш.

– Пиши отказное…

10

Саня шерстил посёлок, продавая с плеча пиджак, упал до тысячи, но на билет наскрёб.

Борька носился следом, славя возвращение друга к старой доброй жизни, а когда всё раскусил, снялся с дистанции и пошёл своим ходом.

– Санёк, если чё… Ну, ты меня понял! – Пьяный Борька с силой, набитой в руки копанием могил, втолкал Саню в автобус и даже, кажется, махнул на прощанье – за пыльным окошком было не видать…

Он думал, что все мучения изыдут сами собой, упорхнут в сквозящую щель окна, за деревянную раму, которую Саня время от времени приспускал, чтобы встречным воздухом обдуло лицо и душный плацкарт, и уже там, за гремящим потоком поезда, распадутся в прахе и ничтожестве мелькающей жизни, затихнут в глупой природе, вообще утомятся, забудутся, пресытятся дорожными впечатлениями.

Но страдания его от скорой встречи с матерью и братом, оттого, что спустя годы он возвращался в гнездо, не измывались ничем, никакой телесной, духовной ли усталостью, и не подавлял эту горечь, а как будто вторил ей жуткий запах креозота, которым были напитаны шпалы.

Тут, в этой спетой и спитой деревенской России, черкал по стёклам поезда дождь. Он был ещё горестней того, что навсегда остался в посёлке, а эти люди на перронах казались самыми несчастными на земле. И мусор, который пассажиры вымётывали в форточку, разматывался на лету и рваными бумажными тучами воспарял над этой нищетой, а конопатые ребятишки со станций бежали за промасленными от колбас и копчёных куриц газетами, как за воздушными змеями, и жалостью к себе, воспоминаниями, вызванными собой, топтали Санино сердце.

От стучавшего в ночи поезда едва-едва натёрлась на востоке полоска зари, особенно бледная после дождя, а Саня уже высадился на железнодорожной станции.

Через час он трясся в кабине подвернувшейся грузовухи. Водила – тучный русокудрый Николай – вытребовал на гипсовом руднике отпуск, жену с ребятишками сослал к дядьке в Краснодар, чтобы ели груши-арбузы и запасались даровым здоровьем, а сам спешил к тестю на Балтай – косить и ставить много-много сена. Всё в жизни у Николая было хорошо, обстоятельно. И колючие домашние огурцы, которые ему завернули в полотенце, он ел хорошо и обстоятельно, хрустя сочно и зелёно. Зубы, как и следовало ожидать, были крепкие и плотные, как новый забор, с лёгкой смолёвой желтизной цвета свежеструганного дерева. И жена у него, скорее всего, была ему под стать – пышной и сладкой, словно куст чернослива по осени, тоже хорошо и обстоятельно ела домашние булки и сальце с мясной прослойкой, никогда не красилась и не носила бижутерию, предпочитая всё натуральное. А их дети, наверное, сплошь в похвальных грамотах, ходят летом босиком, едят и спят по расписанию и вообще с младых ногтей держат себя в узде…

Саня враз почувствовал себя дефективным.

Он, который никогда не умел так жить, чтобы быть полезным всем и себе не в обузу, с белой вороньей грустью косился на Николая. Но и боялся его хрупкого мотылькового счастья, и спроси кто-нибудь у Сани, надо ли ему эту тихую радость, пожалуй, он отказался бы.

В кузове у Николая щерились зубьями деревянные грабли, мерцали две нашлифованные косы самого большого номера, грохотала свора вил, и, смиряя это грозное воинство, покоился кусок заплатанного брезента от армейской палатки. А в кабине за сиденьем лежала, как роженица, пузатая капроновая фляга, охала и вздыхала и, по всему, не чаяла дождаться, когда с неё скрутят пробку, высвободив нутряную тяжесть, от которой она давно томилась.

– Примешь с устатку? – по-свойски спросил Николай, но Саня отнекался. – А то гляди – на берёзовых бруньках! Накапай себе…

Выехали в степь, когда из чёрной изноздрённой тучи, от самой станции кружившей над ними то опережая, то оставаясь за холмом, посыпалось, как из мешка злато, пронеслось с клёкотом серебряных клювов, издолбив крышу и капот грузовухи, завихрив и повалив травы, – и скрылось, волоча дымный хвост. В проступившем фиолете показалось солнце, расслоилось, как вода от брошенного камня, распустило по лобовому стеклу радужные перья. За окном блестели дорожные знаки, камни и жестяные козырьки редких остановок. Листья ольхи при дороге были полосатые, все в пятнах и дырочках, словно пожжённые лупой; солнце выжелтило на них только те места, которые были чистыми, а туда, где осела пыль, загар поцеловать не смог, и там после короткого слепого дождя зияла слабая зеленца. Яркой, как в Санином детстве, зелени не было. Под открытым небом, на жалящем солнце всё было серо и скудно, как обычно в степи в конце лета. Всё здесь, на ветровом юру России, уставало и изнашивалось не ко времени: травы, избы, люди. И ещё нужно было суметь, ходя под здешним богом, сохранить себя для долгой и трудной жизни.

На тракте голосовали буряты – старик лет шестидесяти, весь в думах и морщинах, и стриженный на «лыску» долговязый парень призывного возраста, похмельно и длинно плевавший на ветер. Они проморгали ранний автобус, возвращаясь из соседнего села, где загуляла, ломая хрусталь, свадьба, и теперь суетились возле ЗИЛа, отворя водительскую дверцу и лапая руку Николая, в котором признали нужного человека. Глаза их были голубы от бессонницы и спирта.

– Один бурят – хорошо; два – шум; три – драка! – объясняя скорый уход с праздника, хохотнул старик. Внезапно он посмурнел, рванул воздух губами, что-то недужно и властно прокричав на бурятском для парня, лизавшего разбитые кулаки.

Ну, залезли в кузов, гремя стеклом в двух брезентовых сумках. Попылили дальше.

Отъехали совсем немного, когда пошёл съезд на какой-то посёлок, под самое рубиновое облако вознеслась труба котельной, наводя на Саню тоску и сон. На берёзке, одиноко стоявшей у дороги, развевались разноцветные ленточки, как свежие, так и уже истлевшие до белёсой исполосканной ветоши. В заднюю стеклину робко побарабанили пальцем.

– Чего они? – удивился Николай. – Им вроде бы дальше…

– Амво-о-он… – подсказал Саня. – Ты нездешний?

– Не-а. Читинский! Приехал на рудник, немцы же строят гипсокартонный завод…

– А жена твоя… здешняя?

– Да-а.

– Бурятка?

– Не-а!!! – Николай обильно рассмеялся, оскалив рот, и его мясистый влажный язык на миг застыл тёмно-красной раздавленной сливой.

Саня даже очки снял от волнения и двумя пальцами провёл от переносицы к губам, точно сдирая с лица паутину.

– Обычай у них такой – капать Бурхану! Не понимаешь?!

Николай, покатив баранку на сторону, сразу стал серьёзным.

– Понимаю, чё ты! Просто не сталкивался никогда…

Свернули на обочину.

Буряты выставили на асфальт пластиковые стаканчики, которые роняло ветром, пока старик не пригвоздил их, налив из бутылки. Саян, внук старика, нарезал на крыле машины сало и хлеб. Один стаканчик поднял старик. Обмакнув в водку указательный палец, побрызгал на берёзу, потом – в воздух вокруг себя, что-то шепча так, как будто перебирал губами крохотный шурупчик. За ним то же самое, но молчком, с крепким неверием в происходящее, проделал Саян, с ухмылкой выложил на камень хлебную корочку и штрих-другой сала, размякшего на солнце и затхло пахнувшего целлофановым пакетиком. Наполнили ещё. Саян, присев на корточки в сторонке, закурил, а старик приблизился к Сане. Резкие волны на лбу старика усмирились; кожа стала гладкой, как Байкал без ветра: так старик улыбнулся случайному человеку. Николай из кабины с интересом наблюдал за ними, доедая последний огурец, и уже никуда не торопился.

– Твой пай – мой пай! – бархатным голосом, в котором зазвучал хрипаток ветра, сказал старик, подавая стаканчик и кивая на другой, остававшийся у него в руке.

Оба выпили. Саня зажевал коркой, а старик, зажмурившись, занюхал рукавом, и когда открыл глаза, они были мокрые, со склеившимися ресницами…

На следующем повороте, у такой же наряженной берёзки, в изножье которой лежали аккуратно складированные пустые бутылки и смятая пластиковая посуда, в стеклину снова постучали, уже кулаком. Николай посмотрел на часы, но смолчал. Старик на этот раз выкупал в стаканчике с водкой листок берёзы, пошептал, поклонился и, покосившись на внука, которого уже штормило и грозило выбросить за борт, сделал в его сторону два-три быстрых шага. Руки старика, как два хищных беркута, широкими махами взмыли у него над головой, готовые заклевать добычу. И Саян мигом вспрыгнул в кузов, с презрением ко всем и всему отвернулся.

Старик, найдя в Сане родственную душу, подошёл снова:

– Твой пай – мой пай!

– Чай пил – гора ходил, водка пил – равнина падал! – вспомнил Саня и понял, что не доедет.

11

Закатились в Харёты вечером, только пригнали стадо. Воздух ещё гудел от луговой мошки, которая со стадом наводнила деревенскую улицу. С пустыря за домами доносились громкие сырые хлопки по футбольному мячу, а Сане помни́лось, что снова стучат. Он крикнул, чтобы дали по тормозам, и проснулся от своего крика. В пути Саня насчитал не меньше дюжины берёз и раскис на мягком дерматиновом сидении, жарком от августовского солнца, которое за день окрепло и золотилось в небе, где уже не было и малого облачка, одна степная печаль. За время его забытья буряты сошли, снова долго ручкались с водителем…

Николай колыхнул его за плечо:

– Ну, где твой дом, бурханщик?! Куда рулить?

Саня, продрав глаза, заозирался так, как будто впервые видел и Николая, и эту деревню, и себя в боковом зеркальце, отражавшем алый шар заката у него за спиной, в кузове.

– Где это мы?! – завозился, поднимая себя локтями.

– Привет! Нака-апался…

По тихой остывающей улице ехал верховой, бренчала на зубах коня железная конфета, косичка-кнут, заправленная деревянной рукояткой за голенище, свисала до земли. Оттолкнув дверцу, Саня сверзился с подножки, на хромых ногах подскакал к пастуху и схватился за узду. Городясь от слуха Николая ладонью, приложенной поперёк рта, снизу с надеждой вызрелся на человека:

– Слушай, друг, выручай, а! Где тут живёт старуха Золотарёва?

Верховой, близко осмотрев Саню, вдруг отпрянул, а с ним и ражий конь. Человек выругался по-бурятски, заломив коня. Но тот всё равно дичился незнакомца, от которого пахло табаком, водкой и гулящей жизнью, мотал головой, оголял зубы и раз-другой жамкнул бродягу за рукав.

– Дак чё молчишь, друг?

– А ты кто такой? – строго спросил конный.

– Сын я её, Саня. Саня Золотарёв! – Саня радостно ударил себя в грудь, как будто после многих лет разлуки встретился с собой и, едва узнав бывшего себя, со слезами кинулся с прошлым собой обниматься. – Может, видались? Ты в этой школе учился?

В тугую жёсткую ухмылку расползся рот верхового. Он собрался уезжать и даже саданул коня под дых, но неожиданно передумал, крутнулся на одном месте и стремительно надвинулся на Саню. И Саня, вздрогнув, с ужасом в глазах попятился, пока не упал, запутавшись в ногах. Николай вопросительно посигналил, но никто не услышал. Только конь повёл мохнатым ухом, фыркнул, отдувая гнус, и заржал.

Кепка тоже упала. Саня, поднявшись и отряхиваясь, долго не мог её нахлобучить.

– Чё ты?!

– А чего?

– Лезешь-то дуриком!

– А чего?!

Человек сплюнул. Глаза его краснели от дыма и мошки. Сане почудилось что-то знакомое в лице верхового. Он словно поглядел в мёртвый омут и увидел одну живую рыбку, которая тоже увидела Саню, вся затрепетала и поплыла к нему через иловую муть и ядовитые водоросли.

Саня снова вцепился в узду:

– Ты-ы, Родя?!

– Хватилась… она!

Родион пришпорил. Конь боднул, выгнув длинное жилистое горло, и потянул Саню.

– Узду-то пусти, Соловушка, чё ты его чалишь.

…Справили сороковины. Когда все разошлись, Саня, абсолютно трезвый, залез на чердак, раскопал под тряпками свой тайник, о котором ещё за столом вспоминал Родя, и старым мелкокалиберным патроном выстрелил в себя из самодельного пистолета. Но убиться не убился: жалкого, красного от вылившейся крови, побитого уродливой контузией, содрогавшей его до смерти, ссаживали Саню с чердака на стропах, а затем под руки вели через двор к воротам, где плакала в ночи и мигала красно-синим огоньком машина скорой помощи.

Брат Родион сидел на лавочке у дома и, склонив белую голову, курил Санины папиросы, поджигая одну от другой.

7–14 марта / 1 мая / 14 ноября 2012 г.