Текст книги "Радуница"

2

Нынче жизнь Пузырька такова: всё он пьян или с бодуна и дома конфликтует со своей бабой, о чём, как водится в деревне, – многочисленные свидетельства. Когда попадает шлея под хвост, он не шатается по посёлку, а проворно обегает его из конца в конец, иногда не по разу за день, и всё равно что-нибудь да смышкует. Клепаешь, например, в ограде лодку, нагнулся, чтобы взять молоток, встал через миг, а тут, глядь-поглядь, – Пузырёк! Навалился на штакетник – как только подошёл. На самом деле он уже давно наблюдает. Сейчас спросит пятьдесят рублей! Он всегда просит на «Боярышник» – ни больше ни меньше. Глаза мутные; рот накось; ворот свитера распялся и видно бледно-красное, как у ощипанного гуся, горло, всё в пупырышках и морщинах. Жалко его, и зло берёт, и надоел хуже горькой редьки. Но и отказать нельзя, сославшись на отсутствие денег. Неудобно врать этим людям, потому что у них отняли всё, чем они жили, а жить по-другому они не умеют…

Тебе легче! Ты сподобился, как паршивый пёс у булочной, который сунул нос в приотворённую дверь, откуда самый запах. И дышит, дышит!

Этим людям так нельзя: они гордые. Они и просят от безысходности, а то бы век тебя не знали. И вынесешь, и сам вложишь в руку. «Чтоб отвязался!» – сужаешь область боли. И скорее выпроводишь, якобы работы невпроворот. И Пузырёк всё-всё поймёт, сожмёт в кулаке и, ничего не сказав, на всех пара́х к магазину, но, зайдя за угол, с тревогой пересчитает. Всё точно, шире шаг! Но это недоверие к тому, кто выносит, эта нелюбовь к дающему – не из-за чёрной неблагодарности, в которой нас во все века обвиняют фарисеи и книжники, а из-за глубокой и выстраданной бедными людьми обиды на тех, у кого деньги, несмотря ни на что, есть, кто призывал рабочего к станку, крестьянина – к сохе, а сам, курва, жил несколькими парами рук, и когда одна пара стала не нужна, поправил очки и преспокойно вынул из футляра другую, нужную и кормную сейчас. И только у народа одни руки! Ваши деньги, очкарики, он, конечно, пропьёт, но не в этом дело.

Оттёртый на обочину, Пузырёк спасается как может. Сын с дочкой в городе, жена – на пенсии, а ему не вышел срок. Скот он, как и большинство в посёлке, зарезал: на всё рыночник накручивает дозволенные тридцать процентов! В область привезти те же комбикорма – тридцать, в район – тридцать, в окрестные деревни – ещё тридцать… В копеечку! Из прежнего деревенского неизбывен только огород. На лето, правда, Пузырёк нанимается на пилораму. Рано утром, как и другие мужики, курит на перекрёстке возле сельсовета, ждёт вахтовку. И уезжает на весь день. Вечером – отжатых, молчаливых – их высаживают тут же, до следующего утра. Но дирекция рассчитывается неисправно, сообразно с отводимыми лесными делянами, а когда производство застаивается, командирует народ по домам, чтоб не платить дарма. И надолго Пузырька не хватает: его надо оцеплять сплошным обручем. Нет – так он отвяжется! Или лучше на реке будет, а то в лесу.

В лесу он собирает грибы и ягоды, но в заядлых не значится, скорее, пережидает очередную репрессию, последовавшую за тем, как в женином кошельке была обнаружена недоимка. Собачонка при нём на вооружении, тоже пропитая и прокуренная, всю дорогу выступает на защиту хозяина: гав да гав! Но больше берёт на себя. Топнешь – показывает Пузырьку, куда убегать. Пузырёк не побежит: у него полное ведро груздей! Сухих, с землёй в отливающих синевой раковинах и с налипшими хвоинками. Весел по случаю. Козырёк оползшей на уши бейсболки задран, как щиток на маске электросварщика; рукава хлопчатобумажного пиджака раз-другой подвёрнуты; голяшки резиновых сапог хлябают под коленами – во всём Пузырёк мал. С удовлетворением глядит на твою руку кренделем, продевшую дужку пустого ведра.

О том о сём:

– Рябчиков-то видал?

– Не-а.

– А я спугнул выводок! Надо завтра с пулемётиком прошвырнуться…

Вечером едет на мотоцикле «Иж-Планета» с дощатым коробом вместо коляски, упразднённой за ненадобностью. Кончик титанового советского спиннинга раскачивает огромная тяжёлая блесна, подвешенная к верхнему пропускному кольцу. Ноги земли не достанут! Спиннинг или удочка для Пузырька если не баловство, то пережиток древнего, некие первобытные орудия, и уповать на них нечего. Всё равно что сжинать рожь серпом. Ничего как будто диковинного, дело не совсем забытое, но наш мужик с этим в поле уже не выйдет. Он испорченный – механизированный, с социалистической размашкой. Ему комбайн предоставь. Покидать-то блесну или крючок с червяком он покидает. Но это так, для близира. Ближе к ночи сдёрнет с короба брезент, а под ним сморщенная надувная лодка и китайские сети…

На рассвете, жёлто горя фарой, спешит проверять, на всякий случай – тоже для понта, да и затем, чтобы другой раз не ездить, не жечь бензин, которого на два пальца в баке, – везёт в коробе пару алюминиевых фляг под воду. Перед спуском под угор задувает фару: чих-пых в темноте! Бряк-бряк – фляги… Иногда случаются проколы: завоет в тумане, аки волк, продлится на воде дымчатый луч прожектора, высветив, словно на клубном экране, щетину тальников, мерцающую от капель сеть и перепуганного мужичка в резиновой одноместке. И вот уже, бросив концы в воду, Пузырёк шибко чешет через Лену со скоростью двух взрывающих реку маленьких пластмассовых вёсел, а за ним тем энергичнее – катер государственной рыбинспекции.

3

С замерзанием Лены Пузырёк переключается на уды. У него два участка – по оба берега. Раньше на этих местах рыбачила, наверное, дюжина мужиков, в том числе старики, которые приняли эти берега ещё от отцов, а те – от своих отцов. Но и мужики, и старики умерли, потому что это время срыло всех: и сильных, и слабых. И Пузырёк колотится один, как исчисляющий последнее исконное метроном.

Сообщить, что он выходит на лёд первым, мало. Он и живцов запасает прежде всех, ещё по открытой воде, зачастив сквозь облетевший ольшаник на речку Каза́риху. Там в тихих заводях, выстланных жёлтыми листьями, караулит корчажкой гольянов – небольших рыбок из сорных пород, с краплёной синевой на боках, с чёрной или светло-коричневой, судя по характеру дна, спинкой. Или плюхнет корчажку повыше моста, а сам сядет на угор и ждёт, когда сплывутся на размокшую хлебную корку. Добывает сотни три-четыре, учитывая потери, неизбежные при хранении. И всё равно в феврале или марте снова на Казарихе, дырявит лёд промёрзших ям.

Но до этого ещё далеко, а пока шуга дёрнулась раз-другой… и встала, заложив Лену на все засовы. Пузырёк скорей на лёд!

Из-за спины, словно огромные стрелы из колчана, торчат срубленные в лесу вешки – молодые сосенки, берёзки, осинки, к концам которых на длинной нитке привязывают по крючку или даже по два. Это и есть налимья уда.

Первую неделю после ледостава налимы не просто ловятся, а «идут». Пузырёк, проверив крючки и сменив одежду – шубенки на варежки, ушанку на пидорку, драные бахилы на парадные суконные боты системы «Прощай, молодость!» – ходит с авоськой и продаёт. Из уцелевших учреждений самый надёжный прибыток дают клуб и сельсовет, да Пузырёк ещё и скостит десятку в сравнении с городским рынком. Сто тридцать за ки́ло! Домой только через магазин…

Шпана, бывает, скучкуется к ночи, пройдёт с саночками сверху вниз – и не столько обчистит, сколько разроет и заморозит лунки, которые следует утеплять снегом. Пузырёк на другой день патрулирует по посёлку, гоняется за воришками с лопатой:

– Да я же вас вычислил по следам!

4

Зимой Пузырёк не только рыбачит. Иногда прокладывает за ЛЭП лыжню и настораживает капканы на соболя – штук пять-шесть. Ставит под деревом на конец толстой жерди, наклонно поднятый над землёй с помощью рогулины. Сам капкан привязывает к перевесу – гибкой деревинке, укреплённой выше жерди на стволе дерева таким образом, что при метании зверька капкан соскальзывает с упора, и деревинка, перевесясь тяжёлым комлем, другим концом, а именно лёгкой вершиной, вздёргивает добычу, делая её недоступной для мышей и лис. Примерно так вздымает вёдра с водой колодезный журавль. В качестве приманки Пузырёк не мудрствуя лукаво гвоздём на сто пятьдесят пришпандоривает к жерди обрывок дохлой курицы.

И, по всему, ничего не ловит, но виду не подаёт.

Так, возвращаешься из леса – румянец и снег, гремучая судорога подбитых камусом лыж да скрип кожаных ремней, в которых резиновая галоша бахил точится, как жучок под корой валёжины, – Пузырёк, если он в это время на реке, обязательно подождёт! Пытливо осмотрит с ног до головы, сосредоточась на брезентовом рюкзаке с заскорузлыми от смёрзшегося пота лямками, – его объём служит Пузырьку при распознавании им типа и размера добычи. И только затем спросит:

– Ну, откуда идёшь?! Чё несёшь?!

И подробно: сколько капканов зарядил, скольких соболей уже взял, где лазишь, в каком распадке зимовьюшка, есть ли на участке диетическое мясо в виде изюбрей и сохачей и, вообще, резонно ли ему, Пузырьку, прогуляться по твоей лыжне…

Всякий раз, когда увидишь Пузырька, который опёрся на черенок пешни и курит, скашливая на снег, всё закипит в тебе, забурлит, объяв голову жарким полымем. И в сердцах выругаешь себя – не перешёл Лену в другом месте! – а там и Пузырька – за то, что стоит, ископытив твою лыжню, и упорно дожидается вестей. Налима заблаговременно снял с крючка и заныкал. Рюкзак раскорячил на снегу как-нибудь так, чтобы ничто не выпирало и выглядел совершенно пустым. Все улики уничтожил – кровь возле лунки запорошил снегом, а руки и лезвие складного ножа вытер о мешковину…

И вот то, что подготовился, а тебе свернуть нельзя, изозлит в край!

И уже зарядишь ядрёный крупный мат, чтобы с честью ответствовать любопытному Суслику, пересыплешь просветы между словами неким общим смыслом, дабы сидело туже и выстрелило кучнее, и даже пожалеешь Черномырдина: сейчас его убьёт наповал, а он и не знает! Но лишь только Пузырёк заговорит – и всё в тебе словно ветром задует, и хотя ничего особенного в его речи нет, а, однако же, остановишься и легко отвечаешь на самые дотошные вопросы и даже, удивляясь себе, сообщаешь что-то сверх сказанному, то, о чём тебя никто не спрашивал.

Пузырёк, видя такое расположение, тоже откроется всей душой и не моргнув глазом соврёт:

– Я-то тоже задавил в ельнике трёх! Сра-а-азу!

Намекает, что в трёх из шести поставленных с грехом пополам капканов уже при первом обходе оказались соболя.

Или начнёт вспоминать, как белочил вот по этой сопочке. Собаки у него, конечно, были – твоим пустолайкам не чета… Ну, шёл так один раз, до́был два десятка белок и чёрного-чёрного соболя, каких теперь нету, а под вечер собаки облаяли в распадке быка, да здоровенного, метра два-три в холке! Понужнул его, понятно, в глаз, а из-под хвоста вышло. Освежевал. Шею, грудинку, ливер зала́базил в жердяном чумке́, на скорую руку сотворённом между деревьями, на некоторой высоте, а голову и разрубленную тушу накрыл шкурой. Назавтра вернулся с саночками – ни кровинки, ни шерстинки…

– Сука у меня текла, а за ней по следу шли от посёлка девять кобелей! Ка-ак я не знал?! Только потом вычислил… – Пузырёк отсекает рукой: – Всё-ё подобр-р-рали! Даже снег до земли слиза-а-али! Спасибо, чумо́к выручил…

Вежливо – чтоб не оскорбить взаимной симпатии – просветишь потёмки Пузырьковой души наводящими вопросами, ещё раз убедишься, что свистит – и сам сменишь пластинку. Посетуешь, например, что нынче капканы-то запретили, аж из самой столицы бумага пришла, – так он пропустит мимо ушей! Или посмотришь на лыжи Пузырька – две небрежно обструганные доски с едва задранными носками. И Пузырёк, перехватив твой взгляд, тоже вперится в лыжи, но уже в твои, дикие и лохматые:

– Из чего сделал?

– Из ёлки.

– Кла-а-асные!

Не нужно принимать за похвалу. Такого же мнения Пузырёк и о своих скороходах, и когда ему напомнишь, что раньше он прятал лыжи возле дороги, там, где своротка к реке и первой уде, а нынче уносит домой, перекинув через плечо, Пузырёк позволит себе необходимое уточнение:

– Дак это старые были, чуть ли не одного со мной года! Ещё батя ходил! А эти-то?! – И тогда догадывайся, что зарой Пузырёк новые лыжи в снег – всю округу вдоль и поперёк проскребут граблями, хотя, сказать по чести, воткни на лобном месте – никто не тронет, разве что какой-нибудь полоротый, проезжая на «Белорусе», зачекерует и утащит на дрова…

5

Но лес лесом, а Пузырёк, прежде всего, жив рекой.

Во всём, что касается рыбалки, в особенности подлёдного лова налимов, он придерживается неписаных правил, вместе с Леной перенятых им от стариков, хотя теперь и эти правила, и сами старики мало кому указ. Пузырёк не преминет, скажем, заткнуть тебя за пояс, если наживишь свою уду слишком близко к его крайней пограничной, но сделает это не обидно, а на том же дыхании, с каким минутой ранее снял с рук тёплые меховые шубенки и развернул на морозе карамельку:

– Чё-то границу не соблюдашь! Соблюдай-ка!

Или повадится ловиться мелюзга – жалко на такую изводить живцов, все ходят от уды к уде, как трезвые на пиру, никак в толк не возьмут, в чём причина, и только Пузырёк в курсе:

– Такая ерунда раз в семь или шесть лет случатся! Я уж давно замечаю. Она, мелочёвка-то, или спускатся сверху, или, наборот, подыматся, большие налимы ни хрена не успевают! Большой только-только подойдёт, а этот мандёныш уже на крючке! И так всю зиму! А долбить-то всё равно надо, чё поделашь…

Пузырёк, атакующий Лену со дня первых заберегов и убирающий крючки незадолго до ледохода, – все давным-давно закруглились, и вдоль берега синеют отволгшие старые лунки с чернеющими штрихами вешек поперёк, – в середине зимы устраивает передышку, исчезая с реки под вечер 31 декабря и образуясь на ней снова и также порывисто, но уже после рождественских колядок. Впрочем, это уже не тот Пузырёк, что был до Нового года, а его немощная тень, которую хозяйка Пузырька выцарапала кочергой из-под стола, отряхнула, раз и другой хлобыстнув о дверной косяк, напялила на голову ушанку, посадила на лыжи – и пяткой под зад, чтобы при участии силы, ею произведённой, катился прямо и беспечально до самой матушки Лены.

Не прошло и полгода, Пузырёк опять на реке!

Бродит от лунки к лунке, худой и облезлый, как покинувший берлогу медведь. Если, конечно, можно вообразить медведя с пешнёй и лопатой, с рюкзаком за спиной, с окурком в зубах и в просторной (чем-то заляпанной в связи с последними событиями) аляске со светящейся в темноте нашивкой «ВЧНГ», что есть «Верхнечонское нефтегазорождение». Сию справу Пузырёк приобрёл у вахтовых мужиков, когда шуровал им налимов.

За полмесяца, что медведь был в рабочем отпуске, лунки промёрзли насквозь, и пешня уже коротка́, бить стоя несподручно. Пузырёк, постлав запасные шубенки, становится на колени и долбит из-за плеча. Голова его мотается от ударов, а со стороны кажется, что Пузырёк неистово молится. Пока выстеклит хотя бы одну лунку – не раз и не два размажет по лицу горсть шершавого снега. Но уж когда пешня прорвётся в пустоту, потянув за собой, а в лунку брызнет вода и вешка отколется с ледяной перемычкой, то Пузырёк, обливаясь по́том, с похмельным причетом: «Ох-ох-ох, что ж я маленький не сдох!» – отчерпает из проруби последнюю, уже сырую крошку и, завершая первый круг своего адового возвращения, медленно возденет уду на всю длину руки и осторожно, стараясь не развалить, вынет на лёд размытого налима с белым брюхом: налим, вопреки известному выражению, начинает гнить не с головы, а с живота, тугого от икры и печени.

Вызволять из протухших рыб крючки Пузырёк считает удовольствием ниже среднего и, прежде чем брезгливо отшвырнуть налима лопатой, с затаённым дыханием перерезает поводок, каждую секунду боясь облеваться.

Крючок за зиму перегнивает в двух местах: на сгибе, где закреплён гольян, и в ушке, к которому привязана нитка, и для повторного пользования не годится. И хотя ни крючок, ни тем более дохлый налим ни к чему, замороженную снасть Пузырёк ни за что не бросит, будет клевать до победного, пока не восстановит все свои уды – словно колья, которыми сам себя подпирает. А вешек у Пузырька – только у Таюрского-капитана больше. Попробуй-ка!

6

Однажды иду в такую пору, высмотрев сеть, а Пузырёк сидит на лыжне, сдвинув шапку на затылок, и, по своему обыкновению, курит – только уже не сигареты, которым вышел расход, а сконструированную из окурков газетную самокрутку. Утирает шубенкой обветренное, ещё больше зачерневшее лицо. Глаза – голубы. Но голубизна эта такая – не сплошь, а мазками, вроде сливок с раздавленной голубикой. Аляска на груди распахнута, как на мороз форточка. Дышит – весь…

То да сё.

Говорит, несмотря на похмелье и усталость, необычно живо и много. Замолчав, с хрипом лакает воздух. До самых пальцев сосёт самокрутку, подмазывая рассыхающиеся края языком. Не дослушав твоё, тут же – поперёк! Какое-то весеннее пробуждение, ярчайшая жажда высказаться. Как будто сто лет прожил на арктическом берегу, одинокий и ненужный. Или блудил в пургу по тайге, ломая за собой веточки, а там – глядь! – чья-то лыжня, собачий лай и дымный вихрь за деревьями. Откровение души – вроде первой речной полыньи на выходе из долгой и муторной зимы: сверху ночной ледок, а под ним – а ну-ка! Нырнёшь с макушкой и дна не проскребёшь. Одна ушанка чернеет поверху, как утонувшая мышь…

– В сеть-то чё попадат, нет?! – раскуривая новую самокрутку, допытывается заливистым криком, и весь он сейчас в этом неумении отладить звук – такое бывает, когда ломается голос, и вдруг то пискнешь, то забасишь. – Чё-ё-ё молчишь?!

Сети начинают ставить по первому льду. Продолбив ма́йну – основную большую прорубь, через которую потом выматывают сеть, дальше с заданным отступом ноздрят лунки поменьше, так что последняя будет там, куда придётся конец сети. Затем в майну просовывают длинную гибкую жердинку с верёвкой на конце, равной длине сети плюс необходимый запас. И, будто стёжки ведут, время от времени прихватывая пальцами, проталкивают эту деревянную иголку от лунки к лунке, направляя из каждой специальным крючком, и когда достигают крайней, поддевают жердинку за кончик и вынимают. Всё, верёвка пронизана от майны до противоположной проруби! Потом, потягивая за верёвку в обратном порядке, стравливают сеть…

Работа нехитрая, руки помнят её с детства, так что закрой глаза перед сотней других работ – руки сами найдут нужную и возьмут. Но одному было хлопотно, к тому же припозднился, вышел на промёрзший лёд. Да ещё, как назло, одолели напасти: то лёд двойной, то блуждающие обломки торосов, а то в спешке упустишь вместе с мотовильцем уже продетую верёвочку. В довершение – вероятно, чтоб совсем доконать – хрястнул черенок пешни!

Тут ещё Пузырёк, копошась возле очередной проруби, то и дело выглядывал из-за ледяной горки, словно из-за нарытой рядом с норкой земли, и с беспокойством контролировал мои перемещения, душевно желая, чтоб наступила какая-нибудь такая погода, когда бы ветром или чем-то ещё принесло с другого берега Лены самую суть совершающихся там событий. Спросить об этом открыто, рявкнув, например: «Ты чё там опять выдумывашь?!» – он, видимо, не решался ввиду чрезмерности расстояния, а я всё время молчал, стиснув зубы, или говорил себе под нос такие вещи, знать которые обидчивому Пузырьку было ни к чему, ибо смысл их прямо адресовал все мои страдания энергетическому – и, разумеется, разрушительному – влиянию соседа.

Ну, с грехом пополам управился. Однако с того дня на всякий случай решил обходить Пузырька за километр. Пузырёк, напротив, искал встречи, но найти не мог.

Волнение его было понятно: высматриваемая сеть если не верная и не мгновенная удача, то её бодрящее и не объяснимое никакими словами предчувствие, которое перемалывает всё: и пот, и мороз, и незадачи, и само долгое и часто напрасное ожидание. Однако удача удачей, а пойманная рыба для северной деревни значит всё ещё много. Поэтому иные, такие как Пузырёк, напускают мрак на свои рыбацкие секреты, а чужие, напротив, норовят выведать. Но как не из жадности, а единственно из-за боязни сглаза сторожат своё ремесло (буквально, например, при встрече у реки пряча в кулаке самодельную мушку, от которой теперь чумеет ленок), так и выслеживают других вовсе не за тем, чтобы позавидовать и вспугнуть чью-то фортуну, а, опять же, с одной лишь целью – пополнить собственный ларец ещё одним бесценным знанием, отложив его в памяти сверх уже имеющихся, как в несколько слоёв солят рыбу…

И вот Пузырёк дождался! И я, хотя втайне и костерил его, откровенно пожаловался, что несколько раз сети приходили пустыми, а нынче поймалась мелочёвка, из которой рыба – только двухсотграммовый хариус.

Спрашивает, крупную ставлю или мелкую. Советует крупную.

– Я один год вот здесь, напротив Николай Львовича, ставил, как и ты, ельцовку – и тоже ничего! Ну, воткнул деревянную, из толстых ниток – на шысят или семисят, я уж забыл! – сра-а-зу смотали кубарем! Выпутал: два тайменя. Они же парами ходят…

Вдруг даже не советует, а со страстью убеждает:

– Поставь-поставь, дело тебе говорю!

И, глядя прямо в глаза, дразняще смеётся, лишь разомкнутый рот и видать, а в нём – белый с похмелья шмат языка:

– Я-то как ты не мудохался, пробил одну прорубь – и всё!

– Как это?! – всё поднимается торчком, и главным образом – прозвища Пузырька.

– А вот так! Кинул бутылку – и готово!