Текст книги "Радуница"

7

Вымотать душу из северянина – что из проруби сеть: то же нарастание кровообращения в жилах по мере приближения последних метров, которые тяжелы и бурлят незримой рыбиной. Но когда вымотаешь – что же? Оказывается, этот некорыстный русский мужичок, мимо которого пройдёшь и разве что не плюнешь, вот что измыслил своим шарабаном: выдолбит майну на умеренном течении, таком, чтоб не скручивало снасть, запузырит в прорубь налитую водой пластиковую бутылку, а уж та, продвигаясь подо льдом, как поплавок, сама повлечёт и расправит привязанную сеть!

– Не забудь второй конец зарочи́ть! – хрипит, не может ни проглотить, ни отхаркнуть. – А то у меня так одну сеть утартало!

Неуверенно возражаю, привожу доказательства от противного.

– Как ракета полетит! – отметает Пузырёк.

И, внезапно осёкшись, переводит взгляд на едва початый ряд замороженных лунок. Глаза между тем всё ещё сверкают, но уже так, как бывает на кончиках мартовских сосулек, когда весь день текло, а с вечерним приморозом перестало, однако, если отворить окно и посмотреть вверх, можно увидеть, как под самой крышей дрожат в сумерках живые капли.

– Видишь, какая у тебя удача?! – качает головой, словно хочет смахнуть эти капли на снег, убедить всех и сам убедиться, что и не было никаких капель, а так, нахлестало ветром. – Наверное, и спать не будешь!

– Уд-то у тебя ещё много? – спрашиваю немного погодя, утишая в себе подлую радость от этой «удачи», избавляющей впредь от многих мучений и бесцельной траты времени, но и чувствуя всю лживость моего якобы «сострадания» к чужой судьбе.

– Ой, и не говори! – вздыхает мученически. – Да я выдолблю все, мне один хрен делать нечего… – И, поковыряв носками бахил, суёт ноги в стоптанные стропяные ремни, подхватывает пешню и лопату и идёт, оступаясь на своих косолапых лыжах и тихо матерясь…

И ты, словно расщеплённый молнией на две половины: ту, которой наплевать, и эту, которой отныне и до конца больно за всё, что творится под этим небом, – внезапно очухиваешься этой первой половиной и, сращивая её со второй, даже не вспоминаешь, потому что никогда не помнил этого, а как будто выносишь из яркого огня, образовавшегося за чудесным разрядом, что это никакой не Пузырёк был перед тобой, не Суслик, и тем более не Черномырдин, а – дядя Витя, бывший совхозный механизатор и даже твой однофамилец, которому ты запросто «тыкаешь». Нынче ему на пенсию – и слава богу, потому что последние пятнадцать-двадцать лет сводит концы с концами, ходит в старом и заплатанном, частенько закладывает за воротник и, окликая в дороге, унизительно клянчит: «Займи на пузырёк!» – а когда отказывают или даже прогоняют, плетётся позади с таким видом, как будто не дали со стола красное яблочко.

Случается, конечно, что занимаешь, но не совсем, как оказалось, от чистого сердца, потому что много в твоём мнимом добре разных примесей, нужных в первую очередь тебе, да и даёшь ты, надумав всякий раз что-то сверх самого займа, выстроив на этом некую народолюбивую философию, благоприятствующую, опять же, только тебе, между тем как самому народу от неё ни холодно ни жарко. А если совсем по совести, то и не сделал ты ничего для этого народа, кроме того, что скрепя сердце потряс копилку и выручил одного-единственного страждущего, и когда круг замкнулся, он, этот страждущий, разломил поровну своё, драгоценное и последнее: бери, пользуйся на здоровье! – и ничего не попросил взамен, не взял при этом сам от тебя, не спросясь, не нагрузил свой поступок каким-то выгодным только ему образом мыслей и поведения, равно как вообще ничего не сотворил кроме, а явил, так сказать, единственное в своём роде и цельное, как монолит, своё отношение к другому человеку, которого прижала нужда, а у него, братцы, «чисто случайно» отыскалось чем помочь.

И ты стоишь, как будто из зимнего ручья попил, и с захлёбывающимся, самого себя перебивающим восторгом постигаешь, что нет и не будет завершения этому народу, который поёт и плачет, и скачет через палочку на краю, но умеет остановиться и опахнуть такой искренней нерастраченной красотой, какую ты и не подозревал в русском человеке и какая милосердно дарует тебе веру в его нравственное бессмертие, несмотря на всё, что ждёт его впереди!

И когда ты обо всём этом подумал, когда новое знание о жизни и человеке ухнуло в тебя потрясающим космосом, за которым не видно края и даже неба от слёз не видно, ты вдруг, ещё сам не зная за что точно, ощутил горький стыд перед этим простым человеком, как бывает совестно за хлеб с маслом, если заходят с улицы, а в животе от голода бурчит. Может быть, назавтра дядя Витя раскается в излишнем откровении и опять надолго засунет душу в шубенку, но этот миг расположения человека к жизни и людям был, а значит, была и есть душа в человеке.

12 февраля 2014 г.

Две реки. Две судьбы

– Он у меня человек военный, он слушается! – такими словами встретила меня Варвара Петровна Корзенникова, или, по-деревенски, просто бабка Варя, скомандовав старому лохматому псу отправляться в будку.

И пёс, волоча цепь по тротуару, послушно спрятался.

Но лаять не перестал. И пока я запирал ворота на щеколду, а потом шёл по двору с кустом сирени у крыльца, бабка Варя стояла возле будки, прикрыв собой выход.

* * *

Из подымахинских старух бабка Варя оказалась самой крепкой и сохранной, словно дошедшей из какого-то другого века, в котором и люди были совсем не те, что стали впоследствии. И хотя все они, бабка Варя и её деревенские подруги, пришли примерно из одного времени – из трудных послереволюционных лет, всё-таки бабка Варя и среди сверстниц выдалась на отличку, и когда другие попритихли и больше сидели на лавочках, чем суетились по дому, она всё ещё длилась, всё ещё действовала, по маковку погружённая в жизнь. На моей памяти бабка Варя (а ей уже было далеко за восемьдесят) наравне с молодыми выходила на картошку, так долго стоя внаклонку с тяпкой или копарулей[5]5
  Крестьянское орудие для ручной копки картофеля в виде трёхзубых (реже четырёх) небольших вил, изогнутых под прямым углом.


[Закрыть] и разгибаясь лишь затем, чтобы поправить платок или выудить надоедливую мошку из глаза, что не я один, а все кругом восхищались этой её способностью к тяжёлому крестьянскому труду даже в глубокой старости.

Вот и в свои неполные девяносто два бабка Варя ещё подвижна, и хотя ходит, налегая на посох, как на третью ногу, без которой никуда, в каждом её слове, в выражении глаз и во всём обличье угадывается прежние проворство и двужильность. Вместе с тем не перестаёт удивлять память бабки Вари, а именно неутраченная ею живость воспоминаний, столь густо и плотно населённых лицами, именами, предметами, названиями, оборотами речи и другими мелкими подробностями, что приходится жалеть об этом изрядно оскудевшем со временем даре русских людей – рассказывать.

Судьба первая. Русский тунгус

Живёт бабка Варя по Школьной. А всего улиц в Подымахино две – в два ряда: Партизанская в переднем, с видом на реку, и Школьная через дорогу, ближе к огородам. Когда-то избы тянулись по-над Леной в один ряд. Но после страшного наводнения 1915 года (после «потопы», как тут до сих пор иногда говорят, по-женски смягчая это слово) сделали отступ от реки, спятив избы подальше, в поле, и лишь со временем снова стали строиться по угору. Так и образовались две улицы.

Изба бабки Вари, как раньше сказали бы, – у медпункта (которого в действительности давно нет). Небольшая. В лапу рубленная. Три окошка в проулок, три – во двор. Нехитрые наличники. Двускатная, как у охотничьего зимовья, тесовая крыша. Во всём – крепкое, сибирское. Не пёстрое, не узористое, но сотворённое с упором, необходимым для жизни на этой суровой земле, – ни больше ни меньше. То есть вполне себе аскетическое, что вообще присуще сибирякам, для кого высвобожденное от всего «второстепенного» время – не столько повод для передышки, сколько разгон для десятков других больших и малых дел. А их всегда невпроворот в таёжном уголке, где – лесистые сопки окрест, а простор только один – вот это небо да коридор большой реки, верхом уходящей едва ли не впритык к Байкалу, а низом – в ослеплённую вечной мерзлотой Якутию и дальше, к Северному Ледовитому океану.

И хотя, как известно, руки в деревне – вес, а слова – пустота, иногда и Слово здесь начинает звучать полновесней, не так, кажется, как в других краях огромной России. И вдруг оно, это Слово, выворачивается доселе неведомой изнанкой с некой бытийной первопричиной во главе, лежащей в основании, как медяк в углу нижнего венца старинных русских изб. Вероятно, это случается тогда, когда Слово воспринимается как единственно доступный и удобный в обращении материал, замены которому нет в природе[6]6
  Иначе коренной сибиряк непременно произвёл бы такую замену, так глубоко усунувшись в молчание, что обратно его и клещами не вытащишь.


[Закрыть]. В такие мгновения жизни если идут с каким-то разговором, то и разговор, и повод к нему именно что «важны», «первопричинны» сами по себе; иначе говоря – такие, ради которых и самому не совестно средь бела дня загреметь кулаком в ворота, да и хозяина стронуть, занять, оторвать от работы не зазорно.

Я пришёл к бабке Варе, чтобы поговорить о её покойном муже, участнике Великой Отечественной войны, известном на всю округу рыбаке и охотнике, которого в Подымахино помнят не иначе как Русского Тунгуса. Призванный на фронт 20 августа 1941-го, ровно три года спустя, день в день, рядовой 563-го стрелкового полка Дмитрий Константинович Корзенников решением врачебной комиссии был уволен в запас. Первый бой принял под Старой Руссой. На фронте был снайпером. Сражался под Сталинградом и в Крыму, форсировал Сиваш и Днепр. При форсировании Днепра и получил то самое тяжёлое ранение, после которого его сначала госпитализировали, а затем комиссовали. Награждён медалями «За оборону Сталинграда», «За отвагу», «За победу над Германией», орденом Отечественной войны I степени…

Но не столько об этом наш разговор с бабкой Варей в один из жарких летних дней 2015 года, когда трещат в траве кузнечики, пахнет землёй и листьями черёмухи, а в речной яме, где пристаёт путейский катер, с визгом купаются деревенские ребятишки, сигая в Лену с врытой в берег широкой доски-нырялки.

– Димитрий же дед-то у меня? Да я щас всё перепутала, забыла, с кем и жила! – прислонив посох у двери, смеётся бабка Варя и легко, едва входим в прохладную избу и садимся, начинает свой рассказ. – Родился Димитрий 25 октября 1922 года в Марковой[7]7
  Село в Усть-Кутском районе Иркутской области. Далее упоминаются другие населённые пункты этого района, а также названия местных рек. Прочее будет обозначено особо.


[Закрыть]. У отца Димитрия первая жена умерла. А потом он женился, ёлки, вторично, взял каку-то бабу. А она моложе была. Митрий у них родился. Два годика исполнилось – она бросила его и уехала на пароходе в Бодайбо! Эта Зоя. А Истифий Тимофеевич, он с Ма́рковой же. Он в школе директором был. Вот он мне и рассказывал это всё, как оне там жили, чё делалося. А так-то бы я откуда знала? Он, говорит, ходил там, Митрий-то, а гуси… Гусей держали. То гуси на него налетают, то чё! Однем словом, догляду не было. Приезжал потом брат этой Зои, с головой у него не в порядке. Я говрю: «Вы почему его не ростили? А сейчас родню находите?!» Ну он собрался и уехал. Это мы уж с Митрием жили…

– А как дядя Митя в Подымахино оказался?

– Дак вот обожди. Тунгусы́ выезжали с Белой – речка-то, семисят кило́метров надо ехать. Там у них постройки были, дома́. Там, в обшем, Боблокин жил и Вариво́н, два брата. Потом сестра жила. Потом… как же того-то звали? Дед с бабкой, тоже родня. У них там четыре дома было. Тунгусы́, в обшем. Продукты вывозили, продавали. Оне его, Димитрия-то, увезли на Белую. Отец отдал. Дед, отец-то Димитрия, – оне с братом пили так здорово! А у него от первой жены Катя была, дочка. Сестра Митрия по отцу. Но Катя говрит: «Мне работать надо!» И вот этот Вариво́н, Боблокина-то брат, у них с Аграфеной детей не было, – и оне его, Димитрия, забрали. Но оне его хорошо вырастили! Он не обижался! В То́кму[8]8
  Село в Ка́тангском районе Иркутской области.


[Закрыть] возили его учиться…

– А сколько классов он окончил?

– А вот это я не знаю. Ну, может, класса три. Я не спрашивала никогда. Учился да учился…

– Как дядя Митя рос среди тунгусов?

– Занимался рыбалкой, охотой. По Ку́те плавали, в Лену-то впадает. Там много зимовий стояло. А вот всё когда на охоту ходили, Вариво́н его учил. Вот уйдёт, спрячется, а Димитрий бегат, орёт. Кричит его. Один раз, говрит, на дороге[9]9
  Здесь: охотничья тропа с установленными вдоль неё ловушками на зверей.


[Закрыть]. Бегал-бегал, кричал-кричал, сел и давай плакать! А вот с Боблокиным ходили – тот всегда расскажет, покажет. Нравилось с Боблокиным ходить по лесу.

…Я когда за ём пошла, всю Ку́ту переплыла. Ну, рыбу, мясо добудут – солят, а потом выплавляют в Усть-Кут. Там райсо… (как его?) был. Вот туда сдавали. Соха́тых набьют. Медведе́й… Или вывозят на лошади, в турсука́х[10]10
  Берестяные или кожаные ёмкости под молоко, мясо, рыбу, ягоды и т. д.


[Закрыть]. Лошадь одна была. Олене́й много было, маленьки таки ростиком. И вот оне сюда, где сейчас Азо́вский, выезжали на них. Там домов-то не было тогда. Ну, привяжут олене́й, а так их отпусти – оне убегут. А в Каза́рки приезжали – тут Никихоровна с Иван Лавреновичем, первый дом стоял. У них Варя была, дочка; но это за вторым мужем. Это не его была дочка, Варя-то! А потом у него Катя и Аня, две дочки. И вот тунгусы́ приезжали к ним в гости. Жили, потом уезжали. Митрий-то когда пришёл из армии – тут-то, у Никихоровны, мы и познакомились с нём[11]11
  Говорит то «с ним», то «с нём», то «с ём». Это касается и местоимения «они», которое произносит по-разному, а также глагола «говорить», употребляемого и в его нормативной форме, и в сибирском – ленском – варианте: с усечением предударного «о» и заменой ударной «и» на «е» в инфинитиве («говре́ть»).


[Закрыть]…

– А где он в армии служил?

– Да бог его знает! Щас помню, думашь? В армии был, он же раненый.

– Это на войне?

– Да. Вот война, вот тогда призвали. Там его ранило: оне в окопах сидели… Потом он полз. Рожь была посеяна, вот он потуда. По полю. Выполз на дорогу. А как раз ехали, забирали раненых. Пара лошадей, бричка или как там. Телега. Большая такая. Оне его сгребли. Глаз у него раненый был. И вот в спину, э́вот, и сюда вот – в шею – пуля вышла! Если бы не выполз, дак он бы погиб там, потому что взади уже ехали военные. Немцы. И вот его увезли, в госпиталь поло́жили. И он лечился там. Он же контуженный был, у него осколки в ногах были. Он хотел операцию сделать, к врачу здесь пошёл, в Усть-Куте́-то. Врач ему сказал: «Но чё оне тебе, не мешают?» – «Дак так-то, – говрит, – это…» – «Ну и ходи с ними!» – говрит. Так и не стали вырезать. Так он и умер с ними…

– Они давали о себе знать, осколки?

– Но конечно! Оне же кололи. А он ещё по тайге ходил. Да как ещё ходил – бегал! Он же привык там. По тайге идёт – где чё поставил, никогда не потерят. Придёт на то же место! Тунгусы́ научили…

– И вот его комиссовали…

– Он в Каза́рки, в Старую деревню-то[12]12
  Историческая часть деревни Каза́рки, которая в 1970-е годы стала расстраиваться в одноимённый посёлок. Сегодня на месте Старых Каза́рок – посёлок Глубокий. Фрагмент Старых Каза́рок – несколько изб – сохранился между посёлком Каза́рки и селом Подыма́хино.


[Закрыть], стал приезжать. Ну, тунгусы́ же, оне вместе ходили. Оне меня знали. И пришли, и он пришёл! «Пришёл, – говрят, – сват – как с куста сломал!..» Я ишо не хотела за него, выгоняла. Целый год ходил. Потом раз – чё-то сделалось, и ушла с ём туда, на Белую-то! Жили в доме – вот как сельсовет-то, дак чуть поменьше. Там лето живёшь, рыбачишь. Потом мужики выплавляют на лодках. Зимовья там были. Хлеб пекли. Печка в земле сделана. Вот яр такой. Вот так выкопано. Ну и труба поставлена. Заслонка. Вот посадишь, закроешь – и хлеб хорошо пекётся. Пирожки. Я-то когда приехала, стала управляться. А эти и говрят: «Ты ишо пекчи умеешь?!» Я говрю: «Я всё умею! И хлеб, и пирожки…»

Но я там чё? Лето прожила, потом зимой выехала в Каза́рки, Николай-то родился. Чё там буду делать с ребёнком? Он же маленький был, по тайге-то таскаться с ним. А вот годика два было ему – я туда, на Белую, с нём поехала. А потом нам надо на речку ехать, на Ку́ту, рыбачить. А на оленях же такие зы́бки. Олень как попёрся – и выкинуло Кольку, и потерялся, пошли его догонять! Потом Боблокин нас на лошади, куда надо было. Тунгусы́ же делали лодки берестяные. Вот на этой берестя́нке выплыли в Усть-Кут, с Усть-Кута́ домой приехали. Больше я там не была. Потом на работу устроилась. Вот где сейчас магазин-то взломанный, вот тут-то я работала – техничкой…

Бабка Варя, быстро и часто кивая, замолчала, видимо, сбившись с мысли. А в это время на улице затарахтел двигатель и мимо зальных окошек проехал красный колёсный трактор с поднятыми граблями.

– Кренёв сено поехал грести! Вчера два больших воза сделал, сёдни опеть возить будет! – со знанием дела сообщила старуха. И так же просто предложила: – Будешь морс пить? Свой, домашний. Валентина ставила. Возьми в кухне…

– Как тунгусы охотились? – немного погодя, попив кислого морса из красной смородины, спросил я у бабки Вари.

– Ну, белок добывали, и хорьки раньше были. С собаками охотились, капканы ставили. Там ловили ещё – росомаги. В речке-то. Дак вот оне ставят, оне же выходят…

– Ондатры?

– Ондаторы, да. Вот оне их ловили, ондаторов этих.

– Собак много было?

– У каждого по собаке. У Боблокина две было. Оне их проверяли. Когда растёт, оне её берут в лес: куда, на чего она способна… А вот там рыба мне нравилась – си́ги! У ней брюшки отрезаешь. Вкусные. Жаришь их. Наваришь. Потом хайрюза́. Один раз щуку поймали таку здоровую. Ну, много рыбы…

– Вы упомянули, как тунгусы хлеб пекли… Можете чуть подробнее?

– Оне прямо в зо́лу квашню выливали. Испекут, потом зо́лу убирают. И вкусный хлеб был. Или вот когда кочуют, оне вот костёр. Костёр когда прогорит, зола́ горячая, хлеб подходит, туда его – бух! В эту зо́лу. И он поспевает. Не сгорает и ничё. Ешь! Вынут, вот так вот обдуют – и едят…

– Вы говорите, что тунгусы жили в избах… А чумов у них не было разве?

– Чумы у них спецально делали из бересты. Таки широ́ки. Ну, потом оне покупали этот материал, закрывать-то. Шкуров-то уже не было. Не использовали. И двери вот так вот сделаны. Там на серёдке костёр. Туда спят, туда спят. Костёр горит. Это, знашь, когда плавашь по Ку́те. А тут, на Белой, у них чум у и́збов. Избы были, и чум стоял, тоже большой. Потому что оне привычны. Вот до́ма, в квартирах живут – идут туда спать. В этот чум. Мы-то с Димитрием не ходили, в избе жили. И там у них печка русская была, хлеб пекли, всё[13]13
  Судя по всему, в костре хлеб пекли те, кто жил в чумах, а также во время охоты и рыбалки, когда снимались с места. В земляных печах, должно быть, пекли в тёплую пору года. А ещё вероятнее, разные способы выпечки использовались в зависимости от обстоятельств.


[Закрыть]. А щас там нету ничё. Уехали. По Ку́те дома-то стоят? Турука́[14]14
  Тунгусы снялись со своей стоянки на речке Белой после того, как советская власть в 1960-е годы потребовала от них сдать оленей на мясо по минимальной закупочной цене. Впоследствии тунгусы расселились по Усть-Кутскому району. В частности, кое-кто обосновался в селе Турука́, о чём упоминает и бабка Варя. (По рассказам Антипина Роберта Семёновича, старожила посёлка Каза́рки.)


[Закрыть]. Где-то там оне…

– Помните, как охотились с мужем?

– Но конечно! Один раз соболя до́был, думал, что он уже пропащий. В карман поло́жил. А он выскочил и бегом! Давай его догонять. Или вот на Ти́ре были. Речка-то. Там рыбы наловили, дед ушёл по ягоды, а я осталася в избушке. А потом медведь пришёл. Ладно, что нигде не шарилась, в избе сидела, а так, может, он бы и поймал бы! Он ходил круго́м, а потом дед-то вернулся, собаки его угнали. Но он чё-то стрелял его, но не убил; видать – так… «Ну на фиг, – говрю, – я еду в деревню, а то и медведи сожрут!»

Вместе смеёмся. А дело идёт к вечеру. Солнце – красное, арбузное – клонится к лесу по эту сторону Лены, ярко отражаясь в стёклах бабки Вариной теплицы. В избу заходят Николай Дмитриевич и Валентина Дмитриевна – дети бабки Вари и дяди Мити, а с ними дядя Володя, зять. Мужики кололи дрова, складывая за баней, и уже умылись в огородной бочке. На футболках – сырые подтёки вниз от подбородка, в волосах – блестящие капельки. Тётя Валя варила собаке на железной печке, поставленной под навесом, и всё то время, что мы беседовали с бабкой Варей, дым из короткой трубы с жестяным искрогасителем на конце то тянулся мимо окошек, то, завихряясь от редкого ветра, стелился над двором.

Дядя Володя с тётей Валей живут в Усть-Куте, в Подымахино приезжают на выходные. Но летом почти всегда тут. Дяде Коле без одного года семьдесят. Сбитый, плечистый. Крепкий той крепостью, которая до сих пор встречается в иных стариках и часто становится легендарной, такой, о какой долго вспоминают. Так, о дяде Коле, наверное, будут рассказывать, как за ночь вместе с напарником разгружал вагон цемента, поднимая с пола два мешка разом: сын бабки Вари и дяди Мити всю жизнь проработал в речном порту грузчиком. Кроме того, занимался гирями, отстаивал честь порта на районных соревнованиях. Выйдя на пенсию, вернулся в деревню, где и живёт с матерью…

Прошу вошедших рассказать что-нибудь об отце и тесте, тем более что бабка Варя устала и замолчала.

– Ни фрукты, ни овощи не признавал! – из кухни, собирая мужикам ужин, кричит тётя Валя. – Даже такое воспоминание было: когда форсировали Днепр, пошёл купаться, а в него неспелым абрикосом кинули. С такой обидой рассказывал! Помидоры даёшь, он говорит: «Какая-то кислятина!» Не понимал вкуса. Мясо! Мясо!.. А потом (я уже забыла, сколько ему лет было), видимо, не хватает витаминов в организме, принесёшь – он его, помидор, даже немытый ел.

– А он знал по-тунгусски?

– По-русски сразу-то не мог! – оживляется бабка Варя, как будто в ней стронулась какая-то не совсем ослабшая пружинка. – Но оне учили! Всё равно он стал потом по-русски говорить.

– Он по-тунгуски шпарил! – за матерью подхватывает дочь и тоже страгивается, выходит из кухни, вытирая руки полотенцем. – Он не забыл, просто акцент поменялся. И он такой довольный был, когда приезжали тунгусы! Он с ними разговаривал. Он никогда язык свой тунгусский не забывал! У него и кличка была – Русский Тунгус. И песни знал… Ой, какую-то всё песню пел! На тунгусском. Как же… А! «Кедро́ня, кедро́ня, гу́сэ энго́…» Про кедровку.

– А как узнали, что про кедровку?

– Ну вот «кедро́ня». Я спрашивала, что значит «кедро́ня»? Он говорил – кедровка. А про что там поётся, я не знаю. Он в детстве нас учил словам, которые знал, да я теперь забыла. Помню, что русских «лу́чей» звали…

– Хлеб «колабаё» у них звали, – подсказывает бабка Варя.

– А русские песни пел? – спрашиваю у тёти Вали.

– Ну вот две, когда подопьёт: «Расцветёт под окошком белоснежная вишня» и «Вставай, страна огромная!»

Дядя Коля с дядей Володей вспоминают дядю Митю со своей мужской точки зрения. И, конечно, главное в их рассказе – война.

– Как ранило? – подсаживается дядя Володя – лёгкий, сухопарый, с большой залысиной, длящейся к затылку ещё со времён молодости, когда работал в геологической экспедиции, а отпуск проводил с тестем на охоте. С хрустом в суставе закидывает одну ногу на другую и как бы помогает ей освоиться, сцепив загорелые руки на колене. – Он бежал, наклонившись (так он рассказывал), и пуля в спину попала, а в шее застряла. Её даже пощупать можно было. В медсанбате разрезали и вытащили. Хорошо, по мягким тканям прошла…

Дядя Володя подумал, уставясь в пол, на котором уже лежала вечерняя тень, потому что солнце ушло за избу, а свет – маленькую лампочку на шестьдесят ватт, свешенную с потолка на обычном проводке, – ещё не зажигали.

– Когда охотились вместе, он иногда рассказывал в избушке… – снова заговорил, вероятно, прокрутив в памяти эти кадры: зимовьё, беличьи шкурки на гвоздях, красный отсвет печки в углу, нары вдоль стен, два уставших человека в тишине. – Вспоминал, как страшно было при авианалётах. Вот после одной такой бомбёжки его и подобрали. У него была контузия. Ранения – в спину, в ногу, в руку…

– Дядя Митя называл места сражений, в которых принимал участие?

– Старая Русса, озеро Сиваш упоминал, – с хриплым шерстяным клубком в голосе перечисляет дядя Коля, который, по словам бабки Вари, минувшей осенью изрядно справил день рождения, а наутро «всё побросал: пить, курить». Он всё так же стоит у входной двери, засунув кулаки – большие, как отлитые, в крупных извитых жилах – в карманы трико. – Само собой, Сталинград, он ведь участник Сталинградской битвы, орден Отечественной войны I степени был у него за это дело. Ну, был стрелком на фронте, потом первым номером на пулемёте «максим». Автоматчиком на броне. Ну вот вроде все его должности. Но он много-то не рассказывал. При случае, да и то отрывками. Фильм военный смотрит, расчувствуется: «Это неправда, такого не было!» Или начинает: «Я вот там, там и там был…»

– А потом сидит и плачет… – тихо вставляет тётя Валя.

– Помню, рассказывал, как попали с напарником под бомбёжку, – продолжает дядя Коля. – Ну, смайна́лись в воронку от авиабомбы – переждать. А недалёко были немцы! И тут вроде как кто-то толкнул, отца-то: как будто галька сыпется! Он голову поднял: два немца здоровую гранату на деревянной ручке – раз! – и в воронку! Хорошо, что не бросили, а ка́том пустили. Она немножко прокатилась и остановилась. Взорвалась! Повезло, что никого не тронуло. Сделали вид, что «готовые», – и немцы ушли. А потом и эти вылезли, давай к своим…

Происходит заминка, и я отключаю диктофон.

– Когда у тунгусо́х жили, он несколько раз падал! – спохватывается бабка Варя. Она всё это время внимательно слушала, то согласно кивая, то порываясь внести какое-то уточнение, и вот наконец скрала нужный момент. – Упадёт и лежит, как мёртвый, а с нём потом эти тунгусы́ отваживаются. Трут, поят. Он когда первый раз-то упал, надо помогать, а я испугалась, из хаты убежала! Вот тебе и война, пожалуйста…

Что добавить к услышанному? Разве только то, что, когда тунгусы стали покидать речку Белую, дядя Митя переехал на Лену и осел в Подымахино, по-прежнему охотился и рыбачил. Умер в далёком и смутном октябре 1993-го, незадолго до семьдесят первого дня рождения.

Так закончился земной путь Русского Тунгуса.