Текст книги "Радуница"

Game over

1

Жил-был на улице Береговой дядя Веня. Работал на лесопильном комплексе (или просто пилораме) водителем трелёвочного трактора – красного, советского, с расхлябанной дверцей, битой кабиной без стёкол и с покатой каторжной спиной, надранной до сталистого цвета: трелёвщик, как жук соломинки, таскает на себе вязанки брёвен или прёт из лесу массивные хлысты. Последние, вздыбясь ворочающимися гусеницами, с вулканическим рёвом мотора и истошным напряжением тросов наваливает на хребёт толстыми комлями, а стволы волочатся позади, и зимой ли скольжением вершин по снегу, летом ли трением их о землю, но кроме шороха ошкуривающейся коры и стука на поворотах издают длящийся скрип или даже визг, примерно такой, какой можно извлечь, намылив кожаный ремень и с силой потянув через сжатую сухую руку.

Ползёт этакий исполинский жук по деревне – всякая мелкая вещь в доме заходится нервным тиком, и клацают стёкла, как будто из-под земли раскалённым снопом свищет и ударяется об пол пульсирующая магма.

Там, где трелёвщик обруливает тесный перекрёсток, он на мгновение замедляется и, заскрежетав одной из двух гусениц, в то время как другая остаётся недвижной, и ломтями ископытив из-под себя спрессованный снег или землю, вдруг резко кивает башкой в сторону, противоположную той, в какую минуту назад правил. Башка у него не по центру, а на левом плече. И кажется, что жук неуклюж и косолап от природы и сам ли или запрудившими улицу хлыстами, но сокрушит если не дом у дороги, то угол ограды, не защищённой железной трубой, которую надо вкапывать на поворотах с некоторым отступом от забора – для отражения хлыстов или волокуш с сеном. Тут хочешь не хочешь, а если нет винтового столба, то обязательно пересчитают штакетник. И тогда хозяин, заслышав треск, спросит хозяйку:

– Дрова, что ли, привезли соседям?

Хозяйка, проворно выскочив на крыльцо, уже кричит на всю Ивановскую:

– Какие дрова, дурака кусок! Ползаплота своротили…

Ничего не поделать! И вот уже хозяин подпирает кольями забор и материт Веньку и хозяйку. Но если поруганье хозяйки даёт ему хоть какое-то удовлетворение, то с Веньки ничего не взыщешь, и всякий скажет:

– Кто это в тебя въехал?!

– Ве-енька, ка-азлина! Как хреном снёс!

– Надо ж было винтовой столб вкопать!

– Да всё как-то так…

2

На работу в соседний посёлок ходил дядя Веня с характерным приплясом, поднимаясь на носки кирзовых сапог и опадая на пятки, словно всякий раз собирался в пружину, готовую в следующий миг выстрелить лязгающей сталью. Он не прилагал к этому усилий, а просто весь вчерашний день трясло, и, сошедшему на твёрдую землю, ему всё зыбко и хлипко, и даже ночь не устаканила его. Так вода в ведре, стукнутом о лавку, наслаивается и дрожит. И оттого же, отчего происходило это дрожание, звенел на зубах стакан, в который дядя Веня, придя вечером домой, нацеживал из-под электрического самовара, торопясь и вынув вентиль из носика, чтобы бежало с парком по обеим дырочкам разом.

По кругу дяди Вениного рта, как эта известь на самоварной крышке, к тому времени откладывалась белая соляная плёнка натёкшего со лба и высохшего пота. И он пил, давясь кадыком и не обжигаясь, как будто горло у него было не из мяса, а из свёрнутого трубой и пропаянного по шву листового железа.

Рот у дяди Вени тоже был по-своему характерный – большой и плоский, как у древнего иллюстративного человека из учебника биологии, и такой же во всякую пору унылый. Это было не с рождения, а прямым следствием жизни, точнее, некоторых её обстоятельств, в которых все до одного варились и незаметно выварились во что-то измытое и утратившее очертания, кроме черт какой-то всегдашней скорби. Живые естественные колебания если и проявлялись, то редко и не подлинно, существуя вполовину замаха души, между тем как безучастье последней к жизни и к себе в частности было развинчено до упора.

Он, дядя Веня, дожив до конца атомного века, по чужой, своей ли воле, но словно вернулся в те времена, когда волосяной петлёй ловят рыбу в реке, ночью спят вполглаза, ибо саблезубые за каждым кустом, а в руках только раскаченный из пещеры камень да копьё с обугленным концом, да сам огонь, принесённый на ветке из синей грозы. И пусть всё кругом, сама природа молчит, что это именно так, что кони проданы и преданы знамёна, он, дядя Веня с его первобытным скорбным ртом, какому уже не до речей и лозунгов, а лишь бы корни жевать да глотать летящие ядерные стрелы, всей своей жизнью раскрылся до трагического излома и, сам того не постигая, обозначил: хищники рядом!

3

Волосяной петлёй, допустим, рыбу дядя Веня не ловил. Но уже весной, когда по быстрой полной Лене плывут куски последнего льда, а то похожие на огромные осиные гнёзда валки сухой травы, которую счесали граблями и вытряхнули в реку, мывшую высокий угор, дядя Веня объявлялся на берегу. В одной руке держал консервную банку с червями, нёся за отогнутую зубастую крышку, в другой – закидушку. Была она одна-единственная, с деревянным мотовильцем, истыканным крючками. Грузилом служила тяжёлая гайка наподобие той, какие во времена Чехова промышляли на железнодорожных рельсах «всей деревней», а нынче дядя Веня, недолго поискав глазами, отвинтил от своего ТТ-4 и сказал: «Лишняя!»

Основу дяди Вениной снасти составляла зелёная шерстяная нитка, вся в узелках. Когда ребятишки, пристраивая рядом свои кривые сосновые удочки, спрашивали, почему нитка, а не леска, дядя Веня спокойно объяснял:

– На леску деньги надо! А где их взять?

4

Как сейчас, стоит дядя Веня перед глазами, руку на сторону отведя, словно пашенный сеятель, но не бросает широким жестом окрест, а, наоборот, загребает к себе, выбирая из реки свою закидушку. Первые метры кладёт под ноги, а как только покажется рыба – перемещает нитку вниз по течению и сам следует за ней, медленно приближая к берегу. На лице такое напряжение, точно в руках у него, по крайней мере, конец невода.

Не беда, что чаще попадались пескари да ерши, потому что закидывал дядя Веня в заводь за бруствером, где ил и мёртвые водоросли, которые нанизываются на нить и скользят, спутываясь на узелках и поводках. Дядя Веня терпеливо снимает, стараясь не засадить крючок. Наживляет свежих червяков и поправляет тех, что оползли с жала.

Вот, двумя пальцами ущипнув нитку недалеко от грузила, раскручивает в воздухе зелёным колесом. Забрасывает почти нежно, боясь оборвать. Трепыхающуюся рыбёшку подхватывает в алюминиевую миску и дома варит в сковороде, заправив укропом, перистым луком и посолив из горсти.

Глаза у сваренных рыб выкатываются белыми дробинками. Из разлезшихся животов капает жир. Его вместе с присохшими к сковороде плавниками и кишками дядя Веня подчищает хлебной коркой и, растрепавшуюся и набухшую, полную тепла и наслаждения, проворно запихивает в рот.

5

Когда летом, в жару, прибегали купаться – и, конечно, именно там, где по случаю воскресенья уже с утра стояла закидушка – дядя Веня, промелькнув прежде в кухонном окне, обращённом на реку, хлопал калиткой на пружине и спускался под угор. Но никогда не кричал и не дёргал за волосы (хотя с рыбой от него «уплывал», наверное, и ужин), а молча сматывал свою снасть, подняв отсыревшее мотовильце к груди: спина гудела от сидячей тракторной работы, и мотать внаклонку было тяжко.

– Зачем ты её убираешь, дядь Вень?! – спросишь, дурак холёный, шелестя обёрткой бугристого «Сникерса».

– Дак вы же, ё-моё, всю рыбу расшугали! На ночь, может, поставлю… – насупит и тут же разгладит брови, в которых ни сединки, как весь дядя Веня – одна лишь загрубевшая молодость да сила косная, не умеющая саму себя выговорить. О, ещё вчера эта сила клокотала парусом, а нынче волочится, обдираясь о кусты, и вся надобность в ней – чтобы мучительно иссякала по закоулкам и никаких исполинов больше не поднимала в рост. Но поймёшь это с годами! А пока дядя Веня для тебя – неизвестная грустная жизнь, и лишь одно у вас на двоих – этот ветер в лицо.

6

Чем ещё позвать дядю Веню из памяти?

Был он черноволос и приземист, с внятным русским лицом, выбритым в любую пору и, судя по всему, чаще иступленными лезвиями «Спутник». Их мужики не выбрасывали, однажды разжившись новыми и уже заездив каждое, а складывали в бане на подоконник, и когда расходовали последние из пачки, а денег не было, – перетасовывали мыльные и склеившиеся, пробным надрезанием ногтя мобилизуя лучшие, и скоблились ещё неделю-другую этими лучшими. Но со временем и они переставали скашивать щетину и лишь изгрызали, как у дяди Вени, лицо, не срезая, а срывая редкие прыщики на подбородке, прожжённом тройным одеколоном и потому всегда красном, будто наветренном.

Руки у дяди Вени были с крупными уродливыми венами. Тяжёлые, комкастые, всё равно что выдавленные на разбитом шаблоне. Подними их, эти руки, на свет – и увидишь в ладонях ороговевшие мозоли от рифлёной головки рычага.

О том, что дядя Веня был трактористом, говорило и другое. Если его, пешего, окликали в дороге, он тормозил не сразу, а спустя сколько-то шагов после того, как окликнули, и непременно оборачивался весь.

В тёплое время, о котором речь, форсил дядя Веня в линялой футболке с наполовину сползшей наклейкой, или в простой ситцевой рубахе с подвёрнутыми рукавами. Из кармана рубахи, словно советский мандат, краснела надорванная с угла пачка «Примы».

Его обычной рабочей обувкой были кирзачи, а дома он переобувался в мягкие тряпичные тапочки, прошарканные до дыр, в которые были видны большие пальцы. В этих же тапочках появлялся на реке или сидел на лавочке за калиткой, накинув ногу на ногу.

А в сетку, с которой дядя Веня возвращался с пилорамы, при хорошем клёве ловился разве что хлебный кирпич, загрубевший за день лежания на прилавке, да банка просроченных консервов без этикетки.

7

Смута росла. На лесопилке, как и в стране, поменялась власть, и государственного служащего заткнули частником. Трелёвочными работами становилось всё труднее добывать кусок хлеба. Латаная-перелатаная закидушка если и подкармливала, то лишь с весны по осень, и то скорее мазала по губам. А жизнь всё больше походила на ту шерстяную нитку – страшно потянуть и оборвать…

И последний год или два своей жизни в посёлке дядя Веня, как многие наши мужики – не нацелено, но при случае, направляясь, скажем, в гараж – мышковал в канавах стеклянные бутылки с капроновыми пробками. За пробки торговцы палёной водкой, ещё не обзаведясь закаточными машинками, рассчитывались сигаретами «Прима» или «Луч», требовалось лишь, как прыгающему за монетками Марио из компьютерной игры, набрать этих пробок определённое количество и получить бонус.

8

Так, бутылочное стекло в конце концов превращается снова в песок, как дядя Веня из рабочего человека стал никем.

9

Жена дяди Вени – или, говоря демократически, «сожительница» – пожалуй, немного смахивала на сухопарую героиню из «Зимней вишни». Никто, правда, не подныривал своим высоким лицом под её низкое (тоже, как у дяди Вени, чем-то в любое время сокрушённое) лицо цвета подмоченного сахара, не целовал на крыльце в некрашеные губы, обняв зябкую и утреннюю. Да и не было у неё никого с высоким лицом! Ведь не станешь считать таким сожителя, который воротился с реки и – пещерный, лобастый! – колотит об стол жестяной плошкой с присохшим ко дну гольяном.

Жили они бездетно, в брусовом доме на четыре квартиры, каждой из которых, кроме части огорода и надворных построек, полагалась маленькая веранда с множеством узких стёкол. Работала дяди-Венина сожительница дояркой в совхозе. Как водится, управлялась и за скотницу, догоняя цены в магазине, но догнать не могла. Приплеталась вечером, себя не чуя, да и он возвращался – ничуть не живее.

Занятые рабочую неделю сплошь, слабину находили в воскресеньях.

В майские, например, плавали на тот берег Лены – к ольховым кустам, куда вышла весенняя рыба. Если замечали на фарватере отставшие от пассажирского теплохода бутылки, то поднимали вёсла и некоторое время сплывали следом, а потом что было сил гребли, взявшись вдвоём за лопошайки, по косой линии к берегу, срезая обострившийся угол смыва лодки по течению от назначенного места приставания. И весь день сидели в кустах с деревянными и рассохшимися, и чёрными, и вьющимися удочками, воткнутыми под ноги заточенными комлями, забросив пенопластовые поплавки и единственную закидушку с шерстяной ниткой вместо лески, и щипали от хлебного кирпича, и жевали, и курили свой вырученный табак, туда-сюда передавая последний окурок.

10

Потом на лесопилку наложили арест за незаконные рубки, а в совхозе забывали платить, да было и нечем – и дядю Веню с сожительницей повлекло из посёлка. И, оказалось, в разные края. Как-то так грустно ведётся у людей: гнездятся под одной крышей, сидят в дождь на крыльце, а по субботам ходят в баню, и однажды, кажется, забывают то время, когда жили порознь, и думать не думают о том, что́ может случиться уже завтра. Но вот приходит это завтра – и никакие незримые нити не рвутся, а просто он и она, взаимно уплатив по счетам, без всяких бурь и качающихся на ветру скворечен разлетаются – и навсегда. И не хотят знать друг о друге. И не здороваются при встрече. Или здороваются, как чужие. И живут сами по себе. И совсем не задыхаются от разлуки. И умирают каждый в свой час, не простившись друг с другом…

Так, наверное, вышло и в этот раз.

О ней до сих пор ничего не слышно, а вот о дяде Вене лет десять назад была весть: умер в городской общаге. Однако прежде чем умер, его забыли в посёлке, и нынче дядю Веню поднимет в разговоре разве что кто-нибудь из его близких знакомых, да и те, что ни год, то через одного теряются в кладбищенских тупиках. Но всех ведь и не запишешь в святцы: сколько их, таких-то, жило-было и незаметно изошло, когда двинулась вода, взыграл огонь и разверзлась твердь! Теперь, пожалуй, только сердцем и помянешь их в добрый час, потому что во все века такие, как дядя Веня, были не просто людьми, соседями, земляками, с кем рядом живёшь и дышишь, а живой невысказанной правдой, которую в первый раз познаёшь на этой земле и учишься любить.

4 марта 2014 г.

Чем жив человек?

1

Что-то грустно, когда умирают односельчане, какие ни есть – старые или молодые, добрые или злые, хорошие или плохие. Всё волнует – как они теперь? И ещё ясно видишь, что с их уходом и в нас, и вокруг нас всё дробится и тонет крестами, будто подвергая сомнению подлинную сущность текущей жизни в противовес той, какой она была ещё при этих людях.

2

Вот и на минувшие новогодние праздники не стало одного такого – ни доброго, ни злого, ни хорошего, ни плохого, словом, каких много на земле. Накануне красного числа размочил губы с электриком из администрации (того рассчитали на двадцать тысяч), ночью чуть живой заполз на крыльцо своего дома, а дверь боднуть не смог. Ещё по дороге с ним вышла неприятность: потерял валенок. Север этого не прощает! Когда хватились поутру, был весь серебряный. Звали его Серёга Казарин по прозвищу Один. Было ему сорок с гаком. Больше ничего не было.

3

Чем-то осенним, пустым, клокочущим на ветру была его жизнь. Однофамилец села, он после восьмилетки отслужил в армии, схоронил мать с отцом, затем братьев, сёстры разъехались, а он остался. Таких рождают на горе горькое – быть последними, которыми род стоит на своей земле, и когда такие умирают, умирает весь род.

Жил Серёга в родовой избе с жёлтыми ставнями и жёлтым забором, давно не крашенными, но этим листопадным, редким на селе цветом видными и с другого берега Лены. Изба, ныне запертая, кроме окраса ставен и забора примечательна тем, что для какой-то надобности имеет две двери: парадную и, как её окрестили мужики, «запасную». И когда Серёга фестивалил на миру, но в определённый свыше момент приходил к невесёлой мысли о том, что лучше – одному, он навешивал на основную дверь замок, а в дом проникал по запасной и баррикадировался изнутри, категорически не реагируя на внешние стуки. Мужики не могли простить Серёгиного непостоянства и, поломившись впустую, разбредались восвояси с критическим отношением к произошедшему: «Ну, Одняра хитрая, опять закрылся в своей барокамере!»

Во дворе, под окнами, растёт прекрасная русская берёза, склоняясь ветками над крышей. На одной из веток и по эту пору висит на шнурке обрезанная пластиковая бутылка, из которой Серёга по зиме кормил синичек и воробьёв. С этой берёзой связана анекдотическая быль про шум-гам, дым коромыслом и борьбу на руках в доме Одняры. В разгар заседанья на пластилиновых ногах мужики вырулили на крыльцо. И вдруг увидели на берёзе всамделишных тетеревов, мирно клюющих серёжки! Не поверив своим глазам, шёпотом призвали из избы тех, что были не особо пьяны, и эти не особо пьяные глаза подтвердили явное. После этого все разом, и пьяные и не очень, сошли с ума и бросились за ружьями. Разумеется, не нашли ни одного не расстрелянного патрона…

Как это часто бывает, собраниям у Серёги потворствовала его затянувшаяся холостяцкая жизнь. Теперь можно окончательно сказать, что по семейной линии у него так и не вышло. Известно только, что после смерти соседа недолго проведывал его Надю. Об этом говорили, имея в виду тёмную развязку с прежним Надиным сожителем, повесившимся годом ранее: «Живой, дак будешь мёртвый!» Наверное, что-то было в этих словах, потому что вдова и сама вскоре умерла. А Серёгу, на его счастье, миновало.

В другое время ничем не видный, летом он выделялся уже тем, что при всякой погоде ходил в берцах с высокой шнуровкой, заправив брюки-камуфляж за голяшки и надвинув на лоб бейсболку, тоже камуфлированную и с широченным козырьком, затенявшим половину лица. Если копнуть глубже, лет на пятнадцать-двадцать назад, в нерасхлёбанное горе девяностых, то солдатские клефты и гимнастёрка, из зелёной ставшая жёлтой, как поблёкшая к вечеру утренняя кошенина, были всегда на Серёге и лишь впоследствии незаметно сносились. Эта армейская спецуха была для него никакой не данью молодости и уж тем более не форсом, а прочнейшим и удобнейшим материалом для повседневной но́ски, к тому же полученным даром, не считая двух лет строевой.

Вопрос доступности той или иной вещи не был праздным и стоял тем более остро, что, выучившись и пошоферив в совхозе, остаток жизни Серёга нигде не работал сообразно с курсом, принятым в Москве, которой ни талант, ни сила деревенского осёдлого мужика на излёте века оказались не нужны. Впрочем, одно время Серёга сторожил магазин: топил зимой огромную кирпичную печку, а летом сидел на лавке, курил или пил, кряхтя, из мутной склянки. Но магазин упразднили, здание растащили по брёвнышку, он же и помогал.

Корневину Серёгиного существования в последние годы составлял калым, когда его нанимали от подворья отпасти день-два скот, помочь срубить баню или стайку, заменить оклад у избы, или на паях с другими мужиками мобилизовывали на заготовку и вывозку сена, а также зазывали на прочую крестьянскую запарку, которой всегда невпроворот. Но в основном кормился огородом и рекой. Выручала и тайга, в которой промышлял грибы, орехи и ягоды. Да ещё мёд-пиво пил на те злыдни, что некоторое время в году за своё бездействие он получал от государства, и по усам текло, но в рот, как водится, не попадало.

4

Сети ставил в заводи напротив дома, стоя на носу «Прогресса» и пихаясь шестом. Выбирал тоже с носа, медленно, как при старинной канатной переправе, продвигаясь вместе с лодкой за сетью, ловко нанизываемой на левую ладонь, причём рука не была безучастна к тому, что происходило, а сама, как рыба, бешеным спуртом рвалась под верхнюю тетиву с берестяными поплавками. В сетке, наискось поднимаемой из реки, трепыхались ельцы, сорожки, щучки-травянки, бабьими гребёнками щерились ерши и окуни. Пустые ячеи, заклеенные водой, сверкали мыльными пузырями, которые брызнут с энергичным встряхиванием, каким Серёга высвобождал из сети вислые водоросли и прочий речной сор. Если что-то цеплялось прочно, например, склизкая ветка или крышка консервной банки, то всю эту беду плюс рыбу Серёга с матерком выпутывал, приткнувшись к берегу. Добычу бросал прямо в лодку, как в основную ёмкость под рыбу, где та мучительно умирала, задыхаясь ртом и прилипая шкурой к нагревшемуся на солнце дюралю, а расправленную снасть, прежде чем сунуть в мешок, щипающей пробежкой пальцев надевал на ольховую рогульку и, захлестнув поводок восьмёриком, в оконцовке выполаскивал за бортом и мягко отжимал.