Электронная библиотека » Андрей Антипин » » онлайн чтение - страница 15

Текст книги "Радуница"


  • Текст добавлен: 4 мая 2023, 10:40


Автор книги: Андрей Антипин


Жанр: Современная русская литература, Современная проза


Возрастные ограничения: +12

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 15 (всего у книги 31 страниц)

Шрифт:
- 100% +
6

Он не засиделся в школьной столовой, культурно попил пакетированного безвкусного чая, сжевал шоколадную конфету с ягодной начинкой да подался вон.

Уже сняли флаг и транспарант, а проволочные корзины с цветами у обелиска пороняло ветром. Но музыку ещё не увезли, по кругу гонялась одна и та же бездельная песня, как собака за собственным хвостом. Тот самый Максим, что петушился на митинге, и клубный повелитель музыки Дёня – балбес вроде Васяни, только имеющий судимость за побег из армии, – курили, облокотясь на перила, да прикладывались к парадно расцвеченным бутылкам. Пиво теперь пошло со специальной крышкой из тонкой жести и дергушкой на манер чеки, зубов ломать не надо: потянешь, снимешь, высосешь до донышка, а бутылью хрясь кого-нибудь по башке.

Иван Матвеевич хотел пройти незаметно, но Дёня, отлипнув ртом от бутылки, неожиданно предложил:

– Старый! Дёрни пивка для рывка! Ну за Победу, чё ты?!

Максим, смяв за спиной окурок, отвернулся.

– Не-е, ребята! Празднуйте сами, – не чая перекричать динамик, Иван Матвеевич улыбнулся, точнее, вымучил нечто вроде улыбки. – А меня лодка на перевозе ждёт…

– Э-э, старый… – блатно цыкнул слюной Дёня и накрутил кнопки на усилителе звука, отчего динамик затрясся, словно контуженый, и поехал по крыльцу.

И снова, как застарелую боль, почувствовал Иван Матвеевич, что он последний межевой столб между добром и злом, светом и тьмой, да только и его уже не берут во внимание, идут с опущенными плугами по живому. Давно ли холёный сын красноярского губернатора, от жира бесясь, нарядился в нацистскую форму и так заснялся на плёнку – а его слегка пожурили! Одно обнадёживало, что простая русская ребятня из недобитых деревень, играя в войну, всё ещё до красных соплей спорила, кому быть «нашим», а кому «немцем вонючим», да старухи, затопляя печи, давили побежавших тараканов со словами: «У-у, морды фашистские!»

Шёл Иван Матвеевич береговой улицей, а из дворов тоже ревела музыка, топала и гукала, визжала и надсадно охала, а то свистела, заложив пальцы в рот.

Береговые улицы – самые шумные. Но зато и дружные, всё миром: и будни, и праздники. К весне здесь особенно людно и пёстро, хотя теперь во всём посёлке нет этого – сходиться по вечерам на лавочку, смотреть на реку и вести разговоры. Только на береговых улицах и осталось. Вот и в честь Победы жители сообразились под одиноко растущим тополем, за дощатым столиком, накрыли всем, чем богаты. Под угором клохтал костёр. Жарилась на ольховых рожнах колбаса, плавясь скворчащим жиром, и томилась в ведре уха из речной рыбы, пойманной мужиками в сети.

– Иван Матвеевич! Давайте с нами! – завидев его, наперебой загалдели женщины, а мужики обступили пожать сухую руку.

– Не-е, лодка ждёт! – отнекивался Иван Матвеевич, обращаясь и к женщинам, которые кричали, и к мужикам, недвусмысленно царапавшим горло.

– Дак чё лодка?! Вон, Чупра попросим, он до самого дома отвезёт на «Вихре»!

Можно было, конечно, и подсесть, но прошла утренняя радость, не было праздника на душе…

Как что-то неправдоподобное, бывшее не с ним, вспоминалось Иван Матвеевичу старое время. Отстояв у школы, толкнув, как выражается Васяня, речь, брели ветераны неспешным строем к клубу. Для ребятишек крутили кино – сначала Иван-киномеханик, потом Людмила возилась с бобинами в пристроенной кинобудке. Для ветеранов во дворе, если было сухо и тепло, выставляли лавки и столы. Сидели под небом, в сквозной тени черёмухи, ещё не обросшей новыми листьями.

Брал слово Иннокентий Иванович: «Дорогие мои бойцы! Война отворила нам кровь, немногие уцелели…» – и все слушали, отложив ложки-вилки. Мухи, погревшись на солнечной стене клуба, пролетали в этот миг через двор с резким жужжанием, роившимся затем словно в стеклянном куполе, слышнее или глуше, – смотря по тому, заползала муха в стакан или в рюмку.

Но прежде слов, раньше этого выплеска набухали короткие поперечные морщины на переносье председателя. Супились, стыкуясь, брови. Жались в жестяную жёсткость губы. И огромной и могучей была боль фронтовика, раз умела ворочать этими тяжелыми, из газеты вынутыми, но такими близкими и понятными словами:

«И чтобы зелёная трава, не попранная сапогами врагов, всегда росла на местах наших боевых подвигов!

Чтобы чистое небо сияло над могилами советских воинов – освободителей всего человечества от заразы фашизма!

Чтобы ни один вражеский самолёт не мог затмить для наших детей это победное солнце!..» – напоследок заклинал троекратно, как на чьём-то горле, сомкнув пальцы на гранёном стакане, полном до краёв. Рукой призывал встать и почтить…

Попив-поев, затевали песни: «Ы-ы, как родная меня мать ы-ы провожала!..» Распалясь, скинув на штакетник пиджаки, лиловые от хмеля и растрёпанные мужики пускали ноги в пляс:

 
Председатель на машине,
Бригадир на лошади!
Бабка старая с мешком
Потащилася пешком!
 

За мужьями и жёны, по случаю праздника намалевав губы дочкиными помадами, не могли усидеть, каблуками высекали лунки в земле, ранили первую скудную траву.

Ребятишки в эту пору поспевали: спрыгнув с забора, хватали со стола пироги, котлеты, блины и склизкие баночные абрикосы, а те, которые постарше, норовили и в рюмку нырнуть, закраснев глазами и подоткнув нос рукавом. Их никто не гнал, как в другой бы день, редко кто шикнет для вида или, подбежав напиться из графина, походя прижжёт ладонью под зад.

Некоторые участники, конечно, не отходили от бутылок, задирали жён, лезли с соседом в драку и бывали уводимы под руки. Но это артисты известные. Все давно знали, чего от них ожидать, и скоро прощали.

…Разбредались к ночи, поднимая в оградах лай собак. Будили старых отцов и матерей, которые уже не выползали дальше двора и, напрасно прождав своих с новостями, укладывались ко сну.

Мужики не могли расстаться. Мышковали по карманам, сшибая мелочь, а бабы караулили их и, как шелудивых бычков, гнали в отпёртые ворота. Но они всё равно сбегали – огородами. Формировались возле чьей-нибудь избы на лавочке, кляли войну, рядили о сегодняшнем житье-бытье.

И кто бы тогда мог предположить, что разом всё исчезнет, в глуши, в мёртвой немоте захряснет село, оглохнет в пустозвонстве другой жизни, в которой ни побед, ни сражений стоящих не было и нет?

Вся она теперь, как одно большое поражение, и только Иван Матвеевич снова вышел из боя живым. Все его товарищи скочевали в сосняк за селом, заселили вечные квартиры, и уже второй год на Девятое мая возвращался Иван Матвеевич с митинга один как перст.

7

Васяня, как и грозился, смылся, «Казанка» пустовала на том берегу.

В ожидании перевоза Иван Матвеевич прогулялся вдоль старицы. Старица – это первоначальное русло реки, которое с годами высохло. Сюда жители окрестных деревень вывозили мусор. В половодье старицу наполняло весенней водой, и весь этот срам уносило в Лену, а по ней в море Лаптевых. Куда вообще должен был деться хлам, никого не беспокоило. Ну да море было далеко, а своя земля вот она. По ней-то и растащило течением всё, что могло уплыть. Вдоль обоих бережков торчали из воды горлышки налитых до половины бутылок, свисали со склонённых веток талины полиэтиленовые пакеты, а на быстрине проплыл, шамкая разбухшими подушками, диван. На отлогих пастбищах, откуда отступила вода и где коровёнки уже общипали летошнюю траву, скрипело под ногами бутылочное стекло, сырели списанные школьные учебники, грудились обожжённые кирпичи и ломаный шифер, бочки из-под бензина и облезшие коровьи шкуры. А в устье замолчавшего ручья Иван Матвеевич наткнулся на завязанный мешок, обсиженный серыми мясными мухами…

Он задержался возле удочников, свесивших ноги с обрыва над омутно-тёмной водой. Весёлые магазинские поплавки, один другого краше, приплясывали у кустов, в самом улове. Желторотая братия сторожила поплавки в трепетном ожидании, когда снасть завалит на бок и, ущипнув червя, повлечёт ко дну подошедшая рыба. Мальчишки из посёлка всегда в эту пору гнали ко рву велосипеды, вихляя свежесрубленными, ещё липкими от смолы сосновыми удилищами, примотанными к раме верёвкой или проволокой. В хорошую тёплую погоду при слабом ветре, когда гусиными мурашками морщится вода, самый захудалый рыбак бойко потаскивал ельцов и красноглазых сорожег, а иногда брали пахнущие малосольными огурцами сиги. Нынче в руках у рыбаков были не древние батожины, а добротные выдвижные удилища, снабжённые пропускными кольцами и катушкой с откидной лапкой, собиравшей леску загадочным для Ивана Матвеевича образом.

– Клюёт, мужики? – со знанием дела тихо спросил Иван Матвеевич, озирая бережок в поисках колышка, к которому примкнут садок.

– Та-а, гашики да пеструхи… – за всех ответил хрипатый пацанёнок с мокрым рукавом. – Кошкин кайф!

Другие ребятишки, чуть старше, промолчали, синхронно перезабросив удочки, когда наплыла доска с гнилыми зубьями гвоздей.

– Чего кошке? Самому будет жарёха!

– Ну, манать! – искренне возмутился пацанёнок. – Ещё плеваться костьми!

– А где рукав-то намочил?

– Дак а в воде, гашика ловил! Подцепился гашик хило, но я уж почти выпер его на берег, а он возьми да упади! Я брык за ним…

– Поймал?

– Куда он подеётся с подводной лодки?! Теперь сидит в каталажке, вечером Мурка его схавает…

На них зашипели, а высокий мосластый паренёк, в котором Иван Матвеевич не сразу признал одного из тех, кто стоял у обелиска в почётном карауле, нервно подёрнул за леску и снова вперился глазами в поплавок. Поплавок всё не тонул.

– Значит, нету путней рыбы, одни гольяны? – совсем шёпотом заговорил Иван Матвеевич, обращаясь всё к тому же хрипатому.

– Откуда ей быть? Она сюда и зайти-то не может, дядя Ваня-мент ей сетками дорогу перегородил. Так, шняга всякая лезет… Во-он он ставит, уже которую подряд! Кто бы из ружья его шаланду резиновую прострелил…

От кустов, шагнувших в воду по другую сторону рытвины, коренастый мужичок в камуфлированном энцефалитном костюме выматывал поперёк старицы китайскую сеть, сидя в резиновой лодке и время от времени подрабатывая то одним, то другим пластмассовым веслом. Сеть, пока была сухая, парусила на ветру, цеплялась за вёсла и спутывалась маленькими свинцовыми грузильцами, но, оказавшись в воде, намокала, тонула и метр за метром выстраивалась высокой незримой стеной: ни проткнуть, ни обойти.

– Как же, самый голодный! – съязвил Иван Матвеевич. – Сам на пенсии, баба при заработке, дети пристроены. А урвать кусок, перекрыть нерестовой рыбе ход – тут он первый!

– О чём и базар! – поддакнул смышлёный пацан и, поплевав на обожжённого нутряной болью червя, вертевшегося на крючке, хлюпнул грузилом по воде.

Стервец-перевозчик всё не объявлялся. Дрых, наверное, кверху задницей.

Зато, надвигаясь от посёлка, до самого ельника облепили луг легковые машины. Воскурились костры и мангалы. И громко, населяя пришлым звуком луг и лес, заиграла музыка, которая никак не отставала в этот день.

«Запа-а-а-ахла-а весно-ой-й!» – орал из отпахнутой дверцы японского внедорожника мерзкий голос хрипуна, одного из тех, что обыряли кругом, подняли змеиные головы.

– Шерстью твоей палёной запахло, дьявольское отродье!

Но что было попусту горячиться? Это его, Ивана Матвеевича, праздник «порохом пропах», а у этих, как у загулявших собак, запахло весной и блудом. У них теперь круглый год такой праздник, много ли надо, чтобы впасть в бесчинство…

И вот на извороте старицы, с высокого отлогого угора громыхнули из ружей по бутылкам. Звук выстрела, как по жёлобу, прокатился узко и длинно. Брызгами осыпалась дробь на воду. Из-за поросшего осокой бугра снялись ярко-зелёные кряковые утки. Че́рнети нырками ушли на фарватер. Только табунок растерявшихся чирков кружил надо рвом. У машины засуетились. Раз за разом рвала воздух пятизарядка, и одна уточка споткнулась, кувыркнулась в кусты…

– Молоток, зёма! Держи пять! – завизжали возле машины, но за добычей не полезли, а наоборот, сразу утратили к ней интерес и уселись за выпивку.

Уточка ещё была жива и вскоре, волоча раненые крылья, пристала к берегу неподалёку от удочников. Это была серая чирушка, у которой вытек глаз. С ней прибило течением несколько вставших дыбком пластмассовых гильз с латунными головками. Иван Матвеевич поднял одну и зачем-то понюхал. Патрон был заводской, двенадцатого калибра, к тому же для удлинённого патронника. В такую царь-пушку порох и дробь сыпь на глаз, лишнего не будет.

– Плыви, плыви отсюда! – Иван Матвеевич кинул в уточку гильзой. Чирушка нацелила на человека неповреждённое око и вопросительно потегала.

– Ну-ка, давай! – притопнул, прихлопнул. – Кому говорю?

Не больно-то споро, но устремилась за бугор, продвигаясь бочком. Долго справлялась с течением, пока не залезла в осоку, в непроглядный кочкарник.

– Надо было убить! – заметил мосластый, который уже вооружился камнями. – Всё равно не жилец! Сдохнет где-нибудь и будет вонять, заражать окружающую среду!

Иван Матвеевич посмотрел на грамотея, потом на других ребятишек. Они забыли про удочки и тоже посмотрели – на старика. Ждали, чем он прищемит язык их умному дружку, который, как видно, приблудился к компании случайно, хмыкал да поучал, обижаясь на нелюбовь к себе, к своему книжному опыту.

– И с одним глазом живут, – сказал Иван Матвеевич, но так, что впору и самому было искать поддержки. – Я однажды (по весне было дело, на Борисовских полях) нечаянно ранил серую, дак она у меня сколь времени квартировала в курятнике…

Замолчал. В самом деле, не говорить же было, что Таисия всю плешь проела, а к дочкиному дню рождения заставила свернуть уточке шею.

– Видал! – ободрились ребятишки и тут же заложили дружка: – А он ещё в тот раз бурундука палкой огрел, живодёр!

– Сами вы живодёры! – обозлился мосластый и по одному – раздельно, в разные точки омута – побросал камни в воду. – Вот вам, а не рыбу! Всё, Димка, больше леску не дам! Мама и так ругала меня, что отмотал папину японскую!

– Подавись ты своей японской! – вылупив глаза, подскочил хрипатый пацанёнок, рукав которого обсох и, задравшись, обнажил бледные голодные жилки на руках. – Я ваще своей «Клинской» ловлю в сто раз баще тебя!

– Ну, прибежите вы ещё! – Мосластый собрал удочку и на новеньком велосипеде, блестевшем спицами, угнал в посёлок.

Ко рву торопились другие машины. Высыпали на траву женщины-ребятишки. Суетились, перекликаясь с соседними гульбищами, пьяные мужики. От иных полянок всё чаще сверкали бутылки, разбиваясь у воды с острым звуком лопнувшей пустоты.

– И вы, ребятишки, крутите педали от греха! – распоряжался Иван Матвеевич, сердцем чуя беду. – Сматывайте удочки да гоните за этим умником… Кто он хотя бы? Я что-то его никогда раньше не видел.

– Да-а, новой русички сынок! Вечно всем недоволен… – ответил лопоухий мальчишка, который до этого всё время молчал, может быть, потому, что голос его начал грубеть, но в самый неподходящий момент срывался на комарий писк.

Он первым оседлал драндулет без крыльев.

– Ну, погнали, пацаны! У школы порыбалим…

8

Наступавшие на луг машины были всё больше иностранного пошиба. Прибарахлился на северных рейсах посёлок, перегон леса и горючки приносил барыш, хоть по́том и кровью давались эти деньги. Уже зажгли сухую траву по угору, и он, выгорев, горестно чернел дымящейся плешиной. Иван Матвеевич с тоской озирал убогое празднество людей, похожее на вороний разгул в дни первой деревенской свеженины. Но и как было не омрачиться? Все завтрашние выпуски теленовостей начнутся с экстренных сообщений о небывалых лесных пожарах, вспыхнувших по всей России за один только этот праздничный день. Как было не помечтать о том, чтобы на грешную землю в следующий миг налетел, вызванный молитвами мёртвых окопников, очищающий вихрь, смёл бы все эти столы-скатёрки, уставленные хмельной жратвой, отстоял бы эти речушки и деревца в войне с ними человека, от первобытной низости ли, от большого ли ума пошедшего на родной край напалмом…

– Нет, вы посмотрите, что творят! – не умея больше стреножить эту боль, Иван Матвеевич в сердцах выматерился. И в другой раз пожалел, что не вернулся со школьным автобусом, обратным рейсом развозившим старух по домам.

С такими-то тревожными мыслями, расшевелив душу, словно осиное гнездо, Иван Матвеевич ещё помаячил у затопленного моста, от которого виднелись одни перила. Он даже покричал девчушке, с вёдрами спустившейся под угор, чтобы привлекла кого-нибудь из мужиков, спустили лодку, но она не услышала. Собственно, разлив можно было обойти, если всё время забирать лесом, только вот ноги ломать в обход. Но что ноги? Так, кости, а мясо нарастёт. Бывалый солдат всегда об обувке печётся. А вот обувка не та, не походная.

Ельником, долой от разудалой публики, глядеть на которую не хотелось, уходил Иван Матвеевич, проваливаясь в глубоком мху, в каждую пору втянувшем сырость. Здесь, в лесу, где по-весеннему плотно пахло смолой и багульником, сердце отмякло, будто напаренное этими настоявшимися ароматами. Он перебрёл малую протоку и сел на колоду вылить воду из туфель и отжать носки, когда со стороны рва жахнуло. Дробь качнула нижние ветви ёлки, под которой он сидел, а затем над лесом просвистела уточка и, мёртвая, шлёпнулась в ернике.

Всё произошло так быстро, что Иван Матвеевич не успел и глазом моргнуть! Но сердце, как всегда, оказалось проворнее, и вместе с выстрелом, с гулом его, что не успели поглотить вода и лес, оно, сердце, вздрогнуло от вечного трепета, который всю войну наступал Ивану Матвеевичу на пятки, а в миру отстал: а ну как сейчас же, под этой самой ёлкой душа покинет тело, как птица старое гнездо?

«О-хо-хо, жизнь Ивана Грошева, ни шиша хорошего!» – покачал головой старый солдат, которого близость края лишь всколыхнула, а следом пришло великое успокоенье, как будто лежал он парнем с деревенской девкой на молодом сене.

Стыдливо зажмурясь, он переместился на всякий случай по ту сторону дерева, где мог чувствовать себя в относительной сохранности, пошарил за пазухой и вынул блокнотик, который с почётом вручили ему на митинге. В этот блокнотик, как понял Иван Матвеевич, заносят всякие важные дела и потом живут с оглядкой на них, не психуют без повода и не грызутся со старухой.

– И для чего тратились? – Иван Матвеевич с уважением полистал пронумерованные страницы, оскальзываясь заскорузлым пальцем на гладком чистом листе и переворачивая не сразу, а пока не смажет слюной. – Лучше бы курево выдали! А то ведь мне и записывать-то в эту книжечку нечего, последнюю графу мараю…

Блокнотик он всё же убрал обратно во внутренний кармашек, застегнул пуговку и даже пощупал в этом месте: тут ли?

– Отдам Таисии. У ней всю дорогу планов, как у Горбачёва!

Он поскору обулся, подвернул брюки до икр, щетинившихся редким старческим волосом, и направился искать перелаз через шумящую речку. И в этот миг ударил новый выстрел и, может быть, дробь прошлась как раз по тому месту, где он только что сидел…

А день шёл в закат – тёплый, солнечный, с лёгким ветром в лицо и сахарно-белыми облаками, светящимися насквозь, как потянутая ватка. По упавшей толстой лесине где ползком, где раскорякой, да и то не с первой попытки, перебрался Иван Матвеевич на тот бережок, на чистый, как неисписанная страница, речной песок, и сквозь седой от света ольшаник вышел на болото.

За ельником показались крыши изб. Ярко, в отличку от других, полыхнуло на солнце цинковое покрытие на брусовом пятистенке участкового милиционера.

Шагать по кочкам было неходко, тряско. Иван Матвеевич выбрал посох и, прежде чем ступить, тыкал впереди. Правил жёлтой подломившейся осокой, державшей пуховую лёгкость сухого тела, и каждый миг опасался сверзиться в ледяную сырость между кочек, переломать руки-ноги.

И вдруг снова музыка! Или послышалось?

Нет, за кустами зеркально сверкнуло лобовое стекло белой «копейки», не иначе той самой, которую он уже видел утром. В последние годы много молодчиков наводняло село. Здесь они чувствовали себя вольготно, как в чужом храме, с которого тёмной ночью сбили замок. Не таясь, курили и варили коноплю, сосали пиво, шатаясь по улицам или гоняя на своих машинах, вышибали стёкла в брошенных избах, а то жгли их ради развлечения, воровали лодки на металл, пакостили в огородах и ни в чём не знали и не хотели знать укорота.

«Ладно, пусть люди отдыхают! Сам – права Таисия! – покуролесил на своём веку…» – задним числом согласился Иван Матвеевич, чувствуя и свою неправоту тоже и душевно желая, чтобы всё сегодня шло в мире и согласии.

И только он так подумал, как заполыхала прошлогодняя трава, затрещал бурьян, и косой парус затрепетал над лугом. Иван Матвеевич встал, как вкопанный. Он ещё надеялся, что сейчас набегут, затопчут, зальют из лужи. Но никто даже не шелохнулся! Пасмурный и усталый, он сам направился к машине, как ни остерегала его Катеринка, промелькивая ясным солнышком из-за тучки.

На газетках было тесно от вкусной еды. Рядом устроились на двух досках вместо лавок трое крепких мужиков и две пигалицы, совсем девчонки. Компания сразу не понравилась Ивану Матвеевичу. Было в них что-то, уже и за скотство шагнувшее. Недаром они огородились от всех в этом скрытом месте у болота, где никто и никогда не затевал маёвок, разве что лисы мышковали да вороны по весне теребили какую-нибудь оттаявшую падаль.

– Ты меня любишь?! – пьяно вопрошали пигалицы и, являя глазами самочью доступность и вседозволенность в обращении, сами и отвечали: – Ага-а! А ты со мной будешь? – И, подмигнув друг дружке, понятливо акали: – А-га-а-а!

Верно, был ещё пацан лет тринадцати, сшибавший на одного из воротил – такой же мускулистый, с хмурым подлобным взором и наторевшими в драках кулаками. Это он понастроил из сухой полыни домики и, запалив с головы найденную на помойке куклу, изображал атакующий село истребитель, громко гудя и капая огненными брызгами пластмассы. Домики вставали дыбком, от жара выгибалась в смертельной истоме трава, а позади ширилось золистое остывающее пятно, будто, надрезав с краю, с самой земли снимали кожу. Но «бомбардировщику» и этого было мало. Он, совершив налёт, разворачивался и уходил на второй, на третий круг. Кукла, раз за разом воспаряя над безвестным селеньем, над русской землёй, чёрно и зловонно чадила в воздухе, и руки её, раскинутые в стороны, и вправду походили на крылья.

– Лёша, иди покушай! – время от времени ласково окликал подростка один из мужиков, тот, на кого пацан и походил. Он, подогнув под себя ногу, сидел в центре застолья, экономя слова и лишь кивая, чтоб наливали или пели.

– Я, батя, палю деревни! – держа куклу за ноги, мрачно отзывался Лёша. – Гляди, как они горят! Я сейчас ещё эту… как её? Кресты нарисую!

– Кресты, сынок, это фашистская свастика! Ну, фишка у них такая была, рисовали везде…

Он вдруг закричал огромной глубокой глоткой:

– Зи хайль! – и первый затрясся жирными мясами.

– Рот фронт! – взметнулись руки его корешей, а пигалицы невпопад вспомнили из школьной поры и загалдели с восторгом:

– Руси швайн! Руси швайн! Яволь?

– Яволь, яволь! Наливай, не бараголь… – хмыкнул смуглый жилистый парень, бритый наголо, с острым рельефным черепом, вспоротым каким-то давнишним шрамом.

До леса, до ярко-зелёной хвои ёлок оставалось с гулькин нос. От реки, как назло, подул ветер, взвихрил искры и пепел. Высокая трава загоралась снизу и, словно бабий подол, вздымалась шумящим куполом, охватываясь огнём до самой маковки и на лету истлевая в серый столбик. Из травы выпархивали птицы, которые уже сделали выкладки и обихаживали будущих птенцов в безопасности некошеного луга. Они громко щебетали и молотили крыльями, держась в воздухе на одном месте. Но не улетали, лишь взмывали, когда пламя с нахрапом бросалось под ними. И вот уже на одной из берёзок, в белой косынке заступившей огню дорогу, завернулась кора и оплавились тяжёлые от сока ветки.

Огонь, как выученный солдат, бежал короткими перебежками, то затаиваясь, чтобы сориентироваться по местности и перевести дух, а то припускаясь на полусогнутых. Вспыхнули охотничьи скрадки из жердей и осоки, заалели тонкими позвонками и опали, и Иван Матвеевич живо вспомнил, что в Белоруссии так же горели скирды пшеницы. Лишь мокрые пятна на месте высохших таловых озёр, на которых деревенские мужики по весне караулили уток, оставались нетронутыми, недоступными для огня. Они уже подёрнулись нежной зелёной травкой, и на ней, то складывая, то раскладывая крылья, сидели разноцветные бабочки…

– Что же вы это, а?! – ещё издали, с ходу закричал Иван Матвеевич, чтоб сразу сбить норов и спесь. – Или других игр не нашли?!

На лужайке чертыхнулись с пластиковыми стаканчиками в руках. Пигалицы примолкли. Один пацан ничего не слышал, потому что бросил оплавившуюся куклу и заткнулся наушниками, проводки от которых уползали в карман джинсов, где бугристо выпер под нажимом сильной ляжки мобильный телефон.

– Ты чё, бать, сирену врубил? Чем недоволен? – первым поднял голос кто-то из мужиков, а кто, Иван Матвеевич не разобрал, беспокойно вглядываясь в лица и ни одного не видя.

– Вы же так лес сожгёте! Глядите, сушь какая! Понесёт ветром, дак потом ничем… Вон он, лес-то!

– А ты, типа, лесником тутошним подписался? – Теперь Иван Матвеевич нашёл говорившего: мужичок лет пятидесяти. Размеренный, спокойный. Такой, о котором как-то сразу догадываешься: сидел. И, судя по всему, делал это долго, досидевшись до понимания, что сидение – основная часть жизни, и отнюдь не самая печальная. Руки его были обколоты самодельными татуировками, но без лишнего фанатизма. Имей Иван Матвеевич глаза помоложе, он прочитал бы на костяшках правой руки скромное, почти аскетическое «САНЯ».

«Наверное, убийца», – подумал Иван Матвеевич, а вслух сказал:

– Нет, я не лесник, а то бы я с вами не так разговаривал!

– Бугор, чё он гонит?! Ты откуда взялся-то, тень отца Гамлета? Тебе на кладбище давно прогулы ставят!

– Ладно тебе, дядь Сань! – Бугор – отец Лёхи – сдвинулся, высвобождая место на доске. – Присядь, отец, выпей за праздник!

– Противно мне пить с вами, с алкашами! – не утерпел Иван Матвеевич.

– Э-э, дед! Где алкашей надыбал?! – дёрнулся парень, тот самый – жилистый, который призывал «не бараголить». Он всё это время молчал, сцеживая слюну себе под ноги через забранную в рот соломинку, и был этим очень увлечён.

– Мальчики, только не ругайтесь! – закуривая тонкую сигарету, с выражением вздохнула одна из пигалиц, русоволосая девчонка лет девятнадцати.

Другая, полненькая, у которой сползла на плечо тесёмка лифчика, согнутым мизинцем сорвала с пивной бутылки чеку. Запрокинув голову, приникла к горлышку красным ртом.

– Есть, Верка, сигарета? – отпав, попросила напарницу, но заметила на себе бурящий взгляд Ивана Матвеевича. – А ты чё, Мазай, зенки пялишь? Я за просмотр вообще-то баксы беру!

Покатилась со смеху, отхаркнув семечки помидора.

– Не ополоилась? – с улыбкой спросил Иван Матвеевич.

– Чё?

– Я, мол, не напрудила в штаны, от смеха-то?

– Ты – старый пень! В натуре, чё пургу гонишь? – она смышлёно шмыгнула носом. – Он что, так и будет меня гнобить?! А-а, крокодил Гена?

– Зачем, Надюх? – пожал плечами смуглый, Гена. – Батя рамсы попутал. Не на тех, короче, пасту давит… Слышь, пенсия?!

Всё, что болело, нарывало весь этот долгий день, прорвалось в Иване Матвеевиче от одного слова, будто в душу его, смётанную из сушняка, сунули горящую спичку, и она, душа, сразу взялась, взнялась выхлопом дыма и пламени и пошла пластать в обветшалую кровлю, да так, что уже на первых порах стало ясно: конец. И он, сам не ожидавший от себя такого проворства, подскочил, пинком смёл чашки-бутылки, и даже, словно сверля победную точку, провернул ботинком по лопнувшим стаканчикам.

– Вот вам, выкусите! – И ещё раз провернул и повторил: – Вот!

…Бугай и бровью не повёл, щурясь на дым длинной коричневой сигареты, от которой пахло душисто и нездешне. Зато в злую стрелку ушли узкие сухие губы обколотого – дяди Сани. Но Гена всех опередил, не встал – выстрелил пружиной без помощи рук, одним только броском натренированного тела, и в движении его было много порыва и злости.

– Зря! – в два кулака поднял Ивана Матвеевича, схватив за грудки.

Пуговки на куртке старика брызнули, открыв, как сказала бы Таисия, весь «иконостас».

– О, да ты воин-победитель! – Гена от удивления разжал руки. – Чё ж ты молчал?!

– Не хапай! – поднимаясь с земли, громко потребовал Иван Матвеевич.

– Эту возьму – погарцевать, – не обращая на него внимания, Гена побрякал орденом Красной Звезды. – У тебя их всё равно две, а у меня – ни одной! Где справедливость?!

Но и Иван Матвеевич был начеку и, удивляясь, что не забыты навыки, выбросил вперёд левую руку, отсекая встречную атаку, а правой не так сильно, как хотел бы и как мог когда-то, смазал по скуле.

От него отпрянули. Обошли, словно высматривая, сколько в нём ещё силы, упорства и вообще опасности для их молодых жизней. Подсчитали: немного, и только ждали друг от друга, кто вцепится первым. И первым, высморкав ноздрю, лягнул в живот всё тот же Гена. А за ним и дядя Саня рубанул – локтем в затылок…

– Гена, ты что?! Ну Бугор, ну что они делают?! Он же совсем ста-а-арый! – заломилась в руках Бугая, заверещала, засучила ногами светловолосая Верка.

Её, как шапку в рукав, одним движением запихали в машину. Там уже куковала Надюха и – наверное, натасканный в подобных вылазках – сидел за рулём Лёха, спокойно гляделся в зеркало и сцарапывал прыщи на подбородке.

– Сиди, клава, и не пузырись! – рассмотрев на ногте капельку гноя, посоветовал он Верке.

После удара локтем земля сначала пошла, потом побежала на Ивана Матвеевича, догнала, саданула кирпичом. Кто-то надвинулся, дыша и шаря по груди.

– Жив я, ребята, жив! – обрадованно – действительно, жив! – забормотал Иван Матвеевич. – Ничего, я сам вино…

О, да не сердце его искали, чтобы проверить, бьётся или нет! Паршивые железки свинчивали с пиджака.

– Нет у меня Героя, не ищите! – строго сказал Иван Матвеевич. – Не золотые они! Простые, как у всех…

– Тиши, отец, тише! Извини, нечаянно получилось…

– Ну хрена ли ты вату катаешь?! Стопаря поймал?! – закричали в несколько голосов, а потом Ивана Матвеевича объехали колёса – и всё стихло.

Огонь тем временем вошёл в лес. Забываясь, Иван Матвеевич услышал, как с треском загорелась хвоя на деревьях, словно сам он, каясь в бессилье, в том, что не дал положенного боя, рвал свои седые волосы.

«Тася, закрой за мной дверь!» – не сказал, а выбросил из себя последний воздух, и всей кожей почувствовал надвигающийся холод земли.

Вскоре он успокоился и уже не видел ни мутного ненастного неба, ни осиротелых птиц, которые летали с рыданиями над выжженными гнёздами, над лопнувшими в огне яйцами, над осквернённой и потоптанной Родиной-муравой.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации