Текст книги "Осторожно, стекло! Сивый Мерин. Начало"

– Чего тебе?

– Моё фамилие Чибилин, – Юрий никогда не мог запомнить, какого рода слово «фамилия»: среднего или женского. Знал только, что не мужского. На всякий случай поправил себя: – Чибилин я. – И полез в карман за телеграммой: – Вот получил…

– Пройди.

«Хозяин» пропустил его в прихожую, плотно затворил дверь.

– На чём приехал?

– На такси. У моей колёса спустили.

– Все четыре?

– Нет. Два задних.

«Хозяин» коротко зыркнул на него, сказал недовольно.

– Это бывает. Хвоста не привёл?

– Не привёл, не боись…

– Бояться ты будешь. Мне это по х..й. Давай. – Он взял из рук Чибилина телеграмму, долго её изучал. – Когда получил?

– Сегодня.

– Стой здесь, я щас. – «Хозяин» скрылся за дверью комнаты.

Юрий слышал, как он разговаривал с кем-то по телефону, но слов разобрать не мог. Потом «Хозяин» позвонил ещё раз, говорил так же тихо, коротко. Вышел в прихожую.

– Отпусти таксиста. На моей поедем.

– Далеко?

– Нет. Рядом: на тот свет, – было видно, что собственная шутка ему понравилась, он даже на миг обнажил свои жёлтые зубы.

– Мне велено… – начал было Юрий…

– Тебе «велено» то, что я тебе велю! – окриком перебил его «Хозяин». – Отпусти водилу, сказал. Я жду. Выпьем.

Юрий не стал спорить. Конечно, можно послать подальше этого старого придурка – уж больно тот ему не понравился, но… Лоб его неожиданно покрылся испариной, руки предательски задрожали. Ему вдруг стало страшно.

Он вышел на улицу. Наклонился к окну филинской «Волги»:

– Свободен, шеф. Отруливай. Я задержусь. Угощает товарищ.

– Могу помочь, у меня есть в багажнике.

– Обойдёмся, – Чибилин бросил на сиденье стодолларовую купюру. – Вали. – Он неспешно побрёл обратно к дому.

– Как это понимать? – крикнул ему вслед Филин. – А на Басманную?

Чибилин не ответил.

Анатолий Филин отъехал метров на тридцать, поставил машину так, чтобы подъезд, в котором скрылся Юрий, был хорошо виден. Он понимал: с минуты на минуту может произойти непоправимое. Выхватил из кармана рацию.

– Сорок седьмой, сорок седьмой, нахожусь на Таганке. Поддубного, 16. Как поняли? Как поняли? Приём.

Он вздрогнул от неожиданности, когда щёлкнула дверца машины и на сиденье позади него сел незнакомый пожилой человек:

– Хорошо тебя поняли. Убери свою говорилку. Поехали.

– Я занят.

– Поехали, поехали.

– Сказал, занят. Клиента жду.

Незнакомец помолчал, затем улыбнулся, обнажив жёлтые зубы:

– Твой клиент мудаком оказался. Забыл в аэропорту своих товарищей. Захватим – вернёмся.

Анатолий включил двигатель, выехал на Таганскую улицу. Вариантов было немного: остановиться у телефонной будки, позвонить в «контору»; «зачихать» мотором – «сломаться»; махнуть на Петровку… Он перестроился, намереваясь повернуть налево, но пассажир тронул его сзади за плечо.

– Прямо поедем. Через центр.

Ну что ж, прямо так прямо. Анатолий нажал на газ. Все варианты отпали сами собой.

Тускло освещённая Москва осталась позади, пришлось включить ближний свет. Встречные машины ослепляли дальним, особенно старались автобусы: этим мигай, не мигай – у них своя дорожная «этика».

В зеркало заднего обзора Филин видел пассажира: тот спал, прислонившись к боковому стеклу.

До аэропорта оставалось километров двадцать.

Встречное движение уменьшилось, спидометр застрял на цифре 80, Анатолий прибавил скорость.

Впереди по правую сторону шоссе сноп света выхватил две человеческие фигуры с поднятыми руками.

Голос пассажира раздался неожиданно:

– Тормозни, шеф. Прихватим мальчиков.

– Обойдутся. – Филин нажал на клаксон и в этот момент ощутил на затылке холод металла.

– Тормозни, я прошу. Жалко людей.

Карты были раскрыты.

Анатолий свернул к обочине, остановился.

Удар пистолетом пришёлся ему в затылок, ближе к правому виску. От острой боли он на какое-то время потерял сознание.

Двое подбежали к машине. Один из них рванул на себя водительскую дверцу, выволок Анатолия на асфальт, ударил ногой в лицо. Сзади кто-то наступил ему на горло, он захрипел, вывернулся, попытался сгруппироваться, расслабить мышцы, защитить руками глаза, но обступившие с трёх сторон люди били ногами одновременно, и с каждым ударом в голове его что-то обрывалось, заглушая боль, лишая желания сопротивляться. Потом его, обмякшего, запихнули обратно в машину, провезли недолго, свернули с шоссе на тёмную просёлочную дорогу. Кто-то сказал негромко: «Дальше не надо. Завязнем на х..й. Давай здесь». Последнее, что он слышал – это выстрел. Негромкий щелчок, который ни с чем нельзя спутать. Мелькнула мысль: «Ну вот. Давно бы так. Зачем ногами-то». И всё. Больше ничего.

…Прошла вечность, и случилось что-то очень странное: его мозг замёрз. Замёрз до такой степени, что казалось – ещё чуть-чуть и он расколется на мелкие кусочки. Мелкие льдинки. Мелкие льдинки мозга.

Такого с ним никогда не случалось. Замерзало всё: нос, щёки, шея, пальцы рук и ног коченели, потом ныли, чесались – оттаивали, бывало – всё тело деревенело от холода… Но чтобы мозг!..

Он попробовал шевельнуть ногами, но их не оказалось, нечем было шевелить, и это его огорчило: как же теперь?

Веки разлепились неожиданно, сами собой, без его на то усилий, но перед глазами по-прежнему зияла чернота, и только очень нескоро он понял, что далеко впереди, где серое, покрытое густым туманом поле упирается в стройный частокол елей, начинает светать, а здесь, в низине, у самой кромки леса ещё ночь. Он лежал в воде, в канаве, на краю просёлочной дороги. Лежал, по всей видимости, давно, потому что ноги его были стянуты льдом. Он приподнялся на локте. Затылок моментально сковало нестерпимой болью. Он застонал. Вновь беспамятство изготовилось завладеть всем его существом. Но, с кровью закусив нижнюю губу, он удержал тело в этом положении – на локте, и это была победа. Победа сознания: мозг оттаивал. После отдыха он подтянул к телу правую руку – была она чужой: тяжёлой и распухшей, но это далось ему уже гораздо легче, и опять он почувствовал себя победителем. Теперь предстояло самое трудное: ноги. Он их не ощущал. Но видел: вот они. Надо за них побороться. Надо! Несколько жадных хватов ртом морозного воздуха, предельное усилие… ещё… сейчас он сядет… сейчас… ну же… ну… ещё чуть-чуть… ещё о-о-о!!! Он сел, открыл глаза, огляделся и… замер: из воды на него смотрело синее, неподвижное лицо… «Хозяина».

Две чёрные «Волги», скрепя тормозами на поворотах, одна за другой, точно скреплённые жёсткой связкой, мчались по предрассветным улицам города.

Вылетев на набережную Москвы-реки и проскочив несколько красных светофоров, машины разделились: одна продолжила движение вперёд, другая, – не сбавляя скорости, плюща колёса об асфальт и оглашая округу визгом, – свернула в сторону.

На Таганке у дома № 16 Мерин на ходу выскочил из машины и, не замечая луж, помчался к подъезду. Саша Александров едва за ним поспевал.

Дверь была заперта. На длинные тревожные звонки никто не отвечал. Мерин остервенело дёргал ручку, стучал кулаками, несколько раз безрассудно бил по двери ногами. Никого.

– Будем выбивать!

– Подождите, Игорь Всеволодович.

Александр передал Мерину пистолет, достал из кармана отвёртку, разорвал дверную обивку, нашарил щель, вставил в неё упор.

– Вот, оттяните рычаг к стене, я навалюсь.

С грехом пополам дверь поддалась. Они ворвались в квартиру.

Юрий Чибилин лежал неподвижно на полу в коридоре. Высохшая струя крови красивой змейкой окружала его голову.

* * *

Человек со Шрамом миновал длинный коридор реанимационного отделения военного госпиталя, остановился у двери одной из палат. Дорогу ему преградил молоденький солдатик с перекинутым через плечо автоматом.

– Сюда нельзя.

– Я к Филину Анатолию, – человек со Шрамом взялся за ручку двери.

– Нельзя!

Солдат снял автомат с плеча, пошире расставил ноги – так его научили в армии поступать в случае приближения опасности.

– Он в этой палате?

– Не знаю.

– Я хочу справиться о его самочувствии.

– Нельзя.

– Тв-в-вою мать, – негромко выругался посетитель. – Сегодня поступал к вам Филин Анатолий?

– Не могу знать.

Человек со Шрамом сжал кулаки.

– А зовут тебя как – это ты можешь знать? Начальство где?

Солдатик молча смотрел на него испуганными глазами.

– Я спросил, где твоё начальство?!

– В ординаторской.

– Где это?

– В конце коридора, правая сторона.

«Дебил», – выругался про себя Человек со Шрамом. Приказал грозно:

– Позови! Срочно! – И отошёл к выходящему во двор госпиталя окну.

Солдатик, вытянувшись в струну, продолжал неподвижно стоять с автоматом наперевес. Посетитель какое-то время вглядывался в окно, затем неожиданно резко повернулся и, не проронив больше ни слова, направился к выходу.

По больничному двору шёл баскетбольного роста человек в мятой рубашке с закатанными по локоть рукавами. Его, с трудом поспевая, то и дело переходя на бег, сопровождал доходящий гиганту головой до подмышки Игорь Мерин в накинутом на плечи белоснежном, жёстко накрахмаленном и безукоризненно выглаженном халате. Рядом они выглядели персонажами фильма комедийного жанра. Тем не менее прогуливавшиеся по двору больные, завидев «баскетболиста», здоровались, заискивающе улыбались, кланялись, всячески стараясь попасться ему на глаза. Баграт Вигенович – так звали главного хирурга госпиталя – не останавливаясь и не прерывая монолога, отвешивал по сторонам кивки, иногда сопровождая их чем-то вроде «здрась».

– Переливание крови ничего не дало, отбиты оба лёгких, здрась, кровоизлияние почки, разрыв печени. Опасаемся за позвоночник, здрась, атрофия конечностей указывает на перелом, но рентген пока не показал.

Обходя и перешагивая через замёрзшие лужи, они достигли центрального входа, через ступеньки, обгоняя больных и сотрудников, миновали широкие лестничные марши, прошли заставленный каталками и пустыми кроватями полутёмный коридор.

– С утра сознание пульсирующее, глубокие провалы памяти. Сотрясение локальное с шоковыми параметрами…

– Это как?.. – Мерин хотел спросить совсем о другом: жить будет?! Сопоставимо ли всё, о чём говорит хирург, с жизнью пациента?! Но язык повернулся только на бездарное «это как?».

– Это так, – довольно грубо ответил Баграт Вигенович. – О совместимости с жизнью потом поговорим. О моей жизни. О вашей. О жизни вообще, если захотите. Тема интересная. Сюда, пожалуйста.

Он пропустил Мерина вперёд. Тот шагнул в совсем уже тёмный коридор, налетел на идущего навстречу человека, успел, отступив на шаг, буркнуть «извините» и… замер.

Нет, зрительная память его не подводила никогда. Это был он, таксист в тёмных очках из шофёрской закусочной, передавший ему записку. Человек со шрамом на левой щеке.

– Только не долго. И никаких разговоров, даже если он в сознании. – Хирург сделал знак автоматчику, открыл дверь и слегка подтолкнул Мерина в палату. – Ну вот он, ваш симулянт.

На высокой медицинской кровати среди капельниц, штативов, бесконечных проводов и приборов лежало запелёнутое бинтами нечто, похожее на огромный кокон, и даже отдалённо не напоминающее человеческое тело.

Мерин подошёл к дому тёщи, поднялся на седьмой этаж, нажал кнопку звонка: один длинный, два коротких.

Вероника проснулась, открыла глаза, прислушалась: кто бы это мог быть в такую рань? Неужели… Она выпрыгнула из постели, накинула халат, подбежала к зеркалу. «Боже мой, бомжиха: веки опухшие, глаз не видно…»

Звонки повторились в той же последовательности: длинный, короткие.

– Мама, открой пожалуйста, я говорю по телефону. – Она метнулась в ванную комнату. – Мама, ты слышишь меня? Открой.

Лидия Андреевна – пожилая, с безукоризненно уложенными седыми волосами женщина – подошла к двери, заглянула в глазок, радостно воскликнула: «Николаша!» И загремела замками.

– Вот сюрприз. Проходи, проходи.

Мерин нерешительно переступил порог, поцеловал подставленную тёщей щёку.

– Здравствуйте, Лидия Андреевна, простите, что так рано, я на минутку. Ника дома?

– Никаких «минуток», – категорически запротестовала тёща, – раз в кой-то веки является и на тебе: на минутку он. Проходи сейчас же. Дома твоя Ника, где ей ещё быть в такой час? – Тёща втащила Мерина в прихожую, зажгла дополнительный свет, отошла на пару шагов – так опытные искусствоведы разглядывают статуи, убеждаясь в их подлинности. – Ну-ка, дай я на тебя посмотрю хорошенько, век ведь не виделись. Так. Так. Повернись. Ну что? – вердикт она вынесла нелицеприятный: – Исхудал, морщины новые появились – смотреть не на что. И Ничка твоя за тобой туда же: кожа, кости и синева под глазами, больше ничего нет. Не пойму – что ты в ней нашёл? Совсем сгорите на своей паршивой работе. Раздевайся, я как раз вареники твои любимые затеяла, как знала, что ты нас навестишь. – Она крикнула громко: – Севочка, посмотри, кто пришёл!

В дверях бабушкиной комнаты возник заспанный белобрысый мальчуган лет пяти от роду.

– Па-а-а-па-а!!! – он бросился к Мерину на шею, заорал истошно. – Мама! Папа приехал! Мама! Па-а-па! Мой па-а-а-па при-е-хал!

Вошла Вероника. Голова её была покрыта чем-то ярким, похожим на восточный тюрбан. Выражение лица своим безразличием к происходящему могло дать десять очков вперёд любой подиумной диве. На ней было плотно облегающее фигуру тёмное удлинённое платье с максимально допустимым в приличном обществе декольте.

В прихожей замерли.

Мерин, в желании произнести «Здравствуй, Ника», застрял на букве «з».

Севка открыл рот, испуганно прижался к отцу.

Лидия Андреевна после короткой паузы сказала негромко: «Ну, не знаю» – и удалилась.

– Что-нибудь случилось? – Вероника окатила мужа интонационным холодом, как нельзя лучше соответствующим её облику.

– Ты прости ради бога, – не скоро пришёл в себя Мерин, – я без звонка, я звоню с шести утра, занято, видимо, трубка плохо лежит, надо срочно встретиться, это по работе, трубка плохо, всё время занято, исключительно по работе… поговорить… а трубка лежит… наверное… – Он стоял посреди прихожей с сыном на руках.

– Это Севка! – чему-то обрадовавшись, воскликнула Вероника. – Ну погоди, вездеход, я тебе покажу.

Она бросилась в комнату. И действительно, на письменном столе телефонная трубка лежала рядом с аппаратом.

– Ну погоди, ты у меня дождёшься, я тебе покажу.

– Покажи. Ну покажи. Что ты мне покажешь? – восторженный голос Севки разносился по всей квартире.

– Севочка, – Лидия Андреевна высунулась из кухни, – пойди ко мне, милый.

– Не пойду. Я у папы. Мне мама сейчас покажет.

– Пойди сюда, детка, ты мне нужен. Ну, я жду, – и поскольку внук, не обращая на неё никакого внимания, продолжал обнимать отца, строго поинтересовалась. – Я к кому обращаюсь?

– Это она ко мне обращается, – тихим шёпотом Сева защекотал ухо отца. – Как ты советуешь поступить? Пойти?

– Думаю – да, раз бабушка просит, – также тихо ответил Мерин. Он подбросил сына к потолку, поймал, поставил на ноги, слегка подшлёпнул. – Шагай, раз ты понадобился.

– Ах-х, как это некстати, – сын тяжело вздохнул и поплёлся в кухню.

Вернулась Вероника, спросила с фальшивым беспокойством:

– А где Севка?

– Его затребовала к себе Лидия Андреевна, – не сразу отозвался Мерин. И добавил: – Не знаю зачем. – При этом по лицу его пробежало подобие улыбки.

– Наверное – слишком рано ещё? Ему спать надо, – предположила мать.

– Наверное, – согласился отец.

В прихожей надолго повисла неловкая пауза.

– Ну что, разденешься? Жарко, – первой очнулась Вероника. – Ты сказал – надо поговорить?

Мерин снял куртку, обувь, поискал глазами тапочки.

– Больших нет. Вот, надень мои.

– Спасибо, я так.

Они прошли в комнату.

– Садись, – Вероника указала на одно из кресел перед журнальным столиком. Сама села напротив.

Они помолчали.

– Никочка, – начал Мерин с трагической тремулой в голосе. – Ника. Нам надо поговорить…

Вероника порывисто вскочила, со словами: «Я заварю кофе» – ринулась к двери. Он едва успел уцепить её за руку.

– Нет, нет. Пожалуйста. Я не буду кофе. Сядь.

Она послушно села.

– Ника! Мне очень нужна твоя помощь. Очень. Помоги мне.

– Если смогу.

И он поделился с ней всем, что не давало ему покоя последние несколько дней.

Вероника слушала, не перебивая, глядя в пол, в одну точку, низко опустив голову. Когда он замолчал, она спросила:

– Всё?

– Вроде. В общих чертах. Если не говорить о том, что все появляющиеся у нас зацепки кто-то с завидной регулярностью уничтожает. Идёт какая-то явная утечка информации. И всё из-за этих проклятых шуб. Сначала кладовщик меховой базы. Кто его мог убрать? Не сам же он. Хотя всё оформлено под самоубийство. И главное – зачем? Тоже мне фигура: подумаешь – шубы воровал. Казалось бы: тут ОБХССникам и карты в руки, их клиент, занимайтесь в своё удовольствие. Ан – нет. КГБ у себя прячет. Долго прячет, многие месяцы, а как только мы им заинтересовываемся – убирают.

Мерин низко наклонился, заглянул в лицо жены.

– Ты не спишь?

Вероника не ответила, подняла голову, укоризненно глянула на мужа, опять уставилась в пол.

– Вот. Прости, я сейчас закончу… Убивают кладовщика. Теперь это странное поведение таксиста. – Он достал из кармана, протянул жене записку. – Вот, прочти. Что это? И опять шубы. Теперь Чибилин. Сначала нам его бездарно «отдают» со всеми потрохами, а когда мы не «клюём», не заглатываем приманку, сразу же его не арестовываем, надеясь проследить цепочку, – его убивают. Как будто заранее знают все наши ходы. И опять у этого Чибилина в квартире всё те же авиабилеты, бланки, те же крысы…

Валерия вздрогнула, подняла голову, уставилась на мужа.

– Какие крысы?!

– Норковые. В смысле – шубы из этих поганых крыс… Нас всё время опережают на полшага, уничтожают все зацепки…

– Игорь, ты что от меня-то хочешь? – Она села поудобнее, положила ногу на ногу. – Я-то какое отношение имею к этим твоим крысам и зацепкам?

– Они не мои, Ника. Они наши с тобой. Надо лететь.

– Куда?

– В Америку.

– Куда?!

– В Соединённые Штаты Америки.

– Кому лететь?

– Тебе.

– Ты с ума сошёл? Зачем?

– Я тебе всё объясню. Клеопарта со мной согласна, обещала помочь. А уж если она обещает…

Вероника поднялась, плотно захлопнула дверь, вернулась на прежнее место.

– Когда надо лететь?

– Чем скорее – тем лучше. Начинать надо сегодня.

– И как ты это себе представляешь?

Мерин оживился:

– Очень просто. Я всё продумал: надо поступить так, как советует наш «доброжелатель». – Он указал на лежащую на столе записку. – Потолкайся в этой очереди на Ленинградке, понаблюдай, думаю, не в первый же день, конечно, но кто-то на тебя в результате выйдет. Им же зачем-то надо переправлять через океан этих крыс. Конечно, может быть, это элементарная «липа» – хотят нас в сторонку увести, – всё может быть. Клеопарта уверена: мелковато для серьёзного ворья – они привыкли с миллионами дело иметь, а тут какие-то шубки дамские, но… Чем чёрт не шутит… А вдруг. Они нам Чибилина подставляют, а мы возьми да и клюнь… Занимался этим делом Гривин – его убрали. Потом занялся Чибилин. Его тоже убрали…

– Игорь, – она вытащила из пачки сигарету, закурила. – Игорь, почему я?

– Ты же бросила курить, – Мерин сказал это очень строго.

Вероника помолчала.

– Игорь, я вопрос задала.

– Больше некому, Никочка. Неужели ты думаешь, если бы было кому – я бы отправил тебя? Все по горло заняты. У нас ни одной версии. Клеопарта бесится. Её начальство бесится. Все бесятся. Я хотел сам лететь или Сашка, Сергей, Филя – Клеопарта на дыбы – ни в какую. А без Америки, боюсь, нам не обойтись.

А главное: не верю я никому после этих информационных утечек, вот беда. Вообще – ни-ко-му. Как волк в лесу…

– А мне ты веришь?

Мерин не ответил. Тяжело вздохнул.

– Веришь? – повторила вопрос Вероника. – А я тебе нет.

– Перестань, прошу тебя. Очень тебя прошу. Очень, – он откинулся в кресле, обхватил голову руками. – Мне жить не хочется, а ты…

Какое-то время они молчали. Потом Вероника спросила еле слышно:

– Ты что, плохо себя чувствуешь?

Он не ответил. Сидел неподвижно.

– Может быть, всё-таки выпьешь кофе?

Он не ответил.

Она присела возле него на корточки, приложила руку к его лбу.

– Голова горячая. У тебя нет температуры? Почему ты молчишь? Скажи что-нибудь. Что ты хочешь? Скажи.

Вместо ответа он снял её руку со своего лба, сжал так, что она по-собачьи тихо взвизгнула, обхватила его шею и боязливо, с какой-то отчаянной решимостью, неумелой спешкой принялась тыкать губами в его лицо, повторяя в разных вариациях один и тот же вопрос: «Скажи, что ты хочешь? Ну скажи. Что? Что, скажи? Ну? Что? Что ты хочешь? Чтобы я – что? Ну скажи. Что?..»

И вдруг свет для них неожиданно померк – сделалось темно. Непонимание происходящего одновременно охватило обоих. Реальность уступила место небытию: не стало мыслей, не стало чувств – они сами бесплотно исчезли. Кто-то чужой сорвал с них одежду, в клочья разнеся на нём ворот подаренной ею сорочки и необратимо исковеркав молнию на её вечернем платье. Кто-то прижал их друг к другу, слепил, сплющил, так что она задохнулась, не в силах дольше жить, он же, не перенеся её кончины, замертво рухнул в доселе незнакомую бездну.

В дверь постучала Лидия Андреевна, крикнула:

– Лерочка, мы с Севой ушли. Вернёмся поздно. Завтрак на столе.

Громко щёлкнула входная дверь.

Ни Мерин, ни Вероника ничего этого не слышали.

…Его разбудил голос жены.

– Как ты думаешь, зачем таксисту понадобилась эта записка? Вернее – псевдотаксисту.

Он открыл глаза. Жена в домашнем халате, гладко причёсанная, умытая, расточающая вокруг себя аромат французского парфюма сидела в кресле, отхлёбывала из чашечки кофе и разглядывала разложенную на журнальном столике какую-то бумажку. Чтобы понять – что происходит, на каком он свете и о чём его спрашивают – Мерину понадобилось время. И немалое. Надо было принудить спящее сознание к работе, и он спросил:

– Ты о чём?

– Я о записке этого таксиста.

Он помолчал. Сознание продолжало почивать.

– Какого таксиста?

Жена на конкретно поставленный вопрос не ответила, сказала только: «Просыпайся, Игорь. Вот твоя одежда. Я уже готова». И вышла из комнаты.

На стуле, действительно, аккуратно сложенные висели его брюки, рубашка, пиджак…

В голову ударило тяжёлым молотком, в ушах застучало… Господи!!! Он кубарем слетел с кровати, стал влезать в брюки, левая нога в штанину попадать отказалась, пришлось заменить её правой и тогда получилось, что брюки надеты задом на перёд. Воротник у рубашки отсутствовал, на пиджаке из трёх пуговиц не было ни одной. Носки нигде не попадались, он искал даже на подоконнике, пришлось обойтись без них. Зато видавшие виды ботинки были до ряби в глазах начищены и смотрелись ненадёванными.

Вошла Вероника:

– Ну, ты готов? Я готова.

Мерин ринулся к ней, схватил за руку. Закричал.

– Ника. Никочка! Я… Это ты начистила мои ботинки?

Она сказала нарочито спокойно:

– Да. Я. Отпусти, мне больно. Слышишь? Отпусти мою руку.

Мерин стоял неподвижно. Спросил еле слышно:

– Ну что мне сделать? Что? Скажи, что ты хочешь, чтобы я сделал?

Она выдернула кисть, поморщилась:

– Ты уже всё сделал, Игорь. Всё, что мог. Мне тяжело тебя видеть. Помоги мне, если хочешь, чтобы мы вместе работали.

Они молча вышли из квартиры, молча спустились в лифте, сели в меринский «жигулёнок», не проронив ни слова, доехали до угла Ленинградского проспекта и улицы Правды. На это у них ушло минут сорок. Выходя из машины, Вероника сказала, сдержанно улыбаясь:

– Спасибо за интересную беседу. Пока. Мне было очень хорошо с тобой.

– Я буду звонить, – не глядя на жену, сказал Мерин.

– Звони. Севка скучает. Он тебя очень любит. И мама.

Она направилась к расположенным вдоль тротуара металлическим переносным заграждениям, образующим длинный, запутанный лабиринт.

Многочисленная разношёрстная публика вела себя чинно, с достоинством. Только в конце очереди нарушалась общая атмосфера порядка: здесь составлялись какие-то списки, человек в помятой велюровой шляпе выкрикивал фамилии.

– Финигер!

– Я, – отозвалась маленькая старушка.

– Тысяча сто шесть. Гомель! Есть Гомель? Гомель есть?!

– Есть.

– Кто Гомель?

– Я Гомель.

– Товарищи, будьте внимательны, я и так уже без голоса, – прохрипела велюровая шляпа. – Так, Гомель, тысяча сто семь. Селюнин!

Вероника потолкалась в хвостовой гуще очереди, спросила у молодой, безразмерной женщины.

– А что это они записывают, не скажете?

Та посмотрела на неё подозрительно.

– Как «что»? Номера.

– Номера чего?

– Очереди номера. Вы здесь первый раз, что ли?

– Первый, – призналась Вероника. – Тысяча сто – это что – номер очереди?

– Ну.

– Какой ужас. И когда же этот номер сможет купить валюту?

– Недели через три-четыре. Если повезёт.

– А если не повезёт?

– Через пять.

– С ума сойти. А до тех пор…

– А до тех пор надо вот так корячиться. – Молодая женщина обвела рукой переминающуюся с ноги на ногу толпу людей.

– И часто?

– Что «часто»?

– Ну… Как вы сказали…

– Корячиться-то? Часто. Каждый день. А кто не пришёл – вон, видите, синяя шляпа вычёркивает. Списки эти – полная туфта, никто их не соблюдает, все идут в порядке живой очереди: кто успел – тот и съел. А кто «не съел» – на эту шляпу-велюр надеятся: а вдруг. На что-то же надо. Я вот третью неделю уже тут торчу. И в списках в первой десятке была. И без списков – во-о-н там толкалась, до входа рукой подать. Но… И поныне тут. Однажды сдавили так – всё молоко из груди выдоили, домой пришла – ребёнка кормить нечем. Сильней меня ведь очень много, – толстуха прискорбной ниточкой сложила пухлые губы, замолчала. Через короткую паузу продолжила, понизив голос: – Они нас всех тут на карачки поставили и имеют в извращённой форме.

– Кто это «они»? – также негромко поинтересовалась стоявшая рядом низкорослая женщина предпенсионного возраста. Всё это время она с таким отчаянным любопытством, задрав голову, в четыре уха прислушивалась к разговору, что оранжевый берет её съехал на самый затылок. – Кто «они»? «Они» – это слишком абстрактно. Вы конкретно скажите: кто? Кому я должна отдаться? Я готова.

– Что, прямо здесь? – не сразу отреагировала молодая мамаша.

– Зачем здесь? Здесь, боюсь, не все нас поймут. Мы приляжем в сторонке. Ну? Кому? Кому я должна отдать себя? Ну! Я раздеваюсь, – в подтверждение своих намерений она взялась расстёгивать пуговицы на пальто.

– Женщина, – вступилась за толстуху Вероника, поскольку та оторопело молчала, – женщина, уймитесь, держите себя в руках, всем трудно, девушка пошутила, женщина…

– Ага. Пошутила. А я, значит, по-вашему, серьёзно, да? Да, женщина? Я всерьёз всё? Да? Отвечайте. Да? Сейчас разденусь и давай народ веселить? Так, что ли? Тьфу на вас, – своё возмущение она выразила звучным без слюны плевком.

– Да-а-а, обезумел народ. Скоро мы здесь все потихоньку свихнёмся, – заметил стоявший неподалёку лысый человек с бородкой клинышком. – Ишь ведь как понесло бабушку.

– На себя посмотри! Дедушка! – дама яростно тряхнула головой, отчего её оранжевый берет отлетел от затылка и спланировал далеко в сторону. – И рот закрой, сморчок поганый. Сам ты «бабушка».

– А вот тут вы не правы, – с улыбкой возразила бородка. – Максимум на что соглашусь – на дедушку, это ещё куда ни шло…

– Еврейская морда, – женщина зачем-то во всеуслышание определила национальность своего обидчика и крикнула: – Подайте мою беретку, вон она! Подайте!

Никто не двинулся с места.

– И опять-таки вы ошиблись. По отцу я армянин, родился в Тбилиси, а матушка у меня старинного дворянского рода, так что ваше предположение ошибочно.

– Оставь меня в покое, дворянин перхатый, – взвизгнула женщина. – Что ты ко мне пристал?

– Я? К вам?

– Ты! К нам!

– Господи, неужели нельзя вести себя как-нибудь иначе? – ни к кому не обращаясь, повесила вопрос старушка в мутоновой шубке. – Все же мы тут в одинаковом положении.

– В одинаковом говне, вы хотите сказать? – опять улыбнулась бородка.

– Называйте как хотите. Я сказала то, что сказала. Неужели нельзя иначе?

– Почему нельзя? Можно.

– И как?

– В другой стране ПМЖ попросить.

Мутоновая шубка не поняла, поинтересовалась.

– Что, простите, вы сказали попросить?

– ПМЖ. Постоянное место жительства.

Свидетели перепалки повели себя по-разному: одни грустно улыбались, кивая головами в знак солидарности, иные на всякий случай отходили в сторонку.

Велюровая шляпа самозабвенно продолжала свой мартышкин труд.

– Так. Тысяча сто одиннадцать. Шаляпин! Есть Шаляпин? Нет?

– Он умер давно, – кто-то тщился сохранить чувство юмора.

– Последний раз спрашиваю. Нет Шаляпина? Нет. Всё. Вычеркиваю. Так. Педри… – Шляпа запнулась, сделала паузу. – Простите, тут так написано неразборчиво… Пед-ри-лин. Я правильно произношу фамилию? Есть такой?

– Есть.

– Вы?

– Нет. Я за него.

– А-а-а, ну это совсем другое дело, – почему-то обрадовалась шляпа. – Ваш номер одна тысяча сто двенадцать.

– Да заткнись ты со своими номерами! – предпенсионной женщине никак не удавалось успокоиться. Она, яростно растолкав публику, подобрала свой измазанный грязью головной убор и теперь безуспешно пыталась закрепить его на прежнем месте. – Засунь эти номера себе в задницу. Не имеешь права номера писать. Кто ты такой? Чтобы очередь устанавливать? Я спрашиваю: кто ты такой?

– Ты спрашиваешь, а я тебе не отвечаю, – прохрипела вконец потерявшая голос шляпа. – Я тебя в виду имею. Ишь разоралась! Пошла вон отсюда, пока цела, каракатица дохлая. Не серди меня! Товарищи! Не обращайте. Продолжаем! Циммерман. Есть Циммерман? Нет Циммермана? Вычёркиваю…

Старушка в мутоне из ближайшего окружения выбрала в собеседницы Веронику, обратилась к ней.

– И главное – всем же понятно, для чего это делается, все же всё понимают. Это же безобразие – одна касса на всю страну. Хотят, чтобы мы никуда носа не совали из своей берлоги…

– В Кремле им небось в конвертиках подносят, – поддержала её старушка постарше, – вот они и срут на людей.

– Ладно, мамаша, закрой поддувало, не подохнешь без Америки-то, – в разговор резко вступил худощавый, приличного вида молодой товарищ.

Толпа от неожиданности затихла.

– А вы не хамите. Я не в Америку.

– Тем более не подохнешь, – резюмировал приличного вида человек.

«Мамаша» обратилась за сочувствием к окружающим:

– Бывают же хамы!

– Чего-о-о? – угрожающе не поверил своим ушам худой товарищ.

Вероника ринулась на подмогу:

– Всё, всё, ничего страшного, успокойтесь. «Подохнешь» – это вы очень грубо… Нельзя так. Не обращайте внимания, – она повернулась к оскорблённой старушке, – Молодой человек, должно быть, не выспался… Бывает.

Неожиданно заголосила ненадолго всеми забытая владелица оранжевого берета. К этому моменту ей удалось надёжно закрепить его на затылке и она вновь приняла боевую стойку.

– Нет, вы слышали, как он меня обозвал? Слышали?! Будете свидетельницей! – Она схватила Веронику за рукав. – Я в суд подам! Будете свидетелем. Он меня проституткой обозвал. Слышали?! Скотина!! Милиция, милиция, можно кого-нибудь из вас? Милиция.