Текст книги "Освобождая Европу. Дневники лейтенанта. 1945 г"

– В который раз уже ловит нас противник на марше, – услышал я голос Шаблия, обращенный к Федотову. Командир 351-го отдавал распоряжения своему заместителю майору Сингатулину относительно убитых и раненых.

Приведя в порядок подразделения, колонна продолжала свое продвижение в направлении Кляузенлеопольдсдорфа.

А не те ли это немцы, подумал я, что днем накануне прошли мимо нас, как на параде, через «мертвое пространство» и скрылись в этих самых предгорьях слева?

До Кляузенлеопольдсдорфа дошли затемно. Батальоны сразу же стали занимать рубеж атаки. Подполковник Федотов принимает решение штурмовать населенный пункт головным батальоном с востока, по шоссе. С правого фланга, на северном участке должен действовать вспомогательный батальон. Первая батарея Кузнецова и третья батарея Коровина развернулись в боевой порядок километрах в двух на юго-восток от поселка. Телефонная связь с дивизионом Самохвалова и со штабом нашего полка работала безотказно.

И тут, внезапно, после переговоров с генералом Винду – шевым по рации, вспомогательный батальон, а с ним и нашу вторую батарею Хлебникова, вернули на прежние позиции севернее Майерлинга. По данным разведки, в пяти километрах на север обнаружена концентрация сил противника, способная угрожать нашим тылам.

После отхода вспомогательного батальона, а с ним и одной минометной батареи, для штурма крупного населенного пункта оставались силы лишь в количестве четырех стрелковых рот – около пятисот человек, пушечный дивизион, конная батарея Клейнера и три батареи тяжелых минометов.

Подполковник Федотов производит перегруппировку сил. Основной удар теперь должен быть нанесен с севера. Дивизионы пристреливают репера.

Солнце поднялось и осветило растянувшееся вдоль шоссе богатое село своими теплыми весенними лучами – в оконных стеклах заиграли зайчики, оранжево-красным блеском зарделась черепица. Село Кляузенлеопольдсдорф лежит в долине, окруженной горами, словно на дне глубокой чаши. Высвеченные утренним солнцем выбеленные каменные дома ослепительно сверкают на фоне темной зелени крутых отрогов горного хребта.

После непродолжительной артиллерийской подготовки федотовская пехота пошла на штурм. Артиллерия сделала свое дело – зияющими черными провалами смотрелись развороченные снарядами стены домов, обсыпалась снесенная взрывной волной черепица, горят деревянные постройки и сено на чердаках, припасенное с прошлого года.

Противник сопротивляется вяло и, видимо, не рассчитывает закрепиться в селе. Отстреливаясь, немецкие автоматчики отходят на запад, в горы. Шатровские десантники прочесывают дворы. И к середине дня весь поселок был уже в наших руках. Однако, заняв полностью село, мы тотчас ощутили невыгодность своего положения. Отойдя в горы, закрепившись на высотах, противник стал держать нас под прицельным огнем своих пулеметов и легких полевых орудий.

– Да. Недооценили мы своих возможностей, – тихо и ни к кому не обращаясь, говорит Шаблий, – не продумали самой тактической ситуации. Выходит – немцы господствуют над нами. Нужна новая перегруппировка.

Мы сидим в каком-то каменном полуразрушенном сарае. Немцы нас не видят. Связь телефонная работает хорошо, и из штаба полка передали, что 534-му минометному Выборгскому присвоено звание «Гвардейский». Из этого укрытия Шаблий руководит огнем пушечных и минометных батарей, стараясь подавить пулеметные гнезда противника в горах. Стрелковые роты пытаются подняться в горы. Но каждый раз, встречаемые лавиной свинца, откатываются назад. Штурмовать горный перевал силою четырех рот оказалось не под силу даже федотовским десантникам, и командир 351-го отдал приказ «окапываться».

Положение наше усугублялось еще и тем, что слева от нас не было вообще никаких наших войск. Справа должен был действовать 347-й полк Киреева, но локтевой связи с ними мы не имели. Создавалось впечатление, что мы куда-то вырвались вперед и уперлись в горный хребет.

Чистый и прозрачный с утра воздух под вечер пропитался кислым запахом тола, гари и кирпичной пыли. Атмосфера стала тягостной и давящей. Потные и пропыленные телефонисты попарно бегают по линии за семь километров и обратно, проверяя дублированный кабель и устраняя порывы.

Шестой час пополудни. Я сижу, прислонившись к каменной стене нашего сарая, уставший, равнодушный и безучастный ко всему. Воздух вокруг стал каким-то особенно удушливым, мутно-коричневым. Дышится тяжело, в глазах резь, а в ушах уже который день стоит несмолкаемый треск автоматов – треск назойливый и изнурительно нудный. Мозг устал от этого треска, а он все продолжается и продолжается. Подполковник Шаблий что-то кричит в телефонную трубку. Посмотрев на меня, он вдруг неожиданно спрашивает:

– Николаев, сколько теперь время?

– Не знаю, – ответил я равнодушным тоном, не повернув даже головы, – часы свои я выбросил по причине их полной непригодности.

– Эй, молодцы, – обратился Шаблий к разведчикам, – почему у вас начальник разведки без часов?

– Недоглядели, товарищ подполковник, – фамильярно отозвался Жук.

Шуркин подошел ко мне и вынул из кармана своих хлопчатобумажных шаровар пригоршню часовых механизмов самой разнообразной формы и конструкции и протянул их мне. Серега Жук презрительно фыркнул и, отстранив руку Шуркина, строго процедил сквозь зубы:

– А ну, гробокопатель, урвись со своим мусором. Не марайте рук, товарищ старший лейтенант. Вот, возьмите – швейцарский хронометр на семнадцати рубинах.

Серега Жук закатал рукав гимнастерки, и я увидел на запястье левой руки надетые подряд несколько сверкающих золотом и никелем изящных часовых корпусов. Отстегнув один из них на пружинном браслете, Серега подал его мне со словами:

– Носите на здоровье и извините, что сразу недоглядели. Нам на потеху, а вам для пользы дела.

Надев на руку браслет с часами, я посмотрел в ту сторону, где у телефонного аппарата сидел подполковник Шаблий. Меня сразу же насторожило выражение его лица и тот тон, которым он говорил в трубку:

– Всем в доме запереться. Знамя схоронить, спрятать, завалить всем, что у вас там есть! Занять места у окон и дверей! Отбиваться! Ты, Нина, Скворцов и часовой с вами – головами отвечаете!

– Что случилось, Федор Елисеевич? – спрашиваю я.

– Нина звонит. Штаб окружен немцами. Немцы ворвались в расположение хозвзвода. Убит наш шофер Панченко и повар Стасенко. Я им приказал запереться и отбиваться. Судьба нашего полка под угрозой – там наше знамя!

Шаблий прерывает свой рассказ.

– Самохвалов, – кричит он в трубку, – и прошу, и приказываю! В районе штаба полка – немцы. Немедленно, прямой наводкой, разнеси все ко всем чертям!

– Нужно бронетранспортер использовать. Разрешите, – говорю я.

– Давай, Андрей, давай! – говорит Шаблий. – Там наше знамя!

– Все ясно, Федор Елисеевич, – сказал я и крикнул: – Жук, отделение «в ружье», «тревога». Борька, по-быстрому заводи.

– Самохвалов дает огня, – услышал я, выходя из сарая, голос подполковника Шаблия.

Бронетранспортер взревел своим мощным мотором, извергая густой сизый дым, и, подминая кусты, изгородь и молодые деревья, рванул по шоссе на Алланд. Ветер обдувает лицо, приятно освежая ум и душу.

– Хорошо проветриться, – кричит мне на ухо Жук, стоящий у турели, – с ветерком оно очень даже пользительно!

Я мотнул головой в знак согласия. Серега Жук отличался деловой активностью, решительностью, смелостью. Сидение в каменном сарае без дела раздражало его. Ему не терпелось броситься в горы и перебить злосчастных автоматчиков. И я его понимал. Очень хорошо понимал.

Стремительно надвигался на нас Алланд – высокая колокольня и дома, разрушенные нашей артиллерией. Вечернее солнце играло своими низкими лучами на причудливых формах каменных развалин.

– А ну-ка, Серега, – говорю я, – полосни-ка турелью для профилактики.

Жук, казалось, только и ждал этих слов. Влипнув плечами в рога турели, он с остервенением давил на гашетку, и лающие очереди крупнокалиберных пуль решетили несущиеся мимо нас дома Алланда. Поселок словно вымер – не видно ни одного человека: ни гражданского, ни военного, ни наших, ни немцев. До хутора, где располагался штаб нашего полка, оставалось каких-нибудь полтора километра. И мы уже стали готовиться к столкновению со значительными силами противника. Но, к нашему удивлению, обнаружили толпу солдат батареи управления, штабные фургоны и дом с развороченной крышей. Подъезжаем ближе. Солдаты расступаются, и первое, что я увидел, – было тело сержанта Панченко, безжизненно распростертое на земле. Сколько изъездил я с ним, веселым одесситом, по дорогам войны! Всю войну потешал он солдат своими одесскими прибаутками, был бесшабашным и озорным, отчаянным и смелым, и вот совсем немного не дотянул до конца войны. Панченко лежит навзничь и смотрит в небо остекленелым взором остановившихся черных глаз, безжизненными казались и лихие завитки черных как смоль усов.

К нам подходит начальник штаба майор Коваленко. Справляется:

– Шаблий прислал? – жмет мне руку. – Ничего. Обошлось. Своими силами справились. Как он там? Как там вообще? Переживает, небось, за Нину?

– Где она?

– В убежище. Там у нас и телефон, и знамя. Она звонила на КП?

– И она звонила, и Скворцов звонил.

– Вон, лесок небольшой в предгорье видишь? – говорит Коваленко. – Они оттуда и нагрянули. Человек восемь, не более. Карягина, повариха, бежит, кричит: «Немцы кухню заняли». А у перекрестка самохваловские пушки. Мы одно орудие подтянули и врезали. Немцы – драпать.

– Ты знаешь, Андрей, – говорит подошедшая Нина, – я так перепугалась, так перепугалась. Звоню Феде. Тут же знамя полка. Ведь если бы немцы его захватили – всем нам крышка! Ой! Я еле жива!

И вдруг снаряды рвутся, наши снаряды. По нам бьют, а мне, дуре, радостно. Страшно и радостно. Нас там, в бункере, две бабы было: я и старшина Скворцов. Ей-богу. Вот, Николай свидетель. Да?

– На кухне были Кудинов, Ломакин, Курашов-повар, Стеценко-повар, еще повар Анна Пална Карягина и Панченко-шофер, – говорят солдаты, окружившие нас, перебивая друг друга. – Когда немцы прорвались к кухне, Анна Пална в окно выскочила и к штабу побежала, а там товарищ майор Коваленко стоял с товарищем капитаном Видоновым.

– За Анной Палной еще Кудинов в окно сиганул. Только он в канаву с водой попал.

– Я, это, там из автомата отстреливался, – говорит недовольным тоном Кудинов, отряхивая воду с мокрых брюк и гимнастерки, – там, в канаве, со мной еще товарищ капитан Князев, парторг наш, лежали.

– Панченко как погиб? – спрашиваю я у солдат.

– Сначала Панченко отстреливался из пистолета, – отвечают солдаты, – потом к машине за автоматом ринулся. Немец в него гранату кинул, Панченко ранило. Немец добил его из автомата. Они, немцы, как на кухню заскочили, повар Стеценко у Ломакина карабин выхватил и выстрелил. Промахнулся. А Ломакин у стены стоял. Его немцы не тронули, а Стеценко убили. Они ему из автомата в живот попали.

– Дела, – слышу я сзади себя голос Ефима Лищенко. – Жаль Панченко, шо теперь у Одессе скажуть? Досадно земляка хоронити.

На обратном пути всех нас поразило солнце – огромный красно-оранжевый шар, будто светофор небесный, висел над синими горами. Сизо-фиолетовым сумраком расплывалась вокруг тишина. Не было слышно выстрелов, и немцы в горах притихли. А в воздухе плыла какая-то вонючая мгла – пахло войной – сложным неповторимым букетом запахов гари, тола, тления разлагающихся трупов, мешавшихся с запахами живой природы. Вонь эта давила на душу и готова была вывернуть все нутро наизнанку.

Бронетранспортер мягко шел по шоссе на доступной ему скорости.

И тут на дорогу выскочила в одном недоуздке белая лошадь. Откуда она взялась, неизвестно. Как обезумевшая, неслась она карьером впереди бронемашины, не желая уступать дороги. На скаку она косила правым глазом и непрестанно прядала ушами. Наконец, она метнулась в сторону, перескочила кювет и исчезла в зарослях кустарника. Откуда она взялась, эта белая лошадь? Кому принадлежала?

В Кляузенлеопольдсдорф вернулись затемно. На передовой спокойно. Вряд ли немцы отважутся на контратаку – значит, есть возможность поспать.

Засыпая, я вспоминал слова Нины Шаблий: «Хозяйка нашего фольварка со своей собакой ушла куда-то незадолго до нападения немцев. Это она их навела на наш штаб». Мне эта версия все-таки показалась малоправдоподобной. Скорее всего, эти немцы прорывались из-под Вены и всячески старались избежать гибели и русского плена.

8 апреля. На рассвете полковник Виндушев потребовал от командира 351-го полка оставить Кляузенлеопольдсдорф и при поддержке 534-го минометного полка в общем потоке войск 106-й дивизии выходить через перевал на автостраду Вена – Линц в районе населенных пунктов Альтленбах – Нойленбах. С последующим наступлением на город Санкт-Пёльтен.

Колонна нашего полка идет по узкому серпантину горной дороги, петляя то вправо, то влево, то подымаясь, то вновь спускаясь. Общее направление движения – северо-запад.

Солнце выплывает из-за дальнего хребта справа сзади. Вначале на фоне прозрачного блекло-опалового неба засветились и вспыхнули окраины горных вершин, заискрились золотым свечением, и сквозь мохнатый гребень хребта вдруг прорезались отдельные лучики, которых со временем становилось все больше и больше. Потом отдельные лучики объединились в снопы лучей – сильных, ярких, подобных гигантскому небесному прожектору. Наконец эти снопы образовали общий ореол, от которого ломило глаза. Я надел защитные черные очки и был не в состоянии оторваться от созерцания выплывающего из-за гор величественного диска дневного светила. Мгновенная радость пронеслась по колонне, и солдаты беспричинно множеством глоток выкрикнули «ура!», и этот ликующий крик отозвался разбуженным горным эхом.

По извилистой горной дороге идет пехота, подводы, орудия на конной тяге, машины нашего полка. Движение совершается черепашьими шагами. В голове колонны – бронетранспортер разведвзвода, за ним «виллис» командира полка, подручная батарея, штабные фургоны, орудийные тягачи, технические летучки, санитарный и тыловой транспорт. Сегодня к нам на бронетранспортер насела масса приблудного народа – на крыше кабины, растопырив свои длинные, тонкие ноги таким образом, чтобы не загораживать смотрового люка, сидит комсорг полка Коля Кузнецов, рядом начхим Миша Маслов. Сбоку, оперев ноги о крылья, недавно прибывшие в полк офицер связи младший лейтенант Кравец и командир взвода разведки младший лейтенант, казах по национальности, фамилию которого я даже не успел спросить. Сутолока на шоссе, крики и ругань вокруг, праздная болтовня в кузове бронемашины начинают меня раздражать. Разведчики приучены к тишине – такова специфика их работы. Я молча сижу на своем командирском месте и смотрю в открытый люк. В его четко очерченной раме поочередно появляются меняющиеся пейзажи – то глубокое ущелье, с одной стороны освещенное солнцем, то луговина, на которой мирно пасется скот, то открываются синеющие дали и глубокая перспектива горизонта, а то вдруг перед самыми глазами возникает стена ближайшей крутой горы, покрытой густым лесом. Время близится к полудню. И на крутом повороте шоссе создалась угроза застрять в плотной пробке, образовавшейся из людей, лошадей, повозок и автомашин. Я вылезаю из броневика. Прижимаясь к откосу скалы, плотной массой сгрудилась пехота. Лица солдат молодые, мальчишеские, усталые, сонные и безразличные. Кое-кто из них сидит у придорожной канавы и дремлет.

– Николаев! – слышу я голос командира полка. – Посмотри, что там?

Разминая затекшие ноги, я пошел вперед, вдыхая полной грудью легкий горный воздух. Солнце стоит над головой, и вокруг все как бы трепещет в каком-то прозрачном мареве. Я прошел уже более километра, а масса солдат, повозок, лошадей и автомашин становилась все плотнее и плотнее. Вот и строения горного поселка Хохштрассе. Справа у развилки дорог в общий поток войск вливаются новые колонны пехоты, создавая поистине критическое положение на дороге. Конная артиллерийская упряжка, оттесненная пехотой на обочину, не может вытянуть орудие в гору. Совершенно очевидно, пока эта пробка не рассосется, нашим мощным студерам тут не пройти. С этим я и возвращался назад, собираясь доложить о своих впечатлениях подполковнику Шаблию.

Выйдя из-за поворота, я не обнаружил на дороге нашего бронетранспортера. Солнце слепит глаза. Его яркий свет, ударивший в лицо внезапно из-за поворота, мешает понять, что происходит там – на дороге. На том самом месте, где полтора часа назад я оставил нашу бронемашину. Подойдя ближе, я читаю на лицах, сторонившихся передо мною людей и пропускавших меня вперед, лишь одно выражение растерянности и ужаса. Бледный, с трясущейся челюстью, смотрит на меня неестественно расширенными глазами комсорг наш Коля Кузнецов. На земле в предсмертных муках корчится полураздетый начхим Миша Маслов. В углу его рта кровавая пена, глаза закатились, губы что-то шепчут, а неумолимый рок отсчитывает последние секунды его жизни. Тут же, рядом с Масловым, лежит неподвижный, с мертвенной бледностью на смуглом лице младший лейтенант-казах. Офицер связи Кравец сидел без сапога, и кто-то из солдат бинтовал ему ногу.

Были тут и другие раненые, которых перевязывали, поили водой и отволакивали в сторону. Капитан Нечаев готовил машину санитарной части везти в госпиталь пострадавших.

– Что произошло? Где бронетранспортер? – спрашиваю я, как бы ни к кому конкретно не обращаясь.

– Вон. Внизу, – слышу я чей-то голос. – Под откос свалился.

На дне неглубокого ущелья, действительно, стоял наш бронетранспортер, вокруг которого ходил Борька Израилов с забинтованной головой.

Я спустился вниз и подошел к бронемашине. Борис посмотрел на меня и как-то криво и страдальчески улыбнулся:

– Вот такие дела, земляк.

Борис в явном шоке, но сознает ситуацию и начинает свой рассказ:

– Как только ты пошел вперед, я стал медленно продвигаться следом. И тут, из-за поворота под гору, два пехотных велосипедиста прямо под колеса машины. Ребята, конечно, пьяные в драбадан. Я рванул тормоза. Левая стала на мгновение раньше, а правую занесло. Тяжелый бронированный мотор оказался над пропастью, перевесил своей массой и увлек машину под откос, подминая под себя сидевших там людей. И вот, видишь, паскуда, сама встала на гусеницы. Хоть бы хны ей.

В это время из кузова высунулась опухшая, непроспавшаяся рожа Соколова, того самого, который вначале был в разведке и пек оладьи, а затем был списан в хозвзвод. Продрав глаза, он смотрел на нас осовелым взглядом, явно не понимая, где мы и что с нами происходит.

– Смотри, земляк, – Борис болезненно и криво улыбнулся, – вот оно натуральное подтверждение пословицы: «Пьяного Бог бережет!» Там наверху – покойнички и увечные. А этой скотине хочь бы што. Он с самого верху вместе с машиной кувыркался и даже не заметил, что произошло. Судьба индейка, а жизнь копейка. – И Борька с каким-то остервенением пнул ногой скат переднего колеса бронемашины.

Вне всякого сомнения, Борис Израилов не был виноват во всем происшедшем. Но смерть и увечье товарищей сильно травмировали душу этого доброго, компанейского и веселого парня. И потом: чем все это может окончиться, к чему привести?! В полку ведь немало людей, жаждущих напакостить своему ближнему, наклепать донос, подвести под суд – под статью. Мороки с этим падением будет еще немало.

Пробка на дороге тем временем рассосалась, и мы услышали сверху голос подполковника Шаблия, кричавшего:

– Эй, там! Разведка! Догоняй!

Посмотрев на Бориса, на его понурую, перевязанную окровавленным бинтом голову, я спросил нерешительно:

– Работает?

– А что ему, гаду, сделалось, – отвечает Борис, – конечно работает.

А я думаю – сможет ли он вновь сесть за руль этого железного монстра? Но предаваться эмоциям нет времени, и я говорю уже совершенно иным, твердым и приказным тоном:

– Тогда давай. Выкарабкивайся отсюда на дорогу. И догоняем полк.

– Дело! – крякнув, бросил Борис и, сев на свое место, со злостью рванул за гусеничные рычаги, выдал газ – и машина, взрывая землю, повернулась на месте почти что вокруг своей оси.

Я сидел рядом, положив руки на обшитый кожей подлокотник и смотрел на дорогу в открытый люк.

Колонна нашего полка уже прошла, прошла и пехота. Мы подымались на перевал по опустевшей дороге. Становилось прохладно, пасмурно и неуютно. Здесь, на перевале, росли лишь одни ели – величественные и хмурые. Спуск с перевала начал согревать нас ласкающей теплотой мягкого весеннего вечера. Сверившись по карте, я понял, что мы приближаемся к населенному пункту Альтленбах – справа, небольшой поселок, а слева – имение. Великолепный дом в стиле модерн, ухоженный парк, бархатные, свежестриженные газоны. А сзади высокие хребты мохнатых темно-зеленых гор.

– Райский уголок, – говорит мне Борис, кивая в сторону имения.

Подъезжая ближе, я обнаружил на территории имения машины нашего полка – минометные тягачи с орудиями, штабные фургоны, транспорт.

– Давай, Борис, заруливай, – говорю я, – как видишь, наш Шаблий оккупировал этот самый «райский уголок».

Подъезжаем к дому. Широкие гранитные ступени ведут на террасу с мраморными вазонами для цветов. Обширный вестибюль, богатый и по-немецки тяжеловесный. Из вестибюля высокие дубовые двери ведут то ли в залу, то ли в гостиную. Черного дерева полированная мебель, обтянутая голубым атласом. Из той же материи и гардины на узких и высоких окнах. По стенам в рамах черного дерева висят картины голландской школы – возможно, умело подделанные копии.

В центре залы подполковник Шаблий, майор Коваленко и капитан Видонов – они о чем-то разговаривают с элегантной молодой дамой, высокой, тонкой и стройной. Дама в черном костюме и черных лодочках на узких, красивых ногах. Лицо у дамы холеное, аристократическое – выражение безразличное, без надменности или гордости. Белокурые волосы уложены аккуратным валиком на лбу и ухоженными локонами спускающимися по шее.

В качестве переводчицы миловидная девушка в синем платьице и переднике.

Выслушав сообщение о том, что в ее доме разместятся русские офицеры, «фрау» сказала мягко, по-австрийски, «биттэ» и ушла, заперевшись в своем будуаре на втором этаже.

Переводчицей оказалась горничная, русская девушка из Киева по имени Надя. Ее вывезли по мобилизации на работы в Германию. Но на тяжелом производстве она пробыла недолго. За внешность, воспитанность, хорошие манеры и тихий покладистый нрав Надю рекомендовали в качестве горничной в семью хозяина этого особняка – полковника вермахта. Он находится в армии и с какого-то времени «фрау» не знает, где он и что с ним.

Все это рассказала мне Надя, сидя со мной в углу гостиной на голубом атласном диване. Рассказывала она мне и о своем детстве, и о том, как разлучили ее с домом и матерью. Она говорила спокойно, без лишних эмоций, не стараясь вызвать к себе жалость, и только перебирала кружевной передник тонкими и изящными пальцами. Она посмотрела на меня своими большими серыми глазами и сказала:

– Во все это так трудно поверить. Русские в центре Европы. А их – немцев – нет больше в Киеве, и неизвестно, где теперь херр оберет – муж этой фрау. В общем-то он был неплохим человеком и сделал для меня много хорошего.

В кабинете, комнате, соседней с гостиной, за массивным резным письменным столом мореного дуба подполковник Шаблий разбирал вместе с Коваленко какие-то бумаги. Я видел их сквозь проем неплотно прикрытой двери.

– Николаев! – раздался голос командира полка. – Зайди!

Я вошел в кабинет. Стены обшиты высокими дубовыми панелями. Потолок тоже дубовый, кассетированный. Общее впечатление – мрачно-величественное. Подполковник Шаблий склонился над картой.

– Вот что, – тон Шаблия спокойный и деловой, – нет второй батареи Хлебникова, и связи с ней тоже нет.

– Вероятный район нахождения батареи – Мариендорф, – говорит Рудь, которого я до того почему-то не заметил.

– Ты все понял? – спрашивает меня Шаблий.

– Я понял все! – говорю я. – Нет связи с батареей Хлебникова. Район дислокации – Мариендорф. Задание: выяснить обстановку и привезти батарею. Все?

– Все! – Шаблий улыбнулся. – Давай бери своих ребят, бронетранспортер и езжай. А то уже поздно.

Я вышел в гостиную и рядом с Надей на голубом диване увидел Володьку Воронцова. Он был в легком подпитии, обнимал Надю и, помахав мне рукой, весело и озорно выкрикнул:

– Иди, разведка, поработай! А мы тут отдохнем. Поболтаем. И постараемся Наденьку развлечь.

В ответ пожелав им счастливо провести время, я вышел во двор. Борька Израилов сидел на земле, откинувшись на колесо бронетранспортера, и уминал алюминиевой ложкой наркомовскую кашу из котелка. Иной пищи в батарее управления полка на этот раз не оказалось.

– Товарищ старшлейтенант, – обратился ко мне Шуркин, – обедать-то где будете?

– В машине, по дороге, – ответил я. – Заканчивай, Борис, трапезу и заводи своего бронированного ящера. Едем искать вторую батарею. Жук, командуй «в ружье». Соколов, Семен, бери рацию и запасное питание. Время не терпит – собираться по-быстрому.

Через четверть часа наш бронетранспортер вновь подымался на перевал, идя теперь в обратном направлении, на Кляузенлеопольдсдорф.

Пока ехали засветло, все обстояло благополучно, настроение было бодрым, и даже Борька Израилов успел несколько прийти в себя после дневной трагедии. Но лишь только стали сгущаться сумерки и постепенно ночь обволакивала все вокруг сплошным покровом темноты, настроение у ребят сникло и в сердце запала тревога. Ущелья казались зияющими, бездонными провалами. Черными свечами вздымались к небу высокие ели, росшие на перевале. Сквозь смотровые люки уже невозможно было различать дорогу, и Борис явно нервничал. Наконец он остановился, откинулся на кресло и сказал:

– Ни черта не вижу, земляк. Боюсь по-новому схлопотать яму.

Ехать, однако, было нужно. Я вылез из кабины и пошел вперед по дороге, сигналя зеленым глазком фонарика. Нас обволакивала непроглядная тьма ночи, и лишь на северо-востоке зеленела нежная полоса неблизкого рассвета.

9 апреля. Время – первый час новых суток. Метр за метром, со скоростью пешехода, продвигаемся мы вперед. Вот и тот злосчастный изгиб дороги, где произошла катастрофа. Однако недолго длится весенняя ночь, розовеет край неба. Из общей массы сплошного до того леса начинают поодиночке выделяться близстоящие деревья причудливыми очертаниями стволов и кроны. По низинам стелется туман. Борис останавливает машину, вылезает из люка, снимает кожаный шлем, отирает пот и, вздохнув полной грудью, говорит мне:

– Садись, земляк, теперь пойдем по-быстрому. Терять нам теперь время не резон.

Я усаживаюсь на место. Борис жмет на газ, и бронемашина, набирая скорость, катит под гору по извивам дорожного серпантина. Вот и Кляузенлеопольдсдорф – пустынны улицы, всюду следы недавних боев: зияющие пробоины в стенах домов, выбитые стекла, осыпавшаяся черепица крыш, обгорелые стропила, и ни единой живой души. Я с опаской посматриваю на горы справа – туда, где еще позавчера господствовали над дорогой пулеметные гнезда немцев. Но на горах спокойно – ни единого выстрела или подозрительного движения. На полпути между Кляузенлеопольдсдорфом и Алландом дорога, соединяющая их, и горная речка Швехат, текущая в низине, постепенно сближаются и, наконец, идут параллельно. Шоссе здесь петляет, приноравливаясь к извивам реки. Вправо от шоссе отлогий спуск, образующий неширокую луговину с сочной зеленью. Влево крутой подъем, и метрах в пятистах подножье гор, поросших густым лесом. Верхушки деревьев начинают уже золотиться в лучах подымающегося на востоке солнца, а здесь, в долине Швехат, царит еще туманный сумрак. Время пятый час, и равномерный, убаюкивающий ритм качки тяжелой машины клонит в сон. Резкий толчок пробуждает меня, я чувствую торможение бронемашины. Наконец она замирает. Борис, вцепившись в руль управления и подавшись всем корпусом вперед, всматривается в отверстие смотрового люка.

– Гад буду, немцы, – шепчет Борис, – смотри, земляк.

На обочине дороги, метрах в четырехстах впереди, стоит колонна немецких грузовиков – машин пять или шесть. Вдоль машин прохаживается часовой с винтовкой «маузер» на ремне.

– Только я вынырнул из-за поворота, а они – вот они. Что будем делать, начальник?!

– Что за машины? Откуда? – рассуждаю я как бы сам с собой. – Сколько в этих машинах солдат? И что творится в Алланде? В чьих он теперь руках? Во всяком случае, к батарее Хлебникова мы должны пробиться во что бы то ни стало. Жук! – обратился я назад.

– Здесь я, – отозвался Серега Жук.

– Накинь трофейную плащ-палатку и шлем немецкий, – говорю ему, – встанешь у турели. Но огня без команды не открывать. Проскочить нужно тихо. Давай, Борис, жми и чтоб не забуксовала.

Борис снял бронемашину с тормозов, тронул ее по-тихому, а затем стал прибавлять и прибавлять скорости. Мимо грузовиков бронетранспортер уже летел, как говорят, «с ветерком». Ошеломленный и растерявшийся часовой истошно заорал:

– Вохин фарен зи?! (Вы куда едете?!)

– Матери твоей в задницу, – не вытерпел Борька и захохотал, перекрывая рев мотора.

– Проскочили! – крикнул Серега Жук, стоявший у турели. Его узкое, худое лицо одессита весьма удачно сочеталось с немецким шлемом и трофейной плащ-палаткой.

– Борис, – вдруг спохватился я, – а надпись?!

– Какая надпись?

– По борту, белая, известкой, что ты намалевал, – «Москва»?

– Эва! – засмеялся Борис. – Да я ее смыл давно.

Вдали строения и колокольня Алланда. Солдаты в кузове затаились. У всех на лицах одно и то же выражение напряженности и сосредоточенности, отчего у многих взгляд кажется тупым и отсутствующим. Поповкин сопит и глупо улыбается. Один Серега Жук в тевтонском шлеме и пятнистой накидке внешне вполне спокоен и на фоне ясного неба, вместе с турелью, составляет замысловатый, фантастический силуэт.

Алланд также пуст – нет в нем ни наших, ни немцев. Жителей тоже не видно. Мертвое, разоренное село пронеслось мимо обгорелыми силуэтами домов, зияющими воронками от снарядов, выбитыми дырами окон.

На подъезде к Мариендорфу я вдруг услышал тревожный крик Сереги Жука:

– Полундра! Мадьяры! Беру на прицел!

То, что одновременно увидел и я через смотровой люк, не предполагалось никакими «вероятностями». Перед нами на том самом месте, где должны были быть боевые порядки второй хлебниковской батареи, расположился венгерский военный табор – четыре крытых автофургона, конные повозки, человек пятьсот солдат и самое страшное – противотанковая пушка, направленная жерлом в нашу сторону. Лишь только наш бронетранспортер показался из-за леса, у венгров поднялась тревога – расчет противотанковой пушки ринулся к орудию. Солдаты занимали рубеж обороны. Отступать было поздно. На все соображения и решения отпущены доли секунды. Борис вцепился в руль. Серега Жук, внешне спокойный, уперся в рога турели, рука судорожно замерла на гашетке. Мгновение – и он отошлет из спаренных пулеметов ливень крупнокалиберных пуль.