Текст книги "Освобождая Европу. Дневники лейтенанта. 1945 г"

Мы «махнулись» с Володькой: я отдал ему свой черный эсэсовский комбинезон и получил взамен две хромовые кожи. Из которых впоследствии сшил себе две пары великолепных сапог.

День клонился к вечеру, когда мы оставляли фешенебельный и разгромленный поселок Оллерсбах. Теплое закатное солнце освещало особняки левой стороны улицы. Я всегда любил этот вечерний, ласкающий душу свет – здесь же я чувствовал нехорошую щемящую пустоту. В одном из коттеджей в стиле модерн огромная дубовая рама с медным шпингалетом и выбитым стеклом хлопала на ветру. По мостовой ветер гнал клочки бумаги, обрывки каких-то цветных тканей, офицерские фуражки с орлами и даже детскую куклу.

Шли мы все молча. Пройдя поселок Оллерсбах, группа управления вышла на правую сторону шоссе Санкт-Пёльтен – Нойленгбах. Район этот нельзя назвать гористым – средняя высота этого ландшафта не превышает тут отметки 260 метров над уровнем моря. Тем не менее до самого Санкт-Пёльтена вдоль дороги тянутся холмы и овраги, кое-где поросшие лесом.

Заночевали мы на небольшом хуторе Райт, готовые чуть свет двигаться дальше.

13 апреля. Едва рассвело, и вокруг господствовала еще ночная прохлада, как командир полка отдал команду «подъем». Вновь произошло переподчинение группы артиллерийского обеспечения, и наш 534-й минометный оставляет 347-й киреевский полк и подключается к 351-му федотовскому.

Пехотные батальоны федотовцев наступают развернутым строем в дефиле между старой и новой автострадами Вена– Линц. Дивизионам отдан приказ продвигаться по полотну новой автострады, а группа управления шла на правом фланге, петляя по холмам севернее старой автострады.

При такой обстановке в войсках телефонная связь командного пункта с боевыми порядками дивизионов исключалась – вся практическая сторона обеспечения связи в подразделениях возлагается тут на радистов.

Едва покинули хутор Райт, подполковник Шаблий вызвал сержанта Ермолаева, командира отделения радиосвязи и спросил, как работают рации.

– А никак не работают, – отвечает Борис Ермолаев, – батареи-то уж давно как сели. Нового питания давным-давно нет. Мы, можно сказать, не знаем даже, что это есть такое.

– Где Федоров? – спрашивает Шаблий у Видонова.

– Говорят, с вечера малость хлебнул, а теперь вот отсыпается.

– Что-о?! – взревел командир полка. Откровенно, я его таким никогда не видел. – Отсыпается?! Я ему, мерзавцу, башку расшибу. Немедленно позвать. Чтобы был здесь сию минуту.

Старший лейтенант Федоров явился с заспанной и опухшей физиономией. Он моргал своими бесцветными, колючими глазами и что-то жевал своим тонким, в ниточку, недобрым ртом.

– Где радиосвязь? – спрашивает подполковник Шаблий спокойно-ледяным тоном. – Я интересуюсь: почему не работает радиосвязь?

– Связь. Радиосвязь, – Федоров стоит ссутулившись и гладит свои жидкие и белесые волосы, – будет связь. Товарищ сержант Ермолаев вас неправильно информирует. По злому умыслу информирует.

– Если через час рации работать не будут, – Шаблий говорит медленно, и тембр его голоса звучит металлическими нотками, – под расстрел пойдешь. Надеюсь, ты все понял?!

Рации работали уже через двадцать минут. Все четыре радиста получили по комплекту нового питания. Но сколько мы ни допытывались, где взял его командир штабной батареи Федоров, узнать нам так и не удалось.

Время двигалось к полудню. Жара – летняя, душная, палящая жара надвигалась на нас в точном соответствии с движением часовой стрелки. Находиться на открытых местах стало нестерпимо. Солнце прожигает гимнастерку, словно раскаленным утюгом. Спасаться еще можно под густой кроной деревьев, но их тут не так много.

Люди группы управления разомлели от зноя – лица у всех красные, потные, глаза прищурены от яркого света. Смотреть, действительно, трудно – от солнечных бликов все вокруг подернуто рябью, и в поле зрения нет-нет да и поплывут радужные волны.

Мы идем живой растянувшейся цепочкой по узкой лесной тропе. Справа неглубокая канава и подымающийся косогор, а слева отлогая поляна, поросшая редколесьем. Мы идем, утомленные жарой, и мало обращаем внимания на то, что нас окружает. Возглавляет шествие капитан Воронцов. В середине цепочки идут оба командира полков – Федотов и Шаблий. Я иду замыкающим, и сзади меня только разведчик Ярцев, связной пятой батареи. Ошалевшие от жары, опьяненные ароматами леса, одурманенные гомоном птиц, двигаемся мы в каком-то полузабытьи, механически переставляя ногами. Внезапная подножка, и удар в спину валит меня на землю. «Немцы слева!» – слышу я истошный крик Ярцева сзади. Над головой хлестнуло автоматной очередью. Я осмотрелся – большинство управленцев, и наших и федотовских, в придорожной канаве. Там же и оба командира. Мои все целы – у пехотных, кажется, один убит. Его тело безжизненно распласталось на прохожей части тропы. Скосив глазом влево, я различаю за деревьями и кустами фигуры немцев. Солнце слепит глаза и вырисовывает бликующими пятнами контражура металлические квадраты стальных шлемов и размытые очертания пятнистых маскхалатов. Вся наша группа как-то притихла, притаилась за бугром канавы. Мне виден Борис по кличке Зверь из пехотной разведки и с ним несколько автоматчиков в маскировочных халатах. Их поведение на редкость спокойно. Борис – опытный десантник-разведчик, я это знаю. Он всматривается в противника жестким выражением своих глаз, криво улыбается и что-то шепчет соседу, мрачному верзиле в зеленом комбинезоне с засученными рукавами. Немцы опоясывают нас полукольцом. Сзади крутой косогор. Полукольцо постепенно суживается. Фигуры немцев в пятнистых маскхалатах выходят из леса и, крадучись, за кустами, перебежками приближаются к нам.

Я лежу и смотрю на них. Рука сжимает автомат, но огня никто не ведет, и мой палец не дергает гашетки. Холодный пот струится меж лопаток и стекает по крестцу. Голубая наша пехота-десантники пребывают в какой-то расслабленной, ленивой неподвижности – будто и не их совсем опоясывают немецкие автоматчики. Вот уже какие-то десять-пятнадцать метров отделяют нас от противника. В висках стучит, и цветной туман заволакивает зрение. Против света немцы кажутся причудливыми движущимися кляксами, ирреальными пятнами-призраками. И вдруг! Резкий свист в два пальца словно ударил по барабанной перепонке. Мгновение! И наши десантники стоят уже во весь рост и хлещут от живота автоматными очередями. Они бьют веером, и длинная дробь вытягивает нервы. Первый эффект достигнут – немцы прижаты к земле. А затем молниеносный бросок, и вот уже наши ребята, во главе с Борисом, орудуют ножами. На миг я увидел мрачного верзилу в комбинезоне и его оголенную руку с массивным кулаком, которым он кому-то наносил чувствительные удары.

Общий азарт выбрасывает и меня из канавы. Но что было делать мне в этой свалке, я не имел ни малейшего представления. Стрелять немыслимо – попадешь в своего. Бить кулаком или орудовать ножом – не было моим профилем. На короткий миг я вроде как бы задумался, и тотчас получил удар, сваливший меня на землю. На меня навалилось что-то тяжелое, хрипящее, серо-зеленое – я задыхаюсь от едкого запаха пота, шнапса и чего-то отвратительно гнилостного, от чего, я чувствую, начинаю терять сознание.

И тут, в этот самый момент, дикий, нечеловеческий рык раздался у меня над ухом. Что-то весомое, обмякшее и спокойное придавило меня окончательно. Ощущение – будто завалили меня всего многопудовыми мешками с мукой. Еще я слышу отдельные выстрелы и выкрики на русском и немецком наречии. Но понять, что произошло, я еще не в силах. Тут я ощущаю, как с меня стаскивают нечто тяжелое, придавившее меня, высвобождают из-под навалившегося на меня тела. Встаю на ноги, но еле держусь на них – так сильно они дрожат.

– Это Ярцев, товарищ старшлейтенант, – слышу я чей-то голос. – Промеж лопаток ему вклинил.

– Спасибо тебе, Ярцев, – говорю я и смотрю на труп, лежащий у ног. Из спины убитого торчит рукоятка трофейного кортика с надписью: «Аллее фюр Дейчлянд» – «Все для Германии». Вот, они все это и получают!

Этот невысокий, но какой-то замкнутый в себе паренек, из «курских соловьев», как их всех зовут в полку, сегодня помог мне дважды.

– Спасибо, – говорю я еще раз и жму Ярцеву руку.

Он смущается, но явно доволен и горд.

Поодаль стоит группа пленных – человек восемь. Пленные и наши тяжело дышат. Видимо, азарт боя еще не успел утихнуть, выветриться. Подойдя ближе, я обнаружил на потных лицах не возбуждение, но выражение какого-то безразличия и усталости. Борис, по кличке Зверь, разговаривает с пленными, а потом я слышу фразу, обращенную к Федотову:

– Штрафники люфтваффе, военно-воздушных сил вермахта. Они имели заданием ликвидацию командного пункта дивизии, за который они и приняли нашу оперативную группу.

Выяснив, что дорога вполне свободна, группа управления обоих полков продолжала свой путь. Через какое-то время ко мне подошел Ярцев и, что-то протягивая в руке, доверительно прошептал:

– Это вот, с того, что вас придавил. Буссоль карманная да еще орден. Может, сгодится на память.

Я с удивлением смотрел на Ярцева, а он, сунув мне в руку какие-то железки, отошел, смущенно опустив голову.

Разжав ладонь, я увидел немецкую карманную буссоль и орден Железного креста третьей степени.

Теперь эти «сувениры» лежат в моем «домашнем музее», и гости – взрослые и дети – с интересом рассматривают их, даже не подозревая о том, каким путем они попали ко мне.

В четвертом часу вечера передовые роты головного батальона федотовского полка вышли на рубеж реки Першлинги с ходу форсировали ее. Подвижные группы заслона противника были ликвидированы быстро и стремительно. 351-й полк Федотова, приняв юго-западное направление, стал продвигаться в сторону населенного пункта Пира, подготавливая таким образом охват города Сенкт-Пёльтен с юга. Наш полк и весь транспорт федотовского полка переправлялись на противоположный берег Першлинга через мост большого населенного пункта или маленького города Богемкирхен. Взорвать этот мост немцам не удалось, и вскоре машины нашего полка и федотовский транспорт догнали пехотные колонны, двигавшиеся по дороге на Пира. 351-й наступает на левом фланге дивизии. Следовательно, по левую руку у нас самый настоящий «оперативный вакуум». Но, как я понял, это мало беспокоит и Федотова, и всех его офицеров – очевидно, тут в немалой степени сказывается психология десантников, приученных действовать вообще без флангов, в принципе.

К ночи, пройдя за день не более пятнадцати километров, федотовцы заняли населенный пункт Пира. Штаб нашего полка расположился в богатом и вместительном особняке. В помещении, однако, было очень жарко, и я вышел на улицу. Прислонившись к стволу какого-то дерева, я сел прямо на землю и стал смотреть в небо. Тишина вечернего покоя ничем не нарушалась, и мне уже начинает казаться, что такую благоговейную тишину невозможно, просто кощунственно нарушать какими-то выстрелами или взрывами. Неподалеку от меня – нас разделяет лишь автомашина – сидят солдаты батареи управления нашего полка.

Солдаты, естественно, травят байки. На этот раз речь идет о каком-то католическом женском монастыре в горах, куда наведалась наша «голубая пехота». Дружный смех заставляет меня невольно прислушаться. Как из рога изобилия сыпятся самые нелепые подробности, о которых сами они имеют весьма смутное представление, но которые разжигают в них самые безумные страсти и желания. А был ли в действительности этот монастырь? И вообще, мог ли произойти подобный случай без того, чтобы он не получил официальной огласки? Но ребята верят в то, что все происходило именно так, как о том свидетельствует солдатская молва. И тут уже их воображению, их фантазии – нет границ.

14 апреля. Ночь прошла тихо. А утром дивизионы стали выдвигаться в северо-западном направлении с целью занятия боевых позиций ввиду передстоящего штурма города Санкт-Пёльтен.

Подполковник Федотов не любит торопить события – его батальоны никогда не лезут, очертя голову, вперед. Никто и никогда не видел его подгоняющим солдат в атаку палкой, подобно Фирсову. Тем не менее командир дивизии генерал Виндушев, по боевым качествам, на первое место ставил, несомненно, 351-й стрелковый полк и его командира подполковника Федотова Павла Николаевича.

15 апреля. На рассвете подполковник Шаблий выслал меня с группой управления для поиска и определения командно-наблюдательного пункта полка. Отдавая приказ, Шаблий не преминул сообщить мне о том, что штурм города Санкт-Пёльтен должен происходить без артиллерийской подготовки. Таково распоряжение высшего начальства – в городе много ценных исторических зданий, и их желательно сохранить. Атаку пехоты будут сопровождать самоходки САУ-76, которые в нужный момент и смогут оказать необходимую поддержку штурмующим батальонам. Огонь прочих артиллерийских батарей велено сосредоточивать только лишь по отдельным конкретно проявляющим себя целям противника.

– Учитывая все это, – говорит Шаблий, – наблюдательный пункт следует выбирать таким образом, чтобы достаточно хорошо просматривались все наиболее важные подступы к городу.

Пройдя шесть километров по дороге на Санкт-Пёльтен, я обнаружил, в километре с небольшим от города, отдельно стоящий двухэтажный каменный дом – нечто вроде богатой фермы. Лучшего места для НП не найти. Когда появится Шаблий – неизвестно. Я достал свой «Дневник» и записал: «С рассветом 15 апреля мы подошли к окраине города Санкт-Пёльтен и заняли рубеж для штурма. Солнце только-только подымалось над горизонтом, высвечивая сквозь туман причудливый силуэт этого красивого, но чужого города. Вокруг тишина и ни единого выстрела».

Ферма или фольварк, где мы разместились, оказался весьма богатым и благоустроенным – в каменном коровнике около двадцати с лишним коров, с десяток упитанных и мускулистых лошадей; а под навесом в идеальном порядке инвентарь – хомуты, сбруя кожаная с медным декоративным набором. В особом порядке, по-военному, выстроились плуги, культиваторы, лопаты, грабли, мотыги и прочие орудия производства. И наши солдаты, воспитанные с детства в «самосознании классовой непримиримости», восприняли хозяина этого фольварка не иначе, как «кулака».

Стараниями Шуркина, быстро сориентировавшегося, был приготовлен завтрак: яичница с колбасой и луком, творог, молоко и яблоки.

Солдаты уминали все это с завидным аппетитом. К концу завтрака Шуркин принес бутылку сухого вина и шепнул мне, что в подвале под домом затаились какие-то люди.

Захватив фонарь, я спустился вниз – там пряталась семья фермера: сам хозяин, жена, какая-то суровая и мрачная старуха и несколько холеных и упитанных девок – очевидно, дочерей. В углу за бочками и ящиками затаились двое запуганных и забитых существ: девушка лет восемнадцати и мальчик – четырнадцати. Они были настолько измождены, бледны и худы, что Борька Израилов, посмотрев на них, не выдержал и свистнул.

– Вот это да! – сказал он после некоторой паузы. – Контраст впечатляющий.

– Вер ист дас? – спрашиваю я у фермера.

Фермер – угрюмый, жилистый мужик, с рачьими выпуклыми, бесцветными глазами, склеротическим мясистым носом, покрытым пятнами веснушек и белесыми, торчащими вверх усами. Он долго смотрит на меня, как бы соображая, кто я такой, и, наконец, бурчит как бы сквозь зубы:

– Зие зинд дие Тагелёрнер, дие унзаубер руссишер Склаве.

– Может быть, начальник нам переведет изречение этого типа. – Жук говорит с каким-то особым прищуром глаз, играя при этом скулами.

– Этот тип, Серега, назвал двух своих батраков «грязными русскими рабами».

– В этой падле, начальник, слишком много плесени. – Добродушная физиономия Борьки Израилова бледнеет, а в голубых глазах его сверкнули молнии трудно сдерживаемого гнева и ненависти.

– Его, начальник, – услышал я сзади голос Сереги Жука, – для порядку, неплохо было бы вывесить на просушку. И сук у него во дворе подходящий найдется. Мы ему по-быстрому и галстучек пеньковый пристроим. Узнает гад, как наших мужиков на Руси его щенки вешали.

– Отставить! – тихо и вкрадчиво говорю я. – Мы должны применять к ним, согласно приказу маршала Толбухина, «высшие признаки гуманности». Ясно?

– Ясно, товарищ старшлейтенант, – нехотя отвечают солдаты.

– Я бы их сам. Собственноручно. Я бы его шмутциге остеррейхише хунд, своими руками ершиссен. Я бы ему, паскуде, сам нидергемахт соорудил.

Но тут я спохватился – я почувствовал, как мне трудно будет удержать не только себя, но и солдат.

– Шуркин! – крикнул я. – Найди каморку потемнее, потеснее, да и запихни туда эту сволочь. Пусть с крысами пообщается.

– Его, гниду, собственными кишками удавить надо, а не в каморку сажать, – не унимаются солдаты.

– Это не наше дело! – прикрикнул я, опасаясь, как бы солдаты и впрямь чего-либо не сотворили с этим фермером.

А он стоял молча, вперив в нас немигающие бесцветные и водянистые глаза. Жилистые руки его с массивными и костистыми кулаками болтались по швам.

– А чё, товарищ старший лейтенант, он и впрямь, видать, думает о нас так-то вот, – улыбаясь своей лошадиной челюстью, добродушно изрекает Поповкин.

Солдаты захохотали. Напряженность спала.

Я приказал солдатам подобрать по росту что-либо хорошее из хозяйских носильных вещей и переодеть в них русских «рабов» – мальчика и девушку. Вначале они очень испугались и отказывались надевать на себя хозяйские вещи. Но солдаты убедили их, что они теперь свободны и должны езжать домой – в Россию. В небольшую бричку запрягли спокойного мерина, положили туда вещей и продуктов. И я велел им немедленно покинуть хутор.

– Будет бой, – говорю я, – начинается стрельба. Вас могут убить. Уезжайте немедленно.

Девушка торопилась покинуть фольварк, а мальчонка упорно не желал никуда уходить. Он заявил, что в Санкт-Пёльтене, у другого хозяина, находится в услужении его мать. Их продали с аукциона разным людям, и он не видел с тех пор свою мать. Он не может без нее ехать.

– Твое дело, – сказал я, – но здесь тебе оставаться нельзя. Уходи. Жук! Фермера с семьей запереть в подвале. И чтобы они на КП начальству глаза не мозолили!

Приехавший на ферму подполковник Шаблий поднялся на чердак и сразу же стал изучать раскинувшуюся перед нами панораму Санкт-Пёльтена, водя рогами стереотрубы. Влево от нас, через поле, поблескивали на солнце воды Транзена – реки, пересекавшей город в северном направлении и впадавшей в Дунай. Сохранились ли мосты в самом городе – нам не было известно. Основная часть жилых массивов на западном берегу.

– Самоходные установки и основные силы пехоты форсируют Транзен выше по течению, то есть к югу от города километрах в трех, – говорит Шаблий, продолжая водить рогами стереотрубы.

Примостившись тут же у стола, я готовлю планшет предстоящей боевой операции. Пока он остается чистым и ничего не говорящим.

Лишь во второй половине дня пехота и танки полностью переправились на западный берег и к пяти часам вечера развернулись для атаки.

С нашего наблюдательного пункта все периоды штурма города просматривались хорошо и во всех деталях. Пехота продвигалась быстро под прикрытием самоходных установок. Батареи нашей группы артиллерийского обеспечения вели огонь по непосредственным заявкам командиров штурмовых рот. А сосредоточения огня полком или дивизионом в целом даже и не производилось. Донесений с переднего края не поступало, и я наносил картину боя лишь по личному впечатлению. Изредка на связь выходил генерал Виндушев, а то и полковник Игнатьев, и Шаблий отвечал на их вопросы, ориентируясь прямо по местности. Около шести вечера поступило сообщение, что пехота ворвалась в город. Следовало трогаться и нам.

Шесть часов вечера – всей группой управления двигаемся мы по дороге на север, переходим мост через Транзен и сворачиваем на запад по направлению к центру города. Несмотря на легкую атаку и минимум артиллерийской обработки рубежа обороны противника, воздух насыщен пылью и землей, поднятой разрывами. На лице, на всем теле ощущается налет чего-то микроскопически инородного, раздражающего, от чего хотелось бы как можно скорее освободиться. От жары зудят пропотевшие шея, лицо, руки, грудь. Одолевает навязчивая мысль – поскорее бы умыться.

Вот и улицы этого небольшого и фешенебельного городка. Около одного из домов, на тротуаре, лежит неподвижное тело убитого молодого офицера в черной форме танкиста. Я вижу красивый абрис его умного и интеллигентного лица, его крупный покатый лоб, обрамленный густыми черными волосами.

– Шуркин! – говорю я. – Взгляни-ка, нет ли документов?

Шуркин с готовностью обыскивает труп и подает мне кожаный бумажник. Я обнаруживаю в нем несколько стокроновых купюр, офицерское удостоверение на имя хаупт – мана фон Шмидта и письмо, адресованное фрау Фини фон Шмидт в город Славинск или, как его произносят чехи, Славоницы. Удостоверение личности я отослал в разведотдел бригады, а письмо и одну из купюр «Богемского протектората» положил к себе в планшет. Для чего я это сделал? Я и сам не знаю! Я не стал вскрывать письмо – у меня не было даже такого поползновения. Славоницы отстоят от Санкт-Пёльтена на ПО километров, и у меня не возникала даже мысль о пересылке этого письма адресату. Просто – письмо это спрятал в планшет машинально, словно подчиняясь чьему-то малопонятному приказу.

Заночевали мы у какого-то приветливого и словоохотливого старика, который на приличном русском языке сразу же объявил себя «убежденным антифашистом». Охотно помогал нам умываться, предложил чистое белье и угощал нас «кофэ» – то есть ужасной эрзац-бурдой коричневого цвета, приготовленной из жженых желудей и цикория. Мы сидели за столом, пили этот омерзительный напиток, лениво грызли ржаные галеты и слушали рассказы «старого антифашиста» о том, как он в молодости побывал в плену в России и как «много австрийских парней помогали русским делать революцию».

Мы, в свою очередь, объяснили старику, что после боя нам очень хочется спать, что не нужно «всю ночь варить кофэ», как обещал нам старый антифашист, недовольный тем, что в его Австрии не произошло революции и все оказались предателями.

Старик отвел нас в спальню и разместил по кроватям. Николай Микулин долго ворочался и никак не мог заснуть. Потом сел и стал говорить:

– Интересно, как это он уцелел?! Гестапо, как известно, чистило основательно. Мало кто оставался нетронутым. А этот где был?

– Этот? – переспросил я, засыпая. – Этот, может быть, «завязал», а может быть, обманул сыщиков и эсэсовцев.

– Может быть, – засмеялся Николай, – только пусть мне в душу не лезет. С меня нашего одного Курыленко хватает.

16 апреля. В шесть утра разбудил нас голос Сашки Бублейника, ординарца командира полка:

– Товарищ капитан, товарищ старший лейтенант, вас до себя товарищ подполковник Шаблий требует.

Микулин, сидя на постели, трясет головой и смотрит на меня, усмехаясь.

– Не выспался я, – говорит он, – от этой проклятой бурды у меня такая революция в животе разыгралась, какой этот австрияк в жизни своей наяву никогда не видел.

– Далась тебе эта «его революция», – говорю я, – собирайся по-быстрому. Шаблий ждать не любит.

Отломив кусок трофейной галеты, я отправился в дом, где расположился командир нашего полка.

– В городе нам делать нечего, – говорит Шаблий, – теперь тут пусть другие работают – комендатура, военная администрация. А наш путь дальше – на запад. Ты готов? Забирай разведчиков, связистов – и в дорогу. Предполагаемый район КП – «кирпичный завод» на подступах к Принценсдорфу.

– Все ясно, товарищ подполковник.

– Тогда давай не задерживайся! Получен приказ Виндушева – закрепиться на этом рубеже. И вот еще что – сообщи солдатам: вчера в Москве дан салют в нашу честь. В честь окружения и разгрома немецких войск, оборонявших Вену.

Собрав солдат и сообщив им о салюте в честь взятия Вены, я направился вместе с ними по шоссе на запад. До указанного района «кирпичный завод» семь с небольшим километров. Судя по всему, противник должен занимать оборону по берегу реки Пилах. Это обычный тактический прием, и тут не нужно иметь семи пядей во лбу, чтобы догадаться о том, как и каким образом должна складываться «оперативная обстановка».

Мы шли не спеша, прогулочным шагом по обочине венской автострады, обсуждая, по выражению Поповкина, вопросы «международной значимости».

– Эй, молодцы! – услышали мы окрик. – Далеко ли собрались? Тут ненароком и влепить могут.

В полусотне метров от шоссе, под кустами, в балаганчике из плащ-палатки, сидел командир первого батальона Шатров, Герой Советского Союза. Круглая голова его на кряжистом маленьком туловище казалась непропорционально большой. Курчавая, лохматая шевелюра, нос пуговкой и огромный, вечно улыбающийся рот придавали всему его облику нечто несерьезное, невоенное. Во всяком случае, воспринимать его в качестве командира батальона мне лично стоило немалого труда, несмотря на «Золотую Звезду Героя». Авторитет его среди десантников был непререкаем – он умел держать этих заносчивых ребят в кулаке, умел направлять их разнузданную энергию на общеполезное дело, а где нужно и воодушевлять личным примером.

– Ты это что, – обращается ко мне Шатров, расплываясь в улыбке и подмигивая сидевшим рядом офицерам, – може, решил нас опередить?!

– Да кто вас опередит-то, – отвечаю ему в тон, – вы ведь на крылышках летаете. А мы всё по земле ползаем.

Шатрову мой каламбур понравился, и он откровенно захохотал.

– Хватит брехать-то. Знаем мы вас – какие вы бедные!

– Приказ имею, – говорю ему, – НП оборудовать в районе кирпичного завода!

– Эва, – присвиснул Шатров, – его, кирпичный-то, еще взять надобно. Вон оно что. Слушай-ка! Подмогни огоньком!

– За этим, капитан, дело не станет! – говорю я. – Соколов, Семен. Разворачивай рацию и давай связь с полком.

Доложив обстановку командиру полка и получив распоряжение обосноваться поблизости, наблюдая за ходом событий, я распростился с капитаном Шатровым, сообщив ему, что огня он получит столько, сколько ему будет нужно, и что командир приданного ему дивизиона уже получил приказ вступить с ним в боевой контакт.

Весь остаток дня федотовский полк продвигался на запад и к вечеру вышел-таки в район «кирпичного завода».

17 апреля. Активность боевых действий спала. Противные стороны ведут себя тихо: окапываются, углубляют траншеи. Наши батареи пристреливают репера. Среди разбитых каменных домов кирпичного завода возвышается заводская труба, до половины срезанная при бомбежке.

– Ну-ка, – говорю я ребятам, – слазайте кто-нибудь по скобам, посмотрите: можно ли там обосноваться наблюдателю?

Скобы вбиты с тыловой стороны, и противнику их не видно. Ефим Лищенко, не дожидаясь повторного предложения, полез наверх и, по-хозяйски осмотревшись, доложил:

– Порядок, товарищ старший лейтенант. Тильки, ма-будь, трэба шось таки зробить там. Досточку положить али шо другое. Вобзор местности нормален, и фрыциф видать, як вже на ладони.

Под руководством Ефима разведчики занялись оборудованием наблюдательного гнезда на трубе. Связисты потянули туда нитку телефонного кабеля. Однако стоило лишь одному из солдат высунуться из-за каменных развалин и обнаружить себя, как по нему тотчас влепили пулеметной очередью. Судьба, правда, уберегла от вражеской пули накануне конца войны. К вечеру солдаты закончили оборудование наблюдательного гнезда на кирпичной трубе и начали рыть блиндаж для командного пункта.

Каков был перед нами противник? Ответить пока еще было трудно. Возможно, это были остатки разбитых частей 6-й армии СС.

18 апреля. Ночью стало известно о появлении на нашем участке свежих подразделений СС, переброшенных сюда из тыла.

На рассвете, рота до семидесяти человек предприняла попытку разведки боем. Но эсэсовцы оказались уже не те, что были прежде. Даже по сравнению с частями, дравшимися под Балатоном, месяц назад. Атака их производила впечатление судорожной, нервозной. Казалось, что сами они не верят в благополучный ее исход. Было видно, как они любыми средствами старались увильнуть, куда-то залечь, притаиться, спасти свою шкуру. Встреченные активным пулеметным огнем наших десантников, атакующие залегли. Их стали накрывать минометным огнем наших батарей. И никакие окрики и угрозы офицеров не в состоянии были заставить солдат двигаться дальше. Постепенно наступающие стали отползать к своим траншеям, оставляя убитых и не обращая внимания на призывы и стоны раненых. Такое мне пришлось наблюдать у немцев впервые. Кончилось, исчезло, как дым, хваленое немецкое «камерад-шафт» и «ваффенбрюдершафт», обязывавшее помогать раненым товарищам и не оставлять «собрата по оружию» в беде на поле брани. Пространство между нашими и немецкими траншеями было буквально завалено неподвижными телами и корчившимися в предсмертной агонии фигурами в темно-зеленых мундирах с черными эсэсовскими воротниками.

Свой командно-наблюдательный пункт подполковник Шаблий приказал оборудовать на самом краю глиняного карьера, среди отвалов и нагромождений почвы с восточной стороны.

– Поразить нас в таких окопах противнику будет трудно – всякий перелет снаряда окажется внизу, в котловане, в безопасной для нас зоне.

С этого наблюдательного пункта хорошо просматривался противник справа – его окопы видны были нам как бы сбоку или в профиль. И фланговый огонь из этих траншей активно мешал действиям нашей пехоты.

Шаблий буквально влип в окуляры стереотрубы – что он там обнаружил? Наконец он оторвался и, обращаясь ко мне, сказал:

– Вон, взгляни. Видишь того мордастого эсэсовца?! Он не в полевой форме.

В это время по дну глиняного карьера перемещалась рота 82-миллиметровых минометов федотовского полка.

– Павел Николаевич, – кричит Шаблий, обращаясь к Федотову в соседнем окопе, – прикажи оставить нам одно орудие и сотню мин!

Подполковник Федотов выполнил просьбу Шаблия, и тот быстро договорился с командиром орудия о том, что нужно делать. После пристрелки перешли на поражение и проутюжили эту траншею продольным огнем!

Противник ответил лавиной пулеметного огня, а затем и артиллерией. Но! Позиция одинокого миномета в глиняном карьере была неуязвимой, и он продолжал утюжить правофланговую продольную линию окопа по всей его длине. Корректируя огонь по дальности, Шаблий сам регулировал его режим – то он проходил одиночными выстрелами по всему пространству, а то задерживался серией беглого огня. Расчет работал безукоризненно.

И Шаблий сказал Федотову, что он просит его о представлении командира орудия к ордену Славы, а рядовых расчета, соответственно, к медалям.

Через час штурмовые роты федотовского полка уже сосредоточились на рубеже атаки и после мощного минометно-артиллерийского налета ворвались в окопы противника, ликвидируя остатки и расчищая подступы к населенному пункту Принценсдорф.