Текст книги "Освобождая Европу. Дневники лейтенанта. 1945 г"

Подполковника Шаблия интересовала та, продольная траншея, по которой он сам лично вел огонь из одинокого батальонного миномета. И мы отправились туда – в эту траншею. В окопе, не превышавшем 150 метров в длину, лежал в самых неестественных позах 21 труп противника, и среди них – три офицера. Раненых не было. Валялись искореженные взрывной волной пулемет, автоматы, винтовки. Стены траншеи иссечены, изрешечены осколками крупной и малой величины. Подошел и подполковник Федотов. А вот и тот мордастый майор – на рукаве повязка со свастикой, признак принадлежности к руководящим партийным органам.

– Да! Жестокое у нас ремесло, – говорит Шаблий, глубоко вдохнув и медленно-медленно выдохнув воздух. – В общем-то, грустную картину представляет теперь этот окоп.

– А быть-то как теперь? – с недоумением спрашивает сержант, командир миномета, пришедший с Федотовым посмотреть на свою работу. – Немец-то, он ведь так-то не отступится. Его с кажной щели, как клопа, выковыривать требуется. Чё тут делать-то?

– Что верно, то верно! – соглашается подполковник Шаблий, натянуто улыбаясь одними только губами. – Сопротивление немцев мне представляется теперь бессмысленным, бесцельным. Их потери – безрассудны. Однако, как мы видим, сопротивление противника упорное, они чего-то ждут, на что-то надеются. И в этой ситуации мы вынуждены быть беспощадными. Наша цель – это победа! Нам нельзя расслабляться. Это должны понимать все – от старших офицеров и до рядовых включительно.

А мне казалось, что Федор Елисеевич как бы ищет «нравственное оправдание» своему «жестокому ремеслу», ибо как человек, как живой человек, он немало страдает на духовном уровне от тех противоречий, в которых начинает путаться душа военного человека в боевой ситуации.

Последние дни войны

23 апреля. Все предыдущие дни противник вел себя тихо и после злополучной контратаки 18 числа новых попыток не предпринимал. Мы же получили приказ: перейти к жесткой обороне. Командир полка появляется теперь в районе «кирпичного завода» только от случая к случаю. Дежурный наблюдатель обосновался в «гнезде» на обломке кирпичной трубы. Но его «Журнал наблюдений» мало что проясняет. Передний край молчит! Что делать? Молчим и мы.

День клонится к вечеру. Солнце садится за дальние синие горы. Длинные тени поползли по земле, и в воздухе, сухом и теплом, расплывается какая-то особенная тишина. Молчит немецкая передовая. И мы молчим. Одолевает томительная скука вынужденного бездействия.

Именно в такой момент замечаю я бредущую по шоссе по направлению к нам длинную и нескладную фигуру нашего комсорга Кузнецова.

– Слышал?! – кричит ликующим тоном, размахивая руками и искренне ухмыляясь. – Замполита-то нашего, Курыленко, как шандарахнуло.

– Где? Когда? Как это случилось?

– Намедни. Достукался комиссар. Мать его размять. – Николай Кузнецов захохотал откровенно и беззастенчиво.

Мне стало как-то не по себе. И хотя я не питал к нашему замполиту особенных теплых чувств, такая откровенная циничность Николая неприятно коробила меня.

– Ладно ржать-то, – остановил я комсорга, – какой бы он ни был, а все-таки он был человеком?! Николай, ты можешь мне объяснить все разумно и по-человечески?

– Че-е-ло-ве-ком?! – Николай посмотрел на меня с каким-то отчужденным озлоблением. – И ты говоришь – человеком?! Это, вон, у Горького, да и то – «на дне», «человек – это звучит гордо»!.. А тут, на войне, человеки голенькими становятся… Так-то, Андрюха… Ты спрашиваешь: «Где?.. Как?.. Когда?» Так я тебя понял?.. Отвечаю: комиссар наш за разрывами снарядов бегал… Что бы его, паскуду, накрыло… Понимаешь ты или нет?! Он смерти искал, «почетной смерти», что бы о нем написали: «Погиб смертью храбрых… погиб в боях за Родину». Ты что, не знаешь, как пишут в похоронках?!

– Николай, ты можешь мне объяснить все разумно и по-человечески?

– Ладно, – Кузнецов зло сплюнул, – слушай. Тут неподалеку фольварк австрийский – квадратный двор. Начался обстрел из тяжелых минометов. Ну, всех словно ветром сдунуло. А комиссар наш, как безумный, по этому квадрату носится и все норовит под разрыв угодить.

– Зачем?! – не вытерпел я. – Зачем и с какой стати?! Если ему жить надоело, то у него что, пистолета не было?

– Чудак ты, Андрюха! – и наш комсорг вновь захохотал заливисто и звонко. От всей души. – Комиссар-то наш искал смерти почетной, а не какой-нибудь. Лишь бы смерти. У него свой расчет был.

– Мне надоели твои недомолвки. Говори, что все это значит?

– А ты заметил, какой он последнее время хмурый ходил!

– Только мне и занятий, что замечать перемены настроения в нашем замполите, – обозлился я. – Мне и на передовой занятий хватает. А Куриленко твой, как известно, передовой не жалует.

– Так вот… – Николай сделал многозначительную паузу. – Комиссар-то наш «по-французски» занемог. Да, как свидетельствует Нечаев, на «двойной тяге». То бишь, по обеим статьям[3]3
  То есть набор венерических болезней.


[Закрыть]. Теперь, Андрюха, за такие «художества» он не только погон и орденов мог лишиться, но и партбилета. А это, понимаешь, главное. Ну и посадить могли, куда никто садиться не желает. Так что если бы его прихлопнуло напрочь, то и митинг бы созвали, и похоронили бы с почестями, с орудийным залпом, под музыку. Да и про «французский недуг» его никто бы не заикнулся… А теперь что?! Легкое осколочное ранение мягких тканей. В госпитале, естественно, портки придется скидывать. Ну и демонстрировать – с чем, акромя всего, прибыл.

– Да! Дела! – произнес я, как бы более думая о чем-то о своем. А потом спросил: – Кто же у нас теперь замполит?

– Пока Князев, – ответил Кузнецов с каким-то безразличием, – ну а там – кого Бог пошлет. Знаешь, такое место не бывает пусто!

24 апреля. Пришел приказ: оборону сдать 10-му гвардейскому артиллерийскому полку, 7-й гвардейской стрелковой дивизии, 4-й гвардейской армии и походным порядком двигаться по автостраде в направлении столицы Австрии – города Вены.

25 апреля. 14 часов местного времени. 534-й минометный Выборгский полк вступил в пределы сказочного «Венского леса».

Местом дислокации 106-й воздушно-десантной дивизии определена территория «Лейнстиргартена» – Венского зоологического парка, расположенного на юго-западной окраине города – чудесного уголка заповедного леса, где свободно, без ограничений и охраны, ходят олени, косули, лоси. По деревьям прыгают стаи белок, а над головами летают стаи птиц.

Головной «шевроле» нашего полка идет по узкой асфальтовой дорожке, укрытой сверху густой кроной деревьев. Солнце проникает сюда лишь в виде узких пучков лучей, причудливо играющих на трепещущей влажной листве. День выдался жаркий и знойный, а здесь, в лесной, странно произнести парковой, глуши царит мягкая прохладная атмосфера.

– Гляньте-ка, товарищ старший лейтенант, – обратился ко мне шофер Никифоров, заменивший погибшего Панченко, – олень! Вот чудо-то. Словно в сказке – живой олень на дороге.

Никифоров наивно удивляется. А пятнистый красавец с ветвистыми рогами спокойно стоит в ста метрах от дороги и смотрит на нас. Не успел я перевести дыхание, как из кузова машины грянул выстрел.

– Кто стрелял?! – крикнул я, открыв на ходу дверцу кабины и выскочив на подножку.

– Та шо, товарищ старший лейтенант, вин же дикий, – услышал я веселый голос Ефима Лищенко.

– Тебе, дурья башка, какое до того дело?!

– Так вон и с других машин по ним лупят! – добавил кто-то.

– Немало, видать, еще на Руси идиотов водится! – крикнул я с нарастающим раздражением. – Это же «заповедник»! Это все равно что «зоопарк». Тут редкие звери. Поняли вы это, болваны, или нет?

Со злостью хлопнув дверцей кабины, я сел на свое место. Настроение было испорчено. Вот и усадьба среди этого леса, отведенная для нашего полка. То ли охотничий дворец, то ли музей. Двор с цветниками и парадным подъездом огорожен витиеватой чугунной решеткой. Внутри этого дворца-музея по комнатам чучела зверей и птиц, по стенам висят охотничьи трофеи – выделанные рога лосей, оленей, головы кабанов и зубров. Проходя по длинной анфиладе и прислушиваясь к мерному звуку собственных шагов, я вдруг обратил внимание на веселый, заливистый гомон солдатских голосов, доносившийся из дальней комнаты правого крыла. Пройдя туда и открыв дверь, я застал нашего Ефима Лищенко в граненых кирасирских шпорах верхом на чучеле громадного зубра. Ефим подбоченясь что-то изображал перед собравшимися зрителями. Но, увидев меня, смутился, неуклюже соскочил с чучела под общий хохот стоявших тут солдат.

– Ты в угловой комнате того крыла не был? – спрашивает меня Николай Микулин, загадочно улыбаясь.

– Нет, – отвечаю я, – там я не был. А что там – в угловой комнате противоположного крыла?

– А ты сходи, – и Микулин засмеялся. – Там, понимаешь, спальня. Спальня то ли какого-то князя, то ли самого императора Австрии.

Делать нечего. И я пошел вновь по анфиладе комнат теперь уже в обратном направлении. Подходя к так называемой «императорской спальне», я услышал скрежещущие звуки нашей родимой двуручной пилы. Странно. Что могут пилить в таких апартаментах. Дрова? Вроде как не по сезону. Толкнув входную дверь с вычурными бронзовыми завитушками, я увидел двух раскрасневшихся солдат: Демченко и Кудинова, пиливших нашей двуручной пилой великолепную «ампирную» кровать красного дерева с бронзой. Исковерканный, растоптанный балдахин валялся тут же на полу.

– Чем заняты? – спрашиваю я солдат, еле переводя дух.

– Нам товарищ майор Куштейко приказали кровать энту к ним предоставить. А она, вишь, в дверя никак не пролазит.

Да! Ничего более оригинального наш майор Куштейко, естественно, не мог придумать, как спать со своей Валькой на «императорской кровати», да еще к тому же перепиленной российской двуручной пилой.

Я не счел нужным вступать в пререкания с нашими солдатами и, мысленно послав майора Куштейко с его Валькой «куда подальше», пошел в расположение штаба полка для «выяснения сложившейся ситуации».

26 апреля. Всем нам, офицерам штаба полка, предложили подыскать себе квартиры среди отдельно стоящих коттеджей в пригороде Вены, неподалеку от «Охотничьего дворца».

На пару с Николаем Микулиным отправился я на поиски подходящего особняка – лучшего товарища в качестве квартиранта мне не подобрать. Остановились мы перед домом в два этажа с небольшим палисадником, огороженным фигурной металлической решеткой. Хозяйке его, фрау Маргарите, мы заявили, что занимаем весь второй этаж. Фрау Маргарита, полная и невысокая дама, постоянно улыбающаяся, с ухоженной прической жидких волос, страшно довольна тем, что в ее доме поселились офицеры – спокойные, вежливые, рассудительные. Она очень боялась, что к ней придут на постой «голубые казаки» – эти «сущие дьяволы», о которых она столько наслышана. Именно поэтому она так с нами предупредительна и внимательна. Она ухаживает за нами и, улыбаясь, спрашивает:

– Вас волен зие хер оффициер?

27 апреля. Пишу домой: «Спал в мягкой постели, раздевшись до белья. Затем пил кофэ – натуральный кофэ. Гулял по пригороду. А за обедом ел свиные отбивные – ел с тарелки, пользуясь ножом и вилкой. Неподалеку от нас разместилась полковая санчасть, и я наконец-то встретился с Мишей Заблоцким».

– Ты чего это в нижней рубахе разгуливаешь?! – крикнул я Заблоцкому, увидев его среди прочих раненых во дворе обширного здания, занятого под лазарет капитаном Нечаевым. Мы не виделись с Мишей с того памятного дня под Мариендорфом.

Заблоцкий радостно улыбается.

– В нижней рубахе я хожу по предписанию Леонида Васильевича Нечаева – нужно, чтобы рана быстрее рубцевалась. Слушай, – и Заблоцкий весело и заливисто засмеялся, – ты не знаешь, кто вон в том доме живет?

– В том доме? В том доме живем мы с Микулиным.

– Так вас, что?! В генералы произвели?! Ваша хозяйка вчера сказала мне, что в ее доме живут «экселлэнс». Я надеюсь, ты знаешь, что «экселлэнс» – это «ваше превосходительство». А таким титулом, как тебе известно, именуют только генералов. Ну как?! А?!

– Ты мне, наконец, расскажешь, как тебя ранило?

– Как ранило-то? – Заблоцкий задумался. – Как только я сдал пленных мадьяр представителю дивизии, то связался по рации с Коваленко, и он распорядился относительно маршрута. Предупредил – «опасайтесь снайперов и артиллерии». Поехали. И помнишь, в том месте, где по бревнам через канаву на шоссе выезжали, там еще двое немцев убитых лежали, это в четырех километрах от Мариендорфа, по нам и влепили. Осколочным влепили, в двух метрах от машины. Солдатам мелочь досталась, а мне по спине проехал величиной с мизинец. Хорошо, позвоночник не тронул. Заехали на какой-то хутор – рану перевязать. Вышли местные жители. Меня стали перевязывать, а они стоят и смотрят – равнодушно так смотрят. С каким-то тупым выражением, словно на свинью. Которую режут. Противно стало.

– А ты, что же, хотел, чтобы они тебя обнимали, рыдали над тобой?

– Имел я право рассчитывать на сочувствие, они же люди! Понимаешь: люди! А на их лицах пустота!

– А чего им тебе сочувствовать?! Ты для них враг! И пулю в тебя влепил: либо их сын, либо их брат. Ты для них – фердамте руссише швейнэ! Проклятая русская свинья. Понял?! Или нет?

– Приехали на место, – продолжает Заблоцкий. – Коваленко звонит, что врач Нечаев уже выехал… Ну. Я спрашиваю у фельдшера Ливертовской: как осколок удалять будут, под общей или местной анастезией? А Нечаев, понимаешь, и говорит: «Мы, говорит, его вообще без какой бы то ни было анестезии извлекать будем». И начал у меня в спине своими инструментами ковыряться. Слышно только, как железо о железо скребет. «Ухватить, – говорит Нечаев, – трудно. Соскальзывает».

– Ну а боль-то ты ощущал?

– Да нет, боли я не чувствовал. Знаешь, как будто это не в моей спине ковыряются. Это шок. Леонид Васильевич осколок вынул и говорит: «Это можете взять и к часам вместо брелка пристроить».

– Ну а рана-то как заживает?

– Заживает. Я думаю, скоро и в Вену можно будет съездить на прогулку. Посмотреть. А?!

28 апреля. Еду в Вену. Неподалеку от «Лейнстиргартена» конечная остановка трамвая. Желтого цвета вагончик быстро доставил меня в самый центр города. В тех местах, где шли бои и немцы воздвигали укрепления, остались лишь одни развалины. Среди развалин и выгоревших коробок домов, подобно теням, бродят какие-то люди. Вид их жалок, внутреннее состояние – подавленное. Центр и значительная часть районов северо-запада, не подвергавшихся штурму, невредимы. Здесь функционируют магазины, кинотеатры, городской транспорт и знаменитые венские извозчики ожидают седоков.

Я ходил пешком, гулял и был счастлив от того, что мог так вот просто, никуда не спеша, пребывая в праздности, идти по улицам Вены. Я шел по широким проспектам и бульварам – в родной Москве я даже и не подозревал о существовании столь фешенебельных улиц. Присев отдохнуть на одну из многочисленных скамеек на бульваре, я обратил внимание на тоненькую, бледную и изящную девушку, в огромных и темных глазах которой я увидел неподдельный и искренний испуг. Мне почему-то стало жаль ее. Она смотрела на меня пристально, не отрываясь, смотрела страдальчески заинтересованно. На мою улыбку она не ответила, а только сказала:

– Энэр Глюкк – дас ист унзер Унглюкк. Ние ин Лебэн, вир верден ферштэйен нихьтс а ейнандер. (Ваше счастье – наше несчастье. Никогда в жизни, мы не поймем друг друга.)

Она говорила мягко, по-венски, а я смотрел и думал:

«Неужели же счастье этой милой девочки в драповом темно-сером пальто и красном берете, в лайковых перчатках, несмотря на теплую погоду; девочки, которая только-только начинает жить, состоит именно в том, чтобы мы оказались – несчастны! Она ведь так и сказала: „Ваше счастье – это наше несчастье!“ И наоборот: „Ее счастье – наше несчастье!“ Так?!»

Понять это я был не в состоянии. Большинство австрийцев почему-то мрачно твердят: «Зачем русские пришли в Австрию?» И почему-то никто из них ни разу не ответил мне на вопрос: «Зачем австрийцев понесло в Россию? Что им там было нужно?!»

Неужели же страдания и горе русского народа должно было стать ценой, которую намеревалась заплатить эта хорошенькая девушка в красном берете за свое «счастье»?!

Возможно, у нее кто-то погиб на войне или во время осады города!

Я готов был посочувствовать ее горю. Но она отвергла искренность моего участия и сторонилась меня, как заклятого и непримиримого врага. Между тем наш полк, сформированный в Ленинграде, смог бы многое поведать этой милой австриячке о девятистах днях жестокой блокады города.

Но, сказав свое «Вир верден Ферштэйен нихьтс а ейнандер», эта девушка в сером пальто и красном берете, потупившись, отвернулась, отошла и более не смотрела в мою сторону.

Домой я возвращался, когда багровый диск солнца, просвечивавший сквозь серо-голубую мглу, поднимавшуюся над городом, заваливался за причудливый силуэт дальних зданий. Трамвай мирно позванивал, усатый кондуктор щелкал компостером, а теплый ветер обдувал лицо.

Николай Микулин в сильном подпитии сидел на крыльце дома и беседовал, как мог, с фрау Маргарет. Капитан Микулин, по-видимому действительно уверовавший, что он «экселлэнс» – то есть «ваше превосходительство», стал предлагать фрау Маргарет «руку и сердце». Он бессвязно лепетал какой-то набор слов: «Мхь. зер. шнель. либе. дихь. Понял? Да?! Мин херц. Переведи ей, переведи». Я растерялся.

Но фрау Маргарет спросила вполне серьезно:

– Вие ин Руслянд, ин ден Энештанд тритен? (Каким образом в России оформляются браки?)

Капитан Микулин уже ничего не соображал. Сашка Логинов, малый физически сильный и добродушный, подхватил нашего начальника связи под мышки и поволок его в спальню.

29 апреля. Дежурил по полку.

1 мая. Утром парад частей 9-й гвардейской армии. Накануне мы наконец-то получили новое летнее обмундирование. В Вене на складах германского интендантства, в частности, был обнаружен большой запас наших довоенных артиллерийских фуражек, которые нам и выдали к празднику Первомая.

Торжественный парад состоялся на плацу в Тринцинге. В первой шеренге батареи управления полка правофланговым шел сержант Серега Жук с орденом Славы на груди, а рядом с ним – Ефим Лищенко, Логинов, Смилык, Квасков, Соколов Семен – сильные, стройные парни. Лишь во второй шеренге надо всеми торчала несуразная голова Поповкина.

Во главе первого дивизиона, чеканя шаг и улыбаясь, шествовал майор Рудь, важно размахивая руками, на которых были натянуты белые лайковые дамские перчатки.

Вечером, после обеда, я вновь поехал в Вену, где в городском офицерском собрании состоялся праздничный концерт. Однако, после первых же номеров, я покинул зрительный зал и отправился бродить по городу.

На набережной Дуная разговорился я с двумя девушками – Хильдой и Трудой, веселыми венскими гимназистками выпускного класса. Они с интересом рассматривали наших офицеров, нимало не смущаясь при этом. Они не искали встреч – это было видно сразу. Но они и не презирали нас, не испытывали по отношению к нам чувства ненависти или неприязни. Они просто интересовались нами, интересовались потому, что им было по семнадцать лет от роду, а мы явились к ним в качестве победителей из далекой, неведомой России, о которой они не имели ни малейшего представления. Они были веселы и рады. Проходя мимо, я уловил их пристальный и заинтересованный взгляд на себе и, улыбнувшись, спросил:

– Нун. Ви геет ес? (Как дела?)

– Херрлихь, прима! (Отлично!)

И я должен признаться, что непринужденная болтовня в пределах языковых возможностей с этими веселыми и жизнерадостными венскими гимназистками – Гертрудой и Хильдой – несколько рассеяли те тяжелые впечатления, которые сложились у меня от неприятных встреч с австрийцами.

2 мая. Сегодня в прогулке по Вене меня сопровождает Миша Заблоцкий. Капитан медицинской службы Нечаев разрешил, наконец, ему неутомительный моцион. А начальник обозно-вещевого снабжения старший лейтенант Кильчевский, «в усах и шпорах», снабдил его новым комплектом шерстяного обмундирования.

Радостные и счастливые, идем мы по чисто выметенным улицам австрийской столицы. Венцы с интересом засматриваются на скобелевскую бороду Заблоцкого, кивают нам и приветливо улыбаются. Здесь, в не разрушенной части города, где, кажется, и войны никакой не было, лиц с мрачным и озлобленным выражением встречалось не так-то много.

В кинотеатрах идет цветной фильм с участием знаменитой австрийской шансонетки Марики Рёкк, и нам очень захотелось посмотреть этот фильм. В кармане у меня нашлось несколько больших серебряных монет с профилем императора Франца Иосифа, подобранных мною в каком-то разбитом доме во время одного из прошедших боев.

– Давай попробуем, – говорю я Заблоцкому, – может быть, на эти монеты можно купить хотя бы пару билетов в кино?!

– Что ж, – согласился Заблоцкий, – попробовать можно. – И мы подошли к кассе кинотеатра.

– Дас ист гут гельд? – спросил я, робко высыпав на тарелку монеты.

– Натюрлихь, унд об! Дас о’онэ Фрагэ! – ответила кассирша с каким-то особенным выражением лица.

– Биттэ, цвэй карте, – говорю я уже более уверенно.

Кассирша молча, таинственно улыбаясь, двумя пальцами берет одну монету с профилем императора, для чего-то еще раз показывает ее нам, мягко отстранив остальные. Затем выдает нам два билета на лучшие места и сдачу – целую пачку бумажных марок. Удивлению нашему нет границ. Но нам так и не удалось выяснить курса этих серебряных монет с профилем императора Франца Иосифа и двуглавым орлом Империи.

Картина произвела на нас приятное впечатление именно своим несоответствием реалиям жизни. По-существу – это была сшитая примитивным сюжетом композиция из театрализованных, музыкально-вокальных и танцевальных аттракционов. Мы от души хохотали, а уже в силу одного этого чувствовали себя хорошо! Выйдя из кино, мы еще долго бродили по городу и покупали на бумажные марки, полученные в кассе кино, пирожки, фрукты и пиво. В расположение полка вернулись с заходом солнца довольные и уставшие.

После короткого отдыха я отправился в тот же вечер к портному, жившему по соседству, – намереваясь сшить себе из трофейных венгерских шинелей форменный китель. Это был старик-еврей, военный портной, еще до революции шивший мундиры на русскую гвардию в Петергофе, а с тридцатых годов обшивавший господ офицеров германского вермахта. Его не коснулись ни лагеря, ни геноцид, ни печи Майданека и Бухенвальда. Он делал свое дело, и делал его отлично. И его ценили. И не трогали!

– Откуда я могу знать, как теперь носят в вашей армии? – сказал он мне, после того как выслушал мою просьбу.

– Но вы же помните, как носили китель в императорской армии.

– О! Мне ли не помнить того, какие фасоны носили в императорской армии. Мне ли этого не помнить?!

– Так вот и сшейте мне китель по тому фасону, который вам памятен по Петергофу.

– Так будьте уверены: господин поручик останется доволен. И я это вам гарантирую.

3 мая. Вместе с Заблоцким мы вновь едем в Вену. Много ходим по улицам и бульварам, стараясь запечатлеть в памяти своей этот город великой европейской культуры. Сидели в кафе на открытом воздухе и проматывали полученные вчера на сдачу с императорского талера бумажные марки. Говорили о достопримечательностях австрийской столицы, избегая разговоров на политические темы. Эта сторона жизни словно ушла из орбиты нашего внимания. Мы просто отдыхали – наслаждаясь состоянием покоя и весенней мирной тишиной.

4 мая. Едва в полках протрубили «зорю», как пришел вестовой Шаблия с требованием «явиться до товарища подполковника».

Сообразив, что вольная жизнь окончилась и начинается служба, я, прежде всего, поспешил зайти к старику-портному. Готовый китель висел на манекене. Сшит он был великолепно, сидел на фигуре как влитой – нигде не жало и не стесняло движений. Воротник оказался несколько выше положенного по норме, но этим он выправлял впечатление худой и длинной шеи. Я расплатился все теми же серебряными империалами, прибавив к ним немалый кусок сливочного масла, чему старый петергофский еврей обрадовался несравненно более, нежели императорскому серебру.

Убрав обновку в чемодан и погрузив веши в транспортный фургон штабной батареи, готовый к любым неожиданностям, я отправился в дом, где жил командир полка, и доложил подполковнику Шаблию:

– Начальник разведки старший лейтенант Николаев готов к выполнению боевого задания.

Подполковник Шаблий явно чем-то озадачен. Говорит сухо, сдержанно, словно сквозь зубы, хмурит брови и обращается на «вы», что уже говорит о чем-то из ряда вон выходящем. Отдав какие-то распоряжения начальнику тыла, помпотеху, командирам дивизионов, Шаблий, наконец, посмотрел на меня и знаком подозвал подойти ближе. Развернув карту района севернее Вены, командир полка подчеркнул и обвел красным карандашом название населенного пункта Бад-Пираварт.

– Здесь мы должны быть на рассвете 5 мая… – Шаблий помолчал. – Поедешь через Флорисдорф по шоссе на Шрик. Задача: проверить качество шоссейной дороги, состояние мостов и службы регулирования движения.

Федор Елисеевич прошелся по комнате, заложив руки за спину, посмотрел в окно и, словно решив что-то, сказал:

– Бригадному начальству на глаза не попадайся. Понял?!

– Понял!

И сразу же направился к Видонову выяснять ситуацию.

– Что произошло? Объясни! Хозяин посылает в квартирьерскую, но что-то темнит.

Видонов посмотрел на меня, погладил подбородок, ухмыльнулся и заговорил тихо и с опаской:

– Игнатьев приказ отдал: всем полкам бригады идти к месту сосредоточения проселочной дорогой. А наш полк поставил в хвост бригадной колонны. «Пусть, говорит, Шаблий пыли поглотает, а то все вперед лезет». Ну, наш хозяин и взметнулся – хочет Игнатьева по автостраде обогнать. Так что смотри – бригадиру Васе Игнатьеву в лапы не попадайся.

Теперь мне была ясна картина сложившейся обстановки – обстановки ничтожных интриг и мстительной подлости высокого командования. Война, оказывается, бывает на два фронта, – и второй фронт, как выясняется, – это собственное бригадное начальство.

На трофейном «штейере», который лихо вел Володька Колодов, мы моментально проскочили Вену и за каких-нибудь четыре с половиной часа обернулись, проделав в общей сложности более ста километров в оба конца. В восьмом часу, после ужина, полк покидал район «Лейнстиргартена» и, пересекая Вену, походной колонной выходил к ее северной окраине. Долго стояли на площади у здания Венского парламента – регулировочный пост не давал направления. Очевидно, где-то нашу трассу пересекала колонна какой-либо иной части. В последний раз прошелся я мимо величественного здания с колоннадой, попрощался с густыми кронами Фольксгартена, полюбовался возвышающейся на их фоне фигурой бронзового всадника на вздыбленном коне. Наконец, улыбающаяся девушка с тяжелым карабином за спиной подняла красный флажок вверх, а белым указала нам путь. Полковая колонна двинулась и по выходе на асфальтовое шоссе Вена – Флорисдорф – Шрик, набирая скорость, ходко пошла к району сосредоточения всей бригады у Бад-Пироварта. Ни каких-либо ЧП, поломок, аварий, отставших или потерявшихся людей. В район сосредоточения бригады в непосредственной близости от крупного населенного пункта Бад-Пираварт 534-й минометный полк прибыл затемно и намного опередил прибытие 205-го пушечного и 211-го гаубичного полков.

Полковник Игнатьев рассвирепел. Выкатывая свои покрасневшие склеротические глаза, он кричал на подполковника Шаблия:

– Кто дал вам право обгонять бригаду и нарушать приказ ее командира?

– Согласно уставу, – спокойно и уверенно отвечал подполковник Шаблий, – командир полка, если к тому нет исключительных обстоятельств, имеет право лично выбирать маршрут дислокации вверенной ему части. А кроме того, в мои намерения не входит «кормить пылью» личный состав вверенного мне полка.

– Товарищ подполковник… – физиономия Игнатьева налилась кровью, на лбу выступил пот. Он буквально задыхался от злобы. – Это. Это ваше самоуправство. Ваше армейское самовольничанье. Ваше…

– Нет! Товарищ полковник, – перебил комбрига Шаблий. – Это всего лишь наша армейская инициатива!

5 мая. После завтрака я вновь в квартирьерской разведке по маршруту Бад-Пираварт – Шрик – Айбентайль. Здесь в районе Айхенбрунна проходит передний край обороны противника, и наш полк должен занять огневые позиции, развернуть дивизионы в боевой порядок.

6 мая. Ранним утром, по холодку, рекогносцировочная группа артиллерийской поддержки 351-го стрелкового полка, состоящая из двух дивизионов минометного и одного дивизиона пушечного полков, подходила к передовым траншеям нашей линии обороны. Подполковник Федотов уже обосновался на небольшой высотке. В низине мирно журчит неширокий ручей. А далее топорщатся холмы, покрытые зеленью, между ними пашни, а кое-где и небольшие рощицы. Извилистыми линиями траншей и ходов сообщений, четко, подобно графическому рисунку, обозначился передний край противника.

– Три яруса траншей по холмам, – говорит подполковник Шаблий, обращаясь ко мне, – ты это фиксируй, фиксируй. И чтоб топографы точную привязку дали по всем целям. Вон, видишь – чуть сглаженные бугорки? Это дзоты или землянки. А вон – полукруглые орудийные окопы. Ты это все пиши, фиксируй. И ряды колючей проволоки не забудь. Вон, смотри – они таким ровным пунктиром по холмам прыгают. И, надо думать, все это минировано и контролируется огнем пулеметов и артиллерии. Коваленко, – обращается Шаблий к начальнику штаба, – прикинь-ка на бумажке нужный расход боеприпасов на прорыв такой обороны. Хорошо бы прорвать этот рубеж с ходу, как думаешь, Павел Николаевич, – обращается Шаблий к Федотову, – тогда и потерь было бы меньше, да и дело пошло бы быстрее.

– Задача, поставленная нам, – после некоторой паузы говорит Федотов, – завтра поутру атаковать и с ходу прорвать полосу обороны немцев…

– Не нравится мне все это, Павел, ох как не нравится, – криво усмехнулся Шаблий, – странные позиции. Не верится, что немцы их занимают. Никогда бы немцы не подставили себя так, заняв оборону в низине и предоставив противнику господствующие высоты.

Подполковник Федотов молча кивал, как бы в знак согласия.

– Непонятно, – услышал я сзади голос капитана Воронцова, – что думали те, то есть немцы, кто строил эту линию обороны?! Мы же, как в театре. Как на учебном полигоне. А может, тут западня какая?!

– Вот, завтра мы и посмотрим, – смеясь, говорит Шаблий, – что тут: учебный полигон или западня. Коваленко и всем вам – подготовить нужные документы и провести пристрелку реперов. Солопиченко! Твой дивизион будет моим подручным. Слышишь, Георгий?!

– Слышу, товарищ подполковник, слышу.

Офицерская рекогносцировка окончилась, и каждый из нас занялся своим делом. Совсем уже по-летнему палило солнце, и в свободном хлопчатобумажном комбинезоне становилось нестерпимо жарко. Над линиями траншей противника воцарилась необычайная тишина – ни единого, хотя бы самого малого движения замечено не было. Все словно вымерло – никаких даже самых малых признаков жизни.