Текст книги "Освобождая Европу. Дневники лейтенанта. 1945 г"

В шестом часу тронулись. Свесившись в окно кабины из кузова, Квасков крикнул:

– Я там, товарищ старшлейтенант, вам патефон и коробку с пластинками поставил! Это вам от тех девчонок на память.

Девушки стояли возле своего дома обнявшись, смотрели в нашу сторону и улыбались. Я послал им воздушный поцелуй, приветствие, понятное на всем земном шаре. Они увидели меня и замахали в ответ своими цветастыми платками.

Обгоняя пехоту, колонна машин нашего полка шла строго на север – в направлении чешского города Славоницы. Командир первого батальона 351-го полка капитан Шатров все еще сидел в своей бестарке, свесив босые ноги, и прижимал к груди суповую фарфоровую миску с розовыми цветами.

В девятом часу вечера, преодолев расстояние в 20 километров, мы въезжали в первый мирный городок дружелюбно настроенной к нам страны. Солнце село, и в воздухе ощущалась вечерняя прохлада, приятно освежавшая после жаркого и душного дня.

События минувшей ночи и сменившее их радостное возбуждение обретенного мира буквально вымотали людей. Всем хотелось скорее умыться, освободиться от пыли и пота, разъедавших кожу. И хорошенько выспаться. Белые домики Славониц утопают в зелени садов и манят своей тишиной и покоем. Жители в праздничных нарядах стоят у ворот, улыбаются и приветливо машут руками. Дети безбоязненно подходят к машинам с букетами цветов и протягивают их нам.

На центральной площади города колонна полка остановилась, и я, по приказу подполковника Шаблия, отобрав солдат, пошел размещать полк постоем по домам и усадьбам.

– Андрей, – шепнула мне Нина Шаблий, – вон тот дом, такой уютный, с садом, забронируй его для нас с Федором Елисеевичем.

Разведя подразделения на ночлег, я направился к особняку, указанному мне Ниной, – даже издали он производил впечатление солидного и фешенебельного. Одноэтажный, в классическом стиле, четырьмя большими окнами, в тонкой работы каменных наличниках, выходил он на улицу. Основная масса дома углублялась в сад, огороженный фигурной чугунной решеткой с замысловатыми воротами и калиткой.

Нажав кнопку звонка, я стал ждать. Однако лишь после настойчивого трезвона на дорожке появилась надменная, тучная дама в вечернем цветастом халате. Когда-то красивая физиономия, обрамленная густыми, но совершенно седыми волосами, выражала спокойное и величавое презрение. Не касаясь замка калитки, дама спросила на правильном русском языке с легким акцентом:

– Что нужно господам военным?

– Откройте калитку, – сказал я, – мне необходимо осмотреть ваш дом, на предмет размещения в нем офицеров.

– В моем доме нет лишних комнат, – отвечала дама, откинув назад голову и оправив полными пальцами в кольцах прядь собственных волос.

– Николаев, – окликнул меня Шаблий, – я не желаю останавливаться у этой мегеры в доме.

– Квасков, – говорю я, – особняк забронировать за мной. Я еще поговорю с этой гадюкой в цветном халате.

– Товарищ подполковник, – кричит Лищенко от ворот соседнего дома, – ос туточки дюжэ гарная палата – дворец, а нэ хата!

– Федор Елисеевич ушел, – как бы рассуждая сам с собой, говорю я и обращаюсь к разведчикам: – Жук! Замок вскроешь?

– Запросто! – отвечает Жук. И, достав из ножен трофейный тесак, моментально отжимает щеколду.

Войдя на крыльцо, я толкнул дубовую застекленную дверь и оказался в вестибюле. В дверях противоположной стороны стояла дама и надменно вопросительно оглядывала меня.

– Ночевать будете здесь, со мною, – говорю я разведчикам Жуку, Кваскову и Шуркину. – И, отстранив пожилую даму резким «биттэ», я прохожу внутрь дома.

Апартаменты состояли из четырех комнат: гостиной, столовой, кабинета и спальни. В столовой массивная дубовая мебель, огромный буфет с мельхиором и серебром. Спальня лимонного дерева – две обширные кровати, трюмо, банкетки и масса безделушек саксонского фарфора. В гостиной рояль. В кабинете книжные шкафы, письменный стол с массивным чернильным прибором, портрет важного господина с пышными усами. Обойдя все комнаты, я заявил хозяйке особняка, что сам буду ночевать в спальне, а солдаты займут гостиную, столовую и кабинет.

– Позвольте, – с искренним негодованием возразила дама, – а где же должна ложиться я?

– Где хотите! – резко и сухо ответил я. – А будете протестовать и возмущаться, мои солдаты постелят вам в бункере. И покажут, как вели себя ваши немцы в нашей стране.

Глаза у пожилой дамы полезли из орбит, она тяжело дышала, одной рукой опираясь на стол, а другой нервно перебирая бусы на шее.

Как бы эту ведьму не хватил «кондратий», подумал я, стараясь понять, куда она смотрит. А смотрела она явно помимо меня. Обернувшись, я увидел свое отражение в зеркале – пропыленный комбинезон, расстегнутый на груди, где видна шелковая рубашка с отложным воротником в полоску; грязные, пыльные сапоги; грязная, потная физиономия. Я сам себя даже не узнал. Может быть, этакий мой вид смутил даму? Но нет! Это все не то! И все-таки, куда она смотрит?! Наконец я сообразил: дом-то огромный и уходит вглубь сада. А мы осмотрели только лишь парадную анфиладу из четырех комнат.

– Ну-ка, Квасков, – крикнул я, – посмотри, что там – на другой половине дома?!

– Разрешите доложить, – втиснулся вездесущий Шуркин, – я все как есть проверил. И там у них еще комнаты. Только запертые.

– О, – взволновалась дама, – туда нельзя. Унтэр фербот.

– Варум унтэр фербот? – переспросил я тихо. И, обращаясь к солдатам, заорал: – А ну, ребята, вышибай двери! Посмотрим, что там?

– Там женщина, – сказала пожилая дама, стараясь придать своему голосу как можно больше трагической выразительности. – Эйнэ унглюкклихе фрау. (Одна несчастная женщина.)

– Успокойтесь, мадам, – говорю я, – женщин мы не едим! Тем более «унглюкклихе».

Постучав в дверь, я окликнул:

– Эрляубен зие? (Разрешите?)

– Йавооль, биттэ шён, – услышали мы из-за двери приятный, негромкий и довольно низкий женский голос.

Нажав бронзовую дверную ручку, я толкнул дверь – она, оказывается, не была запертой и мягко подалась вперед. В комнате господствовали сумерки, размывая очертания предметов и создавая атмосферу тишины, покоя и уюта. В углу дивана, поджав ноги, спиной к окнам, сидела молодая женщина. Мне видна была левая сторона ее лица, выхваченная отсветом от окна. Я бы сказал, что оно не было красивым. Но что-то очень милое и женственное ощущалось во всем ее облике: черные, коротко стриженные волосы, прямой нос и легкий пушок над верхней губой, большие и выразительные, угольно-черные глаза смотрели на меня из-под густых ресниц скорбно и вместе с тем тревожно. Это не был страх. Нет.

Не опасение за свою безопасность. Это было, скорее, чувство томления от ощущения чего-то неясного, необычного, непредвиденного. Я сразу же угадал в ней натуру нервную и тонко организованную. Внешне спокойная, она вся трепетала внутренней дрожью и зябко куталась в шерстяной плед. Подойдя к ней на почтительное расстояние и приложив ладонь к козырьку фуражки, я произнес спокойно и вежливо обычную фразу приветствия:

– Гутен абенд. Ихь бин оберлейтенант Руссише армее. Махен зие биттэ кейне умштангэ, фройлейн. (Не беспокойтесь, пожалуйста, фройлейн.)

– Ихь бин фрау, – поправила она меня. – Йя, фрау фон Шмидт.

– Фрау фон Шмидт? – переспросил я.

И стал напряженно думать. Где? Где? Где я встретил недавно эту типичную немецкую фамилию? И тут вспомнилось мне письмо убитого под Санкт-Пёльтеном капитана фон Шмидта.

– Иере намэ: Финни фон Шмидт?

Пожилая дама, стоявшая тут же, вытаращив свои и так непомерно выпуклые глаза, вращала ими от удивления то в одну, то в другую сторону.

– Йяавооль, – отвечала молодая женщина не менее удивленная, вздрогнув всем телом и еще туже запахиваясь в свой плед. – Мейнэ намэ вирклихь ист Финни фон Шмидт. – Глаза ее расширились, казалось, до неестественных размеров, округлились. Она вся подалась вперед, побледнела.

Я готов был думать, что она вот-вот упадет в обморок. Порывшись в полевой сумке, я достал письмо и подал ей со словами:

– Диезэ бриф им фораус зие ферстзетцен? (Это письмо вам?)

Приняв от меня письмо дрожащей рукой, она долго смотрела на него, не решаясь распечатать. Бросала на меня мимолетные взгляды и, наконец, как бы преодолев самою себя, резко рванула конверт и стала жадно читать написанное.

– Во? – спросила она тихим и дрожащим голосом: – Во ист ер?

Я было хотел сказать «убит», но язык не поворачивался выговорить это слово. Не мог я так вот сразу, в такой день, нанести удар этой несчастной молодой женщине. И я солгал:

– Зейен зие ум ин унбезоргт. Эр гератэ ин Гефанген-шафт. (Не беспокойтесь о нем. Он в плену.)

– Нун гут, – сказала она и заплакала, – биттэ, зетцен зие зихь. Во хабен зие ин гэзейен цум летцтэнмаль? (Где вы видели его в последний раз?)

Она понимала, что я неважно говорю по-немецки и старалась произносить фразы медленно, четко выговаривая слова и даже подлаживаясь под мои обороты речи.

– Ихь зейе ин цум летцтэнмаль ин Санкт-Пёльтен, – ответил я и, чтобы более не продолжать разговора, ставшего уже для меня тяжким, вышел из комнаты.

Через полчаса, умывшись во дворе горячей водой, сняв с себя пропыленный комбинезон и надев чистое летнее обмундирование, я вышел к дамам, которые вместе с Квасковым сервировали чайный стол в гостиной.

На белоснежной скатерти в хрустальной вазочке я увидел абрикосовый конфитюр, который почтенная дама, улыбаясь, ставила в центре, и наше печенье фабрики «Рот Фронт» в плетеной корзиночке, извлеченное Квасковым из моего вещевого мешка. Шуркин крутил ручку патефона, ставил пластинки, а почтенная дама растроганно подпевала густым контральто: «Ах, блейб бей мир. Ах, блейб бей мир». (Ах, побудь со мною.)

– Ну как, ночевать-то в бункере будешь? – озорно подмигивая, спрашивает ее Шуркин.

– О! Зачем же в бункере?! Я лягу в комнате рядом с фрау фон Шмидт, – отвечает почтенная сивилла, добродушно смеясь.

После чая мы еще долго сидели за столом, мирно беседовали. И я танцевал по очереди с обеими женщинами.

– Первоначально вы произвели на меня совершенно иное впечатление, – призналась почтенная дама, кокетливо улыбаясь.

– Первоначальное впечатление часто бывает ошибочным, – смеясь, отпарировал я.

Разошлись все по комнатам далеко за полночь. Мне постелили в кабинете на удобном и мягком кожаном диване. Долго лежал я, смотря в открытое окно – на небо, на звезды, на деревья. И никак не мог заснуть – события минувших суток мелькали, как стеклышки в калейдоскопе.

Так заканчивался день 9 мая 1945 года – первый день МИРА на исстрадавшейся Земле.

10 мая. Поутру распрощались мы с фрау фон Шмидт, с пожилой и почтенной дамой, почему-то так и не узнав ее имени, тронулись далее. Имея направление на чешский город Йиндржихув-Градец.

«В Чехии праздничное настроение, – пишу я домой, – юноши и девушки встречают нас цветами, улыбками, криками „Наздар“! Белые домики и цветущие на солнце сады радуют сердце».

Дороги не справляются с потоком автомашин, танков, кавалерии и пехоты. Навстречу нашему движению идут громадные колонны пленных, и рядом с нашими девушками-регулировщицами стоят с жезлами в руках немецкие офицеры, следя за дисциплиной и помогая руководить потоком этой огромной массы людей. Наши солдаты, сидевшие в кузовах машин на ворохе армейских шмоток, озорно кричат: «Давай, давай, фрицы. Арбайтен нах Сталинград!» Пленные идут понуро, оглядываются, натужно улыбаются.

Лишь к вечеру добрались мы до места назначения – лес в десяти километрах от города Йиндржихув-Градец, пройдя за день 35 километров.

– Ну, разведка, за боевую службу тебе спасибо! – Подполковник Шаблий в веселом настроении. – Теперь тебе тут делать нечего. Поэтому давай бери себе солдата, бочку бензина в кузов, продуктов, документы и с утречка собирайся в путь. Подбирать отставших. Коваленко подберет тебе все, что нужно, – где и какие машины застряли и кого в полку не хватает.

11 мая. Едва рассвело, я выехал на машине Никифорова, взяв с собою самого «старого» в полку разведчика – Сашку Логинова. Никифоров меня не радовал. Я знал, что он хитрый и плутоватый пьяница, за которым постоянно нужно следить. Что касается Сашки Логинова, то я бы аттестовал его как образцового солдата военного времени. Это был малый сильный, спокойный, смекалистый, деловой и неторопливый, храбрый и уравновешенный. Лицом не красивый, но обаятельный. В полку Сашка с момента его формирования, постоянно на передовой, непременный участник всех стычек с противником и не имевший ни единой царапины. Награжден Сашка скромно, но по полковым понятиям и не бедно – три серебряные медали «За отвагу» и «За боевые заслуги». В линейном полку на большее и трудно было рассчитывать.

Окончившаяся война не принесла Сашке Логинову ни радости, ни счастья. Бывалому и видавшему виды, свободолюбивому разведчику не по душе пришлась послевоенная строевая муштра. Сашка затосковал, запил, налакался какой-то дряни и в муках умер на лазаретной койке.

В Славоницах мы остановились в том же доме, где жила Финни фон Шмидт. Зайдя в ее комнату, я встретил там двух интеллигентного вида мужчин. Финни представила их мне, как сослуживцев ее мужа, инженеров, приехавших за ней из Вены.

13 мая. Два дня провел я в компании этих приятных и добродушных австрийцев. Беседовали мы в пределах языковых возможностей, танцевали под патефон. Финни обаятельная женщина – в ней ощутима какая-то особенная аристократическая простота. Ей шел двадцать второй год. В отношениях со мной я не замечал даже признаков кокетства. Но женственность ее была настолько обворожительной, что чувствовал, как начинаю терять голову. Спал я в кабинете, на том же кожаном диване.

Поутру мы тронулись в путь. При расставании Финни сказала мне фразу, выученную ею по-русски с мягким австрийским акцентом:

– Герр Андрэ! Мы расстаемся, чтоби никогда больше не увидеться. Прощайте!

Она крепко обняла меня и поцеловала.

– Нэемен Зие биттэ диезэ Миниатюрфото аус дем Гедехтнис. (Возьмите, пожалуйста, это миниатюрное фото на память.), – прошептала она мне в ухо и вложила в ладонь свою маленькую фотографию, величиной с ноготь, вырезанную из общей, групповой.

Я довольно долго хранил ее, но со временем она затерялась.

От Славониц на Дагницу ехали через густой лиственный лес по обычной проселочной, немощеной дороге. Как вдруг ни с того ни с сего у Никифорова глохнет мотор. Чертыхаясь и матерясь, он вылезает из кабины, собираясь поднять крышку капота. Но! На полпути замирает с таким видом, словно увидел привидение наяву. Обычно красная его рожа покрывается какой-то серой бледностью, нижняя губа отвисла, глаза неестественно расширились, и он заплетающимся языком шепчет:

– Лейтенант. Мы на минах! Вылазь с машины. Только осторожно.

Я выпрыгиваю из кабины. За мной Логинов. Смотрим: машина передними колесами стоит на двух противотанковых минах. Боевые взрыватели тонкими усиками торчат в полутора сантиметрах от каждого из колес.

Не заглохни мотор, задними колесами мы непременно бы раздавили эти чувствительные шпеньки, и нас бы непременно разнесло вместе с бочкой бензина в кузове.

– Ну, брат, – нервно ухмыляется Сашка Логинов, – ко времени у тебя моторы глохнут.

За нами уже целый хвост машин – слышны гудки, крики, ругань. Бежит какой-то полковник: «Что встали? Почему пробка?», «Чья машина?».

– Моя машина, – говорю я, – вон, смотри под передние колеса!

– Ух! Твою мать, – выдохнул полковник, – дела! Не знаешь, где триппер поймаешь.

«Студебекер», шедший за нами следом, подцепил троссом наш «шевроле» сзади и осторожно стал стягивать его с мин. Саперы, оказавшиеся поблизости, обезвредили их и бросили в придорожный кювет, движение продолжалось.

– Во как! – заговорил Никифоров, одной рукой крутя баранку, а другой держась за рычаг переключения скоростей. – Провоевать всю войну и подорваться на какой-то мине через пару дней опосля ее окончания? Это разве дело?

– Так ты ж не подорвался! – засмеялся Сашка Логинов.

– Ну! Не подорвался! Так что с тово! – огрызнулся Никифоров. – А нерьвы? Они что? Рази железные?! От такой жизни, товарищ старшлейтенант, с ума сойтить можно. Как хотите, а сегодня я вина достану и напьюсь. В стельку напьюсь.

Я промолчал и ничего не сказал Никифорову. Но я также знал, что пришло время запоя и ничто уже его не удержит. Он будет пить без просыпу три дня. И делать было нечего – шофер у меня был только один.

– А вот что, товарищ старшлейтенант, – услышал я хриплый голос Логинова, – почему это так-то вот, мотор вдруг на минах заглох?! Можэ, на ком заговор какой есть? Бабки, вон, говорят, что заговор какой-то бывает. А то еще, слыхал, молитву какую-то там в рубаху зашивают. Правда это, што ли? А?!

– Не знаю, Сашок, не знаю, милый. А то, что мы сегодня чудом спаслись, так это, брат, и дураку должно быть ясно. Так-то вот.

Ломакина с транспортом тыла мы нашли на хуторе, не доезжая Дагницы. И не успел я опомниться, как наш Никифоров исчез, – через несколько часов я обнаружил его уже мертвецки пьяным.

– Это теперь, пока норму не выберет, трогать его бесполезно, – философски заметил Сашка Логинов.

Ждать пришлось три дня – Никифоров пил без просыпу. Он опух, физиономия стала багрово-красной, глаза превратились в узенькие щелки.

16 мая. Никифоров спал весь день и к вечеру заявил, что теперь он может ехать. Собрались. Часть груза из двух машин тылового транспорта погрузили на никифоровский «шевроле» – в кузов сел солдат из топовзвода Кудинов. Поначалу все шло хорошо. Никифоров вел машину уверенно и быстро. Но потом стал для чего-то останавливаться – смотрел скаты машины, лазил для чего-то в мотор. А в действительности тайком от меня прихлебывал из фляги. Через два часа пути его так развезло, что он, сидя в кабине, еле-еле держался за руль. Кончилось тем, что мы перелетели через какую-то канаву и едва не разбились. Я велел Логинову окатывать его холодной водой до тех пор, пока он не протрезвеет.

– Если ты, скотина, сделаешь еще хоть один глоток, – заявил я Никифорову, – я тебя, свинья корытная, под трибунал упрячу. Там тебе по-хорошему разъяснят: где, как и когда следует напиваться.

В кузове визжали поросята, придавленные бочкой с бензином. По бортам стекала жидкость, от которой на расстоянии несло кислым вином.

– Это вы что, – обратился я к солдатам, – запасы на все мирное время сделали?! А ну все это из машины выкинуть к чертовой матери.

Кудинов выжимал шинель, намокшую в вине.

17 мая. Ранним утром прибыли мы, наконец, в расположение полка, разместившегося лагерем в лесу в километре севернее населенного пункта Дахоницы. Мне, естественно, пришлось поведать майору Коваленко о своих злоключениях с Никифоровым. Коваленко и Видонов от души смеялись.

– Ладно, иди пока отдыхай, – говорит мне начальник штаба и добавляет с каким-то особенным выражением грусти: – Мы тут без тебя и повоевать успели.

– Как это случилось?

– За Йиндржихув-Градцем, 12 числа, напоролись на немецкий заслон, прикрывавший отход эсэсовцев и власовцев к американцам. Наши громили их огнем, давили колесами. Минометные батареи давали по сто мин сразу.

20 мая. На автостраде Водняни-Писек состоялся смотр всему 38-му гвардейскому корпусу его командующим генерал-лейтенантом Утвенко.

Как и положено с незапамятных времен, полки мылись и чистились, приводя себя и технику в надлежащий «смотровой» вид. Но никто, однако, не смог превзойти командира 347-го полка подполковника Киреева, который вывел своих десантников на трофейных немецких МАНах. А так как собственных шоферов у него в полку не было, то за рулем сидели немцы в своих серо-зеленых мундирах и каскетках со споротыми орлами и свастиками. Выдумка Киреева одних насмешила, а других удивила.

– Он что, с ума спятил, – недоумевает подполковник Шаблий, – на генеральский смотр победителей пленных немцев вывел. В качестве трофеев, что ли?

Смотр тем не менее прошел, как и подобает проходить подобным смотрам. Генерал Утвенко на совещании по этому случаю одних хвалил, ругал других, но в общем остался доволен и всех благодарил.

Что касается лично меня, то именно этот день стал для меня критическим и переломным. Окончилась Великая Война! И в армии изменилась атмосфера – я это ощутил тотчас и разумом, и чувством – то есть сердцем, как говаривали в старину. Подули иные ветры, выносить которые у меня не было ни сил, ни способностей, ни желания. Наступали времена мирных казарменных будней. А я не собираюсь готовить себя к кадровой службе армейского офицера.