Текст книги "Освобождая Европу. Дневники лейтенанта. 1945 г"

– Далеко ли собрался, товарищ майор? – спросил я Куштейко.

– Ты как со старшим? – заорал он, сжимая огромный кулак. – Разговаривать?!

– Смотри, не упади, – сказал я, сплюнув, – а то ненароком морду себе расквасишь.

– Да я тебя. Сопляк. Морду.

Но я пошел прочь, и еще долго за мной вслед сыпалась брань и пьяный ор разбушевавшегося Куштейки. Но едва успел я прийти в себя от встречи с командиром дивизии и с заместителем командира нашего полка по строевой части, как налетели на меня взволнованные мадьяры – хватают за рукав телогрейки и с криком: «Пан, пан! Орос катона капут» тащат к ближайшему бункеру. Спустившись с мадьярами вниз, в подземелье, я увидел стоведерные бочки, прострелянные автоматными очередями. Из дырок хлестало фонтанами вино. Солдаты уже насосались и лежали на полу в состоянии «мертвецкого опьянения». Многие буквально плавали в лужах бора. Некоторые из них еще лакали вино прямо с полу, из лужи. Через какое-то время потоки вина из бочек, естественно, накроют их с головой, и они захлебнутся. Я показал мадьярам, что прежде всего следует заткнуть пробками дырки в бочках. А солдат велел выволочь наверх, на воздух. В соседних дворах такая же картина. Через несколько домов я наблюдал, как пушкари пригнали «студебекер» и лебедкой выволакивали бочки наверх. Затем вышибали днище и ведрами таскали куда-то этот злополучный напиток. Едва я вернулся в расположение штаба полка, как Шаблий тут же вызвал меня к себе:

– Слушай, Николаев, где все? Где начальник связи Микулин?

– Не знаю, товарищ подполковник.

– Найди мне Микулина. Я с него голову сниму – ни одной рабочей нитки. Найди штаб бригады.

Закинув автомат за плечи, я пошел искать Микулина. Но где его искать?! Да и какие теперь могут быть «рабочие нитки», когда вокруг сплошное пьянство. Даже если телефонисты и протянули кабель, пьяная солдатня тысячу раз успела бы его оборвать. Но я не противоречил и пошел искать Микулина. Пошел искать штаб бригады. В штабном автобусе сидит Коваленко и что-то пишет. Мне стало смешно.

Искать Микулина долго не пришлось. Я нашел его на соседней улице у фонарного столба. Наш начальник связи сидел на земле в своей серой коверкотовой гимнастерке и синих бриджах. Он был беспробудно пьян. Волосы закрывали ему глаза, и он сидел, растопыря ноги и руки. Вокруг него на четвереньках, с катушкой кабеля на спине, ползал пьяный телефонист Скобелев и прикручивал разматывающимся проводом Микулина к фонарному столбу.

– Николай, – окликнул я его, – ты что тут делаешь?

– Связь с пехотой налаживаю, – еле выговаривая слова, пробурчал он в ответ.

Махнув рукой, я пошел дальше. В городе бушевала вакханалия. На центральной площади, на прилегающих улицах полыхали костры – горит дорогая мебель, книги, все, что попадает под руку. Хрипят десятки патефонов, из окон слышны звуки разбитого фортепиано, где-то ноет скрипка, ревет труба. В душераздирающие звуки музыкальной какофонии вплетаются отголоски выстрелов из боевого оружия и ракетниц. В ночном небе отражаются разноцветные огни ракет, отблески костров. И все это перекрывает, сотрясая воздух, оглушительный рев пьяных глоток.

У одного из особняков современного стиля модерн скучает полупьяный часовой.

– Кто стоит? – спрашиваю у часового.

– Ну, штаб стоит. А те чё надо-то? – Язык у часового заплетается, голова клонится набок. Но вот он продирает глаза, смотрит на меня осовелым взглядом: – Кто такой, почему здесь? А ну, проходи.

Я иду мимо часового во двор. Часовой на это не обращает внимания и, стоя, засыпает. Вот и мраморная лестница подъезда, дубовые двери с медными фигурными ручками и зеркальными стеклами. Парадный вестибюль с пальмами и мозаичным полом. Полукруглая лестница с причудливыми перилами в два марша, справа и слева, образует балкон. И на этом балконе я замечаю тонкую и длинную фигуру какого-то капитана с голубыми погонами десантника. Капитан сильно пьян и чем-то очень озабочен. Посмотрев на меня и решив, что я не тот, на кого следует обращать внимание, он протянул руку назад и властно крикнул:

– Давай!

В руке у капитана оказалась дорогая фарфоровая чашка – синяя и с золотым рисунком. Нагнувшись над перилами, капитан долго что-то разглядывает на полу. Затем вытягивает руку вперед, держа чашку двумя пальцами. Я посмотрел на пол, как раз под тем местом, где на балконе стоял капитан, на полу квадрат из мозаики был усыпан черепками битого сервиза. Капитан долго целился, разжал пальцы, и чашка полетела вниз – раздался тонкий, нежный и чистый звук чего-то лопнувшего, звук тоскливый и страдающий. Не знаю, может быть, мне это только показалось.

А на площади гремит какофония. Полыхают костры. И пьяная солдатня вопит, орет и пляшет, дерется, умиляется, обнимается и хохочет. Никто тут друг друга не слушает – все тут, в этом хаосе, как бы сами по себе. Наступил, видимо, такой момент опьянения, когда люди, хоть и собранные вместе, пребывают в предельно самозамкнутом состоянии.

В одном из углов площади собралась изрядная толпа пьяной публики. На опрокинутую огромную бочку взгромоздился молодой солдат в каком-то рыцарском шлеме набекрень, задрапированный в кусок бархатной портьеры с кистями, и декламировал Баркова. И вот – под южным звездным небом земли потомков сурового Аттилы, пьяная российская солдатня внимала нахально-похабным строфам поэта нашей Северной Пальмиры:

 
Один Блудищев был Порфирий,
Так он при Грозном службу нес
И, подымая… гири,
Не раз смешил царя до слез.
 
 
Другой Блудищев – храбрый малый
В солдаты при Петре попал
И в славной битве под Полтавой
Он… пушки прочищал.
 
 
А третий был Блудищев Лев,
Придворный, генерал аншеф!
 

Декламация была явно талантливой – нецензурные, матерные слова он произносил с особым чувственным смаком. Слушатели сладострастно млели и награждали исполнителя щедрыми аплодисментами. И никто даже не задумался над тем, что концерт этот возник в непосредственной близи передовой, то есть там, где по нормам военного времени надлежит вести себя тихо, со всеми предосторожностями, соблюдая правило маскировки и круговой обороны. А тут полыхают гигантские костры, бросая вызов авиации противника. Тут достаточно одного звена бомбардировщиков, чтобы все перемешать с землей, превратить в прах и уничтожить.

Небо ясное, чистое, и я не улавливаю в нем ни одного подозрительного звука. Отойдя от импровизированной эстрады, я наткнулся на толпу солдат, которые как мухи облепили огромную стоведерную бочку с выломанным днищем и черпали из нее бор котелками и кастрюлями. Котелками же и кастрюлями чокались, лакали через край, пьяно орали, матерились и что-то пели. Жители города с ужасом выглядывали из укрытий, в которых они затаились. Я пробирался среди солдат, которые тупо смотрели на меня, ничего уже не соображая. И у каждого из них по автомату или винтовке. Что, если кто-то начнет вспоминать обиды или кто-то кого-то примет за противника и начнет палить и бросать гранаты?! Ведь только один безумный выстрел может привести к тому, что люди в пьяном чаду перестреляют или перережут друг друга.

За городом, фронтом на север, на запад и на юго-запад, окапывались подразделения 105-й дивизии генерала Денисенко. Но недолго пребывали они в состоянии трезвенного целомудрия – вскоре и туда потекли потоки бора в ведрах и канистрах. И передовая огласилась пьяными криками, песнями, руганью. И там запылали костры, завыли патефоны – загуляла передовая. Противник молчал, будто его и не было, – ни единого выстрела не раздалось оттуда, где заняли линию обороны венгерские гонведы, ни одного огонька не светилось на его стороне. Что могли думать там – в окопах противника? Может быть, они предполагают, что горят не костры, а здания и русские чинят ужасную расправу над мирными жителями? Ведь там, у нас, на нашей территории, самыми страшными и беспощадно жестокими карателями были именно мадьяры.

Штаб 57-й артиллерийской бригады я нашел в богатом и большом особняке. Во дворе, прямо на газонах и цветниках, стояли штабные фургоны, «студебекеры» и «виллисы». Ходят пьяные солдаты, и часовой у ворот мирно похрапывает, сидя на каких-то ящиках.

В обширной гостиной, обставленной мягкой мебелью, стоит белый рояль с причудливыми золотыми завитушками. В расстегнутом кителе за клавиатурой капитан Стрельцов. Кудрявые черные волосы в хаотическом беспорядке, выпуклые глаза полны пьяного сладострастия. На оттопыренной губе прилипла замусоленная папироска. Подыгрывая себе на рояле, Натан Стрельцов поет хриплым и надрывно-эмоциональным баритоном:

 
Утомленное солнце
Нежно с морем прощалось.
В этот час ты призналась
В любви своей.
 

Натан Стрельцов смотрит на меня в упор, подмигивает и показывает в угол. Там, в полумраке, различаю я нечто копошащееся в белой нижней рубахе и сверкавшую наготой жирную ляжку полуголой женщины. Тут же на полу валяется китель, цветное дамское платье, туфли и прочие принадлежности туалета. Слышится пьяный смех, взвизгивания и какие-то нечленораздельные звуки. В противоположном углу комнаты с наушниками поверх пилотки сидит радист около ящика с рацией и что-то тихо бубнит в микрофон.

В коридоре нижнего этажа встречаю капитана Бажанова. Мы не виделись с ним с момента нашей встречи в Тёкёле.

– Что тут у вас? – спрашиваю я.

– Сам не видишь? – отвечает Бажанов окающим нижегородским говором и смеется: – У вас разве не так?

– Страшно все это! – говорю я.

– В сорок втором было, – заговорил Бажанов спокойно и тихо, – на юге дело было, под Ростовом. Ворвалась наша казачня на станцию и обнаружила цистерну со спиртом. И перепились. Немцы их живьем взяли. В прошлом году, на Ленинградском, десантники пошли на операцию в тыл и тоже упились трофейной водкой. Много их тогда погибло. А полковника, начальника десанта, – разжаловали до капитана. Вот такие дела.

Капитан Бажанов был абсолютно трезв. Передав привет Коваленко, он вышел куда-то через внутреннюю дверь. От усталости я еле держусь на ногах. А нужно еще побывать на батареях нашего полка.

На восточной окраине города, во дворе около небольшого одноэтажного дома я различил знакомый силуэт миномета и рядом с ним другой. По фронту батареи прохаживался часовой.

– Стой! Кто идет? – услышал я окрик часового. И что меня поразило – это был окрик совершенно трезвого человека.

– Начальник разведки полка! – отозвался я.

– Проходьте, товарищ старший лейтенант.

– Кто здесь из офицеров дивизиона?

– Да все туточки: и лейтенант Николаенко, и лейтенант Черемисинов, и лейтенант Заблоцкий, и лейтенант Тарасик.

– Лейтенант Заблоцкий где? В каком доме?

– А вон в энтом. – И часовой проводил меня до дверей.

– Ну, что тут у вас? – спрашиваю я у Заблоцкого.

– Ничего, – отвечает Миша и, будто что-то вспомнив, весело кричит: – Слушай, говорят, вся пехота перепилась?!

– Где и кто это говорит? – спрашиваю я, делая вид, словно я ничего не ведаю о перепившейся пехоте.

– Все говорят! Нас в штаб дивизиона вызывали, и майор Рудь так и сказал, что «вся пехота в стельку». Если, говорит, немцы пойдут в контратаку, одна надежда на минометчиков и артиллеристов. Потом замполит дивизиона Дехтярев говорил о чести офицера и о том, что вино пить очень плохо.

– У вас тут что – общество святых трезвенников?

– Слушай, – говорит Заблоцкий, – у нас тут какая история-то вышла. Меняем мы огневые позиции – я с первой машиной еду, а с последней – сержант Алексеев, тот, что с маршалом Вороновым разговаривал. Алексеев вылазит из кабины, отцепляет миномет и вдруг грохается наземь. И лежит без движения. Только что стоял, крутился, миномет устанавливал. И вдруг хрясь о землю – и недвижим. И ни единого выстрела. Трогаем его, а он не реагирует. «Дак, он же ж пьяный», – говорит один солдат.

– Скажи, а много в городе пьяных, – интересуется Миша Черемисинов.

– Думаю, намного больше, нежели это допустимо в подобной ситуации, – отвечаю я.

– Слушай, – перебивает меня Заблоцкий, – говорят Федорову, командиру штабной батареи, в стоге пещеру вырыли и бочонок вина туда закатили: Федоров там сидит и вино из бочонка глушит. Нет?!

– Вранье! – сказал я.

– Ну и я думаю, что вранье, – зачем Федорову в стоге сена пещера?

Простившись с Заблоцким и Черемисиновым, я отправился было в штаб полка, но, ощутив в себе полное бессилие, зашел в первый попавшийся дом, не занятый войсками, и завалился в постель. Как был – в сапогах и телогрейке. Прямо поверх перин и заснул, совершенно не заботясь о том, где я и что со мною может быть или случиться.

18 марта. Проснулся я от того, что солнце било мне прямо в глаза. В комнате никого не было, и, очевидно, пока я спал, никто не заходил ко мне. Оправив снаряжение, одернув гимнастерку и сняв телогрейку, я вышел на улицу.

Протрезвевшее воинство приходило в себя и опохмелялось. Но все-таки все понимали, что пить так, как пили вчера, более нельзя. Слава богу, что ночь прошла спокойно и все остались живы. Тем не менее все так перепуталось, что разобраться, где кто, из какого подразделения, было невозможно. Людей собирали, комплектовали взводы и роты и уже потом производили соответствующий обмен.

Капитан Микулин появился с опухшей физиономией, в разорванной коверкотовой гимнастерке, с подбитым левым глазом.

Он не оправдывался, а только виновато улыбался и рассказал о том, как, протрезвев от утреннего холода, он вдруг обнаружил себя прикрученным к фонарному столбу проволокой и решил, что попал в плен.

– Ты себе представить не можешь этого ужаса, – говорит мне Николай.

– Глаз-то тебе кто подбил? – спрашиваю я.

– Кто его знает, – нехотя отвечает он и продолжает: – Очнулся я, голова трещит, глаз затек и ломит, руки связаны. Ну, думаю, всё – пытали.

– Освободил-то тебя кто?

– Не знаю.

Понемногу собрали весь личный состав штабной батареи.

– Где твой Шуркин? – спрашивает меня Федоров.

Я вспомнил басню Заблоцкого о пещере с бочкой вина и расхохотался. Федоров был трезв.

– Ты что ржешь? – обиделся Федоров. – Где твой Шуркин?

– Шуркин такой же мой, как и твой, – ответил я, – и если не убит, и не ранен, не попал в плен, то весьма возможно, что и объявится.

Шуркин действительно вскоре объявился. Он ехал на велосипеде довольный и глупо улыбающийся. На раме его велосипеда перекинут был мешок, в котором визжал живой поросенок.

– Ты где пропадаешь? – задал я вопрос своему вестовому.

– Так нельзя же ж без харча, товарищ старшлейтенант. – И Шуркин полагал, что вопрос исчерпан и разговаривать более не о чем.

– Выворачивай мешок! – приказываю я ему.

Шуркин смотрит с наивным недоумением и не трогается с места.

– Ты что? Русских слов не понимаешь?! – прикрикнул я. – Выворачивай, говорю.

Шуркин развязывает мешок, берет его за углы и вываливает содержимое на землю. С визгом выскочил из мешка поросенок, весь вымазанный абрикосовым конфитюром и обсыпанный сахарным песком и мукой. Белое облако поднялось вверх. Стоявшие вокруг солдаты давились смехом.

– И это ты называешь харчем? – говорю я, еле удерживаясь от того, как бы не расхохотаться. – Стоило бы тебя, сукина сына, самого заставить жрать этот самый харч.

– Та вин же недоумок, товарищ старшлейтенант, – услышал я сзади голос Ефима Лищенко, – вин же забыв тудой масла коровьего усунуть. Тоди зараз можно булоб прямо у мешке и поджарить.

Тут все стоявшие разом грохнули от хохота, рассмеялся и я. Даже Федоров и тот от души хохотал.

Собрав разведчиков, я отправился на предварительную рекогносцировку переднего края в районе юго-западной окраины города Мор.

105-ю дивизию Денисенко отвели, и боевой порядок занимали батальоны 355-го фирсовского полка. С этой стороны города его естественной границей служит линия железной дороги. Далее, в шестистах метрах, неширокая речка, противоположный берег которой довольно круто подымается вверх, образуя невысокую гряду. Еще дальше, приблизительно в километре с небольшим, населенный пункт Тарлан. Мадьярские гонведы окопались на подступах к Тарлану, прикрывая развилку дорог на Надьвелег и Баконьчерни. Наша пехота углубляет траншеи на этом берегу. И в военно-инженерном, и в тактическом отношении эта позиция никуда не годится! И командование решает созданием нескольких рядов траншей подойти к позициям противника на расстояние, позволяющее осуществить «бросок в атаку». Земля тут податливая, и солдаты работают активно и с напряжением. Наши разведчики и связисты заняты оборудованием наблюдательного пункта. Мадьяры ведут себя тихо, работать нашим солдатам в окопах не мешают и в смысле

«огневой активности» себя никак не проявляют. Было очевидно, что в этот день проводить какие-либо активные и наступательные действия не предполагается. После взятия Мора мы как бы вдруг замерли в выжидательной позиции.

Как удалось выяснить в первые же часы наблюдения, позиции венгров на подступах к Тарлану не представляют собой ничего сложного в инженерном отношении – наскоро отрытые окопы и отдельные огневые точки.

День клонился к вечеру. Косые лучи заходящего солнца освещали справа налево оранжевым отсветом оголенные суглинистые высоты противоположного берега. Длинные фиолетовые тени ложились по земле. Уставшие за день люди отдыхали, сидя в свежеотрытых траншеях. Все проголодались и ждали прихода дежурных с термосами. На передовой воцарился момент благоговейной тишины – ни выстрелов, ни криков, ни разговоров, лишь мерное журчание воды в реке, птичий гомон да еще какие-то непонятные звуки, типичные для весеннего состояния природы.

Тут-то и появляется на нашем бруствере курица – но не обычная курица, а наполовину ощипанная, без перьев, лишь голова лохматая, да из хвоста два пера торчит, а все тело курицы голое. Откуда она взялась – неизвестно. Возможно, что притаилась в чьем-нибудь вещевом мешке, с вечера пьяного солдата. А теперь вот, каким-то образом оказавшись на свободе, пошла гулять по брустверам передовой линии траншей.

Увидя у себя такую гостью, наши солдаты стали орать, хлопать в ладоши, свистеть, хохотать. А бедная курица кудахча бегала по брустверу, беспомощно махая своими общипанными крыльями.

Тут-то вот мадьяры и не выдержали – открыли шквальный огонь из всех видов стрелкового оружия. Пули ливнем неслись над нашими головами, врезались в заднюю стенку траншеи. Но, как ни странно, ни убитых, ни раненых при этом не оказалось. То было нашим счастьем. Огонь мадьяры открыли внезапно, и огонь был значительной силы. Так голая курица сослужила нам особую службу – позволив, хотя бы в общих чертах, выявить огневую систему противника. А наш Ефим не преминул высказать свое особое мнение по этому поводу:

– А шось, товарищ старшлейтенант, мабудь теперь при разведке боем спользовать нэ дэсантникив, а щипаных курей? Тильки нэ единично, а повзводно. То, думаю, будэ наикращчэ.

Оставив дежурных наблюдателей на НП, мы вернулись в расположение штаба полка. Парторг капитан Князев читал солдатам по бумажке доклад, посвященный «Дню Парижской коммуны».

У Федора Елисеевича Шаблия – день рождения. Нашему командиру полка исполнилось двадцать семь лет. Мы все его поздравили, но никакого «отмечания» в создавшейся ситуации быть не могло.

Поздно вечером пришел приказ командующего фронтом маршала Толбухина для общего осведомления. В нем говорилось о задачах, поставленных перед 9-й гвардейской армией и 6-й гвардейской танковой армией.

19 марта. После непродолжительной минометно-артиллерийской обработки траншей противника части дивизии Виндушева перешли в наступление. Венгерские гонведы, не сопротивляясь, отошли, оставив свои позиции на высотах Тарлана. Однако дальнейшее продвижение на запад, на нашем направлении, было тотчас пресечено высшим командованием. А подразделениям 106-й дивизии приказано занять оборону на западных склонах высот с населенным пунктом Тарлан. Приказы не обсуждаются. Но, по слухам, что-то там не ладилось у танкистов 6-й гвардейской: «встретив сильное сопротивление, они не выдержали якобы темпа наступления».

Коваленко, Видонов, Микулин и я сидим в небольшом автобусе командира полка вокруг стола на мягких диванчиках.

– Старшее командование нам своих замыслов не раскрывает, – говорит Шаблий тихо и спокойно, – информация сверху весьма ограниченна. Возможно, нам отводится роль сковывания противника на открытом правом фланге армии и всего фронта. А главная наша задача должна оставаться прежней – это инициативно и качественно готовить и вести огонь. Тут мы должны показать свое мастерство. Коваленко, проследи по батареям и в управлении, чтобы не повторилось пьянки. Предупреди: Виндушев пригрозил на будущее судом и штрафной ротой.

Совещание окончено, и я иду по улице Тарлана. Передо мной знакомая картина: солдаты бьют гусей, кур, индюков и поросят на ужин. В воздухе порхает пух, слышится визг свиней и запах паленого. На кострах и в печах для выпечки хлеба – каменцах – солдаты жарят, варят и пекут себе пищу, пренебрегая кухней с армейской овсяной кашей.

– Да куды ж я ее девать-то буду? – сокрушается старшина Петренко.

– А вон, свиньям вывали, – советуют солдаты, – пущай жрут. Мы их опосля и освежуем. Произведем, как говорится, обмен веществами.

Поужинав жареной гусятиной, яичницей с салом и выпив стакан бора, я завалился спать в мягкие, пуховые перины.

20 марта

– Товарищ старший лейтенант, вас вызывает до себя товарищ начальник штаба майор Коваленко.

В дверях стоял посыльный штаба полка рядовой Дрон-дель, известный тем, что чинил любые часы исключительно одним только перочинным ножом.

– Доложи, что сейчас буду, – сказал я и вслед за Дрон-делем вышел во двор.

Хмурый мадьяр прибирал следы разгрома, учиненного вчера «нашествием иноплеменных», как говорится где-то в древних книгах.

На солнечной стороне двора, сидя на поваленном ларе, Борька Израилов и Серега Жук режутся в очко. А вокруг стоят солдаты батареи управления и с азартом наблюдают игру. В Борькиных руках мелькают какие-то невиданные мною раньше карты – нет тут ни привычных трефов, пик, червей и бубен, а всё какие-то листья и желуди.

– Делом занимаемся? – спрашиваю я, подходя ближе. – А наблюдательный пост выставлен?

– Наблюдать-то, земляк, некого, – говорит Борька Израилов, кладя карты на ларь и нехотя вставая.

– Некого, говоришь? – переспрашиваю я.

– Разведка «голубых» ходила, – говорит Жук, – оторвались гонведы.

– Ты, земляк, лучше сюда посмотри, – и Борька веером рассыпал колоду карт, – какие картинки? А? Ты видел что-нибудь подобное?

– Еще раз увижу, – сказал я строго и спокойно, – отберу и в огонь брошу. А теперь всем собраться и быть готовым к движению.

В штабном фургоне Коваленко с Видоновым сидели над оперативной картой и наносили обстановку согласно последним данным штаба армии.

– Что нового, Николаев? – обратился ко мне Коваленко.

– Разведка, по обыкновению, все проспала, – бросил реплику старший писарь Скворцов.

– Нового-то что? – переспросил я. – Может быть, старшина Скворцов знает, куда венгерские гонведы подевались?

– Я же не разведка, – отшучивается Скворцов.

– Он, действительно, не разведка, – с серьезной миной произносит Вася Видонов, – он у нас в полку знамя полковое охраняет.

– Ну коли так, – говорю я, – то пусть и сидит около знамени. И не вякает попусту.

Скворцов надулся и затаил обиду.

В десятом часу утра 355-й полк Фирсова двинулся обычным походным порядком в направлении населенного пункта Надьвелег. Движение по дороге шло в замедленном темпе. Многочисленные боковые дозоры обследовали фланги в подозрении скрытого противника. Только с боков нам никто не угрожал. В воздухе господствовала тишина, не слышно было ни единого выстрела. Лишь на юге, на значительном удалении, не переставая гудели раскаты боя. День выдался пасмурный, по-весеннему сырой, но не дождливый. От земли подымалась испарина, и воздух был пропитан запахами пробуждающейся природы.

Где-то в третьем часу, при очередной остановке, справа от шоссе, в районе небольшой рощицы, мы услышали шум и автоматную перестрелку.

Первоначально подумали, что разведка натолкнулась на опорный пункт противника, и все стали решать, каким образом разворачиваться в боевой порядок. Но шум и выстрелы стихли так же внезапно, как и возникли. А на опушке рощицы появились двое парней-десантников, между которыми вприпрыжку шел немолодой, обросший густой щетиной, хилый человек в немецкой шинели и огромной каскетке. Человек этот оказался одиночным дезертиром, который день уже прятавшийся в какой-то яме и ожидавший прихода русских. Он виновато улыбался, испуганно моргал, но с явным интересом смотрел на наших ребят. На вопрос: «Кто он такой?» – пленный отвечал по-украински, что он закарпатский русин, что его дом давно под русскими, а он до сих пор никак не мог сбежать от немцев, потому что очень строгие законы о дезертирах и эсэсовские зондеркоманды ловят их и расстреливают. Но он все-таки сбежал. Он видел, как отступали венгерские гонведы и гусары. Когда же появились русские, он очень испугался, что его примут за врага и убьют. А он не враг – он русин. Такой же славянин, как и русские, только западный славянин.

Подобрав конвоиров, которые бы не обидели пленного, мы отправили его в штаб дивизии. Солдаты, между прочим, никак не могли понять: почему русин, то есть русский, служил в немецкой армии? Они искренне принимали его за изменника, за власовца и готовы были растерзать. Разъяснить им, что русины являлись подданными австрийской империи, а потом Чехословакии и призывались в германскую армию, как и все прочие малые народности Богемского протектората, стоило немалого труда.

В шестом часу вечера головной полк дивизии подошел к селу Надьвелег. Венгерские части, не принимая боя, отошли, прикрываясь отдельными группами автоматчиков. Для нас стало ясно – венгры не желают более драться и вынуждены вести боевые действия лишь под воздействием и угрозой немецкого командования.

Заняв Надьвелег без боя, без потерь и не выпустив ни единого снаряда, дивизия Виндушева заночевала в большом и богатом селе. Готовили ужин – ловили и щипали кур, гусей и уток, кололи поросят, жарили, парили и варили. А после ужина завалились спать, не думая даже о том, что где-то совсем рядом, в двадцати километрах, идет кровопролитная схватка с отборными эсэсовскими частями и люди гибнут там тысячами.

21 марта. 355-й полк Фирсова получил приказ продвигаться от села Надьвелег в северном направлении и занять населенный пункт Ака. Расстояние тут не превышает шести километров. Связывает эти два села проселок, проложенный прямо по пашне. Слева течет неширокая речка Тая.

Венгерские войска оторвались от нас, и даже трудно сказать, где они теперь. Фирсовская пехота заняла рубеж обороны в полутора километрах севернее Ака и стала сразу же окапываться. Батареи минометного дивизиона разбили огневые позиции на южной окраине деревни Ака, а пушечный дивизион Самохвалова замаскировали в лесу по пути из Надьвелега. Батарея управления расположилась на ночлег в самом селе.

Вечером я спросил у Коваленко, что он думает по поводу нашего несколько неожиданного броска на север.

– По всей видимости, – ответил мне начальник штаба, – командование беспокоит явно открытый правый фланг. Основные силы идут в западном и юго-западном направлении. А тут железная дорога и шоссе. Командир полка приказал завтра с утра начать строительство наблюдательных пунктов.

– И долго мы тут будем сидеть? – спросил я.

– Кто ж знает.

22 марта. Сразу после завтрака старшина Петренко повел батарею управления на строительство командно-наблюдательного пункта на высотке в километре севернее Ака. Стоит пасмурная и прохладная погода. Временами накрапывает дождь. Солдаты валят лес, кроят его на плахи, роют котлованы для землянок. Но делают все это лениво, вяло, с неохотой. Чувствуется их подсознательное ощущение, что пользоваться всеми этими инженерными сооружениями не придется. Что тут не Ленинград сорок второго года и не Карелия в сорок четвертом. Я сознаю их внутреннюю правоту еще и потому, что знаю о ближайшей задаче нашей армии – выход всеми войсками на рубеж реки и канала Раба.

В привычной стеганой телогрейке без погон, в черных хлопчатобумажных брюках, с автоматом за плечами, я почти не отличаюсь от обычного солдата или сержанта. Такой костюм дает мне возможность свободно ходить по передовым траншеям, лазить в цепи стрелков. И тем не менее не только свои, но и чужие, не знавшие меня лично солдаты никогда не путали с рядовым или сержантом. Обойдя батарейные НП и поговорив с Суховым, начальником разведки первого дивизиона, я отправился на полковой команднонаблюдательный пункт.

Шумят на ветру молодой листвой березы и липки, но дубы только-только наклевываются почками. Помню, бабушка Оля говорила: «Когда распускается дуб, погода всегда холодает».

Обернувшись, я увидел идущего к нам капитана Видонова и, поднявшись, пошел ему навстречу.

– Ну, как тут у вас? – спрашивает Видонов.

– Ты что, за этим только сюда и тащился? – переспросил я его.

– Начальство приехало, – говорит Вася, усмехаясь, – Коваленко говорит: может на НП пожалуют. В боях никого никогда не видно. А как тишина – так все тут, и на НП экскурсию организуют.

– И откуда это начальство? – интересуюсь я.

– Подполковник Пучков, начальник оперативного отдела штаба дивизии, да наш подполковник Бухвалов. Приехали, понимаешь, туману напускать. Опасность, говорят, угрожает с фланга. Поэтому провести срочно, в жесткие сроки, полный объем земляных работ и завершить их до начала возможного контрудара противника.

– Что, так прямо, открытым текстом и говорят об «опасности»?

– Ну да, жди, – хихикнул Вася, – все намеками да недомолвками, с подмигиванием да с ужимками. Как мартышка перед зеркалом. Мы, мол, ничего не говорили, а у немцев грозное секретное оружие наготове. Вот, мол, и дан приказ «оттуда». – И Вася возвел глаза к небу.

Пучков и Бухвалов на передовой так и не появились. А в середине дня позвонил Коваленко и спросил:

– Что известно о противнике?

– Ничего! – ответил я.

– Свяжись с фирсовской разведкой. Они должны отправлять поисковые группы автоматчиков.

– Ясно! – ответил я. И, прихватив с собой Борьку Израилова, Жука, Лищенко и Кваскова, пошел искать начальника разведки 355-го полка. Ребята были страшно рады, что избавились от «мужицкой» работы и что предстояло что-то, наверное, интересное и опасное.

Начальника разведки я не нашел, а встретил лейтенанта, командира отряда автоматчиков, отправляющегося в поиск, – и я решил присоединиться к нему. Западное направление на Ачтесцер было открытым для наблюдения и не таило в себе никакой особенной опасности или угрозы. Маршрут поэтому был выбран на север с намерением прочесать лес. Рассредоточившись широкой цепью, на видимом расстоянии, автоматчики пошли вперед, сохраняя медленный темп движения. Лейтенант ходил сзади с фланга на фланг. А я, придерживаясь восточной опушки, просматривал в бинокль открытое пространство вплоть до железной дороги, идущей в направлении на Мор. Мы отошли уже на значительное расстояние, около пяти километров, оставляя сомнительную и малопонятную Баконьшарконь справа. Есть там кто-нибудь? Или никого нет? В бинокль ничего подозрительного не видно. Вдруг, совершенно неожиданно, взгляд мой скользнул по опушке леса – небольшого, не превышающего полутора километров, выступа. Я не обращал на него никакого внимания, увлеченный изучением Баконыпаркони.