Текст книги "Освобождая Европу. Дневники лейтенанта. 1945 г"

А тут посмотрел. И увидел, как вдоль опушки, медленной рысью, гуськом, продвигается до полувзвода гусар. Они бесшумно пробирались под прикрытием леса, и было непонятно, куда и с какой целью они едут?!

Передав по цепи приказ: «Стой! Отряд к бою! Командира на правый фланг!», я залег и продолжал наблюдение. Венгерские гусары, ничего не подозревая, спокойно приближались к нам. Прибежавший лейтенант тут же отдал распоряжение рассредоточиться вдоль опушки и быть готовым к открытию огня.

– Близко конницу подпускать нельзя, – говорю я лейтенанту, – могут потоптать лошадьми. Но если не выдержать и рано открыть огонь, гусары легко могут уйти. А нам неплохо взять языка.

Случилось последнее. Кто-то из солдат не выдержал, пустил автоматную очередь. К нему присоединились остальные. Били длинными очередями, не экономя патрон. Мадьяры быстро опомнились и повернули назад.

На поле осталась убитая лошадь и несколько человек. Языка взять не удалось.

День клонился к вечеру. Забрав разведчиков и простившись с лейтенантом, я отправился назад. Погода прояснялась, и западный край неба светился желто-оранжевыми просветами заката. Миша Маслов сказал, что Шаблий, Коваленко и Видонов уехали на совещание в штаб дивизии, что командир полка искал меня и что я тоже должен был ехать с ними. До Бодаяка, где расквартирован штаб дивизии, километров 18–20, пешком не дойти, а машин свободных нет. Не на студере же ехать. У крыльца соседнего дома стоят три верховые лошади под седлом.

– Что за лошади, – спрашиваю у часового, – откуда?

– Пещинский откуда-то пригнал, – отвечает часовой.

Пещинский – худой, сутуловатый, длинный, с острыми чертами лица, поляк по национальности и страстный кавалерист – был чертежником топовзвода. Его мечтой было попасть в Войско польское и служить в уланах. Но судьба распорядилась иначе, и он таскается за маленьким Митюшовым, своим командиром взвода, с теодолитом за спиной и с планшетом в руках. Солдаты прозвали их «Пат и Паташон».

Я подошел к лошадям – это были строевые венгерские кони. Возможно, даже из тех, на которых сидели сегодняшние гусары, подстреленные нашими автоматчиками из засады. А что, если попробовать верхом? Подошел Пещинский. На кирзовых сапогах с широкими голенищами, в которые можно было засунуть ноги трех Пещинских, сверкали шпоры.

– Пещинский, – сказал я ему, – проверьте седловку. Поедете со мной. Мне приготовьте вон того, гнедого.

– Слушаюсь, товарищ старший лейтенант, – ответил Пещинский, – только доложить бы надо лейтенанту Митюшову.

– Ничего. Лейтенант Маслов передаст ему, что вы поехали со мной.

Гнедой пошел ходкой, размашистой рысью, был мягким в поводу и легким в управлении. Я сидел в седле довольно крепко и свободно покачивался в такт его ритмичного бега. Перед моими глазами маячили его костистый затылок, острые черные уши и сильная жилистая шея. Я нагнулся и похлопал его по холеной, атласной шерсти. Гнедой запрядал ушами, довольно фыркнул и прибавил рыси. Пещинский сидел на рослой темно-рыжей кобыле. По прямой до Бода-яка, полями и бродом, минуя извороты дорог, чуть более 14 километров, и мы с Пещинским благополучно добрались туда менее чем за полтора часа. Совещание проводилось в большом каменном двухэтажном доме, стоявшем в центре, у перекрестка дорог. Двор заполняли верховые лошади с коноводами и машины, среди которых мы довольно быстро нашли «виллис» Володьки Колодова. Рядом с Володькой сидел Видонов.

– Во! – удивился Вася. – Откуда это вы, да еще в конном строю?! Лошадей вроде как всех в Житомире оставили, а новых не получали?!

– Пещинский вон, у венгерских гусар напрокат позаимствовал, – ответил я, смеясь, – зато, видишь, поспели.

– Зря старались, – хихикнул Вася, – меня и то не пригласили. Там одни командиры полков да начальники штабов собрались.

Совещание проходило во втором этаже, и в открытые окна слышны были голоса и видны освещенные головы. Причудливые тени метались по белым стенам и потолку. Вдруг все там затихли, и Видонов прокомментировал:

– Это комдив дает секретные «ЦУ» (ценные указания).

Но вот послышался чей-то густой бас и взрыв сильного мужского хохота.

– Это Киреев, не иначе, анекдот рассказал, – поясняет Вася и сам хохочет, как будто ему известно содержание этого анекдота.

Совещание окончилось, и его участники стали расходиться. Появился в дверях и подполковник Шаблий. Он весело о чем-то переговаривался с незнакомым мне полковником.

– Коваленко! Да у нас в полку никак конная разведка? – Шаблий весело засмеялся, садясь в свой «виллис». – Ну что ж, – крикнул он мне, – догоняй!

Володька Колодов врубил скорость, дал газу, и «виллис» рванул по шоссе, подняв негустые клубы пыли. А мы с Пещинским не торопясь пустились в обратный путь по знакомой уже нам дороге.

Вечером, в узком кругу, Федор Елисеевич говорил: личный контакт с Константином Николаевичем Виндушевым убеждает его в том, что это человек, у которого можно многому поучиться – он обладает именно теми качествами характера, которые ставят его как командира, независимо от штатного положения. Говорить с ним легко. Человек он опытный, понимающий специфику современного боя, располагающий собственной методикой решений и определенным тактом во взаимоотношениях с подчиненными. Это выгодно отличает его от многих, с кем ему приходилось иметь дело. Виндушев выслушал его, его соображения, и охотно согласился санкционировать возобновление боевого контакта с 351-м полком Федотова. Что и говорить, Виндушев требовательный командир, хотя и не лишен «соленого солдатского юмора».

Тут же был дан приказ начальнику разведки первого дивизиона Сухову провести разведку пути на передислокацию по маршруту: Ака, Шур, Ваконьчернье, Сцапар, Четень, ДУД ар.

– В районе населенного пункта Дуд ар, – говорит Сухову Видонов, – следует произвести рекогносцировку огневых позиций и срочно вернуться назад. Особое внимание обратить на проходимость дорог.

Рекогносцировочная группа первого дивизиона: Сухов, Заблоцкий, Черемисинов, Николаенко – выехала, и можно хоть немного вздремнуть. Спать долго не придется – это ясно.

23 марта. Рекогносцировочная группа Сухова вернулась в шестом часу утра. Сухов доложил, что в районе Дудара их обстреляли с крыши дома из автомата. Один солдат ранен в руку. Диверсант успел скрыться.

Оба дивизиона – минометный и пушечный – решено отправлять сразу же после завтрака. За это время мы в штабе полка должны составить, написать и разослать соответствующие документы. Именно в этот момент на улице загудела машина, и я увидел в окно подъехавший «виллис» заместителя начальника штаба бригады капитана Бажанова.

Подполковник Шаблий долго о чем-то с ним беседовал, а затем обратился к Коваленко:

– Капитан Бажанов привез бумаги. Разбери и, что следует, оформи в нашем приказе в соответствии с ними.

Бажанов присел в стороне и стал читать какую-то трепаную книжку. Его присутствие не тяготило нас, и мы продолжали свою работу.

Вскоре все необходимые документы были оформлены, разосланы, и мы стали собираться в путь. Капитану Бажанову надлежало сопровождать нас и проконтролировать на месте действия командира минометного полка. Коваленко с Видоновым сели в «виллис» Шаблия, а я в машину Бажанова.

Едва отъехали, как Бажанов, наклонившись ко мне, так чтоб не слышал шофер, сказал:

– Дело хреновое. Игнатьев рассвирепел, когда узнал, что Шаблий разговаривал с Виндушевым тет-а-тет. «Лезет, – говорит, – через голову». А ваш-то поначалу обиделся. Принял меня за соглядатая. Ну, я и дал ему понять, что такая роль не в моем амплуа. Мне приказали ехать – я и поехал. Отчего не проветриться. В нашем «вшивнике» такая духота. А вы тут поступайте сами, как знаете. – И Бажанов весело и откровенно засмеялся.

– Незавидное у тебя положение, капитан, – сказал я, глядя в открытое и добродушное лицо Бажанова.

– Я не огорчаюсь, – Бажанов говорил с нижегородским выговором на «о», – а меня, между прочим, Серафимом зовут, а по батюшке Иванычем. Я ведь капитан-то не по собственной воле, и служба эта мне не по сердцу.

Дорога через населенный пункт Шур, как выяснил Сухов, оказалась труднопроходимой, и мы поехали в объезд через Надьвелег. Погода пасмурная, но тихая, безветренная. Ехать было приятно и комфортно.

– Я тут интересную книжицу достал, – говорит Бажанов, – маршала Шапошникова «Мозг армии», издания двадцатых годов. Преинтереснейшая книжонка. В ней говорится, каким должен быть идеальный штабист. Ну, помимо умственных способностей, он должен обладать сильным характером, быть энергичным, твердым, уверенным, смелым. Например, Мольтке и Конрад не боялись никакой ответственности и считали себя подотчетными только Богу и собственной совести. Ты знаешь, – обратился ко мне Бажанов, – вот это-то мне и по душе! Я тоже никого не боюсь, кроме Бога! Только «не бояться» – это не значит «лезть на рожон»! Но вот что еще пишет Шапошников – штабист должен отличаться от окружающих «личной замкнутостью». Такими и были Конрад, Мольтке, Людендорф, Жоффр, Шлиффен и Фалькенгейн. Что скажешь? А?

– Но почему штабист должен быть обязательно замкнутым от окружающих? – с недоумением спрашиваю я.

– Шапошников цитирует, например, Людендорфа, который говорил, что «к замкнутости его вынуждают сами окружающие, которым он знал цену». Интриги, сплетни, вечные склоки. Не врагов, не немецких шпионов нужно опасаться, а собственных сослуживцев. Этакое дело – не по мне!

– Судя по всему, в бригаде у вас атмосфера не из лучших?

– Бухвалов – дурак и пьяница. А «Вася», то бишь Игнатьев, – мужик крутой. За душой лишь церковно-приходская школа и курсы красных командиров. Нас, «инженеров» – он так зовет интеллигентов – терпеть не может. Игнатьев не лишен природного ума, но с психологией старорежимного унтера. В военном деле дилетант, совершенно не чувствующий ритма современного боя. Заносчивый, злопамятливый, мстительный и мелочный.

– Да как же вы все там с ним работаете?

– Ничего, – смеется Серафим Бажанов, – он меня ценит, как специалиста. Ему с Бухваловым без нас, без меня крышка. А я за это место не держусь. Для меня везде и всегда работа найдется.

Разговор наш как-то сам собой переключился на иную тему, и Бажанов обмолвился, как в сорок первом году под Москвой жил на даче Барсовой – народной артистки, солистки Большого театра.

– Да, там и вывеска была прибита: «Дача народной артистки Валерии Владимировны Барсовой – „Розина“».

– Вывеска-то стеклянная и красного цвета? – спрашиваю я.

– Да. А ты-то откуда знаешь? Бывал там, что ли?

– Так все мое детство и юность прошли рядом с этой дачей на Николиной Горе.

– Правильно – Николина Гора. В сорок первом, осенью, там стоял отдельный 508-й автобатальон 5-й армии. Я в нем служил помощником начальника штаба. Поганая была служба. Там всё-всё воровали. Консервы на фронт везут, значит, несколько ящиков левых. Хлеб, мука. Ну все, что возили. Я посмотрел, посмотрел и – драпу на фронт, в армию.

– Мне мои писали, что дядя мой на своей даче пятьдесят тысяч консервных банок обнаружил.

– А дача твоего дяди где стоит?

– Четвертый просек. У леса.

– Так фамилия твоего дяди Юдин С.П.?

– Да.

– На юдинской даче у нас столовая была. Оттого там и банок консервных столько осталось.

Этот разговор и воспоминания о Николиной Горе моментально сблизили нас. И я, таким образом, имел уже «своего человека» в бригаде.

Прибыв в Дудар и распрощавшись с Серафимом Бажановым, я завертелся в круговороте штабных будничных дел. Нужно было срочно выяснять положение противника. А сделать это было тем сложнее, что сам противник никак себя не обнаруживал, и никто вообще не знал, где он находится. Нужно было налаживать связь с 351-м полком Федотова, но и его поблизости нигде не было. Вскоре после нас прибыла штабная батарея, и Пещинский, пользуясь более коротким путем, привел трех верховых лошадей. Подседлав гнедого, в сопровождении Пещинского, отправился я на поиски собственной пехоты, потом, если повезет, то и противника.

Район, куда мы прибыли, оказался гористым: крутые подъемы, поросшие лесом, глубокие, малопроходимые из-за зарослей кустарника, овраги. Где тут кого можно было найти, я не имел ни малейшего представления. Я знал, что правый фланг наш открыт, но я не видел никого и слева. Как можно предполагать, тут, очевидно, тоже не было наших войск. Мы с Пещинским доехали до какой-то реки – то ли Чухи, то ли Цухи, – удалившись от Дудара в западном направлении километров на восемь. Далее продолжать разведку таким образом я просто уже не решался. Близился вечер, я стал опасаться возможной встречи с противником. Вернувшись, доложил командиру полка о безрезультативности своей поездки.

Погода портилась: пошел сильный дождь, задул ветер, стало темно и неуютно. Устав от верховой езды, я задремал, приткнувшись в углу комнаты. Подполковник Шаблий, сидя за столом, молча изучал карту при свете керосиновой лампы. Он изредка связывался с кем-то по рации, что-то писал, что-то отмечал по карте. А я, сидя в своем углу, не в состоянии был шевельнуть головой от усталости – веки слипались сами собой, и я спал сидя, в неудобной позе, не в состоянии продрать глаза.

– Вставай, разведка, – услышал я вдруг голос Шаблия, – пошли, спать некогда.

Очнулся я быстро. В комнате суета. Радисты Шепелев и Соколов сворачивают рацию, телефонисты сматывают кабель, и Камбаров зычно покрикивал на подчиненных солдат, мешая русские слова с татарскими. В сенях разведчики гремели автоматами. Что за необходимость переться куда-то на ночь глядя, в такую погоду. Но сон как рукой сняло.

24 марта. Часы показывают половину второго ночи. Дождь прошел. Но ветер бушует со страшной силой. Где-то над головой, во тьме кромешной, шумят ветви деревьев. Слышно зловещее завывание, и непонятно – то ли ветер гудит по оврагам, то ли воют какие-то звери. Настроение у людей какое-то подавленное, и они инстинктивно жмутся друг к другу. Это настораживает.

– Как дорога через горы? – обращается ко мне Шаблий.

– Я ехал под общим направлением буссоли сорок девять ноль-ноль. Склоны крутые и густой лес, кустарник и глубокие овраги. Шесть километров дадут и все десять, – ответил я.

– Пойдем через перевал, – обратился командир полка ко всем присутствующим, – быть всем внимательным и не отставать. Николаев возглавляет головной дозор. Строго держаться направления заданной буссоли.

– Темнота уж больно непроглядная, товарищ подполковник, – говорю я совсем тихо, – такая тьма и на психику людей давит.

– Скоро светать начнет, – сказал Шаблий спокойно и уверенно.

Тронулись в путь. Шло нас не более двадцати человек. Идти трудно, очень трудно – крутые склоны баконьского леса наводопели от дождя и стали скользкими. Радистам с тяжелой аппаратурой и разведчикам с приборами было прямо невмоготу. Я, командир полка и ответственный замыкающий Митюшов пользовались для связи зелеными сигнальными фонариками. Едва прошли километра полтора и переправились через один гигантский овраг и через пару незначительных, как в небе загрохотало, часто и будоражно. Дождя пока еще не было, но гроза шла совсем близко. Раскаты грома следовали тотчас за вспышкой молнии. При их феерическом блеске выхватывались на миг то корни каких-то вывороченных гигантских деревьев, то раскоряченные, кривые сучья огромных дубов. Душу волновало и будоражило состояние ощущения некоей сказочной романтичности – к сердцу подкатывал холодок страха. Вместе с тем почему-то было отчаянно весело. Ветер бушевал в ветвях, носился вихрями и завываниями по всему лесу, рвал наши плащ-палатки со страшной силой. Глаз мой, не отрываясь, следил за стрелкой буссоли, дрожавшей на тонком, игольном своем основании. «Где страшнее, – подумал я, – в бою или здесь. Не знаю, – ответил бы я. В бою – страх идет извне, ибо опасность надвигается со стороны противника. А тут, тут страх – изнутри, из души!» Преодолеть этот «внутренний страх», адаптироваться в окружающей обстановке – вот наша задача. И она постепенно выполнялась – происходила адаптация. Пройдя большую часть пути, люди освоились в окружающей среде, а встреча с противником вряд ли представлялась реальной.

Близилось время рассвета. Вокруг все просветлялось и теряло таинственно-романтический налет. В голове шли Борька Израилов, Серега Жук, Ефим Лищенко – люди, в которых я был уверен. Они вступят первыми в бой и прикроют товарищей. Небо светлело и смотрелось мутно-серой пеленой сквозь причудливый узор древесных ветвей. По оврагам и низинам стлался густой туман. Идти становилось легче – люди вошли в ритм подъемов и спусков. И все уже казалось не таким таинственно-страшным.

В седьмом часу был преодолен последний перевал и спуск в долину, по которой шла дорога на Веспрем. Командир полка дал команду «остановиться!». Нужно было осмотреться, прийти в себя, выяснить обстановку. Заняли небольшой хутор у самой дороги. Выставили караулы.

Подполковник Шаблий по характеру был человеком решительным, однако молчаливым и скрытным – он никогда не комментировал своих приказов и решений. Помалкивал и я с Митюшовым. Развернув рацию, Шаблий стал с кем-то налаживать связь, вести какие-то переговоры, что-то отмечать на карте. А мы, предоставленные самим себе, стали дремать, сидя у стены, и, наконец, заснули.

Проснулся я от шума подъехавшей колонны штабных автомашин. Нина что-то громко рассказывала Федору Елисеевичу, и тот смеялся азартно и весело. Я вышел на улицу.

– Как ехали? – спрашиваю у Черепанова, водителя штабного фургона.

– Да хорошо ехали, – отвечает тот, – в объезд ехали.

– Чудно, товарищ старший лейтенант, – говорит Сережа Попов, – Европа, мадьяры. А село проезжали – Чеснок называется.

– Это точно, – подтверждает Черепанов, – как есть, Чеснок название…

Пошел мелкий частый дождь. Шаблий отправился отдыхать в свой автобус. Шуркин доложил, что Пещинский пригнал лошадей. Делать было нечего, и я, растянувшись на лавке, стал дремать. Перед тем я спросил Шаблия:

– Ради чего мы поперлись в эдакую ночь через этот перевал?

– А черт его знает, – усмехнулся Шаблий, – разве мало приходится выполнять нелепых предписаний и приказов.

Проснулся я от шума. Посреди комнаты стоял подполковник Федотов и спрашивал, где Шаблий. Я послал Шуркина сообщить о прибытии командира 351-го полка. Федотов вышел, а в окно увидел я до взвода конницы. Статные ребята с голубыми погонами десантников при гусарских саблях и шпорах сидели на породистых венгерских лошадях. Это была конная разведка, организованная в федотовском полку энтузиастами на добровольных началах. На крупном вороном жеребце гарцевал капитан Володька Воронцов. Время близилось к двум пополудни.

Выйдя на улицу и сделав приветственный знак Воронцову, я направился к автобусу командира полка. Шаблий и Федотов стояли рядом и о чем-то беседовали. Я остановился на почтительном расстоянии, полагая, что если понадоблюсь, то позовут.

– Николаев, – крикнул Шаблий, – подойди!

Я подошел.

– Конная разведка 351-го идет на Баконьсентласло. Павел Николаевич Федотов намерен исследовать этот район и выяснить возможное наличие там сил противника – на нашем открытом правом фланге. Мы же имеем предписание: к исходу сегодняшнего дня занять боевой порядок в районе юго-восточной окраины населенного пункта Баконьсентласло. Тебе лично предстоит просмотреть дорогу и оценить безопасность марша боевой техники полка.

– Ясно, товарищ подполковник, – ответил я, – когда выступать?

– Наши разведчики готовы, – говорит Федотов, – а заводные лошади у них имеются.

– Что ты, Павел Николаевич, – смеется Шаблий, – у него своя.

Через десять минут, в сопровождении Пещинского, я уже присоединился к отряду конной разведки федотовского полка.

– Андрей-то наш, – хохочет Нина, высунувшись из окна автобуса, – как заправский кавалерист.

– А ему так и положено, – слышу я голос Шаблия, – артиллерист полевой артиллерии обязан быть хорошим конником.

Любая похвала приятна человеку. Особенно же похвала на войне, где люди черствеют и больше думают о себе.

От хутора отряд пошел крупной рысью. Воронцов горячил своего вороного – он отлично сидел в седле, и я крикнул ему:

– Где наловчился?!

– В московском «Пищевике»! – ответил он не без гордости.

Ветер разогнал нависшую хмарь, по небу неслись рваные облака, горячее весеннее солнце играло на мокрой зелени, высвечивая куски пейзажа. По земле ползли причудливые тени. Мы огибали лес, остававшийся слева. Справа простиралось широкое пахотное поле с брошенным на нем плугом и еще каким-то сельскохозяйственным инвентарем. Настроение у ребят было хоть и серьезное, но какое-то особенно бодрое и восторженное. По годам мы с Воронцовым были старше их – остальным исполнилось не более девятнадцати-двадцати лет. И какой мальчишка, начитавшись Дюма и сев на лошадь, да еще при таких обстоятельствах, не вообразит себя Д’Артаньяном, Атосом, Портосом или Арамисом?

С рыси головной перешел в галоп и, свернув вправо, прыгнул через канаву. Несколько лошадей с ходу взяли это нетрудное препятствие, но мой гнедой уперся.

– Отдай повод и бери в шенкеля, – кричит мне Воронцов, – повод отдай, повод!

Развернув гнедого и наказав его шпорами, я выправил его вновь, выслал шенкелями и при подходе к канаве подался корпусом вперед, освободив поводья. Гнедой легко и свободно перенес меня через канаву.

– Ну вот, мамочка, и всё, – весело крикнул Воронцов, – что ни говори, а мадьярские гусары хороших коней нам подготовили!

Он заставил жеребца присесть на задние ноги, захрапеть и сделать попытку вскинуться на свечку. Воронцов явно гордился жеребцом, демонстрировал его мне, а заодно и свое умение обращаться с лошадью. Затем, всадив ему шпоры и отдав поводья, он пустил вороного в карьер в обгон отряда. Комья земли летели из-под копыт, хвост лег на сторону ветра, с трензелей свисали клочья пены.

Долго искали брода через какую-то речку. «Кони храпели и никак не хотели идти в ледяную воду», – сочинял я на ходу письмо домой.

Огибая лесной массив, мы забирали влево и уходили на запад. При взгляде направо я видел далекие серо-сизые дали. Лошади, размявшись в галопе, шли ровной спокойной рысью.

Под ногами чавкала грязь размытой дождями земли. Мы ехали по тем местам, где не ступала еще нога нашего солдата, и Воронцов крикнул:

– Ребята! Гляди в оба!

Разведчики ехали молча, нестройной группой, внимательно озираясь по сторонам.

Тишина царила во всем – в природе и среди людей. Слышно было лишь легкое хлюпанье под копытами лошадей да нежное их пофыркивание.

И вот, тишину эту располосовал выстрел, тут же, следом, ударивший разрывом снаряда. Лошади инстинктивно шарахнулись в сторону от взметнувшегося среди поля черного фонтана земли. Стреляли из длинноствольной пушки – это ясно. Но кто бил? Танк или противотанковое орудие? Изучать этот вопрос не было возможности. Нас обдало волной, и мы, всадив шпоры, стремительно уходили влево. Более по нам не били. Какое расстояние мы проскакали – неизвестно. Я предполагал, что опасность уже миновала, как почувствовал, что гнедой мой начинает заваливаться на бок.

– Ноги из стремян! – кричит кто-то. – Прыгай, а то придавит!

Высвободив ноги и упершись в переднюю луку седла, я успел сделать мах в воздухе именно в тот момент, когда гнедой рухнул на землю. Его задняя правая была перебита осколком снаряда. Очевидно, изначально был лишь надлом, а окончательно он сломал ногу в момент перед падением.

– Пропал конь, – сказал Володька Воронцов. Сказал так, как мог сказать лишь человек, беззаветно любящий лошадей.

Гнедой лежал на земле, тяжело дыша и силясь подняться на передние ноги. Я подошел к его морде – он смотрел на меня левым зрачком, круглым, нежным и тоскливым. Я протянул ему левую руку и нащупал мокрый теплый нос и ноздри, розовые-розовые, с короткими ворсинками. Во всю ширину морды гнедого шла белая лысина. Ласковым, теплым языком лизал он мою влажную ладонь. Правой рукой я вынимал из кобуры наган. Глаз коня смотрел на меня тоскливо и тревожно: в бездонной глубине его клокотала жизнь и страдание. Не глядя, нащупал я стволом ухо и спустил курок. Выстрела я не слышал или просто не осознал – я весь был поглощен зрелищем того, как в бездонном зрачке что-то вдруг сломалось, он перестал клокотать, перестал быть бездонным, теплый язык, лизавший руку, обмяк, и голова гнедого грузно упала на землю, упала, как падает тяжелая деревянная чурка.

– Бери заводную, – слышу я голос Воронцова, – а ну быстро, снять седло и упряжь – пригодятся.

Я сел на подведенную мне заводную лошадь и с камнем на сердце отъехал от того места, где остался лежать гнедой. Его взгляд в последние минуты жизни навечно врезался в моей памяти, и его смерть осталась наиболее сильным потрясением за весь период боевых действий на фронте.

Итак, мы все-таки напоролись на противника. И выяснили, что дорога на Баконьсентласло не совсем безопасна. Если по нам било одно орудие, то там могла стоять и батарея. И вести полк этим путем более чем рискованно. Если же в засаде стоял танк, пусть пока что единственный, а их там мог быть и не один, степень риска, несомненно, возрастала. Укрывшись в лесу, мы с Воронцовым стали изучать карту. На Баконьсентласло прямиком через лес идет проселок, и мы решаем обратный путь использовать для разведки этого варианта для марша нашего полка.

Вернувшись, я доложил обстановку подполковнику Шаблию и стал ждать, что он скажет.

– Рисковать вряд ли стоит, – произнес наконец Шаблий, – пойдем лесом. По карте тут не более двух километров.

И полк пошел лесом. Я ехал в головной машине и первым понял свою ошибку. Огорченный гибелью гнедого, я больше думал о чем-то постороннем и мало обращал внимания на ширину лесного проселка. Возвращались мы верхом, а теперь я вел полк на машинах. И там, где свободно рысил всадник на лошади, студеру или «шевроле» – не развернуться. Отдельные деревья пилили под корень и только после этого машины могли протиснуться в узком лесном коридоре. Один из стволов, когда его подпилили, упал неудачно и повредил крышу кабины головного «шевроле», сделав на ней солидную вмятину. Таким образом, эти два километра пути по лесу двигались мы черепашьим шагом. Разведчики работали топорами, пилами и лопатами.

Несколько раз к нам подходил майор Куштейко и с каким-то особенным выражением злорадства смотрел на меня, на работавших солдат, ухмылялся и, ничего не говоря, отходил прочь…

Солнце село, когда мы наконец-то выбрались на простор из леса, – его красно-оранжевый шар лишь верхним краем был виден в сизо-лиловой мгле над темно-синей полосой горизонта.

Потерь ни в личном составе, ни в технике полк не имел. А между тем, как стало известно, именно на том месте, где погиб мой гнедой, было подбито несколько машин и имелись потери в личном составе.

Как странно, думал я, гибель гнедого отвела как бы от нас беду, оградила полк от неоправданных потерь.

Но едва лишь полк прибыл в район Баконьсентласло и только-только успел развернуться в боевой порядок, как пришел приказ продвигаться в направлении реки и канала Раба и занять огневые позиции в районе между населенными пунктами Воньола и Чет не позднее исхода следующего дня. В том же приказе говорилось, что части и соединения 9-й гвардейской и 6-й гвардейской танковой армий полностью преодолели сопротивление противника на рубеже Баконьского леса и начали его преследование в направлении нового рубежа обороны по реке и каналу Раба.

Поздно вечером, в доме, где расположился штаб полка, собрались на короткое совещание начальники служб, командиры и штабы дивизионов, партийное руководство полка. Это было, пожалуй, первое совещание после начала нашего наступления в районе населенного пункта Чекбе-рень.

Подполковник Шаблий обратился к присутствующим:

– Еще один союзник гитлеровской коалиции выходит из строя и бросает оружие. Остатки венгерской армии сдаются на милость нашего командования. Нашим частям дано указание: мадьяр в плен не брать, а их подразделения, сдающиеся в плен, направлять на пункты разоружения. В последние дни мы как бы «подчищали» края правого фланга. Теперь перед нами, очевидно, будет иной противник – эсесовские части разбитых дивизий «Викинг», «Мертвая голова», «Адольф Гитлер». Рубеж обороны – река и канал Раба. К ней мы и должны подойти. Мы несколько распустились. Теперь нам предстоит встреча с серьезным противником.

И я требую от вас мобилизации всех сил в предстоящих нелегких боях.

Совещание закончено, и все стали расходиться по своим местам.

25 марта. Разложив на столе штабного фургона оперативную карту, майор Коваленко говорил спокойно и тихо:

– Обстановка на нашем участке фронта более чем не ясная и настороженная. Основные силы эсэсовских дивизий, вырвавшиеся из мешка под Секешфехерваром, отходят за канал Раба. По неточным данным, крупных войсковых подразделений противника на этой стороне берега Рабы не должно быть. Однако… – Коваленко сделал паузу. – Не исключена опасность встречи с единичными танками и бронетранспортерами немцев, патрулирующих по дорогам и дежурящих в засадах. Учить тебя нечего. Сам знаешь. Сам вчера на такой танк напоролся. Теперь смотри. – И Коваленко наклонился над картой. – Поедешь по маршруту: Баконьсентласло, Баконьжирот, Гиц, Ваконьтамаши, Папатесцер, Чот. Протяженность маршрута – двадцать пять километров. Возьмешь усиленный взвод разведки, пулемет, гранаты. Но! В бой не ввязывайся! Ясно?!

– Ясно! – ответил я.

День воскресный, и по селам, через которые проезжаем, звонят в колокола к мессе. Мадьяры праздничными толпами идут в костелы. Солнце огненным шаром плывет в синем безоблачном небе. Боевая разведка оборачивалась неожиданно приятной прогулкой. Ни пулемет, ни гранаты не понадобились. Доехав до Чота и порыскав по его окрестностям, мы вернулись в Баконьсентласло, так и не встретив ни одного вражеского солдата.

В штабе полка я застал подполковника Шаблия, майора Коваленко и майора Куштейко. По всей видимости, между ними состоялся разговор на повышенных тонах. Куштейко сидел красный и дико вращал выпученными глазами. Коваленко сидел молча, откинувшись на стуле в угол. Шаблий стоял, заложив руки за спину. В ответ на мой рапорт командир полка резко и сухо бросил:

– Иди отдыхай.

Это показалось мне необычным – никогда Шаблий не говорил со мной в таком тоне. Но, устав с дороги, не

освободившись еще от впечатлений вчерашнего дня, я моментально заснул, растянувшись на своем пружинном «диване», и проспал до позднего вечера.

Естественно, Вася Видонов не преминул тотчас посвятить меня в то, что произошло во время моего отсутствия утром. Куштейко заявил командиру полка и начальнику штаба свое искреннее возмущение тем, что начальником разведки в полку служит мальчишка, что именно благодаря его «игре в лошадки» полк завели на совершенно непригодную для марша лесную дорогу.