Текст книги "Патриот"

– Что за бред, – возразил Знаев, отшвыривая пузырьки. – Убирайся! Тебя нет. Ты – глюк.

Чёрт надвинулся ближе и увеличился в размерах.

– Для начала напиши записку, – посоветовал он. – Что-то элементарное. Несколько слов буквально. Типа: «Простите все. Никто не виноват. Я вас люблю». Или: «Я люблю вас всех, простите меня». Главное, чтобы про любовь было.

– Пошел нахер, – ответил Знаев. – Ничего писать не буду.

– А дальше, – игнорируя его возражения, продолжал нечистый, – два варианта. Либо резать вены, либо в окно. Рекомендую вариант номер два. Дёшево и сердито.

– Не выйдет, – сказал Знаев. – Я боюсь высоты. Ничего не боюсь, а высоты – боюсь. Не смогу.

– Это ничего, – серьёзно произнёс нечистый. – Давай пиши записку. И иди на балкон.

В его протянутой руке образовалась авторучка.

– Я не хочу умирать, – возразил Знаев.

– Хочешь, – спокойно сообщил бес. – Сейчас самый момент. Ты на пике жизни. Сыновья выросли. Деньги сделаны. Жены нет. Дальше – будешь катиться только вниз. Ниже, ещё ниже…

– Нет, – сказал Знаев, дрожащей рукой нашаривая и поворачивая рукоять балконной двери. – Я выкручусь… Договорюсь… Переиграю… Первый раз, что ли? И насчёт жены ты тоже не прав…

Записку он написал на оборотной стороне магазинного чека.

– Теперь надо выпить, – авторитетно рекомендовал нечистый. – Так будет легче. Имей в виду: ты умрёшь, не долетев до земли. Скончаешься в полёте, от инфаркта. То есть удара не почувствуешь. Чем больше выпьешь – тем быстрей произойдёт разрыв сердечной мышцы. Поэтому – пей. И ничего не бойся.

– А может, в ванну? – спросил Знаев. – Говорят, это не так болезненно. Расслабляешься и засыпаешь…

Чёрт улыбнулся: показались коричневые длинные зубы.

– Не получится, – ответил. – Нет инструмента. Нужен острый нож. Скальпель или бритва… И потом, резать вены – физиологически гадко. Отвратительно. Я предлагаю мгновенную смерть как идеальную. Шлёп – и всё! – Он звонко хлопнул в ладоши; Знаев вздрогнул. – Серёга, ты же – технократ! Ты же влюблён в железобетонные пропасти, в висящие дороги, в шпили, в башни, во всё это высокое, великое, имперское, грандиозное! Твоя смерть – это прыжок из окна небоскрёба! Разве не так?

– Не знаю, – ответил Знаев, выходя на балкон. – Не уверен.

– Ты выпей, выпей, – посоветовал бес.

Знаев остановился.

Просторный балкон был снизу доверху застеклён, створки давно никто не открывал.

– Не дави на меня. Уйди. Исчезни.

– Открывай.

– Не буду. – Знаев сунул руки в карманы и засмеялся. – Я счастливый человек. Я жить люблю.

– А если любишь жить – зачем воевать собирался?

– От отчаяния, – ответил Знаев, поразмыслив. – Вот зачем. От отчаяния.

Он открыл замки, сдвинул тяжёлую раму и увидел на пальцах слой серой грязи. Нечистый усмехнулся.

– Москва – город пыльный, – сказал он. – На берегу степи стоит. Не бойся. Залезай.

– Думаешь, слабо́? – спросил Знаев.

– Помнишь, – чёрт скабрёзно ухмыльнулся, ноздри раздулись, – ты в девятом классе за девочкой ухаживал? Всё водил её на крыши девятиэтажек? Сидели, целовались на верхотуре. Тебе это казалось ужасно романтичным.

И заржал отвратно.

– Ну и что? – спросил Знаев с обидой. – Ни баров, ни кафе тогда не было. Социализм. Куда бы я её повёл? В читальный зал?

– Ты все делал правильно, – покровительственно сообщил чёрт. – Высота возбуждает.

– А меня всё возбуждает, – сказал Знаев, сидя на краю балконного окна. – Я люблю жизнь. Я рождён счастливым.

В ушах гудел ветер, отчётливо пахнущий клевером.

Босые ноги свисали над пропастью, ступням было прохладно. Знаев испытывал состояние полёта. Он задохнулся от восторга. Не просто ветер – само пространство вокруг казалось более плотным, густым, значимым. На него можно было встать, как на гранитную мостовую.

– Я рождён счастливым, – повторил он.

Решился, наклонил корпус вперёд, и уже раскрылась перед ним пустая чёрная воронка, всеядная спираль хитроумной нечеловеческой нарезки, алчно гудящая, готовая благодарно поглотить, пережевать, размолоть, разложить на атомы, – но в последнее мгновение перед полной потерей равновесия приступ малодушия заставил тело откинуться назад.

Знаев мгновенно ослабел; сердце бешено колотилось.

– Ничего, – произнёс бес покровительственно. – Это со всеми бывает. Защитный механизм, инстинкт. Вроде ты готов – а в последний момент щёлкает кнопка: нельзя!

Но Знаев совсем не горел желанием повторять начатое дело.

– Я не могу, – прохрипел он чужим голосом и слез с края, больно ударившись пяткой о твёрдый пластиковый угол.

– Ничего, ничего, – одобрительно кивал бес. – Хочешь ещё глотнуть?

– Я всё выпил, – сказал Знаев, но в руке беса уже сверкала полная бутыль с неизвестным, латынью, названием на яркой этикетке.

– У меня есть, – хозяйственно произнёс бес. – Пей.

Знаев повиновался. Алкоголь оказался превосходным – настоящая амброзия.

– Теперь скажи: ты видел воронку?

– Да.

– Тебя туда тянет?

Знаев ещё раз продолжительно отхлебнул. По телу разлилось тепло.

– Да, – признался он.

– Это хорошо, – похвалил бес, уменьшаясь в размерах, и придвигаясь вплотную, и обнимая человека за плечи.

– Господи, – прошептал Знаев, – спаси меня.

– Эй, эй, – недовольно сказал бес. – Мы так не договаривались. Ты уже хочешь туда, Серёжа. Тебя уже ждут. Господь тебе не нужен.

Знаев по-прежнему почти ничего вокруг не видел, только спираль-воронка крутилась перед ним в темноте; на ощупь он нашарил края окна и крепко схватился. Он решил, что наилучшим способом будет прыгнуть, как в воду, руками вперёд.

Всё должно напоминать простой прыжок с высокой вышки.

Напрягся, согнул ноги.

Ветер переменился и дул теперь в висок, гулял вдоль огромной стены дома.

Помедлил ещё.

– Нет, – сказал, отшатываясь, спиной назад падая на балконный пол. – Нет.

Чтоб не передумать, тут же в панике задвинул обе створки огромного окна: одной рукой манипулировал, другую держал у лица, раздвигал пальцами набрякшие веки, щурился яростно.

– Нет.

На кухне, торопясь ещё пуще, рванул дверь холодильника, выгреб горсть ледяных кубиков, приложил к носу, к глазам, лёд обжёг, словно спиртом в рану плеснули; скользкие кубики падали на пол; используя их как оружие, стал швырять во все стороны, стараясь попасть в беса.

– Изыди, тварь! – кричал шёпотом. – Изыди.

Чёрт исчез, оставив после себя только запах сгоревшей спички. Знаев остановился. Ни звука теперь не доносилось до него.

Он шагнул вперёд, наугад, попал босой ногой на кусок льда, поскользнулся и упал, затылком об пол. Удар был сильным. Перед глазами прыгнули анилиновые искры. Как будто бес добился своего, как будто прыжок состоялся и прыгун, долетев до самого низа, до дна, расплющился в конце концов о влажный предутренний асфальт.

31

Пришёл в себя от телефонного звонка. Разговоры с кем-либо были совершенно невозможны. В затылке дёргало. Он дополз до раковины, по пути попадая ладонями и коленями в лужицы воды, оставленные растаявшим льдом; подумать только, он швырялся в чёрта кусками льда!

Кое-как воздвигся вертикально и утолил жажду с первобытным наслаждением. Обследовал квартиру. Флаконы и блистеры от лекарств действительно были пусты; Знаев совершенно не помнил, в какой момент решил всё съесть, а главное – зачем.

Следов присутствия существ из параллельных миров, бесов, чертей, демонов и злых духов тоже нигде не увидел. Более того, бутыль качественного пойла, ночью вроде бы опорожнённая, оказалась едва початой – недоставало смешных каких-то ста граммов.

Но на мокрых ладонях остались смазанные следы грязи. И на штанах.

Вышел на балкон, изучил окна – их действительно ночью кто-то открывал, на стёклах снаружи остались следы его, Знаева, пальцев: скорее всего, ночью в этом доме действительно дело едва не закончилось суицидом.

И в дальней комнате действительно на подоконнике остался засохший уже, но абсолютно очевидный потёк голубиного помёта.

А на полу под кухонным столом действительно лежал кассовый чек с логотипом торговой сети «Ландыш». На обороте чека печатными буквами было выведено:

«Я БОЛЬШЕ НЕ МОГУ. НИКТО НЕ ВИНОВАТ. Я ЛЮБЛЮ ВАС ВСЕХ. ПРОЩАЙТЕ».

Записка эта, совершенно реальная, ужаснула Знаева, но душевных сил, чтоб испугаться по-настоящему, уже не осталось, и он равнодушно отложил бумажку в сторону.

«Оставлю на память», – так подумал.

Экран телефона сигнализировал о десятке входящих сообщений и неотвеченных звонков. Часы показывали пятый час вечера. Из-за стены доносилась музыка, Лана Дель Рей, песня из «Великого Гэтсби». Песня эта нравилась Знаеву и оказалась сейчас кстати, помогла собраться с силами и обрадоваться тому, что жизнь продолжается. Всё пребывало на своих местах, старый дурак Серёжа был ещё жив, контролировал себя, стоял под холодным душем, промывал дряблые складки повреждённого лица, осторожно массировал отбитое темя, отдувался, скрёб ногтями грудь, и обмылок нашёлся, и бывший банкир наяривал себя скользкой пеной, фыркал, отплёвывался и смотрел в запотевшее зеркало, соображая, насколько кошмарно он выглядит с подбитыми глазами.

Конечно, нельзя сидеть здесь, в немоте, в голой квартире, где обитают бесы, в месте, чреватом самоубийственными бредами. Конечно, надо выбираться наружу, к людям. Конечно, оставаться наедине с упырями из собственного подсознания – смерти подобно. Думая так, он долго сидел за кухонным столом в ожидании, пока высохнут волосы (полотенца не нашлось в пустом доме); затем оделся и вышел вон.

Денег в карманах не отыскал, только несколько мелких монет, но это его не озадачило, это входило в новые правила игры. Сейчас его могли бы соскребать с асфальта совковыми лопатами при стечении зевак. Он был в полушаге от гибели, он спасся чудом. Кто-то спас его. Бог, возможно. Кто-то дал ему новую жизнь. И в эту новую, следующую жизнь следовало входить налегке, ничего при себе не имея, кроме штанов, прикрывающих срам. И чтоб ни единой мысли в голове, только похмельный скрежет извилин – и на заднем фоне какая-то неопознаваемая мелодия, что-то вроде гимна или псалма. Музыка небесных сфер.

Спускаясь в лифте, сообразил, что слышит не псалом – музыка сфер оказалась народной песней про чёрного ворона. Ты добычи не добьёшься, чёрный ворон, я не твой! Я – ничей, свой собственный, я – Великий Гэтсби, я Знайка, создатель банков и супермаркетов, отец двоих сыновей, и сам чёрт мне не брат.

Я не твой, я не твой.

Весь путь до цели занял полчаса быстрым шагом.

Ему хорошо было теперь, внутри жаркого дня, под красно-жёлтым солнцем, на шумной улице, в толпе. Вдруг он понял, что идущие навстречу люди улыбаются ему доброжелательно и сочувственно, а некоторые женщины, увидев разбитую, в багровых пятнах физиономию бывшего банкира, вовсе не могут сдержать смеха. Один маленький мальчик, семенивший возле розовой неторопливой мамы, ткнул в Знаева пальцем и крикнул, что у дяди – фингалы! Знаев ненавидел слово «фингалы», но по существу возразить мальчику было нечего.

Мужчины, увидев повреждения на лице Знаева, все как один надолго задерживали взгляд. Но смотрели, опять же, с большим пониманием.

Когда проходил мимо магазина сети «Ландыш», от стены отделился суетливый алкоголик, уже совсем опустившийся, сальный, хуже всякого чёрта.

– Брат, – сказал он, – не поможешь?

Жалость захлестнула Знаева.

– Ничего нет, брат, – ответил он с сожалением. – Честное слово. Ни копейки. Прости.

– Ничего, – сказал алкоголик с достоинством. – Ладно.

И отступил в тень.

Знаев двигался внутри волны сострадания, это было новое для него ощущение: направленные на него, поначалу равнодушно-настороженные взгляды тысячеглазой толпы, мгновенно светлели, людям было его – побитого – жалко; он шёл, согреваемый электричеством человеческого сострадания, абсолютно счастливый.

Когда нашёл нужную дверь – никакой вывески не обнаружил ни сверху, ни сбоку. Почему, проезжая мимо позавчера, зашёл именно сюда? Попробовал вспомнить – и не вспомнил.

Но за дверью явно было то же самое заведение, обыкновенный бар на две дюжины столов, пустой в это время дня; тот же бармен посмотрел на гостя теми же голубыми глазами; та же огромная стойка с алкоголем.

Меднолицый колдун сидел за тем же столом. Правда, на этот раз без дочери.

Знаев подошёл и сел напротив.

При свете дня колдун показался ему меньше и суше – не гигант, но всё же крупный, крепкий человек, дочерна загорелый, явно шагнувший за шестьдесят; выглядел проще, не так загадочно, не так инфернально и грозно; на долю мгновения Знаев засомневался, стоит ли начинать разговор.

Кроме них, в зале скучал ещё официант представительной внешности – но, судя по глазам, чрезвычайно недалёкий.

То, что колдун нашёлся мгновенно, там же, на том же стуле с царапиной на деревянной спинке, в том же заведении, в той же самой позиции, Знаева никак не удивило. Он подозревал, что находится в другом слое реальности, в новом мире, столь же ужасном, сколь и великолепном. В фармакологическом бреду, где возможно всё.

32

– Это был не бес, – уверенно сказал колдун. – Какой-то мелкий потусторонний гад. Начинающий искуситель. Демон. Ты бы не прыгнул, Сергей. Не волнуйся.

– Я почти прыгнул, – признался Знаев. – Я помню момент. Я был готов.

Колдун улыбнулся улыбкой сильного человека.

– Но ты – не прыгнул.

Произнёс так, что Знаев мысленно похвалил себя за то, что пришёл именно сюда, именно к нему; действительно, не прыгнул ведь! Остался живым, целым. Мало ли что могло помститься. Главное – результат. Не прыгнул.

– Я видел его, как тебя.

– Не сомневаюсь, – сказал колдун. – Ну, по крайней мере, теперь ты знаешь, что это такое.

– А если он снова придёт?

– Возможно. Учти, ты ещё под кайфом. Химия выйдет из организма примерно за сорок часов. Хороший эффект даст капельница. У тебя есть знакомые врачи? Фельдшер? Медсестра?

– Нет.

– Ладно, – произнёс колдун. – Хочешь, я сам поставлю капельницу? Поедем к тебе. Купим в аптеке, что нужно, – и поедем.

– Нет, – твёрдо сказал Знаев. – Спасибо, друг. Обойдусь. Не настолько я плох.

Колдун кивнул.

– Ты молодец, – сказал он. – Смелый. Ты не бойся никаких чертей. Москва – город очень большой и очень старый. Черти тут повсюду.

– Я знаю, – сказал Знаев. – Спасибо, друг. Ты мне помог.

– Я вообще тебе никак не помог, – сказал колдун. – Я тебе только по ушам проехался. Всё, что я сказал, может быть враньём. Почему ты мне веришь?

Знаев замолчал; колдун теперь смотрел едва ли не с презрением, его брови надвинулись низко.

– У меня глаза есть, – ответил Знаев. – Я в людях немножко разбираюсь. Ты, друг, уже лет тридцать никому не врёшь, и себе тоже.

Колдун не отводил взгляда.

– К тому же, – добавил Знаев, – у меня есть подозрения, что всё это – не по-настоящему. Это мой сложный бред.

– Даже не надейся, – сказал колдун. – То, что ты видишь – твоя единственная реальность.

Взгляд его стал ещё тяжелей.

– Но ты, – он довольно бесцеремонно ткнул в Знаева увесистым пальцем, – должен понимать, что Москва – столица Гипербореи. Ледяной страны, которая сама по себе есть ворота в другой мир. Это горло, через которое изрыгается на поверхность планеты магма первобытной энергии человеческого гения. Так называемая «хтонь». Это страшное и тёмное место. Здесь вылупляется сама жизнь, во всей её прекрасной и вонючей подлости, в тошнотворном хтоническом великолепии. Не культура, но – её первородная праматерия. Сто лет назад один европейский умник назвал нашу страну «Хартленд» – сердцевинная земля. Кто контролирует Хартленд, утверждал этот умник, тот контролирует весь мир. Сердцевинная земля недосягаема для неприятеля. До неё нельзя доплыть на корабле, потому что она окружена ледяными морями. До неё невозможно дойти пешком и доехать по железной дороге, потому что она, с точки зрения европейца, расположена слишком далеко. Сердцевинная земля неуязвима, это заповедная пустыня, хранящая память о младенческой эпохе человечества, о временах титанов, и смысл её существования заключается в самом факте существования, и больше ни в чём. Разумеется, здесь, у жерла вулкана сырых смыслов, бродят миллиарды чертей и бесов, демонов, неотмщённых призраков, замученных душ. Неправильно думать, что Москва – единственные ворота в ад. Любой большой город, от Мадрида до Токио, является силовым узлом, воротами в нижний слой, в подсознание цивилизации. Но из полутора десятков этих тысячелетних городов Москва – самое кошмарное и тёмное устье в мир сырых смыслов. Реки крови тут пролились, и миллионы преданных, замученных, невинно убиенных вопиют к живым из чёрного праха. Конечно, в таком метафизически напряжённом узле, как Москва, водятся чёрные тени всех видов и мастей. Здешних бесов и чертей следует беречься. А если они нападают – надо противостоять.

Произнеся это тусклым, почти бытовым тоном (словно речь шла не о демонах, а о садовых вредителях), колдун сделал официанту знак, и на столе возникли два бокала с пивом.

– Как? – спросил Знаев. – Как противостоять?

– Я вчера тоже много выпил, – вместо ответа сообщил колдун. – Вот, опохмеляюсь. Давай и ты тоже.

– Нет, – мгновенно ответил Знаев; мысль об алкоголе тут же вызвала гадкую вибрацию желудка. – Спасибо.

– Хочешь победить чертей? – спросил колдун.

– Да.

– Тогда научись опохмеляться.

И придвинул бокал.

Знаев подумал, что отказываться будет невежливо: загорелый морщинистый человек действовал явно из лучших побуждений.

Колдун смотрел, как Знаев пьёт.

– В храме давно был?

– Я неверующий, – ответил Знаев, вытер с губ кислую пену и улыбнулся. – Я бывший банкир. Я поклоняюсь маммоне и сгорю в аду.

– Это неважно, – ответил колдун и поморщился, как будто шутка показалась ему непристойной или слишком глупой. – Ты пока не в аду. Посиди, отдохни. Только не кури. Табачный дым привлекает бесов.

– Ладно, – дисциплинированно сказал Знаев. – А можно спросить, где ты живёшь?

– Пока нигде, – ответил загорелый человек. – Я тут проездом.

– Тебя зовут Сергей?

– Назовёшь Сергеем – отзовусь на Сергея.

Пиво ударило Знаеву в голову, он размяк и почувствовал облегчение: оказывается, всё это время, начиная с первой секунды, как обнаружил себя на прохладном кафельном полу с гудящей головой – всё это время ему было плохо, тоскливо, зато теперь, после нескольких больших глотков холодного светлого, сделалось легко и благодатно.

– Сейчас тебе надо поесть, – посоветовал колдун. – Потом вернись домой – и ложись спать. Напейся воды. Всякое лишнее дерьмо выйдет из тебя естественным путём. Вообще, воды пей как можно больше. А таблеток не употребляй.

– Нет, – ответил Знаев. – Как же без таблеток? Я боюсь, он опять придёт.

– Тогда, – сказал колдун, – иди в храм.

– Зачем?

– Ты сказал, что боишься. Иди в храм. Там тебе дадут защиту.

Прозвучало мирно, вежливо; колдун подмигнул и в несколько огромных глотков осушил свой бокал; его глаза заблестели, и он неожиданно показался Знаеву обыкновенным старым пьяницей, а вовсе не тайным мистическим воином добра и правды.

– Я не умею молиться, – сказал Знаев.

Колдун заметно опьянел.

– При чём тут молитва? – сказал он с раздражением. – На тебя напал демон. Искуситель. Иди, проси защиты. Тебе дадут.

– Ясно, – сказал Знаев.

– Иди сейчас, – сказал колдун. – Иди, не теряй времени.

Знаев стал вставать.

– Погоди, – сказал колдун и показал на бокал с пивом. – Глотни ещё.

Знаев послушно вернулся за стол и допил всё, что было.

– Молодец, – сказал колдун. – Иди, брат. И запомни главное: бесы – очень сильны. Но любой человек, даже самый слабый, всегда гораздо сильней любого беса, или даже компании бесов. И любой человек, если захочет, в одиночку победит любую шайку бесов, сколь угодно сильную, чем бы они его ни губили.

Знаева снова прошиб резкий пот, и он, вместо того, чтоб встать и уйти, откинулся на спинку стула и вытянул ноги.

В храм идти не хотелось; а хотелось, действительно, поесть и уйти домой, и, может быть, ещё выпить, и лечь спать, хоть бы и на полу, главное – в тишине и безопасности.

Колдун отвернулся, дав понять: разговор окончен.

Официант взял с барной стойки пульт и включил телевизор, – и побежали по экрану люди с автоматами, и полетели гильзы, и ракеты расчертили чёрное небо, и крупно вылез сгоревший танк без гусениц, и плачущая баба с красным лицом и большими тёмными руками, и эксперт в галстуке, и репортёр в съехавшей набок каске, и лежащий на траве мёртвый солдат с кривой вывернутой ногой.

«Тяжёлые бои…» – услышал Знаев, – «жертвы…» «наблюдатели…» «резкие заявления…» «ракетные установки…» «снимки из космоса…» «фосфорные боеприпасы…» «гуманитарный конвой…» «переносной зенитно-ракетный комплекс…» «потери в живой силе…»

Знаев встал и сказал:

– Я пошёл. Пока. Спасибо.

Колдун молча кивнул.

33

Боб Марли поклонялся богу Джа.

Бог Джа запрещал отрезать от человека что бы то ни было. Боб Марли не стриг волосы.

Однажды на пальце Боба Марли образовалась опухоль. Врачи сказали, что если не отрезать палец, больной умрёт. Боб Марли отказался. Здесь уместно употребить слово «наотрез». Вот, Боб Марли отказался наотрез – и умер.

Служба в разгаре, храм полон, Знаев стоит позади всех, у самого входа. Священника он не видит, слышит только его голос.

– Господу помолимся!

Земной поклон, вспоминает Знаев.

Надо встать на колени. Наклониться – и ладони положить на пол. Далее – коснуться лбом.

Это тоже труд, вспомнил он. Молитвенный труд.

Откуда он это знает? Ни его родители, ни его деды и бабки в церковь не ходили.

– Господу помолимся!

Справа и слева люди опускаются на колени и сгибают спины. Смотреть на них неинтересно, все одинаково сосредоточены, лица одинаково слегка бледны и печальны. Смотреть на молящихся – всё равно что подглядывать за нагими стариками в общественной бане. Молящийся человек почти уродлив. Молящийся человек для постороннего наблюдателя перестаёт существовать. Молящийся не излучает сигналов, вся его энергия направлена на достижение контакта с высшей сущностью.

Люди стоят тесно; когда кладёшь крест, задеваешь локтем соседа.

Все разные, абсолютно. Нигде не увидишь столь разных людей, сошедшихся ради единой цели.

Бабьи платки всех видов и цветов. Женщин – большинство.

Но и мужчины есть.

Ни один из них, кладущих кресты, включая самого священника, почти ничего не знает про Всеблагого, Всевышнего Создателя.

Его никто никогда не видел, с Ним никто не говорил. Как выглядит, чего хочет?

Кто такие Отец, Сын, Святой Дух? Нет ничего, кроме домыслов и общих гипотез.

Есть свидетельства, что Он являлся избранным очевидцам в виде голубя, взывал из средины куста, посылал знамения, – но каждый такой случай, пусть и описанный в литературе, можно легко оспорить.

Откуда Знаеву известно, как класть крест? Откуда – про Бога? Про дьявола? Про ангелов и архангелов? Про Страшный Суд? Из старых блюзов? Чёрные блюзмены, вроде великого Роберта Джонсона, были очень религиозны. Вся их неловкая поэзия посвящена вере в Бога.

Где-то на даче у друзей поздним вечером нашарил на полке молитвослов и наугад прочитал несколько страниц.

Где-то в вагоне дальнего следования потеребил пальцами оставленный кем-то православный календарь.

Перекинулся несколькими фразами со священником на похоронах матери.

Да читал оба Завета, и Апокалипсис. И Экклезиаста. Читал, размышлял над прочитанным, даже выписывал цитаты. Но читал – тридцать лет назад, в юности, шестнадцатилетним, в общей сложности за всю свою жизнь не одолел и сотни страниц.

Да, заходил в храмы, раз в год примерно. Свечи ставил.

Но Бог – это для него всегда была философская категория. Фокус ума. Идея. Абстракция.

К вере, к церквям, к образам и лампадам это не имело никакого отношения.

Бог никогда ничего не решал, он был фигурой фольклора, чуть более чем общим местом.

Бог, может, и создал наличную реальность, но явно не имел на неё влияния.

В реальности всё определялось не волей Бога, а прямой механической причинно-следственной связью.

– Господу помолимся!

Точные науки исчерпывающе объясняют мир.

Обезьяны, сидя за решётками зоопарков, тыкают волосатыми пальцами в собственных безволосых потомков и кидают в них шкурками бананов.

Обезьяна лучше человека, она – его карикатура, поэтому люди всегда наблюдают за обезьянами с восторгом, смеются и хохочут.

Человек – это голое злое животное.

Ярость, агрессия, решимость и бесстрашие приводят в действие человеческую общность. Наилучшим способом утверждения человеческой правоты является массовое убийство.

Человек обречён рвать на куски ближнего, нет более гнусной твари, убивающей миллионами просто так, за идеи, за власть, за веру.

Царство божие будет построено, но построит его не человек.

Может быть, когда-нибудь, через три или четыре тысячи лет, отдалённейший потомок человека, разумное существо из будущего – войдёт в лучезарные врата. Может быть, будущий человек. Но не нынешний, не это завистливое, злобное племя, вооружённое крылатыми ракетами и технологиями обмана.

– Господу помолимся!

Сильный запах ладана и свечного воска.

Знаев тянет его ноздрями, закрывает глаза.

Это мы знаем тоже. Чтобы привести сознание, нервы, дух человека в особое состояние, нужен особый запах.

Даже самые лучшие, сакральные священные тексты не в силах передать запах. Слова и картинки не передают запаха.

Чтобы почуять Бога, надо прийти в церковь.

Человек в золотом облачении снова загудел проволочным басом нечто убедительное, грозное, и люди вокруг Знаева снова опустились на колени.

Он подчинился общему движению.

Ему нравился аромат технической канифоли.

Серёжа, мальчик из Советского Союза, помнил, как легко мнётся в руках отца сизая оловянная проволока, помнил полупрозрачные, жирного жёлто-коричневого цвета кристаллы канифоли, схожие с янтарём, помнил, как горячее жало паяльника касается этих кристаллов, они звонко шипят и плавятся, и если смотреть совсем пристально, можно увидеть вспышку ярко-фиолетового огня на конце раскалённого острия; щекочет ноздри сладкий аромат, и волшебно вкручивается в воздух тугая струйка дыма; потом стеклянная, изощрённой формы лампа с чрезвычайной хирургической осторожностью вставляется в своё гнездо, при этом отец сужает глаза в щёлочки и не делает ни единого лишнего движения.

Наконец, выключает паяльник и осторожно откладывает на подставку – остывать.

Магнитофон начинал играть. Телевизор начинал работать.

Запах паяльной канифоли для маленького Серёжи означал наведение порядка, восстановленную связь с внешним миром, новости, музыку, включённость в общую жизнь цивилизации.

Сейчас он вдыхал ладан – и понял, что ожидает того же.

– Господу помолимся!!

Тёплый воздух сотен горящих свечей колеблет реальность. К этому составному теплу размноженного огня добавляется мощный ток человеческого дыхания. Общий выдох восходит вертикально, высоко в подкупольное пространство.

Знаев встаёт на колени, кладёт руки на прохладный пол и опускает голову. Прикладывается лбом.

Сотня мужчин и женщин вокруг него, рядом с ним, прижатые друг к другу, делают то же самое.

Он никогда не видел этого Бога.

Но, конечно, всегда верил в его сына, в Иисуса Христа.

Тот был – никакая не умная абстракция, не Бог с большой буквы, а настоящий живой человек, из плоти и крови.

В людей верить проще, чем в идеи.

Да, несомненно, был такой парень, прибитый гвоздями за проповеди, за разговоры. Он существовал обьективно, тут не о чем спорить.

Конечно, лучший его образ создал Иэн Гиллан в рок-опере «Иисус-Христос Супер Стар».

Это не обсуждается.

В конце концов, мы знаем, что не только блюз, но хард-рок прямо вырос из церковных композиций Баха и Генделя, из органной храмовой музыки.

То есть, старые рокеры, опытные зубры гитары – люди, в целом, религиозные.

– Господу помолимся!

Предположим, что Небесный Отец много возился со своими детьми, посылал сигналы и инструкции, являлся во плоти, и множество пророков сообщили нам его волю.

Предположим, что это правда – но так было давно, в древние вонючие эпохи, во времена дикарей.

А мы – современные люди, мы с нашими тёмными ветхозаветными предками имеем мало общего. Мы продвинулись, мы другие. Мы много знаем, мы вооружены наукой. И мы в Боге справедливо сомневаемся.

Человеческого горя и страдания слишком много.

Бог, Отец, Создатель, Прародитель – кто бы он ни был – явно оставил своих детей.

Иисус был беспредельно крутой парень. Но даже его усилий оказалось недостаточно. Он не убедил Отца, что мы, люди – можем выжить.

Человек разумный – как модель для сборки – получился бракованным, неудачным, несовершенным. Эта форма жизни оказалась слишком жестока, кошмарна.

Бог-отец произвёл бракованный продукт. Иисус, его сын, не убедил отца. Не отстоял род человеческий.

Бог оставил наш мир, нас, своих детей; мы не получились, не уродились.

Поэтому современный человек Бога уважает, но ему не молится.

Чтобы идти специально в церковь, и там в тесноте стоять, и ложиться на пол, перед цветной картинкой, – такого современный человек не практикует.

Так думал Знаев, пока не попал в это душное полутёмное место, где сквозь подступающее головокружение до него доносился тяжёлый голос попа.

Поклониться Богу, ударить лбом о землю оказалось нетрудно. Никакого трагического усилия, просто кланяешься, и всё.

Ты кланяешься снова и снова. Ты не единожды признаёшь его власть и силу, ты повторяешь это, и снова повторяешь, и опять, и опять.

Ты представляешь, как в этот же самый момент миллиарды людей по всему миру, от Австралии до Исландии, собравшись в таких же, или почти таких же храмах, костелах, кирхах и часовнях, кладут такие же, или почти такие поклоны, – и тебя пронизывает дрожь смирения. Ты пытаешься вообразить общую силу этого молитвенного усилия, и не можешь – она слишком велика.

Конечно, никакой бес перед ней не устоит.

Конечно, теперь ты под защитой.

34

Ничего мне не нужно, Господи.

Особенно не нужно твоего прощения.

Нас таких у тебя – примерно пятнадцать миллиардов, если считать всех рождённых и почивших со времён палеолита.

Признание не гарантирует покаяния.

Покаяние не гарантирует прощения.

В конце концов, меня воспитали атеистом.

Господи, прости меня, но я ничего про тебя не знал, совсем.

Меня учили верить в диалектический материализм и научно-технический прогресс. В яблони на Марсе.

Господи, однажды я едва не убил человека. Мог убить, застрелить. Кто-то удержал мою руку. Может, это был Ты?

В тот год я был бизнесменом.

Кроме бизнеса, нечем было заниматься в большой и вдруг обедневшей стране. Все занятия, за исключением коммерции, вели к унылой бедности.

Бедность вела к личному краху.

Бедность ужасала меня, Господи, я ничего не мог с собой поделать.

Как только представилась возможность войти в «бизнес» – я немедленно вошёл.

Я хотел развиваться, разбухать от знаний и опыта; процветать. В те времена все люди ума и характера шли в бизнес; не было занятия интереснее.