Текст книги "Патриот"

Меж тем труженик в синем комбезе перешагнул через свои пластиковые вёдра и посмотрел изнутри через стекло.

За прозрачной преградой Знаев увидел самого себя во плоти. Как цветную гибкую рыбу внутри аквариума.

Тот, второй Знаев узнал первого, кивнул сдержанно – и вышел; делово обтёр мокрые ладони о синюю грудь. Смотрел сосредоточенно.

Двухметровое дитя, сероглазое, некрасивое, протянуло молча руку-жердину.

Сын, потомок, плоть от плоти.

Он был очень похож.

Упрямо, благородно посаженная голова – от матери. Остальное – от отца: узкие губы, лоб клином, ледащий зад, марлевые брови, длинный нос. Полный набор тусклого русского блондина, то ли нордического, то ли чухонского, а короче сказать – рязанского.

Знаев понимал, что никакая традиционная отцовско-сыновняя коммуникация меж ними в принципе невозможна. Вдруг появившийся папаша проиграл сыну до своего появления. Может быть, через год, встречаясь регулярно, они станут приятелями – но это ничего не изменит. В любой момент сын скажет отцу: «Ты мне не отец» – и внезапный папаша заткнётся в тряпочку.

Это противоречие нельзя было снять.

«Даже больше, – грустно подумал Знаев. – Я не смогу объяснить, что не виноват, что решение приняла его мать. Для сына – мать всегда права. Я не сумею оправдаться никаким способом. Я для него – никто. Чужой человек. Посторонний. Холодный».

– Здравствуй, – сказал он. – Будем знакомы, дружище.

Но он уже ощущал тепло и любопытство, то есть – почти любовь, к этому мальчику, слишком похожему на него самого; и эта грубая, солёная, кроваво дымящаяся ветхозаветная любовь переключила Знаева на верную, как ему показалось, тональность.

– Слушай, – сказал он. – По законам чести я тебе должен. Ты – сын, я отец. Меня не было – теперь я есть. Я окажу тебе любую поддержку. Когда сам станешь отцом – сделаешь то же самое.

Младший Знаев нейтрально пожал плечами.

– Я понял, – сказал равнодушно.

Старший сообразил, что не попал в цель.

– Уволься отсюда нахрен, – продолжил он, надеясь хоть грубым словцом преодолеть отчуждение. – У меня свой магазин… Большой супермаркет… Иди ко мне работать. На склад. Белая зарплата… Премиальные…

«Какие премиальные?! – возопило отцовство внутри него. – О чём ты говоришь?»

– Спасибо, – вежливо ответил потомок. – Но я не могу занимать материально ответственные должности. Я несовершеннолетний. И потом… Если мой отец – мой же начальник, это неинтересно.

– Понимаю, – сказал Знаев, тронутый едва не до слёз; слово «отец» прозвучало обаятельно и легитимно. – Хочешь идти своей дорогой.

Младший кивнул и обернулся, разыскивая взглядом свои вёдра и швабры, оставшиеся внутри аквариума. «Беспокоится, – подумал Знаев, – сейчас менеджер придёт, ругать будет…»

– Чем занимаешься? – спросил он. – Кроме мытья окон?

Знаев-младший коротко поморщился.

– Сижу за учебниками. Школу закончил, сдаю ЕГЭ.

– А куда поступать собрался?

– Университет прикладной математики. В Голландии. Город Утрехт.

– Ах вот как, – пробормотал Знаев-старший. – Утрехт. Понятно. Прикладная математика. Короче, я могу быть спокоен за твоё будущее.

– Будущее можно просчитать.

– Можно, – согласился Знаев. – Ты, небось, это уже сделал.

Двухметровый потомок улыбнулся.

– Будущее – наступило, – уверенно сказал он.

«Ах ты, – подумал Знаев, – я и забыл, ему шестнадцать лет, в этом возрасте сейчас они ещё совсем дети, я таким теоретиком был в начальной школе…»

– Расскажи.

– Информация, – пояснил потомок довольно охотно. – Она переполняет мир. Она как воздух, люди ею дышат… Информация – это среда, мы живём в ней, как рыбы в воде… Понимаете?

– Давай на «ты».

– Хорошо, – потомок на глазах стал превращаться в юного мальчишку. – Вот, значит… В этой информационной среде, очень плотной, главной ценностью будет человеческое внимание! Это наш ресурс! Информации много, а каналы ввода те же самые, что и в каменном веке. В новом информационном обществе человек будет продавать своё внимание. Три минуты – выслушать песню. Десять минут – посмотреть новости…

– Ты крут, – искренне похвалил Знаев. – Ты действительно просчитал будущее.

– Вы… Ты тоже, – уважительно ответил потомок. – Ты предсказал войну.

– Это не так. Я не имел в виду конкретную войну.

– Я видел тебя по телевизору. Ты сказал, что знаешь, кто начал войну.

– Конечно, знаю, – сказал Знаев. – Войны начинают задроты. Сейчас – их время. Задроты правят миром.

Потомок поразмышлял немного и осторожно спросил:

– А ты – задрот?

– Был. Много лет.

– А я – задрот?

– Ты им станешь.

– А где они находятся? Те, которые правят миром?

– В столицах богатых стран. В военных аналитических центрах. Выученные в университетах теоретики, оторванные от реальности.

Потомок посмотрел на предка сверху вниз и снисходительно улыбнулся.

– Внешний враг, – сказал он. – Обязательное условие диктатуры.

– Господи, – сказал Знаев, – ты либерал, что ли?

– Я – за свободу, – значительно ответил потомок и снова оглянулся на свои вёдра, как будто именно там хранилась его свобода. – Но ты лучше расскажи про тех задротов.

И расчесал пятернёй вихры. И улыбнулся. Перспектива стать задротом его явно задела. Он, разумеется, никому и ничему не верил: настоящий потомственный Знайка, себе на уме, ни обмануть, ни запутать.

– А нечего рассказывать, – ответил Знаев-старший. – Сидят ребята в удобных кабинетах. Молодые парни, тридцатилетние. Умные. Тоже, как ты, уверены, что можно всё просчитать. Честные, добрые. Патриоты своих стран. Но для них намочить ноги – уже проблема. Они не видели ни войн, ни голода, ни кризисов. Они не стояли в очередях, им не задерживали зарплату, они ничего не знают про страны и государства, которые разваливают. Их главный аналитический инструмент – это глобус. Они тычут пальцем: давайте здесь устроим переворот, здесь революцию, здесь профинансируем, тут напугаем… Это называется «политика», это написано в учебниках, это нормально…

– Я понял, – сказал потомок, заметно разочарованный. – Но в свободном мире каждый делает, что хочет. Один свободен разрушать, другой свободен защищаться. Свобода – главное. Тут даже просчитывать нечего. Развиваться может только тот, кто свободен…

– Точняк, – сказал Знаев. – Ты прав. Но есть существенная оговорка. Вот жил однажды один парень. Постарше тебя. Тоже – по-своему задрот, мухи не обидел. Прочитал людям несколько лекций. Между прочим, бесплатно. За это его живьём гвоздями к деревяшке прибили и оставили умирать. Как думаешь, он был свободен? Нет. Он был гвоздями прибит, какая тут свобода? И ничего, обеспечил развитие для миллиардов людей на две тысячи лет вперёд…

Потомок хотел что-то возразить, но за стеклом возник-таки озабоченный менеджер в белой рубахе; требовательно постучал по прозрачной плоскости.

– Мне пора, – решительно сказал Знаев-младший. – Работать надо.

– Мой номер у тебя есть, – сказал Знаев-старший. – Надо нам собраться втроём. Поужинаем где-нибудь. Найдёшь время для своего отца?

– Найду.

– Иди, – распорядился Знаев-старший. – Работай.

Сын кивнул и ушёл торопливо.

«О чём говорили? – раздражённо подумал Знаев. – О, глупец. О свободе, о задротах, о будущем… Или, может, так и надо? Первый раз увидел сына – надо говорить о главном. О войне. О будущем. О свободе. Всё было правильно. И он назвал меня отцом! Он назвал меня отцом. А я не был ему отцом ни единого мгновения. Не менял ему памперсы, не провожал в школу, не водил по врачам, не покупал игрушек, не наказывал и не хвалил, не прятал под ёлку новогодние подарки. Я был от этого свободен. Но вот появляется он, любитель прикладной математики, сопливый либерал, – и во мне щёлкает тумблер, вроде бы давно заржавевший. И я, внезапный папаша, тут же забываю обо всех своих свободах – и бегу со всех ног, спешу увидеть, мечтаю понравиться, подбираю слова. Где моя свобода? Куда подевалась? Сейчас бы мне подумать о своей шкуре, об уголовном деле, а я думаю о мальчишке с пластиковыми вёдрами, который прожил шестнадцать лет без моего участия».

18

Горохов рассматривал его долго и внимательно. И даже сделал специальное врачебно-медицинское движение, как бы желая оттянуть своему боссу нижнее веко и изучить глазное яблоко.

– С тобой что-то не так, – сказал он.

– Невралгия, – ответил Знаев, беззаботно улыбаясь. – Ужасное обострение. Наелся таблеток. Голова дурная.

– Это плохо.

– Наоборот. Теперь я вижу мир под другим углом.

– И меня?

– Тебя – особенно.

– Может, шеф, тебе дома отлежаться?

Знаев хлопнул своего заместителя по плечу.

– Смеёшься? У меня нет дома. У меня, Алекс, остался только магазин.

Помолчал и сообщил:

– Зато теперь есть второй сын. Сергей Сергеевич. На голову выше меня.

– Поздравляю, – осторожно сказал Горохов. – Уверен, что твой?

– Никаких сомнений, – с удовольствием ответил Знаев. – Крутой парень. Любитель прикладной математики. Кстати, твой собрат. Либерал, враг диктатуры. Борец за свободу.

– Это сейчас ни при чём, – раздражённо сказал Горохов. – Лучше про свою свободу подумай. От прокуратуры Москвы голыми понтами не отобьёшься. Они закроют тебя в любой момент.

– В жопу их, Алекс. Прокуратура, Григорий Молнин, – в жопу это. У меня есть второй сын. Моя точная копия. Это – важно. Остальное – ерунда. Представь себе, он работает уборщиком в спортивном зале.

– Ну и отлично, – сказал Горохов. – Я начинал в ларьке на улице Миклухо-Маклая.

Знаев погрузился в кресло и с наслаждением вытянул усталые ноги. Уже несколько лет он не ходил пешком так много и так быстро.

– Э, нет, – сказал он. – Ты не путай. Я помню твой ларёк. Тебе было двадцать лет. А мой пацан – ещё школу не закончил. Мог бы не работать. Но работает.

– Ты дал ему денег?

– Пацану? Нет. Не дал. Даже не подумал. Да и нет у меня.

– Ты вроде вчера брал из кассы пятьсот тысяч.

– Уже вернул, – сказал Знаев. – Не пригодились.

– Значит, твой сын – гордый парень?

– Ещё какой. Говорю: у меня большой магазин… Давай ко мне на склад… Нет, отвечает, так неинтересно. Очень правильный юноша. Пять минут поговорили – а у меня сердце до сих пор как будто в тёплом меду плавает.

– В тёплом меду… – озабоченно пробормотал Горохов. – Что за таблетки ты принимаешь?

– Нейролептики. Транквилизаторы. Такими кормят буйных психов.

– Извиняюсь за прямой вопрос: а у тебя крыша от них не поедет?

– Не знаю, – сказал Знаев. – Там видно будет.

И нагнулся, достал из-под стола старую, наполовину пустую бутылку крепкого. И два стакана.

Вошедшая в кабинет Маша Колыванова застала самый апогей священной процедуры, когда слух соучастников радуется звонкому бульканью, и пространство вокруг наполняемой посуды набухает отчаянным спиртовым духом, и ноздри трепещут, и душа замирает в коротком приступе смятения: ну вот, опять алкоголь.

– Что празднуем? – осведомилась Маша.

Знаев немедленно достал третий стакан. Маша азартно ухмыльнулась.

– У меня, – сказал ей Знаев, – появился второй ребёнок.

– Ого, – сказала Маша. – Требую подробностей!

– Всё как в любовном романе, – сказал Знаев. – Я провёл с женщиной всего одну ночь. Через шестнадцать лет выясняется: не напрасно. Сын! Сегодня познакомились.

– Поздравляю, – сказала Маша, заметно возбуждаясь. – Что чувствуете, Сергей Витальевич?

– Любовь, – ответил Знаев. – А ты что подумала?

– То же самое, – сказала Маша. – И как он? Хороший парень?

– Моя точная копия, – ответил Знаев, снова ловя себя на физическом ощущении гордости, на том, что его распирает.

Выпили.

Маша Колыванова была тренированным застольным бойцом и занюхала собственным запястьем.

Горохов проглотил с равнодушным лицом, но закашлялся.

Знаев же – опьянел мгновенно, как будто поскользнулся, упал и приложился затылком о твёрдое.

– Маша, – спросил он, – а твоему сыну – сколько?

– Двадцать три, – ответила Маша со вздохом. – Боюсь, скоро он сделает меня бабушкой.

– И что в этом страшного?

Маша точным движением согнутого пальца придержала тушь под накрашенным глазом.

– Сергей Витальевич, – сказала она, – идите к чёрту. Я не хочу быть бабушкой. Моя цель – оставаться сексуальным объектом.

– Тебе, Маша, это удаётся, – сказал Знаев и вручил бутылку Горохову.

– Налей ещё. И пойдём работать.

Горохов немедленно исполнил распоряжение шефа; в самый решительный момент в его кармане зажурчал телефон, но наливающий не обратил на это никакого внимания.

– Ещё одно, – сказал Знаев, глядя на Машу. – На меня завели уголовное дело. Враги всё ближе. Торговая сеть «Ландыш». Григорий Молнин. Миллиардер. Давит на меня через прокуратуру Москвы. Мне предъявили обвинение. Подняли все старые истории. Банкротство банка. Заявления недовольных.

– Ужасно, – сказала Маша.

– И не говори. Тону, как Чапаев в реке Урал. У меня даже машину вчера отшмонали.

– А мотоцикл?

– А на мотоцикле мне нельзя. Принимаю таблетки. Знаешь, что такое спутанное сознание?

– Догадываюсь.

– Про уголовное дело – поняла?

– Поняла, – невозмутимо ответила Маша. – Но мне всё равно. Я бухгалтер. Наёмный сотрудник. У меня – контракт.

– То есть, – уточнил Знаев, – ты это помнишь.

– Разумеется, – твёрдо сообщила Маша.

Знаев посмотрел на обоих. Алекс Горохов моргал утомлёнными глазами – в хмельном состоянии он становился ещё более сутулым и серым, истаивал, сливался с фоном. Человечек-пиджачок. Сидел на краю стула, трогательно развернув внутрь мысы туфель, тоже – серых, но, между прочим, дорогих: он хорошо зарабатывал здесь. Маша, витальная баба-ягодка, наоборот, распрямилась, раскраснелась, выдвинула обширные груди, запахла жасминовыми духами, пудрой, кремом, ментоловыми сигаретами, мятными конфетками, и даже золотые цепочки на её шее, самую малость дряблой, засверкали как будто ярче.

– Помните, – произнёс Знаев. – И не забывайте. Этот магазин – не моя собственность. Он принадлежит компании, юридическому лицу. Обществу с ограниченной ответственностью. Под названием «Готовься к войне». И стены, и окна, и лампочки, и подъездные пути, и стоянки, и фонарные столбы. Деньги компании – не мои деньги. Товар на складах – не мой. Деньгами и товаром распоряжаетесь вы, наёмные менеджеры. Куда девать выручку, откуда брать ацетон, спички и лопаты – решать вам. Я всего лишь хозяин. Я валяюсь дома на диване, как полагается хозяину. Я – буржуй, капиталист, я нанял людей, люди работают, я отдыхаю. Жру ананасы и рябчиков жую. Если я приду и скажу: «Отдайте мне этот стол, и стул, и товар, и наличность из кассы», – вы скажете: «Нет». Потому что это не мой стол и стул и не моя наличность. Потому что это – собственность компании. Вы помните это?

– Да, – сказала Маша Колыванова.

– Никогда не забывал, – сказал Горохов.

– Хорошо, – похвалил Знаев. – Вы ничего не знаете ни про Григория Молнина, ни про торговую сеть «Ландыш», ни про мои долги, ни про мои уголовные дела. Вы – работяги, вы получаете жалованье и премиальные по итогам года. Вы платите подоходный налог и взносы в пенсионный фонд. Вы белые и пушистые. Вы на том стоите и стоять будете. Правильно?

– Правильно, – сказала Маша. – Но всё равно, звучит как-то… траурно. Сергей Витальевич, я на вас пять лет работаю. Почему вы такой тревожный?

– Я не тревожный, – ответил Знаев. – Это метеозависимость. К вечеру похолодает, и дождь пойдёт. Я это чувствую. А вообще – я счастливый. У меня есть сыновья, у меня есть товарищи, у меня есть враги, у меня есть опыт. У меня есть голова на плечах. У меня есть всё, что нужно. Бог даёт каждому ровно столько, сколько необходимо, чтобы выжить в данный конкретный момент. Сегодня, сейчас. At the moment.

– Вы что же, – спросила Маша с недоумением, – в Бога теперь верите?

– Не верю. Но я много про него знаю.

Резкая боль в левой половине лица заставила Знаева замолчать и стиснуть зубы, и рычание само собой выскочило из горла.

Маша испугалась и посмотрела на Горохова; тот испугался ещё больше, но проявил выдержку, даже брови не поднял; оба смотрели на Знаева, не отрываясь.

– Не обращайте внимания, – процедил Знаев. – Невралгия… Воспаление нерва… Сейчас пройдёт… Вот, всё. Уже прошло.

– Сергей Витальевич, – деликатно сказала Маша, – отдайте вы им этот проклятый магазин. Тем более если хорошие деньги предлагают. Зачем нужна эта возня? Ради чего вы себя гробите? Хотите погибнуть за металл? Возьмите деньги – и забудьте, как страшный сон… Вам на всю жизнь хватит…

– Во-первых, не хватит, – сказал Знаев. – Я уже посчитал. Во-вторых, Маша, я не хочу. Это – моё. – Он ткнул себя пальцем в грудь. – Это создал – я. С пустого места. Тут был овраг и бурьян, а теперь свет горит, асфальт лежит и люди ходят толпами. В этом мире всё начинается с таких, как я. С тех, кто делает. Сначала надо что-то сделать. Из говна слепить конфету, как мой папа говорил. А уж потом, когда есть конфета, появляется всё остальное: государство, полиция, пенсионные фонды, войны, внешняя политика. В этом мире я – главный. Я превращаю пустоту в содержание. Никто мне ничего не сделает. И магазин я не отдам.

Горохов молча извлёк и положил на стол пакетик с бумажными платками; Знаев сообразил, что из его левого глаза по горячей дорожке сбегают одна за другой стремительные слёзы.

«Надо увеличить дозу, – подумал он. – Врач сказала: если будет болеть, надо увеличить дозу…»

Он вытер лицо и сказал:

– Возможно, я уеду. Поправлю здоровье. Ненадолго. Но лавку свою – никому не отдам.

Оба они смотрели теперь с жалостью, как на неизлечимо больного, как на убогого, ущербного, выбывшего из строя. И в их глазах, нейтрально-серых в случае Горохова или сине-зелёных в случае Маши Колывановой, угадывалось сострадание высшего порядка: железный, непотопляемый босс не просто временно захворал, а – сломался капитально, был – да весь вышел, кончился, выдохся, а ведь давно предупреждали, намекали, аккуратно рекомендовали отдохнуть, а кто ещё порекомендует боссу, у которого нет жены и семьи, который так и не понял на пороге полтинника, что плоть его подвержена распаду и тлену.

И то, что Знаев принимал за их дисциплинированность, или преданность, или жалость, или деликатность, или воспитанность – оказалось, как он вдруг понял, любовью.

Они оба любили его. Поэтому и оставались с ним до конца.

Знаев разлил остатки по стаканам и убрал бутылку.

– За вас, – предложила Маша. – Чтоб всё обошлось.

– Обойдётся, – ответил Знаев. – Всегда обходилось, и теперь обойдётся.

Чокнулись; стеклянный звон вдруг показался Знаеву невыносимо громким, как будто прозвонил по нему беспощадный колокол. Нет, сказал он себе, глотая горечь, это не колокол, это – гонг! Последний, двенадцатый раунд. Надо вставать, выходить из угла и биться дальше.

– Маша, – позвал он аккуратно. – У меня к тебе вопрос… Как к сексуальному объекту…

– Слушаю, – сказала Маша с большим достоинством и поправила платье на коленях.

– Вчера я рассказал своей девушке… – Знаев прокашлялся, преодолевая смущение. – Я тебе не говорил, что у меня есть девушка?

– Я знаю, – ответила Маша. – Молодая особа. Художник.

– Да. Художник.

Знаев посмотрел на Алекса Горохова – тот молча поднял ладони и помотал головой: мол, я не сплетник, ничего никому не говорил.

– Я рассказал ей про второго сына… Я ей всё рассказываю… Ничего не утаиваю, для меня это важно… И я ей рассказал. А она, по-моему, расстроилась. Я не понимаю, почему.

– Это просто, – мгновенно ответила Маша Колыванова. – Она, Сергей Витальевич, тоже хочет от вас ребёнка. Когда у вас неожиданно возникают взрослые дети от чужих баб, это значит, что её шансы родить для вас сына или дочь уменьшаются.

– Ага, – сказал Знаев. – Ясно. Я подозревал что-то подобное… Но у меня были сомнения.

– А вы не сомневайтесь, – по-свойски посоветовала Маша Колыванова. – У таких, как вы, обычно бывает много детей.

– У таких, как я?

– Да. У обеспеченных.

– Спасибо, Маша, – сказал Знаев. – Спасибо, что считаешь меня обеспеченным. Это очень приятно.

– Но дело не в деньгах, – добавила Маша торопливо. – Она, наверное, вас сильно любит.

– Сильно любит?

– Да.

– Хорошо, – сказал Знаев. – Кстати, про любовь. Алекс, одолжи мне тысяч десять.

Горохов хмыкнул и переглянулся с Машей.

– Легко, – сказал он. – Может, тебе больше надо?

– Не надо. Машины нет, мотоцикла нет, ем я мало, выпивкой меня мой заместитель угощает, – куда больше?

Горохов достал и протянул деньги.

– Теперь идите, – сказал Знаев, – и работайте.

Когда остался один, вытащил из кармана запасы таблеток, кое-как исчислил двойную порцию и проглотил.

Доктор разрешил увеличить дозу.

Давно понятно, что фармакология – тоже бизнес.

Хлопоты о здоровье – бизнес.

Спрос, предложение, учёт покупательной способности, маркетинг и реклама, ценовая политика.

Гамбургер не насытил? Купи второй.

Таблетка не помогла? Проглоти две. Или три, чтоб уж наверняка.

Он съел пять.

И когда все эти хитро синтезированные цепочки молекул, нейромедиаторы, ингибиторы обратного захвата серотонина растворились в его крови, он подумал, что дело плохо. Ведь не может быть так, чтоб человек чувствовал любовь ближнего только после того, как потеряет семью, репутацию, только после того, как ему предъявят обвинения по восьми статьям Уголовного кодекса, только после того, как налакается горькой отравы и зажуёт горстью ядрёных психотропов.

19

Через полчаса, действительно, страдания прекратились, исчезла не только боль, но и сама неприятная необходимость всё время думать о боли и ожидать её.

Ещё спустя полчаса он ощутил прилив сил и стал догадываться, что, возможно, перебрал с медикаментами, но было уже поздно: волна бешеной активности накрыла Знаева.

Он позвонил в юридическую контору «Каплан и партнёры» и заключил договор на адвокатское обслуживание.

Он позвонил в риелторскую фирму «Золотая миля» и распорядился снизить цену своей квартиры на двадцать процентов.

Он позвонил сыну и дал несколько рекомендаций насчёт последнего трека: первая часть была явно затянута, тогда как третья – и лучшая – часть композиции, наоборот, звучала скомкано, нетвёрдо, хотя мелодически показалась самой интересной и вообще крутой.

Он позвонил второму сыну, но его телефон был отключён.

Он позвонил Гере и напомнил: сегодня вечером обещана встреча с дизайнером одежды.

Он позвонил в компанию «Аудит-Эксперт» и сообщил, что намерен подать иск против налоговой инспекции, неправомерно приостановившей операции по банковскому счёту компании «Торговый Дом “Готовься к войне”».

Он позвонил в компанию МТС и сделал официальное заявление о своих подозрениях насчёт того, что его телефон прослушивается.

Он позвонил матери своего второго ребёнка, но она не ответила на вызов (он был разочарован и недоволен: может быть, эта женщина ему всё-таки снова понравилась, и он надеялся, что она с готовностью схватит трубку и предложит что-нибудь особенное, например – «Давай встретимся»; но не схватила и не предложила).

Он позвонил в интернет-аптеку, заказал полный список нейролептиков по имеющемуся рецепту и с удивлением узнал, что интернет-аптеки больше не продают нейролептики: правила ужесточились.

Он позвонил Плоцкому, но тот сбросил вызов.

Он позвонил в банк, где держал свои личные счета, и ещё раз убедился, что на все его денежные средства наложен арест по искам различных физических лиц, а также налоговой инспекции.

Он позвонил Герману Жарову, тот ответил, что его нет в Москве, как вернётся – выслушает внимательно.

Он позвонил Богу, потом дьяволу – телефоны у обоих были переключены на автоответчики.

«Разумеется, – подумал Знаев, ничуть не смутившись. – Нас слишком много у Бога, а у дьявола – ещё больше».

Он прошёлся по торговому залу магазина, когда-то им созданного и построенного, и понял, что цель достигнута, дело сделано; теперь этот проклятый и ненаглядный, в муках рождённый магазин – самостоятельное существо, живущее автономно от родителя. Супервайзеры и мерчендайзеры бегали мимо него, помогая выгрузить с полок бутыли с ацетоном и мешки с сахаром. Покупатели не толкали друг друга плечами, нет, – но возле касс неизменно копились очереди.

Магазин держал сверхнизкие, демпинговые цены; только за счёт низких цен удавалось поддерживать оборот, наполнять кассы сальными трудовыми тысчонками переутомлённых жителей ближнего Подмосковья.

На самом деле Знаев и Горохов – хозяева магазина – ничем не управляли. Все отделы были сданы в аренду торговым сетям: овощной отдел держал Рахим, хлебом занимался Серёжа, алкоголем и сигаретами – Гриша. И тот, и другой, и третий дважды в неделю приезжали на огромных джипах – проконтролировать процесс, – и выглядели сытыми и процветающими. Секреты торговли водкой и табаком были им хорошо известны; при встрече они крепко жали Знаеву руку и арендную плату вносили вовремя или с небольшим опозданием; все они были, в сущности, неплохими людьми, по-своему обаятельными, но разговаривать с ними дольше трёх минут Знаев не умел. В мире розничной торговли он был абсолютным чужаком.

Компании «Готовься к войне» принадлежал лишь один стеллаж в углу торгового зала. Здесь плотными рядами стояли канистры, вёдра, эмалированные тазы, резиновые сапоги и валенки (галоши – отдельно), на вешалках теснились ватники, брезентовые плащи, душегрейки с кроличьим мехом. А на самом видном месте маячил «Патриот» – манекен в полный рост, одетый в соответствии с основной концепцией торгового дома: солдатские берцы, чёрные хлопковые штаны, подпоясанные солдатским ремнём, телогрейка и тельняшка, обтягивающая выпуклую пластмассовую грудь. На идеальной атлетической фигуре «Патриота» даже бесформенный ватник сидел, как концертный фрак на дирижёре симфонического оркестра.

Знаев смерил «Патриота» критическим взглядом и пообещал себе, что обязательно доведёт до конца затею с телогрейками собственного дизайна. Хоть что-то полезное должно было остаться. Хотя бы телогрейка, заново придуманная и хорошо сшитая.

То, что затея с магазином провалилась, было давно понятно.

Для продажи спичек, керосина и кирзовых сапог не нужен специальный супермаркет.

Люди, использующие в хозяйстве керосин, не ходят дальше ближайшего сельпо.

Люди, покупающие сахар в мешках, не обязательно подпоясываются солдатскими ремнями.

Любители солдатских ремней не всегда думают о войне.

В периоды кризисов, падения спроса все торговые сети мгновенно меняют свои стратегии, выбрасывая на полки дешёвую еду и одежду. Бывший банкир Сергей Знаев не мог конкурировать с «Ашаном» и «Дикси». Да и не хотел.

Он обошёл «Патриота» справа и слева. Под любым углом зрения, с расстояния в три метра и пятнадцать метров, манекен выглядел глупо и жалко.

Люди шли мимо, толкая тележки, не обращая на пластмассового болвана никакого внимания.

К сожалению, покупатели тоже не отличались красотой и стройностью: однотипно пергидрольные бесформенные женщины и помятые похмельные мужчины, они сами были похожи на скрипящие смазные сапоги или стоптанные валенки. Нижний слой общества, малоимущие, угрюмые, неопрятные. Привести в движение десятки миллионов долларов, объединить сотни людей, потратить годы, построить огромное капитальное здание, набить его до потолка жратвой и выпивкой, одеждой и обувью – только для того, чтобы пришли самые бедные, нездоровые и недалёкие. Так называемый «народ», молчаливое большинство, нищие духом, которые наследуют землю.

Знаев огляделся и не увидел вокруг ни одного человека моложе сорока. Ни одной улыбки на шершавых лицах. Ни одной короткой юбки. Ни одного крепкого бицепса.

Он создал гетто для унылых, место сбора неудачников.

Знаев примерился – и ударом ноги опрокинул манекен, испытав при этом огромное наслаждение. Шагающие мимо покупатели прянули прочь – словно рассыпались захватанные карты из старой колоды.

Подбежала девушка-продавец в форменной тужурке с пятиконечной звездой на спине, остроносая, решительная. Хозяина не узнала.

– Мужчина, в чём дело?

– Ты не знаешь, кто я? – миролюбиво спросил Знаев, подходя к упавшему «Патриоту».

– Мне всё равно, – резко ответила девушка. – Верните вещь на место! Я охрану вызову!

– Не шуми, – попросил Знаев. – Давно тут работаешь?

– А ты мне не тыкай, – отрезала девушка и оглянулась: появившийся сбоку охранник узнал босса, махал ей рукой, звал подойти ближе – не кричать же при всех, что нервный мужик, атаковавший манекен, на самом деле не псих, а, наоборот, владелец предприятия, то есть практически полубог, недосягаемый для критики.

Знаев ухватил «Патриота» за талию и понёс через весь зал – подальше от людских глаз. Вышел в служебный коридор, пропахший несвежей рыбой, – и швырнул пластмассового парня на пол.

Таблетки действовали, возбуждение усиливалось, мысли догоняли одна другую.

Понял, что всегда ненавидел запах магазинных подсобных помещений: любую вонь мог стерпеть, только не эту, ветчинно-селёдочную, густую, навевающую мысли о плутовстве и обжорстве.

Понял, что магазин следует срочно продать – вместе с манекенами, запахами, подсобными коридорами и прочими оцинкованными вёдрами.

Снять красные звёзды с фасада и со спин продавцов.

Выплатить солидные премиальные Маше Колывановой и Алексу Горохову – и распрощаться с обоими.

Потом – уехать на войну и там сгинуть.

Он вернулся в кабинет Горохова, достал из-под стола новую бутылку и налил себе ещё. Там, под хозяйским столом, бутылок было достаточно.

Он не был разочарован, не ощущал ни горечи, ни досады. Привык проигрывать, давно приобрёл иммунитет. Любой человеческий опыт – это прежде всего опыт эмоциональный. Получивший по физиономии навсегда запоминает вкус крови во рту. Проигравший никогда не забудет горечи поражения.

«Привычка свыше нам дана, – вспомнил Знаев, – замена счастию она».

Если это так – значит, я должен быть абсолютно и непобедимо счастлив.

Может быть, так оно и есть? Может быть, я на самом деле счастлив самым глубоким и чистым счастьем, – но не чувствую этого?

20

Сидели, курили.

Он привёз три образца. Чёрную мужскую телогрейку. Красно-жёлтую, весёлую женскую телогрейку. И совсем юмористическую, фиолетово-оранжевую, радостную телогреечку детскую.

Мужскую надел сам, женскую надела Гера.

Сунула руки в карманы, изобразила некоего трагического сутулого персонажа, замерзающего в тайге или тундре, прячущего папиросный огонёк в кулаке от жестокого ветра. Знаев улыбнулся, коротко поаплодировал, про себя же грустно и раздражённо подумал, что даже его подруга, смело мыслящая девушка, глубоко презирающая нормы и правила и ещё сильней презирающая идейные и эстетические шаблоны, – даже она, облачившись в простёганный ватник, первым делом вспомнила махорочный, колымский шаблон, всё это тошнотворно расхожее, кривое, туберкулёзное, самогонное, стылое, цинготное, дрожащее от голода и перепоя русское бессознательное, пыхающее горьким табачком в нечистую ладошку.

В окна мастерской, рифмой к пантомиме Геры, хлестал холодный дождь. Его органный гул заставлял всех троих повышать голос.