Текст книги "Патриот"

– Ничего, – ответил Знаев. – Так ещё лучше. Но учти, я не передумал.

– Дело твоё, – печально сказал Жаров. – По крайней мере, моя совесть чиста. Я сделал всё, чтоб тебя, дурака, остановить.

– У тебя почти получилось, – сказал Знаев. – Прощай, брат. Спасибо за всё. Жене поклон передавай.

– Обязательно, – сказал Жаров. – А ты, когда вернёшься, – позвони.

– Да, – сказал Знаев. – Тебе первому.

Жаров сильно сжал его правое плечо и вышел. Отойдя на два десятка шагов, обернулся и помахал рукой, а затем сунул руки в карманы, ссутулился и поспешил ко входу в дом, развинченной походкой хулигана или драгдилера, – то была пантомима, исполненная специально для друга, и Знаев оценил, засмеялся благодарно.

49

Серое, зыбкое утро. Облака цвета рыбьей чешуи. Прохладно. Разумеется, так и должен начинаться последний день перед отъездом. Мутновато, безрадостно, ветер гонит колючую пыль, «Яндекс» обещает грозу и шквал.

Знаев везёт младшему сыну деньги и подарки: собственную книгу и кожаный брючный ремень, прочный, как подошва, купленный когда-то в Нью-Йорке близ Таймс-сквер в магазине «Diesel».

Сын живёт на дальней окраине, в Солнцеве, на дорогу уходит больше часа, но Знаеву некуда спешить, он едет медленно, в средней полосе, слушает «Радио Джаз» и часто проверяет пальцем гладкость свежевыбритой щеки. Не столь гладкая, увы, эта пятидесятилетняя щека. «Ничего, – думает Знаев, – приеду на место – сразу отпущу седую бороду, если командир разрешит. У меня ведь будет там командир. Какой-нибудь взрослый дядька, мой ровесник. А сын пусть запомнит меня выбритым, моложавым, бодрым. Крутым».

Он находит адрес, петляет по узким гладким проездам, квартал совсем новый, дома-муравейники стоят тесно, зато во дворах – уютно и чисто, прянично раскрашенные детские площадки с горками и каруселями, нет ни битых бутылок, ни бездельных забулдыг, ни медленных стариков с засаленными кошёлками; здесь – царство молодых, уверенных, тех, кто начинает новую жизнь.

Знаев жмёт кнопку звонка, и сын открывает ему тяжёлую стальную дверь. Квартира неожиданно оказывается огромной и обставленной с большим вкусом. Озадаченный Знаев жмёт сыну руку и снимает ботинки. Он не ожидал увидеть дубового паркета и встроенных шкафов с двухметровыми зеркалами. Из приятно пахнущих дальних комнат появляется Вероника, свежая, элегантная, в цветастых индийских шароварах, глаза подкрашены, гостеприимно улыбается.

– Я ненадолго, – предупреждает Знаев. – Я к нему, – и кивает на румяного Сергея Сергеевича. – Ты не против?

Она отрицательно качает головой и подходит; после секундного колебания Знаев неловко целует её в висок. Он не уверен, что так надо, но как надо – не знает.

– Хороший дом.

– Спасибо, – отвечает Вероника. – Нам тоже нравится.

И обменивается улыбками с сыном; у них, стало быть, мир и полное взаимопонимание, соображает Знаев. Он дезориентирован, он готовился к чему-то другому, думал – увидит тесноту, сальный экономный быт, пыльные половички; он полагал, что войдёт, как сверкающий рыцарь в бедняцкую лачугу.

В комнате сына – солнечно, радостно, юношеский беспорядок, на стене плакат с черепашками-ниндзя, письменный стол завален учебниками и тетрадями, возле балконной двери – баскетбольный мяч, под столом – футбольный мяч, возле кровати – мяч для регби; над кроватью полка с книгами, тоже сплошь учебники. Здесь, на своей территории, внутри частного обиталища, Сергей Сергеевич кажется моложе, тоньше, нежней и даже ниже ростом, и Знаев на мгновение сомневается, стоит ли отдавать деньги ему, не лучше ли сразу пойти к матери и вручить всю сумму в её деловитые руки?

Но бывший банкир никогда не менял принятых заблаговременно решений, и сейчас решительно сдвигает со стола стопки книг и ставит свой портфель на освободившееся место.

– Дверь закрой.

Мальчик выполняет просьбу, вежливо улыбаясь, а Знаев замечает, что замка на двери нет.

– Девчонок сюда не водишь?

– Иногда, – отвечает сын, слегка краснея.

– А от мамы не запираешься?

– Мама, – отвечает мальчик, – не входит, если у меня гости. Уважает моё privacy.

Знаев молча извлекает ремень и книгу.

– Это тебе. Подарок.

Сын, как и ожидалось, гораздо больше возбуждён кожаным ремнём, нежели книгой. Он изучает массивную бляху, он явно доволен. Дети любят красивые вещи.

– Подарок со смыслом, – произносит Знаев. – Это тот самый ремень, которым я мог бы тебя бить. Если бы был тебе настоящим отцом.

Мальчик вдруг всерьёз пугается и делает движение, чтобы выпустить из рук ремень – но не выпускает. Уточняет:

– Домашнее насилие?

Знаев спешит ухмыльнуться.

– Я пошутил, – говорит он. – Сейчас тебя бить уже поздно.

И берёт книгу, не вызвавшую у сына интереса, и бережно поправляет потрёпанную, по краям обмусоленную суперобложку, и деликатно ставит на полку, – рядом с английским изданием «Хоббита». Затем погружает руку в портфель и начинает вынимать пачки денег.

Сын сначала вздрагивает, затем меняется в лице, заметно робеет; деньги пугают его, они всё-таки принадлежат миру взрослых. Черепашки-ниндзя никогда не сражаются за деньги, только за мир, за добро, против злодеев и врагов человечества.

– Это твоё, – говорит Знаев.

– Ничего себе, – говорит сын, слегка бледнея. – А сколько тут?

– Сам посчитаешь. Не маленький.

Пачка ложится рядом с пачкой. Груда бабла всё выше. Она выглядит – на просторном ученическом столе, рядом с учебниками химии и биологии – диковато, как ржавый топор посреди песочницы. Мальчик смотрит, забыв подобрать нижнюю губу. Знаев, внезапный папаша, резкими движениями руки опустошает портфель.

– На год учёбы хватит. Имей в виду: это я даю лично тебе. Как сыну. Не твоей маме, не в вашу семью – а конкретно тебе. На твои нужды. Ты взрослый парень, самостоятельный. Куда потратить – сам реши. Хочешь – матери отдай. Хочешь – заплати за университет. Или засади всё на девочек. Я пойму.

Деньги начинают распространять свой обычный запах грязи, пота и типографской краски.

Маленький Серёжа серьёзен и очень смущён. Знаев видит, что паренёк совсем не готов к такому повороту событий, что денег в таком количестве он никогда не видел; он не знает, как реагировать.

Но папа к этому готов, он извлекает из того же портфеля пластиковый пакет, бесцеремонно ссыпает в него разноцветные пачки и суёт под кровать, отодвинув мяч для регби, который оказывается наполовину спущенным; под кроватью лежат роликовые коньки и большая стопа журналов «Мир фантастики». Прежде чем задвинуть пакет подальше, Знаев достаёт пачку мелких, пятидесятирублёвых, и ловко кидает назад, на стол.

– Это – поставь на карман. Потрать на всякую фигню. Купи друзьям пива. А матери – цветов. Так положено.

– Ладно, – отвечает ребёнок, и тут же задумывается, как именно потратить, на какую конкретно «фигню».

– Сегодня подумай, – продолжает Знаев. – Завтра, как проснёшься, подумай ещё раз. Куда деть, на что израсходовать.

– Ясно, – твёрдо говорит сын. – Наверное, я всё отдам маме.

– Хоть в форточку выбрось, – отвечает Знаев. – Главное – реши сам.

Сын молчит несколько мгновений и вдруг интересуется:

– Это чёрный нал?

– Что?

Мальчик смущается. Румянец заливает его щёки.

– Ну… В смысле… Незаконная наличность?

– Совершенно законная. Можешь завтра же пойти в банк и положить на счёт. Никто тебе слова не скажет.

– С такими деньгами, – говорит мальчик, – я и на улицу выйти побоюсь.

– Значит, позовёшь друзей. В качестве охраны.

Сын кивает.

– Точно. Так и сделаю. А платить за это надо?

– По понятиям – каждому по сто долларов.

– Ты, наверно, в этих всех понятиях хорошо разбираешься.

– Думай головой, – отвечает отец. – И благодари людей материально. Вот и все понятия.

Какое-то время они стоят и молчат, глядя друг на друга, мальчишка продолжает переживать небольшой шок, а внезапный папа ждёт, когда переживание завершится.

– А можно спросить… – ломко говорит сын, и Знаев тут же позволяет:

– Спрашивай.

– Сколько ты… ну… вот так… в портфеле перетаскал?

– Приблизительно – в день по миллиону долларов. Восемнадцать лет. В году – примерно двести пятьдесят рабочих дней. Ты математик, сам считай.

– Четыре с половиной миллиарда, – тут же произносит сын с придыханием.

– На самом деле больше. Около десяти.

– Кошмар.

Знаев смеётся.

– Что ж тут кошмарного?

– На тебя нападали?

– Ни разу за всё время. Я же сказал, надо думать головой и благодарить людей материально. Тогда никто никогда не нападёт. Вот я тебе свою книжечку принёс, почитай, там всё написано. И про миллиарды, и про понятия.

– Я читал, – отвечает сын. – Мама подарила. Давно, года три назад. Сам прочитал, и друзьям дал. Так она и ушла.

– Понравилось? – осведомляется Знаев.

– Трудно сказать, – солидно отвечает сын. – Для меня это… ну… История из жизни каких-то очень странных людей… Их никогда не было и больше уже не будет… Особенное поколение…

Знаев вдруг понимает, что сын нескоро выйдет из шока, что он, наверное, ждёт, когда условный полузнакомый отец распрощается и исчезнет – и тогда можно вытащить мешок из-под кровати, пересчитать, сообразить.

– Ничего особенного, – говорит Знаев, – в моём поколении нет. Как и в твоём.

– Есть, – возражает сын, подумав немного. – Твоё поколение не такое, как другие. Я много читал… И с матерью говорил… Вы росли при социализме, а потом оказались в капитализме. Вы, ну… Травмированные. Надломленные. Это не я придумал. Так многие считают.

Знаев закрывает портфель, затем по старой привычке кладёт его плашмя и нажимает сверху, выпуская воздух, чтоб чужой внимательный глаз сразу понял: сума пуста, ловить нечего.

– Надломленные? – переспрашивает он. – Чудак ты. Забудь об этом, и никогда так не говори. Никаких травм не было. Скажи, ты хотел бы прокатиться на машине времени? Из две тысячи пятнадцатого – в две тысячи восемьдесят пятый? Отсюда – прямо в будущее?

– Конечно, – сразу отвечает мальчишка. – Ещё бы.

– Много бы дал за такую возможность?

– Да, – говорит мальчишка. – Только это невозможно. Противоречит всем теориям.

– Теория суха, мой друг. А древо жизни зеленеет пышно.

Мальчишка не узнаёт знаменитой цитаты и замирает, несколько разочарованный. Знаев хлопает его по плечу.

– А вот я – прокатился. Бесплатно. В мягком вагоне. Реальная машина времени. Всё моё поколение, якобы, как ты сказал, травмированное, – прокатилось. Стартовали в чёрном прошлом – и приехали в светлое будущее. Такая удача бывает, может, раз в тысячу лет. Мы наяву испытали то, что другие видели только в кино. Я вырос в доме без телефона и мусоропровода. Зимой я ходил в валенках, а варежки и шапку мне вязала бабушка. Чтобы записать песенку группы «Rolling Stones», я должен был ночью настроить радио на «Русскую службу Би-Би-Си», потом включить катушечный магнитофон и поднести микрофон к динамику радиоприёмника. И я ещё считался богатеньким Буратиной, потому что ни у кого из моих одноклассников не было ни радиоприёмника, ни магнитофона. И штанов у нас тоже не было. И роликовых коньков. И журналов про фантастику. И отдельных комнат не было. И интернета не было, и айподов, и «Макдональдса». А через пятнадцать лет – мы, ещё совсем молодые ребята, тридцатилетние дураки, – вдруг получили всё. Кредитные карточки, сотовые телефоны, машины с кондиционерами, дороги в десять полос. Пятьдесят каналов в телевизоре. Авиабилеты в любую точку мира с доставкой на дом. Концерты мировых суперзвёзд. Любая еда, любая одежда. Квартиры на двадцать пятых этажах, с бесшумными лифтами, тёплыми полами, посудомоечными машинами и подземными парковками. Нам дали бесплатный билет в будущее! Нас заморозили в одном мире – и оживили в другом! Как у Герберта Уэллса, понял? Ты думаешь, мы – надломленные? Да мы – счастливейшие! Мы – везунчики из везунчиков. Кто не выдержал этого путешествия во времени – те, да, спились, сторчались, пропали куда-то. Но не от горя, а от удовольствия.

Знаев замолкает, глухо кашляет и смотрит на сына.

Ему важно, чтобы мальчишка понял.

Ему ясно, что – не поймёт.

– Человек, – продолжает он, – жив настолько, насколько умеет наслаждаться тем, что ему выпало. Мне выпало путешествие в будущее. Я наслаждаюсь до сих пор. – Знаев открыто улыбается, он искренен, ему нравится сообщать сыну что-то по-настоящему важное, личное, уникальное. – Я кайфую так, как тебе и не снилось. Это удивительное чувство. Его трудно описать. Это как прыжок в объятия бога. Как вечный праздник. Как Новый Год: каждое утро просыпаешься и видишь ёлку, и подарки под нею. Это сладко. Волшебно. А ты говоришь – «травмированные», «надломленные». Дай бог каждому такую травму.

Сын явно заинтригован, он не ожидал такого монолога, он забыл про деньги в мешке под кроватью; он – Знаев, сын своего отца, ему нужна истина, и только потом всё остальное.

– Интересно, – осторожно говорит он. – Если честно, я об этом как-то даже и не думал…

– Думать – бесполезно, – отвечает Знаев. – Понимание приходит через чувства. Умом понять ничего нельзя. Только нервами. Просто не думай про меня, как про несчастного. Ни одного часа в своей жизни я не был несчастным. Я просто не знаю, что это такое. Я – великий фартовый парень. Я до сих пор не решил, как к этому относиться, кого благодарить. Бога? Историю? Собственную счастливую звезду? Могу сказать одно: машина времени существует. Она реальна, она работает. И билетики на экспресс раздают бесплатно. Поэтому, когда кто-то, твой друг или знакомый, скажет тебе, что моё поколение, рождённое в Советском Союзе, надломлено – рассмейся такому человеку в лицо, потому что ничего нелепее такого утверждения не бывает. И перескажи ему то, что я сказал тебе.

Сергей Сергеевич ничего не отвечает. Видимо, на него обрушилось слишком много новой информации. Он честно задумывается, и его розовый юношеский лоб прорезает честная морщина.

– Ты всё понял? – спрашивает Знаев.

– Да.

– Про деньги – тоже понял?

– Да.

– Тогда я пойду. Прощай. Не знаю, когда увидимся. Я уеду. На какое-то время. Когда вернусь – ты уже будешь настоящим голландским студентом. Как Пётр I… И ещё одно. У тебя есть старший брат. Виталий. Он позвонит тебе или напишет. Общайся с ним. Это никогда не повредит. Братья всё-таки…

Знаев специально крепко бьёт мальчишку ладонью по плечу и уходит, распахнув дверь на всю ширину.

В коридоре пусто. Откуда-то плывёт песенка Леонарда Коэна. Сын не вышел проводить отца, но отец не в претензии.

Вероника появляется, как добрая фея, соткавшись из воздуха, с аристократической улыбкой. Её сын, подросток, в окружении своих мячиков, фантастических журналов, черепашек-ниндзя и учебников смотрелся сущим ребёнком – зато его мать на фоне настежь распахнутых дубовых дверей и залитых солнцем коридоров выступает как благополучная, уверенная в себе королева.

– Уезжаешь?

– Да, – отвечает Знаев, и небрежно бросает тощий портфель к стене.

– Кофе на дорогу?

Знаев шагает в кухню. Здесь царит громадный двустворчатый холодильник с полированной поверхностью, в которой можно отразиться, как в кривом зеркале, в виде изогнутого, пародийно оскаленного монстра. Присутствуют также полевые цветы в вазе, миленькие занавесочки и деревянная маска баронга, инонезийского духа, над большим прочным столом. Гость садится на табурет возле окна и вместо ответа объявляет:

– Я дал мальчишке денег. Немного… Но и не мало. Вам хватит на год жизни.

Вероника тревожно взмахивает накрашенными ресницами.

– Боже мой. Сколько ты ему дал?

– Вот столько, – отвечает Знаев, взвешивая ладонями фрагмент пустоты объёмом с человеческую голову.

Вероника вздрагивает, шепчет тревожные междометия, даже, кажется, матерные, и делает движение, чтобы выйти из кухни, побежать к сыну, упредить, защитить от соблазна, – но Знаев успевает удержать её за запястье. Она оборачивается, смотрит с раздражением, почти враждебно. Знаеву, впрочем, всё равно. Он не разжимает пальцев, тянет женщину назад. Это нетрудно, в ней едва шестьдесят килограммов. Может быть, в какую-то секунду ей кажется, что гость собирается усадить её к себе на колени. Знаев ослабляет усилие и просит, понизив голос:

– Подожди. Пожалуйста. Парень всё решит сам.

И разжимает пальцы. Женщина отстраняется с облегчением.

– Надо было сказать мне! – яростно шепчет она.

– Вот, – мирно отвечает Знаев. – Сказал. У мальчика есть мешок денег. Под кроватью лежит.

Она недовольно хмурится. Сходство с королевой пропадает.

Знаев пьёт кофе и находит его превосходным.

– Не злись, – говорит он. – Но это важно. Деньги предназначены лично ему. Конечно, он отдаст их матери.

– Разумеется, – отвечает Вероника. – Но надо было предупредить! Он ещё совсем ребёнок!

– Вот: я сделал так, чтоб он немного повзрослел.

– А что, вообще, происходит? Почему деньги? Зачем? Мы тебя не просили. У нас есть свои деньги.

– Я вижу, – говорит Знаев. – По квартире понятно.

Вероника успокаивается, улыбается хладнокровно и снова становится похожа на королеву.

– Квартира появилась случайно. Бабушка умерла. Две комнаты на Таганке превратились в четыре в Солнцево. Когда мы уедем, я сдам эту квартиру.

– На жизнь в Европе тебе не хватит.

– Ничего, – уверенно говорит Вероника. – Как-нибудь выкручусь. Хочешь, я сдам квартиру – тебе?

Знаев смеётся. Несильное, но ощутимое враждебное электричество, минуту назад гудевшее между ними, пропадает, они снова – добрые приятели, бывшие любовники, родители общего ребёнка.

– Москва меня больше не любит, – признаётся Знаев. – Я не хочу тут жить. Я вижу везде только чертей и нищих попрошаек.

– Между прочим, я тоже, – говорит Вероника. – И уже давно.

Она молчит, смотрит немного стеснительно.

– Хочешь поехать с нами?

Знаев не чувствует удивления – может быть, он подсознательно предполагал что-то подобное.

– В город Утрехт?

– Да, – говорит Вероника. – Чтоб ты знал, Серёжа от тебя в восторге. Ему было бы хорошо с тобой.

– Извини, – отвечает Знаев. – У меня другие планы. И вообще, глупо что-то придумывать в последний момент. Ты решила, я тоже решил. Ты едешь в Утрехт, я – в другую сторону. Желаю тебе найти в Утрехте хорошего мужчину. В высшей степени положительного голландца.

– Иди в задницу, – отважно произносит Вероника, открывает стенной шкаф и достаёт на треть пустую бутылку коньяка. – Что ты понимаешь в положительных мужчинах? Где они водятся? Как их распознать?

– Они – как я, – отвечает Знаев. – Они великодушные. И они всегда рубятся за идею. Поэтому денег у них или нет, или в обрез. Когда женщина ищет порядочного обеспеченного мужчину, она заведомо загоняет себя в тупик. Порядочные не бывают богатыми, и наоборот.

Она вопросительно демонстрирует две коньячных рюмки, Знаев кивает и проглатывает с удовольствием, и жестом просит повторить. Ему предстоит весь день провести за рулём, но перспектива встречи с полицией не пугает совершенно. Москва – город, в котором он прожил всю сознательную жизнь, – больше его не любит, не хочет, гонит. Москва отпустит его с миром. В этот последний день никакие происшествия не грозят бывшему банкиру. Он уезжает, ариведерчи. Сегодня, в последний день – только прощания. Только длинные разговоры о самом важном. Бесы не напрыгнут, не скрутят менты, и следователи прокуратуры не заявятся с обыском. Да и некуда им заявляться, нечего обыскивать.

Они какое-то время говорят о банальных пустяках. О мужчинах, которые – гады, сволочи и непредсказуемые инфантилы. О Голландии: маленькой уютной стране платного секса, наркотиков и всевозможных низменных соблазнов. О России: огромной державе рабов, господ и мерзейшей антисанитарии. Знаев ждёт, что его поблагодарят, потом перестаёт ждать. Очевидно, на этой никелированной кухне, над этими идеальной чистоты коньячными рюмками, под деревянной мордой сказочного индонезийского чудища, его поступок не будут рассматривать как благодеяние. Подумаешь, денег принёс. Низменно, пошло, предсказуемо. Лучше бы сам появился, лет пятнадцать назад.

Он уходит с ощущением, что его слегка надули. Что в его подарке не нуждались. Что всё знакомство с сыном, превращение бывшего банкира в изумлённого внезапного папашу, – затеяно с одной целью: показать, что без отца можно обойтись, и без мужа тоже можно, что современная женщина самодостаточна и свирепа, как триста спартанцев. И ребёнка поднимет, и холодильник двустворчатый раздобудет, и одну страну легко поменяет на другую.

Он едет назад – ему надо пристроить вторую половину капитала.

Почти час уходит на обратный путь – от окраины в центр, под бормотание радио. Новости внушают тревогу, если не сказать больше: возобновились ожесточённые бои, обмен артиллерийским и миномётным огнём, потери с обеих сторон, жертвы среди мирного населения, издевательства над пленными, пытки, злодеяния, оголтелая пропаганда, ложь, подтасовки, лицемерие Запада, политическая проституция, комментарии экспертов, гуманитарные конвои, мёртвые дети, фосфорные боеприпасы, озабоченность мировой общественности, вопиющая безнаказанность, сирые беженцы, спутниковые снимки, олигархические игрища, двойные стандарты, беспардонно правдивые и неопровержимо лживые документальные фильмы, стопроцентные доказательства и голословные обвинения. Знаев выключает радио, достаёт телефон, набирает номер Вероники.

– Ну как? – спрашивает. – Он отдал тебе деньги?

– Нет, – отвечает Вероника жестяным бесполым голосом. – Вообще ничего не сказал. Молча собрался и уехал на работу.

Знаев хохочет.

– А мешок? С собой забрал?

– Под кроватью оставил. Я проверила.

– А вдруг вообще не отдаст? – веселится Знаев.

– Не смешно, – холодно отвечает самодостаточная Вероника. – Теперь я не знаю, что делать. Силой, что ли, отнимать?

– Сама думай, – Знаев задыхается от смеха, – я ж не знаю, как у вас заведено.

И она, наконец, срывается.

– Зачем ты вообще это сделал? Кто тебя просил?

– Никто, – отвечает Знаев. – Я выполнил свой долг. Я обязан кормить своих детей. Содержать их. Я по-другому не могу. Это очевидно, не так ли?

Вероника молчит. Знаев жмёт кнопку отбоя, берёт портфель, снова полный доверху, и шагает дальше.

50

Собственно, он уже прибыл на место.

В доме, куда он шёл, обретался – самостоятельно, комфортабельно и отдельно – его старший сын Виталий Сергеевич Знаев.

Здесь всё было солидно, вход в мраморе, бронебойная панель домофона, консьерж, видеокамеры. Опрятная буржуазная скука.

– Вы к кому? – проскрипело из бронированной щели.

– К Знаеву, – вежливо сказал Знаев. – Восемьдесят первая квартира.

– Как вас представить?

– Знаев.

Два года не приходил; его тут давно забыли.

Да и он тоже перестал помнить; теперь шагал, как будто в гости. Портфель с деньгами зажал под локтем.

Во время последней встречи Камилла попросила не появляться на территории сына.

«Никогда», – сказала.

«Ты, – сказала ещё, – не был отцом своему сыну, вот и не изображай. Пусть взрослеет без тебя».

Помнится, он тогда ответил резко, едва не нахамил, в том смысле, что сам решит, где и когда ему появляться, как управлять взрослением потомка.

Но и правда – так ни разу и не забежал, даже на пять минут.

Он действительно был скверный отец.

Сын – в разлохмаченных джинсах, голый по пояс – выглядел заспанным и томным. Кивнул по-свойски.

– У меня бардак – не обращай внимания.

– Ага, – ответил отец, осуждающе хмыкнул и двинулся вперёд, перешагивая через разноцветные носки, компакт-диски, скомканные бумажные платки, фантики от жвачки и палочки для поедания суши. Окна все были зашторены, застоявшийся воздух хранил запахи миндального печенья, сигаретного дыма и сгнивших фруктов.

– Загулял? – спросил отец.

– Заработался, – ответил сын, зевая. – Между прочим, есть заказ. Одному парню нужен саундтрек. В короткометражный фильм. Студент ВГИКа, делает курсовую. Десять минут материала, в стиле нью-эйдж и эмбиент… Бесплатно, правда… Но зато у меня будет отдельный титр! Оригинальная музыка – Виталий Знаев. Хочешь послушать?

В конце коридора хлопнула дверь, из туалета в ванную пробежала обнажённая, завёрнутая в простыню девушка, коротко стриженая, с волосами, впереди фиолетовыми, сзади розовыми. В соответствии с обычаем, принятым у современной молодёжи, она не поздоровалась, вообще не повернула головы, а Знаев, в соответствии с тем же обычаем, сделал вид, что ничего не заметил.

– Сейчас не хочу, – сказал он сыну. – Где тут у тебя можно присесть и поговорить?

– Follow me, – ответил Виталик и махнул рукой.

Огибая и переступая через провода, тряпки, шнурки, сын провёл в его святая святых: полутёмную пещеру, наполовину заставленную аудиотехникой. Проигрыватели и усилители громоздились монбланами. Электронное пианино лежало на полу, на ковре, покрытом пятнами всех видов, от кофейных до портвейных.

«Не знаю, как там насчёт эмбиента, – подумал отец, – но мой балбес живёт как всамделишный музыкант».

В конце концов ему надоело рассматривать художественный беспорядок, и он повернулся к сыну; оглядел с ног до головы. Бледный, небритый, ногти на ногах ужасающей длины, взгляд диковатый, отстранённый. Переминается с ноги на ногу, всё-таки стыдно стало: отец не должен видеть столь вопиющего творческого хаоса. Впрочем, отец не был сильно удивлён или расстроен; если бы в этом году ему исполнилось двадцать лет, он бы очень хотел жить именно такой жизнью.

– По моему, – сказал Знаев, – ты спешишь, брат.

– В каком смысле?

– Тебе рано превращаться в творца, равнодушного к быту.

Виталик беззаботно поморщился, придвинул отцу трёхногий вертящийся табурет, сам сел на пол, в чрезвычайно свободной позе, расставив огромные колени.

– Не понял, – сказал он. – Ты что, типа, включил отца?

– Нет, – ответил Знаев. – Но сейчас включу.

И придвинул портфель.

– Всё, что там лежит, – твоё. Выгрузи и спрячь. Ёмкость – верни.

Сын щёлкнул замками, заглянул. Его глаза расширились, и весь он, сидящий на фоне собственного пианино, невозможно крутой начинающий композитор, превратился в растерянного долговязого мальчишку.

– Не понял, – пробормотал он. – Это что?

– Это, – отчеканил Знаев, – всё, что я могу для тебя сделать. Как для сына. Сразу не трать. Боюсь, другие приходы от отца будут нескоро.

Виталик тревожно моргнул несколько раз, вдруг овладел собой, выпрямил спину и сменил позу на другую, более «пацанскую»: в правую коленку упёрся локтем, на левую положил ладонь.

– Что, проблемы? – осведомился хрипло.

– Нет, – сухо ответил Знаев. – Уезжаю. Когда вернусь – не знаю. Думаю, нескоро.

– Значит, проблемы.

– Ты меня не слышал, что ли? Я сказал – выгрузи и спрячь.

Сын сунул руку в портфель.

– Сколько здесь?

– Будешь жить скромно – хватит года на три. Может, за это время станешь новым Брайаном Ино.

– Брайан Ино – крутой, – ответил Виталик. – Мне до него далеко.

И замолчал, задумался, опустив глаза. Когда снова поднял – в зрачках светился фиолетовый огонь.

– Не, отец, – сказал он. – Я не возьму. Не могу.

Знаев изумился.

– Это почему?

Виталик пожал плечами.

– Мне не надо, – ответил он, не сразу подбирая слова. – Ты и так для меня всё сделал… И мама… Никто из моих знакомых пацанов так не живёт… Я возьму, конечно, тысяч двадцать. Из одежды кой-чего докуплю. Остальное – нет… Зачем? Ты сам говорил, что всем должен. И всё продал. И дом, и квартиру. Не надо мне, отец. Спасибо.

– Дурак ты, – сказал Знаев. – Когда предлагают, надо брать.

– Не, отец, – без паузы ответил Виталик и помотал головой. – Я не буду.

И снова на несколько мгновений обратился в мальчишку, губы стали пухлыми и порозовели, взгляд сильно прояснился; у детей глаза горят много ярче, чем у взрослых.

– Бери, – повторил Знаев. – У меня всё посчитано. Эти деньги выделены специально для тебя. Так давно задумано.

Но сын помотал головой и резко встал.

– Мне не надо.

Знаев встал тоже. Подумал: сейчас, не дай бог, скажет, что спешит, пора идти, не до тебя, извини.

Но Виталик ничего не сказал, молча вышел, перешагнув через электронное пианино, оставив отца наедине с тугим портфелем.

Знаев не знал, что ему делать, и решил немедленно свалить.

В лифте он заплакал, эдак по-стариковски, две-три слезы пустил, отвернувшись в угол. Ещё и сопли потекли. «Простыл, что ли, – подумал сварливо. – Не надо было кондиционером в машине баловаться». Хорошие слёзы, счастливые. Прожигают выбритые щёки. Те, другие, слёзы боли и бешенства, имели ядовитый вкус, а эти – как вода в океане. Такие солёные, что почти сладкие. Быстро высохли. Эмбиент, значит. Студенческое кино. Надо было убедить его взять деньги. О благородных поступках потом жалеешь. Чем благородней порыв – тем сильней потом досада. Надо вернуться и убедить юнца. Всучить насильно. Надавить отцовским авторитетом.

Но не вернулся. Позволил никелированному ящику опустить себя на землю, исторгнуть во внешний мир.

А помнишь: сидели посреди прохладной дубовой рощи в просторном доме, который в несколько мгновений, при нажатии особенной кнопки, обращался в корабль? Гудел невидимый, но могучий электромотор, и, подчиняясь его непреклонности, фрагменты стеклянных стен – справа, слева, сзади – прятались одна за другую, словно карты в колоду, и вот, глядишь – вообще нет вокруг никаких стен, а только полы из длиннейших досок, пахнущие сухим деревом и немного – лаком. И потолок. А вместо стен – зелёная поляна, кривые дубовые ветви, колодцы золотого солнечного света. Помнишь, ты спросил, откуда запах, что за лак, а я ответил: так называемый «яхтный» лак, примерно таким же покрывают корабельные палубы. У тебя что, есть яхта? – спросил ты. Конечно, нет, ответил я. Это дорого и неудобно. Все дорогие игрушки быстро надоедают. И чем дороже – тем быстрей. В этом их проклятие. И мускул-кары надоедают. И мускул-байки. А лодки – особенно. Я же сухопутный человек, какой из меня мореход? А я бы хотел, сказал ты. Я бы хотел поплавать на яхте. Закрой глаза, ответил я, и плыви. А снаружи – в сотню серебряных горл пели птицы, и под ветром трещала листва на дубах. Ни с чем не спутать этот треск листьев, крепких, как младенческие ладошки.

А что не надоедает? – спросил ты.

Только самое простое, ответил я. Солнце. Лес. Океан. Большой город.

А родители? Тоже надоедают?

О да. Ещё как.

А музыка?

И музыка тоже.

А друзья?

И друзья. К сожалению. Уходят своими путями. Или ты от них уходишь. Остаётся один друг, единственный. Или – подруга. Женщина.

Сколько тебе было – семь? восемь? Не помню, и вспоминать лень. Даты стираются из памяти. Как уже было подмечено, отец из меня говённый. Я что-то мог, умел, на что-то был способен – например, привезти тебя в дом посреди леса и очаровать техническими новшествами, складными стенами, бассейном с кристально прозрачной водой – но всё это были отдельные, разрозненные эпизоды, разрозненные воскресенья в разрозненных июлях и августах, примерно в середине нулевых, когда дела шли блестяще.