Текст книги "Патриот"

Потом на газон сбоку выходит задумчивый маленький азиат и начинает поливать траву и цветы водой из шланга, направив струю высоко вверх и веером, сырая прохлада возникает вокруг него волной, и все обитатели веранды начинают радоваться неожиданной водяной благодати, и какой-то седоватый худой дядька, явно праздничный, нетрезвый, сидящий в развязной позе под самым вентилятором, начинает хлопать в ладоши, и многие за соседними столами улыбаются и тоже аплодируют.

И вот, наваждение пропадает. Оказывается, этот смеющийся и помятый человек, аплодирующий любви и жизни, и есть сам Знаев.

Это – мгновение абсолютной трезвости.

Вся фармакология и все спирты продолжают бродить в его крови, но сознание уже хочет обратно, домой, к себе.

– Ты сказала, «выбежал как призрак». Из страшной книги.

Вероника засмеялась, чтобы скрыть смущение.

– Ты сказала, я тебя напугал, – продолжал он. – Мне просто интересно. То есть я, по твоему, злой человек? Опасный? Существо, пришедшее с тёмной стороны?

– Да, – ответила, – конечно. В этом нет никаких сомнений.

22

Тишина, подземная парковка, машины стоят плотно, стальные туловища блестят, чёрные, синие, серые, все выглядят воинственно, непримиримо.

Знаев шагает вдоль длинного ряда капотов; ему кажется, бельмастые фары-глаза наблюдают за ним. Из-под хромированных радиаторных решёток обнажаются сверхпрочные клыки. Капает слюна-масло. Сейчас железные монстры оживут, набросятся и поглотят. Московские черти живут и в автомобилях тоже. Может быть, именно в автомобилях, а не в подвалах Лубянки, и не в секретных тоннелях метро, и не в офисах нефтегазовых воротил. И, когда две машины сталкиваются на улице, – черти выпрыгивают и наслаждаются конфликтом.

Знаев беспокойно вздыхает и матерится шёпотом. Пытается ощутить присутствие чертей. Не набросятся, думает он коротко и мстительно, они сами меня боятся! Я ведь призрак, демон, выходец из параллельного мира! Я – персонаж Гойи, кривой карла, карикатура на человека.

А вот и мой мотоцикл, доставленный эвакуатором в порт приписки. Тоже – хищный, готовый к прыжку цельнометаллический дракон. Безусловно, в нём тоже живёт чёрт, в бензобаке схоронился.

А вот и мой лучший друг, большой, весёлый и красивый человек, Герман Жаров, – между прочим, родственник, брат бывшей жены и дядька старшего сына. Приехал по первому зову, как и полагается настоящему другу. Подходит, ухмыляясь, заключает в жестокие объятия. Одет модно, изысканное летнее кепи надвинуто на выпуклый лоб, джинсы продырявлены замысловато, золотисто-кофейный загар, яркие голубые глаза, сбоку на шее – татуировка, славянская руна смерти, знак агрессии, войны, насилия. Чёртова метка.

– Хо-хо, – басом восклицает Жаров. – Да ты бухой в дым! Что стряслось?

Друг излучает возбуждение, он выглядит холодным и сладким, как мыслящий брикет крем-брюле, он всегда не прочь выпить, и закусить, и кратковременно осчастливить какую-нибудь женщину, неважно какую, желательно побойчей и помоложе, и потом опять выпить, и пожрать, и куда-нибудь поехать, подраться, прыгнуть с парашютом, скатиться на лыжах по отвесному склону, расстрелять в тире две-три обоймы, а меж тем мужику за сорок, и кепка нужна ему, чтоб замаскировать лысину.

Знаев протягивает ключи и кивает на мотоцикл.

– Забери. Я всё равно не могу на нём ездить.

– Запой? – осведомляется Жаров.

– Невралгия. Употребляю психотропы. Ничего не соображаю. В таком состоянии нельзя гонять на двух колёсах.

– Ну и не гоняй пока, – говорит Жаров. – Вылечишься – продолжишь.

Знаев оглядывается. Черти попрятались – испугались Жарова. Он сам как тысяча чертей. Лично бьёт подозреваемых грузчиков, если на складе обнаруживается пропажа.

Знаев признаётся:

– У меня есть второй сын. Вчера обнаружился. Внебрачный. Шестнадцать лет.

– Круто, – говорит Жаров. – Нормальный парень?

– Очень. Я сам не ожидал.

– А при чём тут мотоцикл?

– Боюсь, не выдержу, – признаётся Знаев. – Подарю. А сын поедет – и гробанётся нахрен.

– Разумно, – говорит Жаров. – А почему надо обязательно дарить пацанчику мотоцикл?

– Мне больше нечего подарить. Денег нет. А парень – моя копия. Я должен что-то для него сделать.

– Но не дарить же байк.

– Вот именно. Помоги мне его продать. Такая у меня к тебе первая просьба.

– Помогу, – отвечает Жаров, – конечно. А вторая просьба?

– Ты говорил, у тебя есть друзья. Набирают людей для активного отдыха на территории другого государства.

Жаров смотрит с изумлением.

– Что? – спрашивает он. – Куда?

– Ты знаешь, куда. Ты говорил, у тебя одноклассник этим занимается…

– И не один, – говорит Жаров. – А зачем тебе это, Серёжа? Ты с дуба рухнул? Психотропы в голову ударили?

– Конечно, ударили. И насчёт дуба тоже… Дай мне телефон этого одноклассника.

– Зачем?

– Я хочу уехать. Проветриться.

– Хо-хо, – произносит Жаров с презрением. – На байке гонять боишься, а воевать – не боишься?

– Это разные вещи.

Жаров ухмыляется снисходительно.

– Тебя не возьмут.

– Почему? Я служил в армии. Военно-учётная специальность – связист. С оружием обращаюсь. Навыками первой помощи владею. Короче говоря, пользу принесу…

– Забудь, – твёрдо говорит Жаров. – Там такие идиоты не нужны. Проветриться он собрался, глядите на него. Байрон, ёб твою мать.

– Допустим, я идиот, – отвечает Знаев. – Или даже Байрон. Но ещё я – младший сержант запаса.

– Идиот запаса, – говорит Жаров.

– Давай телефон.

– Не дам, – отрезает Жаров. – Я сказал, там такие не нужны. Там нужны специалисты. Как на любой современной войне. Механики нужны. Особенно танковые. А бегать с автоматом и без тебя дохрена желающих. И я тебя туда не пущу.

Знаев злится. Черти корчат ему рожи.

– А я и спрашивать не буду, – цедит он. – Я решение принял. Если не ты – к другим людям пойду.

– Серёга, – говорит Жаров, вздыхая и глядя почти нежно, – не дури. Ты хочешь ехать и проливать кровь только потому, что здесь у тебя – долги и проблемы?

– По-моему, это нормально.

– Ни разу не нормально, – сурово произносит Жаров. – Приди в себя, брат. Потом, если захочешь, можем вернуться к этому разговору.

– Нет, – сказал Знаев. – Мы поговорим сейчас.

– Ладно, – Жаров надвигается, нависает. – Солдат рискует жизнью за интересы народа и государства. А в чём твой интерес? Душу отвести? Нервы пощекотать? Приключений искать на жопу? Здесь ищи, в Москве. А там – не надо. Хорошо, если тебя, кретина, просто убьют. А вернёшься трёхсотым? Без ног? Миной оторвёт? Кому здесь будешь нужен? Не позорь себя, дружище. Не воин ты.

– Ну спасибо, – сказал Знаев. – А кто же я тогда?

– Пьяный взрослый дядя, – отвечает Жаров. – Отец двоих детей. Я понимаю, ты крутой и всё такое. Родину любишь. Но не надо куда-то ехать и кого-то убивать, чтоб решить свои личные проблемы. Так не делают, брат.

Знаев молчит. Его друг, конечно, выглядит как воин. Он коренной москвич, родом со 2-й Тверской-Ямской, из обширной семьи среднего номенклатурного уровня. Его приятели и одноклассники служат в Генштабе и в спецназе ГРУ, работают в центральном аппарате МВД, в кремлёвской администрации, в МИДе, в «Газпроме». Жаров много знает про войну. Знаев подозревает, что его друг и сам там уже побывал.

– Я думал, ты поможешь, – произносит Знаев угрюмо.

– Просохни, – лаконично отвечает друг. – Тогда поговорим. Давай ключ.

Он заводит мотоцикл и надвигает кепку покрепче. Разумеется, он ездит без шлема. В роли шлема выступает его собственный крепчайший череп. Жаров уважает так называемые «тяжёлые» мотоциклы, чопперы и мускул-байки, монструозные «Харлеи» и «Триумфы».

Он рвёт с места слишком резко и не успевает повернуть, но, к счастью, успевает затормозить; ударяется передним колесом о чужой бампер и едва не падает. Выбирается из седла и смеётся.

– С почином, – ядовито комментирует Знаев.

Мотоцикл не пострадал, но на чужом бампере – вмятина и чёрный резиновый след.

– Не переживай, – говорит Знаев. – Это тачка моего соседа по этажу. Он уже месяц в Индонезии со всей семьёй.

– Вот и тебе туда же надо, – произносит Жаров. – В Индонезию. А ты войну какую-то придумал. Не сходи с ума.

– Постараюсь, – отвечает Знаев. – Передавай привет жене. Как она, кстати?

– Терпимо, – говорит Жаров, и вдруг его загорелая физиономия альфа-самца и воина искажается обидой. – Вчера едва не подрались. Десять раз ей говорил, не покупай деревянные ложки! Их нельзя мыть в посудомоечной машине! Она покупает. Приходится мыть самому.

– Деревянные ложки? – уточняет Знаев.

– Она считает, что деревянная посуда экологичнее. И вот, значит, у меня есть посудомоечная машина, у меня есть домработница, и всё равно я каждый вечер лично вот этими самыми руками отмываю деревянные ложки!

– В семейной жизни есть масса преимуществ, – возражает Знаев.

– Согласен, – без энтузиазма отвечает друг, поворачивает ключ и уезжает.

Герман Жаров на пять лет моложе Знаева.

На две головы выше Знаева, вдвое тяжелее Знаева, в три раза сильней физически, в пять раз громогласней и улыбчивей. И в десять раз проще смотрит на жизнь.

В середине нулевых, во времена «уверенного экономического подъёма», они близко дружили. Понимали друг друга с полуслова.

Их объединяло раздражение, неудовлетворённость, разочарование. Вяжущий вкус плодов победы.

Деньги были сделаны. Дома и квартиры куплены. Дети выросли в смышлёных подростков. Надёжные жёны – умные, сексуальные, полностью лишённые каких бы то ни было романтических иллюзий, – умело управляли налаженными хозяйствами. Но само вещество жизни почему-то изменилось в худшую сторону.

Плоды победы хрустели на зубах, как горькая репа.

Они летали в Дахаб нырять с аквалангом, они летали на Тенерифе гонять на досках, но обоих не покидало ощущение, что главное проходит мимо. Что-то не так, что-то недополучено, понимали они. И однажды, надравшись ледяным красным вином в баре близ пляжа Эспиньо, Португалия, Герман Жаров сформулировал: жить надо так, как будто каждый день – последний.

Это был их план.

Жизнь одна, и она коротка, и деньги – не главное.

Оба, не сговариваясь, почти одновременно – в течение года – развелись с жёнами, оставив им депозиты и недвижимые квадратные метры.

Оба, не сговариваясь, отложили огромные суммы для оплаты обучения подрастающих сыновей в лучших университетах.

Жаров прочил своего отпрыска в спортивную медицину. Знаев подумывал насчёт Института стран Азии и Африки.

Перелёты к сливочным берегам тёплых морей и океанов обходились недёшево, дети имели отличный аппетит, работать приходилось много. Со временем Жаров стал значительно меньше путешествовать, но пить – значительно больше. Регулярно дрались, специально для этого ходили в ночные клубы и задирали нетрезвую молодёжь, или гоняли на машине по ночной Москве, провоцируя дорожные конфликты и потасовки; однажды Жаров получил резиновую пулю в бедро.

Знаев был старше, он первым почувствовал, что акваланги и кулачные бои ничего не изменят, что это – не подвиги, что надо резать по живому; сотня маленьких поступков не заменят одного большого.

Он закрыл свой банк и вложил деньги в дело, в котором почти ничего не понимал.

В магазин «Готовься к войне».

Его друг Герман не отважился поступить столь радикально. Остался кем был. Драчуном, пьяницей, владельцем стального стада из полудюжины автомобилей и мотоциклов, миллионером, продавцом осветительного оборудования – хозяином торговой фирмы, третьей по величине в стране.

Дружба их подвяла.

Жаров ежедневно уговаривал пол-литра дорогого алкоголя, в любое время дня и ночи легко садился пьяным за руль, но физическое здоровье продавца прожекторов и лампочек было столь громадно, что ни один автомобильный инспектор ни разу не учуял запретного запаха.

Знаеву пить было некогда; новая затея – магазин – поглощала все силы и время.

Жаров неожиданно вернулся в семью – с клятвами и покаяниями. По настоянию жены стал захаживать в храм, причащался даже. Но пить не перестал.

Знаев посчитал однажды годы их близкого товарищества – вышло ровно четырнадцать, два полных семилетних цикла.

Познакомились – наглыми, дерзкими двадцатипятилетними делюганами, авантюристами. Теперь медленно расходились – седыми кабанами, каждый в свою сторону.

Но конец близкой дружбы не отменяет единомыслия, возможности откровенного разговора; если двое привыкли доверять друг другу самые тайные сомнения – они будут так делать всегда, дружба ни при чём, товарищеская приязнь может пройти, а привычка останется.

Был откровенный разговор.

Дурак, сказал ему Герман Жаров, зачем ты продал банк? Останешься без штанов. Тебя повело по кривой дороге.

Нет, возразил Знаев, я как раз иду по прямой. Это ты пошёл по кривой.

В чём же кривизна, с обидой спросил Жаров, если я берегу, что имею? Семья, жена, дети, здоровье – вот ради чего надо жить. Это любовь, понял? Себя надо тратить ради любимых людей. Ради родных и близких. Это очевидно. Всё держится на любви, всё скреплено любовью, брат.

А как же жизнь на всю катушку, спросил Знаев.

Это она и есть, ответил Жаров. Вся катушка.

Нельзя жить ради других, брат, сказал тогда Знаев. Даже ради самых любимых. Ты думаешь, что ради других живёшь, а на самом деле – за их счёт самоутверждаешься.

А мне похрен, брат, ответил Жаров.

Они так и не договорились, чей путь прямей.

Друг был в жопу пьян, и чеканные максимы изрекал, брызгая слюной и моргая соловелыми глазами.

Через год была Олимпиада в Сочи, потом Крым, Донбасс, сбитый голландский «аэробус», кризис, подорожавшая валюта, санкции, взорванный русский «аэробус», – совсем другая жизнь началась, совсем.

Телефон в кармане Знаева паскудно вибрирует.

Сообщение от Плоцкого.

ВСРЕЧА СЕГОДНЯ В 23.00 БУДЬ ПОЛЮБОМУ 100 ПРЦЕНТОВ ЭТО В ТВАИХ ИНТИРЕСАХ! РЕШАЙ ВОПРОС! – ОСТАНИМСЯ ДРУЗЯМИ!

И длинный ряд восклицательных знаков, смахивающий на забор, на стену между человеком и человеком.

23

Москва никогда не спит.

Москва всегда ест.

Москва жуёт, проглатывает, вытирает жирные губы, Москва выпивает и закусывает, хрустит хрящами победительно.

Москва конкретно бухает и капитально похмеляется.

Москва готовит на мангале, на гриле, на воке, на углях, в тандыре и в дровяной печи, в горшочке, по оригинальному рецепту шеф-повара.

И белые грибы в сметанном соусе, и шаурма с маслянистым майонезом, и запечённое яблоко с клюквенным соусом, и рёбрышки чёрного быка, и традиционный бургер «Аль Капоне».

А ещё молекулярная кухня для снобов, и заведения для вегетарианцев и сыроедов: пресные винегреты и морковные запеканки.

И потом – сто граммов водки на берёзовых бруньках, и пива холодного, тёмного, с густой шипящей пеной.

Здесь западло быть голодным. Здесь так не принято. Голодный в каменных джунглях не выживает.

Зачем приехал тогда, из Ростова и Екатеринбурга, из Миасса и Кемерова, из Благовещенска и Саратова, – голодать разве? Нет, приехал, чтоб навсегда, необратимо стать сытым.

Для тех, кому не хватает времени, придуман кофе, его продают навынос всюду, на бульварах и в парках, даже с колёс, из распахнутых дверей автомобильных фургончиков; пластиковый стакан с двойным эспрессо есть признак хорошего тона, хлебнул – и голод побеждён на полчаса, и побежал дальше, крутись, пошевеливайся давай!

У дверей ресторана «Янкель» к Знаеву приблизился испитой человек в засаленных брюках и сбивчиво попросил денег. Знаев молча помотал головой и потянул на себя дверь.

Пелена снова была с ним, отгораживала и защищала.

Он не расстроился и не разозлился, когда Жаров отругал его и высмеял его план. Так или иначе, решение было принято.

Исчезнуть, уехать. К ебене матери. Туда, где дерутся, на передний край, в окоп.

Вот этих вот ресторанов – пока достаточно, на нынешнем этапе жизненного пути; с ресторанами явный перебор, хватит ресторанов уже; пора менять картинку.

Каждый день – по три-четыре встречи в ресторанах: поговорили о деле, заодно и пожрали.

Он просиживал по кабакам, барам и кафе тысячу долларов в месяц.

Он проводил огромный кусок жизни, сидя на комфортных диванах, среди музыки, идеальной чистоты, в нарядной толпе благополучных счастливчиков, которым повезло жить в одном из центров обитаемого мира, в блестящей пятнадцатимиллионной столице.

Пора в окопы. Пора в окопы.

Ресторан был дорогой; судя по запаху, на кухне жарились и запекались наилучшие, свежайшие экземпляры морской фауны; Знаев потянул ноздрями и на мгновение с удовольствием перенёсся на атлантический берег, на край Португалии, в йодовую прохладу, на припортовую улочку, где в доме на углу – харчевня на три стола, и коричневые рыбаки, одинаково широкогрудые, с одинаково сиплыми низкими голосами, пьют вино и пиво из скромнейших стаканчиков, ожидая, пока на маленькой жаровне, вынесенной на тротуар, дойдёт до кондиции их собственный дневной улов.

Иллюзия усилилась, когда навстречу Знаеву из-за стола поднялся человек, похожий на рыбака-моремана, со столь же прямым взглядом и капитальной челюстью, столь же прочно сконструированный, явно привыкший к физическим усилиям. Смотрел неглупо, излучал бесстрашие.

– Пётр, – представился он, преодолевая шум голосов и музыку. Предложил крепкую расплющенную ладонь. Конечно, не моряк, не рыбак, сообразил Знаев, – спортсмен, борец какой-нибудь, боксёр или хоккеист.

Рядом со «спортсменом» маячил Женя Плоцкий, показавшийся Знаеву в несильном ресторанном свете совсем старым и чрезвычайно сердитым. Руки не подал, со стула не встал; посмотрел с презрением, поморщился.

– Ты бухой, что ли?

– Я бухой? – переспросил Знаев. – Я давно таким трезвым не был. Но я бы выпил. Если угостишь.

«Спортсмен» тут же сделал жест, подзывая официанта.

Тот подошёл – взрослый мужик с залысинами, к полуночи замотанный уже.

Знаев спросил бутылку сухого белого, жареную треску с отварным картофелем, подогретый хлеб: ему захотелось снова вызвать в памяти португальскую улицу и дыхание Атлантики, что-то красивое, отдалённое, романтическое, что-то непохожее на гудящий жестокий московский муравейник.

Официант ушёл. Плоцкий положил на стол локти.

– Серёжа, – сказал он. – Ты мне должен. Правильно?

– Да, – кротко согласился Знаев.

– Три миллиона долларов.

– Точно, – кивнул Знаев и посмотрел на «спортсмена»: тот был невозмутим. Держался красиво, сидел с хорошей осанкой. Знаев любил физически крепких людей и почувствовал к нему симпатию.

– И за три года, – Плоцкий поднял узловатый палец, – ты не отдал ни копейки. Правильно?

– Да, – ответил Знаев твёрдо, как мог.

– Серёжа, – сказал Плоцкий хрипло, – я тебя предупреждал. Я продал твой долг. Вот ему.

И показал на «спортсмена».

– Я директор коллекторского агентства, – тут же сказал «спортсмен». – Мы взыскиваем долги на официальной основе.

– Погодите, – перебил его Знаев. – Извиняюсь, конечно… Э-э… Пётр… Вы не могли бы… ну… выйти покурить?

«Спортсмен» вопросительно поднял брови. Знаев сделал вежливый жест.

– В смысле, оставить нас вдвоём?

– Я не курю, – ответил «спортсмен», криво улыбнувшись, однако встал.

– Погоди, – резко возразил Плоцкий и тоже начал вставать, глядя на Знаева с ненавистью. – Лучше мы выйдем. Сиди, – разрешил он «спортсмену» и повторил настойчивей: – Сиди. Мы скоро.

И толкнул Знаева в плечо.

– Пойдём.

Они вышли на крыльцо. Город бушевал жёлто-лиловыми огнями. Недавний ливень оставил обширные лужи, они быстро испарялись. По высокому небу неслись клочковатые облака. Вечер был невыносимо хорош.

Плоцкий враждебно придвинулся к Знаеву, в глаза посмотрел.

– Чего ты хочешь?

– Пощады, – признался Знаев. – Прости меня, старый. Пожалуйста. Не топи меня сейчас, я и так почти утонул… Если ты мне друг.

– Нет, – ответил Плоцкий, выпятив челюсть. – Я тебе не друг. Не друг, понял? – Его глаза заслезились. – Ты за год ни разу не позвонил! Друзья так не делают! Ты – говно. А я – нет. Могу при всех в лицо повторить…

– Не надо, – возразил Знаев. – Прости меня. Я тебя очень уважаю. Я у тебя многому научился.

– Ты главному не научился, – неприязненно ответил Плоцкий, глядя в сторону. – Если бы ты хотя бы раз в месяц паршивую смску присылал – ничего бы не было! Но ты – пропал. А говоришь, что уважаешь. Всё, хватит. С этого дня я тебя не знаю и знать не желаю.

И добавил несколько бранных слов.

Знаев улыбнулся.

– Дурак ты, Женя, – сказал он. – Я всё равно тебя люблю.

– Пошёл к чёрту, – ответил Плоцкий и открыл перед Знаевым дверь. – Давай, двигай. Закончим это тухлое дело.

24

Полуночная публика отличалась от публики раннего вечера, как отличается электрогитара от своей акустической сестры. Полуночная публика сверкала, переливалась, шумела, что-то бешено себе доказывала. Давила на все педали. Разинутые радикальные рты, потные лбы, резкие жесты, хохот. Рок-н-ролл вина и секса. Среди гостей тут и там Знаев различил глумливые морды чертей. Кривые носы, торчащие клыки, горбатые спины. Возможно, Женя Плоцкий тоже был замаскированным чёртом, но Знаев не был в этом уверен.

Галлюцинации его не пугали. Они были здесь и сейчас очень уместны. И даже украшали реальность. С чертями было интересней, чем без них.

Пелена скрадывала одни детали происходящего; другие, наоборот, раскрашивала и выпячивала.

Непременный печальный коммерсант сидел в углу, в компании рискованно юной девочки и стакана скотча, и унылым уже не выглядел, а выглядел злым и свободным. Его спутница смотрела влажно.

Звенели фужеры. Полуодетые дамы, все до единой – красавицы, знойно похохатывали.

На большом экране показывали новости «Первого канала», войну, без звука, но с бегущей строкой, и многие разворачивали спины, чтобы прочитать фразу или две, посмотреть на картинку, на дома, разбитые взрывами.

Судя по видеоряду и бегущей строке, обе стороны долбили друг друга из всех видов оружия. Были задействованы танки, реактивные установки, авиация и полный набор систем ПВО. Людские потери с обеих сторон исчислялись тысячами.

Избавиться от этого чудовищного наваждения, от образов убийства, от продырявленных танков и рыдающих старух можно было только с помощью сильного запаха свежей жареной рыбы.

Никто не мог ничего поделать.

Одинаково недовольные патриоты и либералы, радикалы и лояльные граждане продолжали жрать жареное и вздыхать, сиживая по ресторанным верандам.

Война встала дорого, война обошлась смертями невинных детей, отвратительными ужасами и скандалами; война явилась катастрофой для множества наций.

Но и жрать тоже надо было, чтоб сохранить силы, чтобы каждый день идти на работу, копать землю, чертить чертежи, лечить больных, стоять за прилавками, водить детей в детский сад и покупать им плюшевых медведей.

Война стала кошмаром, безумным сном наяву, война ужаснула всех – но ужас ничего не отменил, надо было жить дальше.

Вернулись к столу. Знаев развязно подмигнул «спортсмену». Плоцкий налил себе воды; по резким движениям руки было заметно, что нервничает.

– Давайте сразу к делу, – предложил Знаев. – О чём речь?

«Спортсмен» сел прямо.

– Мы купили ваш долг, – увесисто сказал он. – Официально. Переуступка прав. Мы – коллекторы. Мы будем с вас взыскивать.

– У меня нет денег, – скучным голосом сообщил Знаев.

– Есть.

– Нет.

– Есть, – настойчиво повторил «спортсмен». – Есть, Сергей Витальевич. У вас один только дом загородный стоит полтора миллиона…

– Дом давно продан, – возразил Знаев. – Осталась квартира, но на неё нет покупателя…

– Подождите, – перебил Плоский, поднимая широкую белую ладонь. – Я не хочу это слышать. Я вас познакомил – дальше договаривайтесь без меня. Согласны?

– Я не против, – сказал «спортсмен».

– Мне всё равно, – сказал Знаев, глядя на Плоцкого. – Я сделаю, как ты скажешь, дружище.

Плоцкий встал.

– Удачи тебе, Сергей, во всех твоих делах, – сказал он, дёргая подбородком, и ушёл, по пути ловко обогнув официанта с тяжёлым подносом.

«Спортсмен» придвинулся ближе к Знаеву.

– Извиняюсь, – сказал он. – Но вы, Сергей, его реально сильно обидели…

– Фигня, – грубо ответил Знаев. – Я его знаю двадцать пять лет. Женя Плоцкий – постарел. Вот и всё. Старики сентиментальны и обидчивы. Я ничего ему не сделал. Подумаешь, денег задолжал.

«Спортсмен» нейтрально улыбнулся. Официант сгрузил с подноса снедь. Стол быстро заполнился благожелательным сверканием бокалов и тарелок. Знаев почувствовал себя защищённым, словно все эти блестящие вилки-бутылки, и мелкие пузырьки горячего масла на чешуйчатых, цвета сырой нефти, боках жареных рыбин, и крахмальные салфетки с твёрдыми краями – это его армия, готовая оборонить от любого неприятеля.

«Спортсмен» внимательно смотрел, как Знаев жуёт и пьёт.

– Сергей, – произнёс он доверительно, – а можно вопрос?

– Валяй, – разрешил Знаев.

– Этот вот магазин, «Готовься к войне»… Почему такое название странное?

– Нормальное, – холодно ответил Знаев. – Латинская поговорка. Si vis pacem, para bellum. Хочешь мира – готовься к войне.

– Маркетинговая стратегия, – подсказал «спортсмен».

– Ага. Игра на патриотических чувствах. Здоровый милитаризм.

– И у вас не получилось.

– Получилось, – возразил Знаев.

Вино ударило ему в голову, пелена стала густой и мутной.

– Я два года работал в нуле, – сказал он, взмахнув вилкой. – На третий год должен был выйти в прибыль. По некоторым позициям я поднимал до двухсот процентов. Потом началась война. Всё упало, и я упал тоже. Рынок идёт вниз – ты идёшь за рынком.

Неприятно было в сотый раз припоминать этапы поражения, но Знаев был уверен в своей правоте и мог доказывать её любому и каждому снова и снова.

– Эту идею, – сказал он, – надо было развивать в другую сторону. Военно-патриотическая тема – это не топоры и валенки, а система ГЛОНАСС и крылатые ракеты «Калибр». Вот наш para bellum.

«Спортсмен» смотрел с интересом и слушал внимательно.

– Мне надо было не сахар в мешках продавать, – продолжал Знаев, – а гражданское стрелковое оружие. Или, например, купить самолёт и открыть школу пилотов… Потому что это тоже – para bellum! Любой боксёрский клуб – это para bellum! И курсы для хлебопёков – para bellum. Всё, что делает тебя самостоятельным, независимым от политики, любой, внешней и внутренней, – para bellum. Любое практическое знание – это para bellum.

– Так назывался немецкий пистолет, – заметил «спортсмен».

– Знаю, – ответил Знаев с сожалением. – Табельное оружие офицеров Третьего Рейха. Конечно, мне не надо было использовать такое название. Вешать вывеску со словом «война» – это была ошибка… Надо было поискать что-то другое… В том же стиле… Типа – «Щит и меч». Или «Наш бронепоезд»… Мне говорили, но я не слушал…

– Почему?

– Хороший вопрос, – пробормотал Знаев. – Я думал, я умней всех.

«Спортсмен» улыбнулся вдруг.

– Женя сказал, что вы очень умный.

Знаев пожал плечами.

– Умники тоже ошибаются.

– Я вот, – сказал «спортсмен», – сильно умным себя не назову. Но зато умею считать. Вы были должны три миллиона. Если вы отдадите триста тысяч, это будет очень выгодно.

– Не отдам, – ответил Знаев. – У меня нет. Хотите – пытайте утюгом.

– Зачем утюг? – возразил «спортсмен» с недоумением. – О чём вы? Щадящие методы гораздо эффективнее. Допустим, человеку ограничивают выезд. Задолжал по суду – границу не пересечёшь. Поверьте, для большинства этого достаточно. Как только человек понимает, что не сможет поехать в другую страну, – тут же находит деньги и бежит договариваться…

– Понятно, – сказал Знаев. – Вы, наверное, работаете только с крупной клиентурой.

– Конечно, – веско ответил «спортсмен». – Вы – крупный клиент. С вами я работаю индивидуально. И у меня есть индивидуальное предложение. Мы можем всё провернуть уже сегодня.

– Отлично, – сказал Знаев. – Я готов ко всему, кроме детоубийства и скотоложества.

– Надо будет поехать в другое место, – сказал «спортсмен». – Тут недалеко.

– Нет, Пётр, – спокойно ответил Знаев. – Я никуда с вами не поеду.

– А со мной и не надо, – мирно сказал «спортсмен». – Езжайте один. Возьмите такси. Время позднее, Москва – пустая; за пять минут доберётесь. Там ночной клуб. И вас уже ждут.

Знаев изумился.

– Меня прямо сейчас ждут в каком-то клубе?

– Да. Очень солидные люди. Американцы. Ребята из Нью-Йорка. Сказали, ждут душевно.

– Ждут душевно? – уточнил Знаев.

– Да. Интересуются вашими телогрейками.

– Телогрейками, – сказал Знаев. – Ага! Телогрейками.

Боль обожгла его пылающим кнутом.

– Твою мать! – зарычал он, мотая головой. – Твою мать!

И проскрежетал, от бессильной ярости, несколько грязных слов.

«Спортсмен» напрягся.

– Не обращайте внимания, – процедил Знаев, поспешно отворачиваясь и обливаясь слезами боли. – Воспаление лицевого нерва.

– Здоровье надо беречь, – вежливо посоветовал «спортсмен».

Сказано было с дежурным равнодушием; Знаев разозлился.

– Хули ты в этом понимаешь, – грубо сказал он, защищая ладонью горячую мокрую щёку. – Ты вон какой здоровый. Спортсмен?

– Мастер спорта по самбо.

Знаев кивнул покровительственно.

– Я тоже спортсмен, – сказал он. – Но, к сожалению, не мастер. Что ты говорил про телогрейки?

– Вам лучше поговорить самому. Это недолго. Я подожду здесь.

– Чёрт с тобой, – сказал Знаев. – Но учти, я позвоню своему адвокату. Если не вернусь через час – ты первый попадёшь под раздачу.

«Спортсмен» улыбнулся с достоинством; видимо, угрозы на него не действовали.

Впрочем, на Знаева – тоже.

25

Место, где его «душевно ждали», оказалось древней бездействующей фабрикой близ щербатой набережной Тараса Шевченко. Копчёные стены и арочные своды красного кирпича нависали инфернально.

Однако, обернувшись, можно было увидеть на противоположном берегу вздыбленные в зенит, тесно прижатые друг к другу башни «Москва-Сити» – и догадаться, что у заплесневелых фабричных корпусов есть умные хозяева, что заброшенность – мнимая, что фабрика работает.

Повсюду горели энергосберегающие лампы, подсвечивая исцарапанные стены и указатели: студия «Арт-винтаж» – прямо, галерея художественного акционизма – налево по лестнице, а студия боди-арта – направо. Не курить, не сорить. Убитая, поруганная внешне фабрика изнутри предстала обиталищем богемы. Правда, пока всё пребывало в стадии реконструкции, из разбитых стен торчали кривые арматурины, тут и там полиэтиленовые простыни закрывали кучи бурого мусора; общая энергетика живо напомнила Знаеву его собственную стройку, коридоры его магазина, столь же остро пахнущие сырым цементом.

«Все что-то создают, – подумал Знаев, – или переделывают, как и я! Значит, история продолжается. Ещё повоюем».

Двухметровый, мягко ступающий охранник со скульптурным мускулистым задом провёл Знаева по ободранным лестницам и разорённым коридорам, пока за железной дверью не открылось тёмное, фиолетово-шоколадное, неясных размеров пространство с расставленными тут и там колоссальными диванами, с сильным запахом духов и карамельного кальянного дыма. Негромкий солидный бит заполнял зал, звуки падали свободно, как дождевые капли.