Текст книги "Патриот"

Заведение миниатюрное, едва на дюжину столов, но, по законам высшей справедливости, место для тебя освобождается как раз в тот момент, когда ты входишь, отдуваясь и вытирая ладонью мокрую физиономию. Официантка протягивает коробку с бумажными салфетками и с уважением глядит на синяки под твоими глазами.

Затем появляется сын, тоже, разумеется, без зонта: в свои двадцать он законченный минималист, не носит ни часов, ни украшений, ни очков тёмных. У него нет ни кошелька, ни даже аудиоплеера.

«Слишком красивый, – думает Знаев. – Слишком крепкий, слишком глазастый и обаятельный. Слишком чистая кожа, слишком крепкая шея. Или дело не в нём, а во мне: я слишком его люблю. Наверное, всё это сон, морок. Пелена ещё со мной. Я продолжаю пребывать внутри многоходовой галлюцинации. Этот парень, которого я себе вообразил – иллюзия, подсознательная проекция моего настоящего ребёнка Виталия Сергеевича, безработного балбеса, музыкантствующего лентяя, столичного мальчика-инфантила».

– Они не проходят, – говорит сын.

– Синяки?

– Да.

Знаев улыбается и двигает ближе к сыну тарелку с гамбургером «Аль Капоне».

– Зато теперь я понимаю, что чувствует боксёр, отстоявший двенадцать раундов.

– Нифига ты не понимаешь, – говорит сын. – После боя боксёры две недели сидят дома. Лицо вот такое, – он показывает ладонями: полметра от правой щеки и полметра от левой. – Я видел фотки в интернете.

– Извини, брат, – отвечает Знаев. – Я всё время забываю, что интернет – мощный источник знаний.

Сын недоумённо сдвигает светлые, от матери доставшиеся брови.

– А что, нет, что ли?

– Не буду спорить. Я позвал тебя, чтоб напомнить две главных твоих задачи. И сообщить задачу номер три.

– Внимательно слушаю, – говорит Виталик.

Знаев понимает, что не утолил голод, и крадёт с тарелки сына кусок, и глотает одним мигом.

– Во-первых, – начинает он, – не влезай в криминал. Никаких драк, разборок за своих пацанов против чужих пацанов, а главное – никаких наркотиков и оружия. Сядешь в тюрьму – я не буду тебя вытаскивать. Это очень дорого. Многие десятки тысяч долларов. У меня сейчас нет таких денег.

– Понятно, – говорит Виталик.

– Во-вторых, не женись и не заводи детей. Ты – никто, у тебя нет ни работы, ни профессии. Не должно быть никаких залётов и беременностей. Если у тебя есть девушка, и вдруг ты соберёшься жениться – делай это без меня, я участвовать не буду, ни копейки на свадьбу не дам и сам не приду. Ты пока щегол, пацан-мальчишка, тебе это не нужно. Подруга, наверное, у тебя есть, и, может быть, ты уже с нею живёшь – дело твоё, я в твою жизнь не лезу… Но – никаких свадеб и младенцев.

– Понял, – отвечает Виталик. – Ты это уже говорил.

– Повторение – мать учения, – произносит Знаев. – Третья просьба, и последняя. Слушай внимательно. У тебя есть брат. Сводный. Звать его Серёжа. Шестнадцать лет, школьник. Я решил, что ты должен об этом знать.

Виталик никак не реагирует. Он просто не понимает, как отнестись к этой полученной новой информации. Знаев достаёт телефон, находит номер младшего сына и пересылает старшему.

– Я тебе не предлагаю прямо сейчас идти к нему, знакомиться и дружить. Можешь вообще не дружить… – Он вдруг чувствует смущение и с трудом подбирает слова. – Но пообещай мне, что вы… ты… и твой брат… вы будете поддерживать связь. Всю жизнь. Хотя бы раз в год ты будешь ему звонить, или письмо напишешь. Такое же обещание я возьму и с него. Вы – братья, одна кровь, вы в любом случае должны помогать друг другу. Хотя бы советом.

– Я понял, понял, – спокойно говорит Виталик. – А чего так сурово? Я ему сегодня же напишу.

– Напиши. И постарайся встретиться в ближайшие дни. Он скоро уедет. В Голландию, на учёбу.

Виталик ухмыляется.

– Короче, у меня будет брат в Голландии.

– Необязательно, – говорит Знаев. – Там не всем нравится. Маленькая страна. Скучновато. Взрослые все работают, молодёжь наркотики жрёт. Может, он ещё вернётся.

– А ты сам? – спрашивает Виталик. – Ты сам когда узнал?

– Неделю назад.

– Прикольно, – говорит Виталик после раздумья. – Раз! – и у тебя сын! Что ты чувствуешь?

– Сначала, – отвечает Знаев, – ничего не чувствовал. Вообще. Я же его не растил. Тебя – растил, а его – нет. Это же важно, да? Потом познакомились, поболтали… И он мне… ну… понравился. Наш человек. Правда, не патриот. Борец за свободу, колбасу и западные ценности. Но это ему мать внушила; это пройдёт. Как у тебя прошло.

– Всё равно прикольно, – говорит Виталик, явно не обратив внимания на последние реплики отца. – И что, он сам тебя разыскал?

– Нет, – ответил Знаев. – Ему пофигу. Как и тебе. Вы почти взрослые, вам сейчас отец не нужен. Или нужен, чтобы бабок на карман подкинуть…

– Ладно, – говорит Виталик. – Я всё понял. Сколько ему, говоришь? Шестнадцать лет?

– Да.

– Тоже, наверно, музыкант.

– Ничего подобного. Интересуется математикой. Музыкальный ген унаследовал только ты.

– Осталось понять, что с ним делать, – произносит Виталик не слишком бодро. – С музыкальным геном.

– Что-нибудь делай, – отвечает Знаев. – Пиши музыку. Играй. Развивайся.

– Куда? – тихо спрашивает Виталик. – Я играю плохо. Пою ещё хуже. Все, кому я давал послушать свои альбомы, сказали, что это вторично. Я вот не понимаю. Что значит «вторично»?

– Это значит, ты используешь чужие идеи.

Виталик подкидывается.

– Ну и что? Fifty Cent тоже вторичный! По отношению к Тупаку! Не все музыканты открывают новые направления! Есть много таких, кто работает внутри стилей, которые давно сформировались…

– Забудь про стили, – говорит Знаев. – Главное – мелодия. Есть мелодия – есть всё. Нет мелодии – до свидания. Есть ещё такая штука, как звук. Оригинальное сочетание тембра, тона и силы. Придумать новый звук ещё трудней, чем мелодию…

Виталик нетерпеливо отмахивается.

– Я знаю, – говорит он. – Ты лучше мне скажи… Только не смейся… Допустим, вот я потрачу десять лет на музыку. На мелодии. Запрусь в квартире, буду писать – и больше ничего не делать. А потом окажется, что всё это напрасно. Музыка моя никому не будет нужна. Как тогда быть?

– Это невозможно в принципе, – твёрдо отвечает Знаев. – Человечество не может существовать без музыки. Композиторы пользуются спросом. Сотни ребят, сочиняющих музыку, работают в рекламе и прекрасно себя чувствуют. Рекламы без музыки не бывает. Дальше: любой телесериал, любой детский мультфильм, любая компьютерная игра – везде звучит оригинальная музыка. За десять лет ты по-любому найдёшь себе работу в этом бизнесе. Но при одном условии: если у тебя есть к этому воля.

Виталик молчит несколько мгновений и говорит:

– Есть, наверное. Но я не уверен.

– Тогда живи дальше. И жди, когда уверенность придёт. Или исчезнет. Что-то случится, произойдёт событие – и ты сам поймёшь, нужно тебе это или не нужно. Прёт тебя или не прёт. Счастлив ты или нет. Главное, чтоб возбуждало, чтоб затягивало, как в водоворот. Творческий человек должен ценить это наслаждение сочинительства, он ради него живёт, это его главная награда. Сидишь в три часа ночи, пьяный, дурной, в одних трусах, в наушниках перед клавиатурой, или с гитарой под локтем, и что-то ваяешь. Потом записываешь, перезаписываешь, улучшаешь. Потом даёшь послушать друзьям – а они что-то как-то без восхищения. Нормально, говорят. А ты неделю не спал. Вот это – самое главное. Чтобы ты верил в то, что делаешь…

Тем временем поток небесной воды слабеет, и некоторые наиболее нетерпеливые посетители, дожевав и допив, уходят. Увы, спустя полминуты пространство над крышами ещё темнеет, и его раскалывает молния. Ливень гремит с удвоенной мощью. Те, кто остались в заведении, мысленно хвалят себя за правильный выбор и дружно отхлёбывают из чашек; те, кто ушёл, попадают под падающую стену воды, их участь незавидна.

– Однажды ты понимаешь, что ничем не отличаешься от Бетховена или Джимми Хендрикса. Они сочиняли музыку – и ты сочиняешь. Кто сочинил больше, кто меньше, кто лучше, кто хуже – это уже детали. Главное – чтобы музыка звучала в твоей голове. И чтобы ты её любил. И тогда она полюбит тебя тоже. Молодость лучше потратить на исполнение мечты. Пойти на работу ради денег – много ума не надо. Забросишь мечту – потом будешь жалеть.

– А ты? – спрашивает Виталик. – Ты жалеешь?

– С какой стати? – возражает Знаев. – Я не предал мечту. Я её исполнил. Я выступал с концертами. Я прожил так целую жизнь. У меня была публика. И даже поклонницы. Две.

Виталик весело смеётся и дожёвывает свой «Аль Капоне».

– Человек живёт не одну жизнь, – добавляет Знаев. – Несколько. Каждые семь лет – новую. Не все это понимают. Если не быть дураком, можно прожить полноценную жизнь в музыке, или в другом искусстве, – а потом заняться чем-то новым. Ты прожил всего две жизни. Я прожил – семь. И собираюсь прожить ещё примерно три…

Виталик молча кивает. Он, в общем, вполне понятливый парнишка, ему не надо ничего объяснять по десять раз, но Знаев на всякий случай напоминает:

– Позвони брату.

– Я понял, понял…

Так они сидят ещё примерно четверть часа, пока наконец дождь не прекращается так же внезапно, как начался, и в разрывах туч не показывается торжествующее солнце.

Сын уходит. Он, как все неработающие молодые люди, страшно занятой человек.

Знаев остаётся один и смотрит, как мимо окна проходят один за другим несколько чертей, мокрых и чрезвычайно недовольных. Вода – священная стихия – очистила город и его людей; слугам зла это не нравится.

42

Вечером Герман Жаров снова позвонил и потребовал явки – на том же месте.

Знаев не хотел никуда идти. История с умирающим братом Валерой тяжело на него подействовала. Бывший банкир уже и забыл, что соприкосновение с чужой смертью может быть столь пугающим. Теперь его план был – пересидеть остаток дня в квартире Геры, приготовить прохладную ванну, воткнуть в уши музыку – что-нибудь взрослое и сложное, вроде Майлза Девиса, – погрузиться и отвлечься.

Он пытался возражать Жарову, но тот сказал твёрдо и с чувством: «Если мы друзья – выходи, а если не друзья – пошли меня нахер».

Пришлось уступить.

На этот раз вместо мотоцикла к тротуару подкатила чёрная с тонированными стёклами акула; громадная башка Жарова высунулась из открытого окна, могучая лапища решительно открыла лакированную дверь; Знаев сел назад.

Жаров был облачён в смокинг и бабочку. Молча сунул в руки Знаева плотный конверт. Внутри оказалось приглашение на ежегодную церемонию журнала «GQ» «Человек года» для двух персон, тиснёными золотыми буквами на бумаге типа верже.

– Тебе надо проветриться, – объявил Жаров. – А то ты совсем одичал.

– Сам ты одичал, – ответил Знаев. – Какой такой «Человек года»? Сколько ты за это заплатил?

– Нисколько, – пробормотал Жаров. – Друзья подарили. Имей в виду, там дресс-код.

– Ты бы предупредил, что ли. Я бы побрился.

– Побрился, не побрился – сейчас на это никто не смотрит. Просто будь собой, понял?

– Это легко, – ответил Знаев. – Главное, чтобы никого не напугала моя побитая морда.

На углу Садового кольца и Нового Арбата машина свернула в жерло подземной парковки огромного торгового центра «Лотте Плаза», вдвинутого в пространство, как рояль в городскую квартиру: тесно, зато круто.

На лифте поднялись на последний, девятый этаж, и после блужданий по переулкам из сплошных витрин, в маленьком ателье арендовали для Знаева смокинг и белую рубаху. Шмотки, сшитые на чужое плечо, сидели криво, но, в общем, не позорно. Жаров рассчитался; Знаев подсмотрел сбоку.

– Ничего себе, – сказал он искренне. – У тебя много лишних денег?

– Ради друга стараюсь, – значительно ответил Жаров. – А лишних денег давно нет. Пошли, найдём тебе ботинки.

Этажом ниже они купили подходящую к случаю обувь. На этот раз заплатил Знаев.

Меньше всего ему сейчас были нужны дорогие официальные ботинки; он выбрал самые дешёвые, оказавшиеся, по совпадению, самыми уродливыми. Впрочем, полностью экипированный бывший финансист Сергей Витальевич, с белоснежной грудью, седой щетиной и пегими лохмами на упрямо склонённой голове, посмотрев на себя в высокое зеркало, заключил, что смотрится хоть и помято, но достаточно нагло. Даже коричневые пятна под глазами не портили картины.

Жаров тоже остался доволен: оба они выглядели вполне бравыми; один плотный, массивный, другой – его антипод, костистый и сухой.

– Надо выпить, – сказал Жаров.

– Полностью поддерживаю, – сказал Знаев.

Неожиданно он себе понравился, униформа светского хлыща его преобразила, сделала значительным, породистым, почти красивым. «Жаров молодец, – благодарно подумал он. – Надо выбираться к людям. Люди – лучшее лекарство. Будем расслабляться, пока не расслабимся».

Спустились ещё на этаж ниже, отыскали бар и опрокинули по сто, а потом, после кратких колебаний, ещё по пятьдесят.

Алкоголь не расслабил Знаева, но размягчил, сделал вялым и ленивым; всё-таки дискуссии с прокурорскими операми и наблюдения за умирающими в больнице собратьями не прошли даром для нервов; вяло и лениво он дал себя увлечь в лифт и усадить на мягкий диван бизнес-седана; машина вынесла обоих нетрезвых приятелей на поверхность мегаполиса и помчала, по полупустым зелёным бульварам, в самый центр, в начало Тверской.

Свернули на Театральную, у входа в Молодёжный театр высадились на красную ковровую дорожку, окружённую группами праздных зевак.

Чёрный лакированный «Шевроле» Жарова оказался вип-такси; тут же, в устье красной дорожки, Жаров рассчитался с водителем и отпустил его.

Несколько фотографов нацелили было свои объективы-базуки, но не опознали знаменитостей в двух раскрасневшихся от выпитого мужиках, и жерла базук развернулись в сторону других гостей.

На входе возникла заминка, охранники с лицами младенцев и телами геркулесов трижды заставили Жарова пройти через рамку детектора и дочиста опустошить карманы; в конце концов дожидавшийся рядом музыкальный критик и либеральный деятель Артемий Троицкий стал недовольно вздыхать и покашливать; Жарова пропустили.

Покосившись на Троицкого, холёного, похожего на спаниеля, Знаев сообразил, что смокинг сидит на плечах авторитетного либерала гораздо ловчее, нежели смокинг самого Знаева.

Это его смокинг, догадался Знаев, собственный, по фигуре сшитый.

Оглядевшись, он тут же легко разделил всех гостей мужского пола на тех, кто пришёл в собственных смокингах, и тех, кто пришёл в арендованных. Первые – их было больше – смотрели вокруг уверенно и хладнокровно, они все друг друга знали и благожелательно переговаривались, пересмеивались и похлопывали друг друга по плечам, тогда как вторые часто сглатывали слюну и руки держали в карманах, не зная, что это и есть главный признак неуверенности, моветон par excellence.

– Я тут никого не знаю, – пробормотал Жаров. – Ты тоже, наверно.

– А приглашение где взял?

– Долго рассказывать. Давай, говори мне что-нибудь.

– Что именно?

– Неважно. Мы должны разговаривать меж собой. Чтобы выглядеть непринуждённо.

– Хорошо, – ответил Знаев. – А почему так жарко?

– Надышали, – сказал Жаров.

В большом зале играл струнный квартет, сверкание обнажённых женских плеч было невыносимым, у столов с алкоголем и закусками возникла давка из гостей, пришедших в собственных смокингах; те, кто пришёл в арендованных смокингах, в толпу не лезли, из гордости или из скромности.

Почти все были красивы, а женщины – и вовсе великолепны.

Маленькая девушка-фотограф в чёрном брючном костюме отодвинула Знаева локтем и сделала несколько снимков Ингеборги Дапкунайте, беседующей с Ренатой Литвиновой. Знаев хотел было возмутиться, но девочка-фотограф уже исчезла, протиснувшись меж главным редактором «Русского репортёра» Виталием Лейбиным и редактором издательства «Эксмо» Юлией Качалкиной.

Расслабиться не получалось.

Запах духов и паров алкоголя становился гуще.

Гости продолжали прибывать. Спустя час после анонсированного начала церемонии их поток стал шумней и пестрей: появились суперзвёзды.

Оказалось, что те, кто пришёл в собственных смокингах, отнюдь не были доминирующей популяцией: зал стали заполнять люди вообще без смокингов, в драных джинсах, кособоких пиджаках и позолоченных майках. Особенно выделялся известный всей Москве художник Бартенев: затянутый в серебристое трико, со шляпой в виде чаши, он символизировал собой то ли бокал для мартини, то ли кружку Эсмарха.

Большой неопрятный чёрт посмотрел на Знаева из ближнего угла зала; спустя мгновение Знаев понял, что ошибся, он принял за чёрта знаменитого писателя Сергея Ширяева. Тяжеловесный и слегка испитой, он не задержал взгляда и теперь глядел в бокал своего собеседника. Ростом, комплекцией и серьёзным видом модный писатель выгодно выделялся из общей массы собравшихся, и было заметно, что писателю это нравится, он был тут свой.

Но наибольшее оживление вызывал другой писатель, всемирно известный Лимонов: поджарый, каменный, сущий дьявол без возраста, с великолепным кручёным усом а-ля Сальвадор Дали, или Мефистофель, или Vendetta. Блеск презрения исходил от бешеного Лимонова. Смокинг сидел на нём, как вторая кожа. Несколько молодых женщин, блестя глазами, отделились от своих мужчин и поспешно сфотографировались с великим безобразником; он никому не отказал и вообще вёл себя так, словно родился среди фотовспышек и шампанского перезвона.

Наконец, объявили начало. Возбуждённая толпа потекла в распахнувшиеся двери, увлекая и Знаева, и он подчинился общему порыву, изо всех сил стараясь не наступить на ногу идущему рядом Никасу Сафронову и не толкнуть в голую спину идущую впереди кинематографистку Петронию Евгенику; она двигалась слегка деревянно, неуверенно – то ли страдала от бессонницы, то ли была удолбана. Впрочем, это ей шло. Глядя на юную звезду, Знаев, наконец, ощутил душевное освобождение и пошёл искать свободное место.

Увы, все места до единого оказались заняты, пришлось встать сильно сбоку и подпереть спиной стену.

Вошедшая в числе последних Анастасия Волочкова безуспешно пыталась найти свободное кресло – никто из дам и джентльменов не пожелал уступить, пока, наконец, организаторы шоу не внесли из фойе полдюжины стульев и не усадили растерянную приму, вкупе с несколькими прочими припозднившимися мега-звёздами; усевшись, балерина застыла, обратившись в безупречную, идеальных пропорций фарфоровую статую, – а тем временем ударило бойкое музло, и действо стартовало. На сцену пружинисто выбежали Ксения Собчак на серьёзных каблуках и Иван Ургант с густой щетиной, призванной замаскировать излишне плотные щёки; на собравшихся обрушился фейерверк приветственных гэгов и благодарностей в адрес спонсоров церемонии; зал реагировал сердечно и непосредственно, как в детском саду.

Оба ведущих были в ударе, выглядели великолепно, сыто и удовлетворённо, хохмили изящно и негрубо.

«Человек года» выбирался в десяти номинациях.

Когда объявили короткий список соискателей звания «Бизнесмен года» – Знаев оглянулся на Жарова, тоже стоявшего у стены, сжатого толпой: вот оно как, оказывается?! Ты в числе претендентов?! Почему молчал, я бы поздравил?!

В ответ получил взмах рукой: отвали, не мешай.

Меж ними втиснулись юный парнишка-фрик в блестящей шляпе и темноликий тощий бес в малиновой бабочке; уловив его серный запах, Знаев поспешил отвернуться.

Между тем вечер катился вперёд. В номинации «Артист года» с большим отрывом победил отец Иоанн Охлобыстин, в текущем сезоне уже лишённый духовного сана, но заработавший вистов в качестве ведущего актёра сериала «Белые халаты», а также поэта-афориста.

– Что-нибудь! – потребовали из зала. – Отец Иоанн, что-нибудь своё!

Охлобыстин выждал паузу (зал притих), прищурился и изрёк с невероятным артистизмом:

– Свобода – не кокаин! На дорожки не делится!

Аудитория разразилась рукоплесканиями. Отец Иоанн вернулся на место и поцеловал в шею собственную супругу, мать его шестерых детей.

Вручение приза в номинации «Ресторатор года» не вызвало у публики особого интереса. Аркадий Новиков, удостоенный то ли в десятый, то ли в пятнадцатый раз, всё отлично понимал и на сцене не задержался ни единой лишней секунды. «Бессменные непобедимые лидеры никому не любопытны, – подумал Знаев. – Любопытны выскочки, ниспровергатели. А вечные чемпионы, пусть даже и рестораторы, быстро всем надоедают».

К этому моменту он уже немного устал. Два часа подряд он стоял на ногах с бокалом в руке. От запаха духов, от блеска камней в ушах и на пальцах женщин – голова была дурная и тяжёлая.

Оглянулся на Жарова. Тот пожирал глазами артистку Юлию Синицыну. Звание бизнесмена года ему не досталось: победителем был провозглашён широко известный магнат Рустем Хамидов, изобретатель революционного рецепта водки «Славянский вариант», где спирт был смешан с барбитурой.

Церемония награждения ресторатора года перетекла в церемонию награждения писателя года. Приз ожидаемо ушёл молодому литератору Прилепину, голубоглазому и бритоголовому; про него говорили, что он получает премию везде, где бы ни появился, пусть даже и случайно. Литератор Прилепин, самую малость пошатываясь от хмеля и переутомления, поднялся на сцену, взвесил микрофон в мускулистой руке и хрипло заявил, что ему неприятно находиться на церемонии: среди публики явно преобладают бездельники, буржуи и гомосексуалисты. По залу прокатились равнодушные усмешки. Выполнив долг, писатель свалил, ему активно хлопали: видимо, оскорбления совсем не трогали собравшихся.

Наконец, действо развернулось к финалу: объявили номинацию «Дизайнер года» и выход главной приглашённой звезды. Ею оказался Том Форд. Грянула бешеная овация. Американский модельер, свежайший, бодрейший, мгновенно затмил всех. Как будто выточенный из цельного куска слоновой кости, он был в десять, в пятьдесят раз шикарней остальных. Его бархатный клифт отливал драгоценным ультрамарином. Стоявшие рядом с ним Собчак и Ургант теперь казались пыльными неофитами из страны третьего мира. Знаев загляделся на американца и с удовольствием присоединился к аплодисментам. Покрытый сливочно-золотистым загаром, стройный, как мальчик, заокеанский модельер расстрелял аудиторию натренированными улыбками и произнёс лаконичный спич: он счастлив приехать в Москву, он очень любит Россию и своих русских друзей.

«Этот вряд ли будет шить телогрейки, – невесело подумал Знаев. – Только если из обезьяньего меха. Наверное, я зря полез в мир моды. Дилетант, вот я кто. Чтобы продавать людям одежду, надо уметь сверкать».

Он призвал на помощь фантазию, мысленно снял с Форда пиджак и нарядил в лучшую ватную куртку собственного производства: результат вышел тошнотворным. Знаев расстроился и решил пока не думать о телогрейках.

Вечер увенчался музыкальным номером – Александр Ф. Скляр и Мазай спели дуэтом; вживую, разумеется. Вдобавок Мазай ещё и на саксе исполнил. Как ни странно, именно эти двое не уступили американской суперзвезде Тому Форду элегантностью облика и красотой движений; дело, очевидно, было не в пиджаках или сверкающих белых зубах, а в исходящей энергии, в обаянии творческого усилия. Русские музыканты, как и звёздный американский портняжка, были уверены в себе, хорошо делали своё дело, тогда как три четверти собравшихся, как можно было догадаться, вообще никаким делом никогда не занимались.

Песня ещё звучала, Мазай ещё надувал щёки и терзал золотые кнопки, а толпа уже валила прочь; Знаев хотел дослушать до конца и теперь тянул шею, его толкали; девушка в изумрудном колье уронила клатч, под ноги уходящим посыпались тюбики с помадой и кредитные карточки. Праздник закончился.

На улице Жаров немедленно закурил, снял с себя бабочку и расстегнул рубаху. Пошли пешком вверх по Большой Дмитровке. Фиолетовая московская ночь полыхала ярче самого яркого дня. Фонари и огни сигарет отражались в полированных поверхностях сплошного ряда припаркованных автомобилей. Сверху, со стороны Камергерского переулка, доносилась музыка и запахи кальянных дымов. По тёплому асфальту поперёк движения стремительно пробежала огромная лоснящаяся крыса – счастливо проскочила меж колёс и канула в асфальтовой дыре, огороженной красными лампами: Большая Дмитровка, как и Малая, как и прочие улицы центра, непрерывно ремонтировалась.

– Что ж ты молчал, – сказал Знаев. – Бизнесмен года! Кто бы мог подумать.

– У меня только номинация, – нервно ответил Жаров. – И вообще, если б не ты, я бы не пошёл. Я такие сходняки не люблю. Ни выпить нормально, ни пожрать, ни расслабиться.

– Грубый ты, – сказал Знаев. – Красивые люди, весело, интересно – а ты брюзжишь. Я, например, очень доволен.

– Ну и слава богу, – сказал Жаров. – Значит, цель достигнута.

Неожиданно в дюжине шагов от них к тротуару бесшумно подвалил широкий лимузин; обогнав Знаева, туда же подкатился миллиардер Григорий Молнин на коляске с электрическим ходом.

Он был в смокинге, то есть, безусловно, возвращался с той же церемонии.

Знаев не видел его среди гостей и теперь вздрогнул от неожиданности.

Задумчивого, коротко стриженного миллиардера сопровождали трое охранников.

Шофёр лимузина вышел, оставив дверь открытой, и удалился в сторону джипа охраны.

Знаев обрадовался и уже поднял ногу, чтобы подойти к миллиардеру и что-нибудь сказать.

Он встретился глазами с Молниным – и тут же понял, что тот его не узнал.

Скользнув взглядом, король розницы отвернулся.

Из его ушей торчали провода, он был занят телефонным разговором.

– …Нет, – говорил он негромко, теребя в пальцах телефонный провод, – мы ему не уступим. Мы никому не уступаем. Мы лидеры на рынке, пусть все уступают нам. Или он делает, как ему скажут, или идёт нахер. Спроси его, хочет ли он, чтоб я вычеркнул его из списка друзей. Спроси именно так. Спроси, он остаётся в списке или его можно вычеркнуть…

Коляска катилась быстро – Молнин прожужжал мимо, очень занятой, недоступный. Сам, при помощи одних рук с гимнастической ловкостью перебрался из кресла за руль машины и захлопнул дверь; управление, разумеется, всё было ручное, как в инвалидной мотоколяске или в болиде «Формулы-1»; утробно зарычав, тачка снялась с сухого асфальта, как со взлётной полосы, и миллиардер исчез, а его кресло, оставшееся на проезжей части, охранники засунули в свой джип и поспешили следом.

Знаев повернулся к Жарову.

– Видел его? Этот человек хочет отобрать у меня мой магазин.

– Да, – ответил Жаров, – жалко. Даже по морде не дашь: инвалид всё-таки.

Проходящие мимо две девчонки в обтягивающих штанах посмотрели с интересом; Жаров показал им язык, девчонки рассмеялись и убежали вверх по улице, навстречу ресторанным шумам и запахам злачного Камергерского.

– Как ты думаешь, – сказал Знаев, – может, отдать ему этот проклятый магазин?

– Только не бесплатно.

– Нет, конечно! Не бесплатно. Он даёт мне твёрдую цену. Она, правда, меньше реальной раза в четыре, но это другой вопрос.

– Соглашайся, – уверенно сказал Жаров. – Ты же не бизнесмен. Ты – оригинал. Человек не от мира сего. Идеалист. На кой чёрт тебе этот магазин? Продай и успокойся. Отдохни полгода-год. Потом что-нибудь ещё замутишь.

– Нет, – ответил Знаев. – В нашем возрасте опасно отдыхать полгода-год. Я так не хочу. Силы есть, ещё пободаюсь.

– Ради чего? – спросил Жаров. – Какова твоя цель, брат?

Вопрос был важный и серьёзный; перед тем как ответить, Знаев хорошо подумал.

– Моя цель, – сказал он, – абсолютная свобода. Я всегда делал что хотел. Ни с кем и ни с чем не считался. Я прожил при этой абсолютной свободе все свои семь жизней. Мне никто ничего не указывал. Я хочу, чтобы это продолжалось.

43

Серафима положила перед ним эскизы; терпеливо ждала, пока заказчик изучит все детали.

Заказчику хватило нескольких взглядов, чтобы понять: он имеет дело с большим талантом, или даже с гением. Девушка Серафима уловила самую суть. Зарисовала жирным карандашом его собственные дилетантские фантазии.

– Очень хорошо, – искренне сказал он. – Особенно вот это. Я доволен.

– Идея не моя, – ответила Серафима. – Заимствование. По вашему совету. Русский поддоспешник XVII века.

– Вы настоящий мастер. Слушайте, а если мы сделаем один вариант из дорогого бархата? Это будет выглядеть шикарно?

– Не понимаю.

– Вчера, – объяснил Знаев, – я видел Тома Форда. Он сверкал, как золотой слиток. Молодец мужик. Пятьдесят лет, а выглядит на тридцать. Я даже позавидовал. А что, если мы сделаем ещё один вариант? Гламурный? Из какой-нибудь парчи, из бархата, или что там бывает…

– Телогрейку из бархата? – уточнила Серафима.

– Именно.

– Но вы сказали, что мы работаем в зоне casual. Практично и недорого.

– Да, – сказал Знаев. – Дёшево и сердито. Но зачем нам себя обеднять? Разве нам не нужна красота? Чтоб каждый, надевший мою телогрейку, превращался в Тома Форда.

– Том Форд много лет работал в «Гуччи». Занимался женской одеждой и обувью. Мне трудно представить Тома Форда одетым в телогрейку.

– А я смог, – сказал Знаев. – Представил.

– У вас богатая фантазия.

– Ваша – богаче. Давайте немного изменим концепцию. Добавим роскоши и безумия.

– Подождите, – возразила Серафима, – но ведь мы делали одежду для радикалов и революционеров. Это несовместимо с роскошью.

– Да, – сказал Знаев, подумав. – Вы правы. Жаль. Ваши эскизы прекрасны. Но я чувствую, что мы не раскрыли потенциал. Может быть, больше пуговиц… Или какие-нибудь карманы…

Серафима ничего не сказала. Знаев ещё раз с удовольствием посмотрел на рисунки. Как обычно в таких случаях, ощутил прилив гордости. Немного денег, немного времени, несколько встреч с умным человеком – и вот из ничего появляется нечто, какая-то концепция, разработка, проект. Так был создан весь мир, все автомобили, мотоциклы, ракеты, телогрейки, смокинги, компьютеры, пистолеты Стечкина: от сырой безумной идеи к шедевру. Только ради этого и стоило жить.

– Серафима, – сказал он, – вы явно талантливей Тома Форда.

Она рассмеялась.

– Надеюсь, – спросил Знаев, – вы не считаете меня идиотом?

– Нет. Наоборот. С вами интересно иметь дело. Если вы утверждаете эскизы, я запускаю это в дело. В следующий раз приеду с образцами тканей…

– Не надо, – возразил Знаев. – Я вам верю. Я вижу, вкус у вас есть. Ткани выберите сами. Если честно, я в восторге. Мы на верном пути. Приходите с готовым результатом. Сделайте одну взрослую куртку – и одну на ребёнка, какого-нибудь яркого цвета…

– А что насчёт бархата? И Тома Форда?

Теперь засмеялся Знаев.

– Том Форд подождёт, не обидится. Это была плохая идея. Вы правы, никакого бархата. Мы должны работать ради молодых, смелых и голодных…

Засвербел телефон в кармане; прищурившись, Знаев прочитал: «Уважаемый Сергей Витальевич, на вашу квартиру есть покупатель, очень реальный, готов встретиться сегодня».

Он ответил, что выезжает немедленно.

Время было к полуночи, но многие богатые ребята часов не наблюдают; он и сам не наблюдал, когда был богатым.