Текст книги "Патриот"

– Увидимся, – пообещал Знаев. – Я заеду попрощаться. Ты, главное, брата береги. И себя тоже.

Выезжая с парковки, увидел нескладного хромого человека, с бритым яйцевидным черепом, вымазанным зелёнкой, и кривым костылём, обмотанным грязными тряпками. Хромой ковылял вдоль вереницы машин и побирался. «Дать ему что-нибудь, – подумал Знаев, – или, наоборот, позвонить на охрану, чтоб вывели мужика с частной территории?»

Не сделав ни того, ни другого, выкрутил руль, против всех правил рванул в обход очереди, под «кирпич», утопил педаль в пол, оставляя позади магазин с красными звёздами; может быть, навсегда.

Только так и надо уезжать из старой жизни в новую. С рёвом мотора, по встречной, не оглядываясь назад.

«Милостыню больше давать не буду, – решил. – У меня двое сыновей, всё пойдёт им. И ещё на телогрейки надо отложить. И Гере что-нибудь оставить. Бог его знает – вдруг, в самом деле, не вернусь?»

47

В кухне распахнул окно настежь. Тонко скрипнули рассохшиеся фрамуги. Снаружи хлынула, как из ведра, фиолетовая вечерняя сырость, пахнущая нагретым асфальтом, заряженная электричеством. То ли снова ливень грозился, то ли московские колдуны вышли на битву с московскими бесами и разгромили врага подчистую.

Деньги вывалил на пол. Затеял пересчёт.

Вышедшая из мастерской Гера застала его сидящим по-турецки, в одних трусах, среди бесформенных груд разноцветных мятых купюр; под правым локтем – бутылка воды, под левым – шпаргалка с точным указанием пачек, разобранных по номиналу.

– Ничего себе. Ты ограбил банк?

– Хуже, – ответил Знаев, не отрываясь от работы. – Собственный магазин. Очень гадко вышло. Людей напугал и обидел.

– Когда дело касается денег, – сказала Гера, – всегда есть напуганные и обиженные. Освободи мне, пожалуйста, проход. Я поставлю чайник.

Знаев небрежно сдвинул разноцветный ворох в сторону.

– Мне всё равно, – сказал он. – Пусть обижаются. Мне надо уехать. А это я оставлю сыновьям. И тебе, кстати.

– Мне? – спросила Гера с искренним недоумением. – Зачем?

– Ну… Мы вроде спим вместе. Думаю, ты имеешь право принять от меня материальную помощь.

Она рассмеялась.

– Зачем мне помощь? Я не инвалид. Ни в чём не нуждаюсь.

– Ты месяцами сидишь на гречневой каше. Однажды ты заработаешь гастрит. Или чего похуже. Творческие люди должны принимать помощь. Особенно если – от чистого сердца.

– Ты только что сказал, что напугал и обидел людей. Тоже мне, чистое сердце. Я ничего не возьму.

Знаев перетянул резинкой очередную пачку в сто листов и поднял глаза. Маленькая художница, босоногая, прямая, при взгляде снизу вверх, с зажжённой спичкой в вытянутой сильной руке, была похожа на скульптуру в жанре социалистического реализма, на колхозницу авторства Веры Мухиной.

– Думаешь, – сказал он, – мои деньги, типа, грязные? Чёрный кэш? Кровавое бесовское бабло?

– Нет, – ответила Гера. – Деньги нормальные. Но они не мои. Отдай сыновьям.

– Хорошо, – сказал Знаев. – Тогда подскажи, как поделить.

– Не знаю. Наверное, поровну.

– Поровну – нельзя! – тут же возразил Знаев. – Пацанчики росли в разных условиях! У одного был отец, у второго – не было. Старшего заваливали подарками. В восемнадцать лет получил собственную квартиру. По справедливости надо всё отдать младшему.

– А чем занимается младший?

– Уезжает учиться. В Голландию. И деньги ему реально нужны. А старший – не учится. Не хочет. Сидит дома, сочиняет музыку. Музыка – так себе…

– Ты говорил, – сказала Гера.

– Да, говорил! – ответил Знаев нервно. – Но для меня это слишком важно. И если я повторяюсь – ты должна меня простить. Мой старший сын Виталий Сергеевич – не Паганини и не Рахманинов. Он одарён, но… в меру. Он середняк. Я был таким же. Если он будет много работать – лет через пять наловчится писать песенки для мультфильмов и сериалов…

– Тоже неплохо, – сказала Гера.

– Да. Но с точки зрения педагогики сейчас ему не только нельзя давать деньги – надо отобрать всё, что есть, настучать подзатыльников и отправить работать в «Макдональдс». Свободная касса!

– Твой старший сын, – сказала Гера, – уже вырос. Мне кажется, ты опоздал с подзатыльниками.

Она села за стол. Её чашка с чаем исходила прозрачным пахучим паром. За своим чаем она специально ездила в какие-то особенные, маленькие китайские магазинчики, в полуподвалы близ Садового кольца. Верила, что в таких магазинчиках чай – настоящий, а в супермаркетах – сплошь поддельный. Знаев, хорошо знакомый с хитростями розничной торговли, никогда не пытался переубедить её в обратном. Вера в пользу и есть польза.

– Не согласен, – сказал он. – Нынешние дети взрослеют медленно. Его двадцать – это мои пятнадцать. Если я сейчас привезу ему чемодан денег – я не ускорю его взросление, а замедлю.

– Значит, отвези всё младшему.

Знаев отодвинулся на метр в сторону и попытался представить, что почувствует шестнадцатилетний мальчик, увидев большую кучу купюр, пахнущих грязью и потом.

– Младший – совсем ребёнок, – сказал он. – Очень умный – и очень наивный. Либерал. Мечтает быть гражданином мира. Россию считает помойкой и страной рабов. Я дам ему деньги, он заплатит за учёбу в университете города Утрехта – и я его больше не увижу. Доброе дело – сделаю, а родного сына – лишусь.

– Если он хочет эмигрировать, – сказала Гера, – ты его никак не переубедишь.

– Но и потакать не буду! – воскликнул Знаев. – В моей стране каждый, кто не испражняется в подъезде, на вес золота. Уехать может любой. В этом нет поступка. Поступок в том, чтобы остаться. Жить здесь. Преобразовывать именно этот конкретный кусок земной поверхности.

– Это трудно объяснить молодому человеку, – возразила Гера. – Молодой человек хочет наслаждаться жизнью. Секс, драгз, рок-н-ролл, вот это вот всё.

– Может, отдать ему деньги с условием? Чтобы не уезжал?

– Если хочешь быть другом своему сыну – не ставь условий. Принимай его таким, какой он есть.

Знаев закончил пересчёт. Пачки сложил в пирамидку. Встал, распрямив затёкшую спину. Устыдился своего затрапезного вида, своих трусов, когда-то купленных задорого, а теперь застиранных и заношенных; поспешил натянуть брюки.

– Посмотри, – сказал он, кивнув на денежную пирамидку. – Это выглядит, как баснословное богатство. Как сто тыщ миллионов. У мальчика не выдержат нервы.

– Значит, – сказала Гера, – договаривайся с его мамой.

– Его мама – клиническая либеральная дурища. С такими людьми невозможно договориться. Они видят вокруг только плохое. Только грязь, несправедливость и хамство. Его мать считает, что Россия – навозная куча, а весь остальной мир цветёт и благоухает.

– У неё есть все основания, чтоб так думать.

– Может, – спросил Знаев, – и ты так думаешь?

– Я никак не думаю, – спокойно ответила Гера. – Я художник. Я могу работать где угодно. В Барселоне, в Париже, в Стокгольме, в Новосибирске. Я живу здесь, потому что мне так удобней. Здесь я принадлежу к большой и древней культуре. Здесь мои корни. Здесь я – своя, здесь мне хорошо. Здесь я ничего не боюсь. Ни полиции, ни инфляции, ни хулиганов, ни политиканов. А теперь скажи, куда ты уезжаешь.

Знаев проглотил слюну.

Признаться было нелегко. Решиться – нетрудно; трудно объяснить.

– В один город, – сказал он. – На границе с Украиной.

Гера поставила чашку на стол. Знаев увидел ужас на её лице.

– Ты собрался воевать?

Он кивнул.

– Зачем?

– Низачем. Не могу объяснить.

Он вдруг заволновался, он действительно до конца не понимал, зачем, и хотел теперь проговорить, понять, разобраться вдвоём; облизнул губы.

– Москва меня не держит больше. Дети выросли, бизнесы накрылись. В Москве я каждый день бухаю, и мне мерещатся черти. Пора что-то менять.

– Но тебя сразу убьют, – сказала Гера, улыбнувшись виновато. – Ты слишком безрассудный. Ты придумал какую-то глупую авантюру. Ты должен немедленно отказаться от этой идеи, Сергей.

Она редко называла его по имени, и сейчас Знаев смешался.

– Ты воин, – возразил он. – Я думал, ты меня поймёшь.

– Да, – ответила она. – Воин. И там, – она кивнула в сторону коридора, – моя позиция. Сражаюсь в том месте, где у меня получается. И ты должен делать так же. Найди себе дело и займись. Напиши новую книгу. Сними фильм. У тебя много идей, ты умный.

Знаев засмеялся.

– Книг я точно писать не буду, – сказал он. – Это тухлое дело.

– Бог с ними, с книгами. Открой мастерскую по ремонту самокатов. Всё, что угодно. Только никакой войны. Скажи, тебя кто-то уговорил, или ты сам всё придумал?

– Сам, – ответил Знаев. – В том-то и дело. И не придумал, а захотел. Это желание… Оно не из головы. И оно сильное. Мне не нравится, когда в мой народ стреляют.

– Есть повод, – сказала Гера, – вот и стреляют.

– Неважно, кто дал повод. Важно, кто кого застрелил.

– Раньше ты не говорил такого.

– Есть вещи, о которых не говорят. Их просто делают молча, и всё. Я не хотел говорить даже тебе.

– Тогда почему сказал?

– Потому что между нами всё должно быть честно. Никакого вранья. Никаких недомолвок. В этом всё дело. Не лгать, не умалчивать. Даже в мелочах.

Гера опустила глаза и повторила:

– Откажись от поездки. Пожалуйста.

– Не могу, – сухо ответил Знаев. – Извини. Я уже решил. И даже обсудил с друзьями.

– И что сказали друзья?

– Что я идиот. Что моё место здесь.

– Почему же ты не послушаешь своих друзей?

– Потому что мир изменился. А друзья не хотят меняться. Они не чувствуют… Они думают, что всё будет, как всегда… Что тут, в России, всё стоит само собой, божьим попущением. А так не бывает. Ничто не стоит само собой. Всё всегда опирается на людей. На тех, кто готов взять дубину и переломать кости любой сволочи.

– Ладно, – сказала Гера. – Я поняла. Уговаривать бесполезно. Когда ты уезжаешь?

– Скоро.

– Тебе помочь со сборами? Что-то постирать?

– Сам справлюсь, – сказал Знаев. – Но за заботу спасибо.

48

– Ничего не давай, – сказал Жаров, отмахивая пальцем, как бы подводя черту под вычислениями, под выстроенными в столбик циферками. – Ни копейки. Ни старшему, ни младшему. Всё оставь себе. И магазин этот проклятый – продай. И деньги, если тебе их заплатят, что, кстати, не факт, – тоже оставь себе. И трать их на себя. И живи – ради себя. Это трудно, я тоже не сразу научился… К этому за день или за два дня – не придёшь… Постепенно надо… Я научу… А про детей не думай. Дети – что? Наши дети – больше не дети. Понадобится помощь – сами придут…

Знаев молчал, крутил баранку. Ему не хотелось ни возражать, ни поддакивать. После того, как он понял, что его решение принято твёрдо и бесповоротно – желание говорить, сотрясать воздух пропало. С любимой женщиной, с маленькой художницей ещё можно было что-то обсудить. Но с остальными – нет. Ни с кем. Даже с другом.

Друг оказался слишком массивен для арендованной малолитражки – едва оказавшись внутри, он в два мгновения заполнил салон табачно-коньячным духом, решительно отодвинул кресло назад до упора, и всё равно не поместился весь, то локтем толкал-упирался, то коленом в борт ударял, то окно настежь открывал и выдвигал правое плечо в прохладное забортное пространство, и на его лице то и дело появлялось выражение возвышенного философского неудовольствия, как будто не автомобиль был ему тесен, а весь мир, вся наличная действительность не умела вместить его огромные колени и локти, его бочкообразную грудную клетку, его круглую крутую башку, его волю и страсть к жизни.

«Или, может быть, я ошибаюсь, – подумал Знаев. – Может, ему просто надоело возиться со мной, дураком, развлекать меня, таскать по GQ-вечеринкам».

– Это приходит с возрастом, – продолжал Жаров. – Я хоть и моложе тебя, а быстрей понял. Потому что у тебя… только без обид, да? – много всяких лишних тараканов в голове… Ты же – Знайка, человек-легенда… Умник… Херов интеллектуал… А я, Жора Жаров, – парень прямой… и, слава богу, не такой умный… Поэтому я сообразил раньше. Мы с тобой – взрослые существа. Мы создали империи! Мы тысячам людей дали работу! А если шире взглянуть – не работу, а надежду! На благополучие, на долгую счастливую жизнь, на высшую справедливость. У меня в конторе есть люди, которые сидят на одном месте по двадцать лет. Они женились, родили детей, купили квартиры, вырастили детей, отправили их учиться, купили квартиры детям… Они судьбы свои построили, благодаря мне, Жоре Жарову, балбесу и пьянице… Причём, заметь, Жора Жаров, твой покорный слуга – не полубог ни хрена, не Стив Джобс, и не Илон Маск, никаких понтов, никаких миллиардов… Простой парнишка со 2-й Тверской-Ямской… Понимаешь, к чему я клоню?

– Понимаю, – сказал Знаев. – Здесь – направо? Или прямо?

– Прямо! Всё время прямо, пока не выберемся из города. Я же сказал, тридцатый километр, воинская часть. Ты хотел из автомата пострелять – там тебе будет автомат.

– Отлично, – сказал Знаев. – Закрой окно. Холодно.

– Терпи, – хрипло ответил грубый Жаров. – На улице плюс двадцать. Ты мёрзнешь, потому что ты сегодня не жрал нормально. Не обедал и не ужинал. И полдня просидел за рулём. В этой коробчонке.

И Жаров снова толкнул локтем пластиковую обшивку; машина едва не развалилась на куски; Знаев улыбнулся.

– Ты, – бубнил Жаров, яростно расчёсывая небритую шею, – нихера себя не уважаешь. А это вносит дисгармонию в единую картину мира. Ты создал банк, ты построил магазин, ты накормил людей, и наделил смыслом их жизнь. Ты – большой человек, Серёжа. Ты – исполин. Ты прошёл долгий путь, и теперь должен заняться собой. Все ждут, что ты останешься исполином. Всемогущим монстром. Никто не хочет, чтоб ты помер, или заболел, или сошёл с ума, или уехал воевать, или заторчал на психотропах. Все хотят, чтоб ты оставался таким, каков ты есть. Если ты сейчас продашь этот свой военный супермаркет, и купишь себе яхту, и на этой яхте отправишься вокруг света, с заходом на Северный и Южный полюса – тебя все поймут, и поздравят. Потому что если человек много работает – он должен много отдыхать. Если человек много делает для окружающего мира – он должен много делать и для себя самого. Это очень просто, это элементарно и очевидно. Это – закон равновесия! Ты – исполин, титаническое существо. Что ты ешь? Что ты пьёшь? Что ты куришь? Как ты восстанавливаешься? Какой у тебя секс? Каковы твои развлечения? Этого никто не знает. Это знаешь только ты сам. Никто не полезет давать тебе советы. Никто тебя не упрекнёт. Живи для себя, трать всё на себя. Оставайся исполином, небожителем. Не разочаровывай людей, не лишай их веры. Вот этот парень, Григорий Молнин, хозяин «Ландыша», – он всё правильно делает. На каких-то планерах летает, Антарктиду на снегоходах бороздит. А ты, небось, думаешь, что он – жлоб и говнюк. Ты думаешь, что миллиардеры должны на храмы жертвовать и библиотеки содержать за свой счёт. Ничего подобного. Людям не нужны храмы и библиотеки. Нужны, конечно, – но не в первую очередь. Сначала людям нужна вера в исполинскую сущность человеческого рода. Пожертвовать на храм может любой упырь и душегуб. Из десяти храмов девять построены на деньги подлецов и гадов. Нахер эту ссаную парадигму. Она устарела. Исполин должен жить жизнью исполина. Вот к чему я тебя подвожу, брат мой Знайка. Понимаешь меня?

– Понимаю, – сказал Знаев. – Спасибо, брат. Ты во всём прав. Но я уже решил. Я уезжаю. Я нашёл концы. Меня ждут. Помнишь песенку «Машины времени»?

И он, улыбаясь, пропел:

 
– Мне форму новую дадут!
Научат бить из автомата!
Когда по городу пройду —
умрут от зависти ребята!
 

– Ага, – мрачно ответил Жаров. – Умрут. Ты давай прибавь ходу. Опоздаем – нас ждать не будут. Там военные люди, у них всё строго.

– А вроде приехали уже, – сказал Знаев. – Тридцатый километр. Куда теперь?

– Вон, смотри, – сказал Жаров. – «УАЗик» стоит. Паркуйся. Тачку твою тут оставим. В гарнизон на гражданских машинах не пускают.

Они пересели в угловатый, пахнущий гуталином внедорожник с чёрными армейскими номерами. Сидящий за рулём худой мальчишка в погонах ефрейтора – на глаз он годился Знаеву в сыновья – вежливо поздоровался, но посмотрел с осторожным любопытством, как на иностранцев или неизлечимо больных. Добыл из-под сиденья два мятых форменных кепи. Ломким баритоном попросил:

– Наденьте, пожалуйста. Товарищ полковник приказал… У нас гражданским – вообще нельзя…

– Без проблем, – бодро ответил Жаров и водрузил кепи на голову, превратившись из владельца крупной торговой компании в благодушного толстомордого хулигана. Знаев едва удержался от смеха. Для усиления комического эффекта Жаров закурил, искусно гоняя сигарету из одного угла рта в другой угол, и рулевой солдатик мгновенно закурил тоже; у воинов срочной службы инстинкт коллективных действий всегда был чрезвычайно развит. Тем временем машина свернула на просёлок и остановилась перед железными воротами, украшенными традиционными пятиконечными звёздами высотой в человеческий рост. С гулким лязганьем створки разошлись в стороны. Сотрясаясь и скрипя, машина въехала, водитель коротко и делово кивнул стоящему у ворот своему приятелю, как кивали до него тысячи предшественников, во всех военных гарнизонах необъятной сверхдержавы, привет, я свой, я здешний, – а Знаев, надвинув на лоб малость засаленный и пахнущий пылью козырёк, вдруг задрожал от испуга; показалось, что он тут навсегда, что назад уже не выпустят. Хотел стрелять? хотел войны? – будет тебе война, сколько хочешь, только потом не жалуйся.

Зато спустя несколько мгновений подсознательная тревога сменилась столь же сильным ощущением покоя: на территориях воинских частей, как в монастырях, простому честному человеку не страшны никакие черти.

Потянулись приземистые одноэтажные казармы с тёмными окнами и жидко мерцающими лампочками у закрытых входных дверей, идеально выметенные дорожки, обширные клумбы с малость чахлыми, но густо высаженными цветами, в которых Знаев никогда не разбирался, но уважал; над цветами и идеально ровно постриженными кустарниками нависали массивные щиты, так называемая «наглядная агитация»; в полутьме нельзя было разглядеть изображений, только буквы:

НА СТРАЖЕ ОТЕЧЕСТВА

ОСНОВЫ СТРОЕВОЙ ПОДГОТОВКИ

ГОСУДАРСТВЕННАЯ СИМВОЛИКА

РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ

РОССИЯ – РОДИНА МОЯ

ТРАДИЦИЯМ ВЕРНЫ

«Круто, – подумал Знаев, – в моё время на лозунги так не тратились; впрочем, я служил у чёрта на рогах, а здесь – Подмосковье, элитная воинская часть, какая-нибудь гвардия; не гарнизон, а туристическая база, не хватает только прохладного фонтана и ресторанчика со свечами на столах, под сенью клёнов и дубов, где-нибудь на центральной аллее».

Знаев толкнул Жарова локтем в бок и тихо сказал:

– Я понял. Ты меня продал. Меня забреют в солдаты на двадцать пять лет. Как при царе. А ты будешь поощрён продуктовым пайком.

– Именно так, – ответил Жаров тоже вполголоса. – Только без пайка. Имей в виду, увидишь полковника – с шуточками не лезь. Очень серьёзный дядя. Гораздо серьёзней, чем мы с тобой, вместе взятые.

Машина остановилась. Водитель вышел и сам распахнул заднюю дверь.

– Вам туда.

Жаров пошёл первым, Знаев – следом.

Не сговариваясь, оба сдёрнули кепи: маскироваться под военных здесь уже было глупо.

Ночь была свежая; в чернильном небе густо, как в цирке, мерцали звёзды.

За толстой железной дверью их встретил усатый малый в камуфляжной куртке без погон. Его фигура описывалась старинным выражением «поперёк себя шире».

– Добрый вечер, – тихо сказал малый, не протягивая руки. – Прямо по коридору.

Это был стрелковый тир. Пропитанная кисло-сладким запахом пороха, элементарно устроенная комбинация коридоров и деревянных дверей. Пройдя сквозь череду прохладных закутов со щербатыми цементными стенами, гражданские бизнесмены оказались в ярко освещённом помещении без окон. В центре его стоял, прочно расставив ноги, невысокий пожилой человек в дешёвом спортивном костюме.

– Здравия желаю, товарищ полковник! – браво произнёс Жаров и сделал попытку щёлкнуть каблуками. Попытка не удалась.

– И вам того же, – без выражения ответил человек в спортивном костюме и коротко пожал руки обоим визитёрам.

– Александр Васильевич.

Ладонь его была сухая, узкая и тёплая, но как бы не совсем человеческая, – у Знаева сложилось впечатление, что он пожимает не руку, а стальной штык сапёрной лопатки.

Под взглядом человека в спортивном костюме ему захотелось подтянуть ремень и застегнуть верхнюю пуговицу.

У дальней стены на элементарном деревянном столе была разложена нехитрая снедь: карамельные конфеты, колбаса розовыми ломтями, брусочки сала (разумеется, на обрывке газеты), хлеб белый и чёрный, пластиковая полуторалитровая бутыль нарзана, несколько побитых эмалированных кружек – а сбоку пыхтел паром электрический чайник, когда-то треснувший вдоль и перетянутый теперь многими слоями прозрачного скотча.

Вид этого мирного, видавшего виды чайника неприятно поразил Знаева; он вдруг понял, что попал в мир, законы которого давно забыл.

Широкий усатый малый, войдя следом, плотно закрыл за собой дверь и тут же бесшумно захлопотал над едой, двигая хлеб, колбасу и сало вправо и влево, в соответствии с одному ему известными законами застольной гармонии.

Человек в спортивном костюме посмотрел Жарову в глаза и осведомился:

– Вы, значит, Герман?

– Так точно, товарищ полковник. Герман Жаров.

Прищурившись, полковник спросил:

– Что вы праздновали, Герман?

Жаров стушевался и даже слегка побледнел.

– Ничего… Ну… Да, выпил… За ужином…

– Ага, – произнёс полковник. – Я чувствую запашок.

Жаров промолчал, явно задетый за живое.

– Ладно, – взвешенным баритоном сказал полковник. – Хотите чаю? Бутербродов? Минеральной воды?

– Нет, спасибо, – угрюмо ответил Жаров.

– А вы?

Полковник теперь смотрел на Знаева.

– Благодарю, – твёрдо сказал Знаев. – Ничего не надо. Я здесь по делу.

Полковник сдвинул брови.

– Я про ваше дело знаю, – произнёс он. – Пятьдесят лет. Миллиардер. Собираетесь на войну.

– Так точно, – ответил Знаев. В предлагаемых обстоятельствах никакой другой лексикон, кроме военного, был невозможен. – Только я – не миллиардер.

– А похрен, – спокойно сказал полковник. – Миллион, миллиард, мне без разницы. Мне позвонили друзья. Сказали, есть хороший парень, миллиардер, соскучился по автомату…

Полковник кивнул в сторону стрелковых позиций, за которыми угадывалось пустое тёмное пространство.

– Там, на столе… АКМ, калибр 5.45… И три магазина… Пули – трассирующие… Идите и стреляйте… Гриша, дай свет в огневой зоне…

Усатый малый сосредоточенно продолжал доводить сервировку до совершенства и не расслышал приказа.

– Гриша, блять!!! – басом грянул полковник. – Не спи, ёб!!! Свет в огневой зоне!!!

Гриша – видимо, ординарец – подскочил, мгновенно метнулся в дальний угол, к рубильникам, и включил.

Со звонкими щелчками лампы зажглись одна за другой, сначала рядом со стрелковым рубежом, затем дальше и дальше, отодвигая темноту прочь от Знаева. Вдалеке, на фоне покатой земляной стены, заросшей зелёной травой, на расстоянии в полсотни метров возникли из мрака чёрно-белые ростовые мишени.

Знаев смотрел, как распахивается перед ним прямоугольный сверкающий тоннель, на двадцать метров глубже, на тридцать, на сорок.

Вдруг вспомнил: 15-й этаж, балкон, сладкий тёплый ветер, вкрадчивый бесовской шёпот над ухом, а впереди и внизу спиралью закручивается смертная пустота; на миг ужаснулся и отступил назад. Сглотнул слюну.

– Товарищ полковник… Дело не в стрельбе.

– Не стесняйтесь, – ответил полковник. – Мы вас ждали. Готовились. За вас попросили очень большие люди.

Знаев оглянулся на Жарова – тот коротко махнул рукой: давай, не тяни.

Колбаса и сало тоже для меня, подумал Знаев, не двигаясь с места. И кипяток из треснувшего чайника.

– Благодарю, – сказал он. – Я, пожалуй, обойдусь.

Полковник не удивился. Несколько мгновений все молчали. Автомат масляно поблёскивал. Пылающие лампы в тоннеле гудели и дребезжали. Ординарец Гриша подхватил из жестяной банки щепоть соли и сдобрил сало. Полковник, обладавший, судя по всему, тонким слухом, оглянулся на него и неодобрительно поморщился. Ординарец замер. Полковник перевёл взгляд на Знаева и сказал бытовым тоном:

– В Российской Федерации одних войск спецназа – десятки тысяч личного состава. И каждый хочет делать свою работу. Не потому что шлея под хвост попала, а потому что они для этого погоны и носят. Только для этого… И все всё понимают… И, главное, командование – тоже понимает. А вас никто не поймёт. Вы кто? Миллиардер? Так действуйте. Колотите и дальше свои миллиарды.

Знаев молчал, глядел в пол.

– Или возьмём наоборот, – продолжал полковник. – Допустим, не вы ко мне пришли, а я к вам. И говорю – надоело мне служить, погоны жмут, портянки сопрели. Хочу колотить миллиарды. Подвиньтесь, пустите меня за свой стол, я буду бизнес делать… Газ, нефть, бюджет, валюта, компьютеры… Договора с контрактами… Ничего сложного! Какой будет ваш ответ?

Знаев молчал. Вопрос был задан так, что не предполагал ответа. Полковник перевёл взгляд на Жарова.

– А вы что молчите?

– Полностью согласен, – басом ответил Жаров, а затем ткнул пальцем в Знаева. – Но он твёрдо решил. Он – патриот.

Знаев ощутил резкий приступ злобы, как будто его уличили в чём-то постыдном, вроде публичной мастурбации; едва не заскрипев зубами, он отвернулся.

– Молодые люди, – произнёс полковник. – Я уже объяснил. У меня в дивизии пять тысяч пацанов, каждый по сто килограмм весом, и все рвутся в бой. У меня в командировки ехать – очередь стоит. А я – отправляю в огонь только лучших из лучших. – Полковник снова упёр взгляд в Знаева. – Как, вы говорите, вас зовут?

– Сергей, – сказал Знаев.

– Вы, Сергей, – сказал полковник, – хуйнёй не занимайтесь. Живите себе спокойно и работайте. Оружие – не ваша стихия. Воевать вам никуда ехать не надо. Кроме вас есть кому воевать. А вот кто умеет дело делать – таких мало. К сожалению. Делайте своё дело, Сергей, а в чужое – не лезьте. Вот такое будет моё к вам слово, Сергей.

Воцарилось молчание. Жаров покосился на автомат и тут же отвёл глаза. Ординарец Гриша прогнал рукой подлетевшую муху.

– Ясно, – сказал Знаев. – Спасибо, товарищ полковник. Я понял. Разрешите идти?

Полковник бесстрастно оглядел его с ног до головы и утвердительно произнёс:

– Значит, стрелять не будете.

– Нет, – ответил Знаев. – Не испытываю потребности.

– В армии служили?

– Так точно. Рядовой железнодорожных войск.

– Ясно, – сказал полковник. – Уговаривать не буду. Давайте по сто грамм, на ход ноги, и езжайте с богом. По домам. Гриша, наполни.

Широкий Гриша как будто ждал: мгновенно извлёк фляжку, словно выдернул из складок собственных мышц, и точнейшим образом налил в три кружки.

– Себе тоже, – сухо разрешил полковник.

Гриша наполнил четвёртую.

Жаров коротко понюхал содержимое кружки и плотоядно хмыкнул.

Полковник поднял посуду на уровень груди. Его прозрачные глаза вдруг приобрели тускло-жёлтый волчий цвет.

– Вы, молодые люди, – сказал он, – не переживайте. За Россию есть кому постоять. Любому, кто полезет, руки оторвём. По самые яйца. А самым упорным – можно и зубы напильником спилить. Живите спокойно. Ни в чём не сомневайтесь. Ваше здоровье.

Выпили. В кружках, естественно, оказался чистый спирт. Но все четверо проглотили без проблем и не поперхнулись. Полковник и Жаров зажевали салом. Жаров съел мгновенно и тут же подхватил второй кусок. Знаев закусывать не стал. Ординарец Гриша проглотил спирт, как воду, и отправился в дальний угол, и снова нажал на кнопки. Щёлкнули выключатели, погасли, в обратном порядке, от дальних к ближним, лампы на огневом рубеже. Знаев два мгновения наблюдал, как дьявольская спираль сворачивается внутрь себя и пропадает, как будто её никогда не было. Остаётся только железобетонный бункер с деревянными полами и бугристыми стенами, и четыре совершенно разных человека, одинаково задумавшихся.

– Нам пора, – сказал Знаев. – До свидания, товарищ полковник.

Человек в спортивном костюме снова сунул остро заточенную ладонь-лопатку, а затем уверенно обнял Знаева свободной рукой и крепко хлопнул по спине.

– Давай держись, Сергей. И за Родину не нервничай.

Полковник обнял и Жарова – как показалось Знаеву, гораздо более формально – и оба гражданских бизнесмена вышли, ведомые ординарцем, через три коридора обратно.

Мальчишка-водитель спал, сидя за рулём, откинув назад белую голову. Ординарец хлопнул ладонью по капоту машины, водитель мгновенно проснулся и завёл мотор. Знаев поискал глазами, ища ординарца, чтобы попрощаться с ним – но широкий Гриша уже исчез за дверью. Спешил вернуться к отцу-командиру.

Отчаянно зевая и потирая глаза, шофёр развернул машину и повёз их в обратном направлении.

– Кепку давай, – сказал ему Жаров.

– Да ладно, – ответил мальчишка. – Обратно можно и так. Сегодня мой земеля дежурит.

Когда железные ворота снова раскрылись, Знаев не ощутил никаких особенных эмоций; так или иначе, мир по обе стороны забора, отделяющего военных людей от мирных, был устроен примерно одинаково; точно так же бурлил в чайниках кипяток, и все были одеты в примерно одинаковые штаны со слегка оттянутыми коленями, один и тот же хлеб стоял на столах, один и тот же алкоголь лился в стаканы.

На сырой ночной обочине Жаров попрощался с мальчишкой-шофёром и подарил ему пачку сигарет; мальчишка взял с благодарностью и, не тратя времени, укатил по пустой дороге к ближайшему развороту, а два столичных коммерсанта залезли в машину и поспешили включить печку: этим летом ночи были сырыми и прохладными.

Пока грелись, Знаев написал младшему сыну смс. «Привет, завтра надо увидеться, дело важное, лучше прямо с утра. Что скажешь?»

Через минуту пришёл ответ:

«Без проблем, приезжай ко мне, с утра я дома».

И адрес.

«А мать не против?» – написал Знаев. – Спроси у неё».

«Не могу, – ответил младший. – Она спит уже».

Понятно, подумал Знаев, мама, значит, не по ресторанам гуляет с бойфрендами, а мирно смотрит полночные сны, завтра утром надо работать. Трудолюбивая упорядоченная женщина.

Жаров обитал в дорогом доме близ метро «Крылатское». Пока ехали – почти не разговаривали. Залитый ярким светом ночной город напоминал огневую зону: гудели громадной мощности фонари, тут и там восставали из мрака мишени всем форм и видов, отлично смазанные автоматы ждали прикосновения умелых рук, а сбоку кто-то ловкий готовил всем желающим выпивку и закуску. Однажды дорогу перед машиной перебежал шатающийся колченогий бес, в драном, но пижонском кожаном плаще, по видимому, сильно пьяный – ковылял поперёк движения, в самом тёмном месте, как будто специально желал, чтоб его задавили, – но Знаев вовремя увидел горящие рубинами глаза и успел отвернуть.

Когда подъехали – Жаров не спешил выходить, шумно сопел и вздыхал.

– Ты, ну, извини, – сказал он. – Я думал, это будет как у Марка на даче. Типа, выпьем, постреляем, посмеёмся и разъедемся.