Текст книги "Патриот"

И выходило, что совсем никак – без зарядки для телефона. Остальное ни к чему.

Он взял солнечные очки, водительские права.

Он чуть было не оставил даже компьютер. Ничего в нём не было важного, только многотонные файлы с бесконечными, тесно уложенными в таблицы, рядами цифр, его собственная личная бухгалтерия, уже не имеющая ценности: все долги были отданы, все кредиторы удовлетворились. Файлы можно было уничтожить – тем более, что их копии хранились у Горохова. Ни один серьёзный человек не хранит важную информацию в единственном экземпляре.

Электронную почту он получать не хотел и сам никому писать не собирался. Фотографий не хранил, поскольку не любил ни фотографироваться, ни рассматривать снимки – ни свои, ни чужие.

Но в последний момент вспомнил. Без компьютера он не сможет управлять своими сбережениями. Своим банковским счётом в маленькой, но гордой республике посреди Пиренейских гор. В месте, недосягаемом для фискальных органов Российской Федерации. Когда (и если) магазин «Готовься к войне» будет продан, на счету в одном скромном финансовом учреждении в городе Андорра-ла-Велья окажется сумма со многими нулями. Его сухой остаток. То, на что он будет жить, если уцелеет.

Знаев тщательно протёр экран и клавиатуру салфеткой. Вздохнул. Нет никакой гарантии, что счёт в маленьком банке горной республики однажды разбухнет от нулей и единиц.

Когда жизнь выкипает, сухого остатка может и не быть.

Гера вежливо постучала и вошла, держа одну руку за спиной.

– Собираешься? – спросила вежливо.

– Голому собраться – только подпоясаться.

– Можно я не пойду тебя провожать?

– Я как раз думал о том же самом. Куда провожать? До дверей автомобиля?

Она смотрела, как он погружает в сумку большую коробку обезболивающих таблеток.

– Как ты будешь добираться?

– До Ростова на машине, – ответил Знаев. – Машина чужая, прокатная, в Ростове сдам её; дальше – на перекладных.

Он тут же догадался, что вопрос не предполагал ответа, на самом деле Гера оттягивала момент, не решалась сказать что-то более важное; едва он замолчал, она поспешила вынуть руку из-за спины и протянуть маленький кусок картона, размером с половину карандаша: тест на беременность. С двумя поперечными полосками синего цвета. Знаев мгновенно всё понял, и в его голове, как в головах миллиардов двуногих самцов до него, пронёсся грохочущий эшелон неразборчивых мыслей: снизу вверх, из горла в затылок. Мысли вылетели и салютом брызнули во все стороны, оставив звон в совершенно пустом черепе.

Он взял картонку из пальцев Геры и рассмотрел внимательней.

Гера глядела блестящими глазами, напряжённая, серьёзная.

– Ты беременна, – сказал он.

Она кивнула. Знаев улыбнулся.

– Молодец, – сказал он. – Я рад. Поздравляю. Это здорово. Я буду хорошим отцом ребёнку.

Он видел, как она расслабилась, благодарно затрепетала, потянулась к нему вся, и налились ярко-розовым щеки.

– Если вернёшься.

– Постараюсь вернуться.

Она сделала шаг вперёд.

– Может быть, вообще не поедешь?

Он шагнул навстречу, обнял, в который раз поразился: она была такая хрупкая. Такие подвижные, слабые косточки сдвинулись под кожей. Её следовало держать, как бокал. Её надо было беречь. Даже самых сильных и независимых женщин надо беречь.

– Не уговаривай, – пробормотал в горячее ухо. – Я всё равно плохо соображаю. Я теперь отец троих детей… Это надо осознать…

– Ещё нет, – ответила Гера. – Ты бы хоть спросил моё мнение. Вдруг я не захочу оставлять ребёнка.

– Во-первых, я знаю, что оставишь. Во-вторых, я бы тебе не позволил.

– Не позволил? – она засмеялась. – Это как? Закрыл бы и не выпускал?

– Один из вариантов.

– А другие варианты?

– Уговорил бы. Дал денег.

– У тебя вроде нет денег.

– Нашёл бы.

Она освободилась от объятий. Смотрела, как он прячет картонку-тест глубоко в карман.

– На память, – сказал он. – И, кстати, насчёт денег. Час назад я был у нотариуса. Теперь ты владеешь торговой маркой «Телага». И доменом «Телага.ру». И дизайнерскими разработками. И опытными образцами. Всё оформлено на тебя.

– Господи, – без энтузиазма сказала Гера. – Зачем мне это нужно?

– Это нужно – мне. Оставляю дело в надёжных руках. Вернусь – продолжу. А не вернусь – по крайней мере, ты не продашь мои телогрейки первым встречным педерастам.

Она молчала. Он закрыл сумку, подумал и сказал:

– Я бы хотел дочь. Сыновья у меня уже есть.

Гера пожала плечами. Румянец сошёл с её лица.

– Я понимаю, – сказала она, – зачем ты туда рвёшься. Это зов крови. Инстинкт. Когда наших бьют, все должны бежать и драться. Я с тобой согласна. Но твоё время ещё не пришло. Ты слишком взрослый. И слишком жестокий. Если такие, как ты, возьмутся за оружие, весь мир будет гореть огнём.

– Мир уже горит.

– Нет, – сказала Гера. – Ещё можно всё остановить. Сядь и подумай. Последний раз. Сядь.

Она с шумом придвинула табурет, и он послушно сел и положил ладони на бёдра.

Он честно подумал, и выходило, что он уже пошёл по дороге, которую выбрал; первые шаги сделаны, остановиться невозможно.

– Я подумал, – сказал Знаев тихо, после короткого момента полной неподвижности. – Я уезжаю. Но даю слово, что вернусь, и буду в порядке.

– Хорошо, – тихо сказала Гера.

– А теперь, если хочешь, давай поедем в хорошее место и отпразднуем новость.

– Нет. Не хочу праздновать. Мне грустно. Я специально затеяла уборку, чтобы отвлечься. Отпразднуем, когда вернёшься.

Он подумал, что и ему на самом деле не хочется праздновать. И подумал ещё, что опасно, наверное, оставлять на долгий срок в одиночестве такую женщину.

Знаев затянул и проверил ремни на сумке. Неуверенно произнёс:

– Не знаю, должен ли я это сейчас говорить, но моя бывшая жена тоже беременна.

– Ничего удивительного, – сказала Гера. – С женщинами иногда это происходит. Мужчины думают, что если кризис и война – то жизнь останавливается. А она никогда не останавливается. Жизнь – это река, текущая через женщин, а мужчина всего только сидит на берегу и размахивает своим смешным удом. Может, тебе собрать в дорогу какой-нибудь еды?

– Не надо, – ответил Знаев. – Я не люблю сытость. Она делает меня слабым.

Он поцеловал её, подхватил сумку и ушёл.

Господи, не оставь их всех. Если любишь, как я люблю, – не оставь их.

Никогда за себя не просил, не прошу и не буду, – только за них.

Дай им побольше покоя, и воли, и тепла, и солнечного света.

Когда выехал на Третье кольцо, достал телефон и набрал номер Молнина.

– Здравствуйте, – с ходу вежливо сказал Молнин. – Рад вас слышать. Что случилось?

– Я согласен, – сказал Знаев. – Я закрываю магазин и продаю здание. По вашей цене.

Молнин помолчал и осторожно спросил:

– А какая была моя цена?

– Четыре миллиона.

– Ага, – сказал Молнин. – Очень хорошо. – Судя по всему, он только теперь окончательно вспомнил, кто такой Знаев, и оживился: – Вы правильно поступили, Сергей. Это разумно. Давайте встретимся, обмоем это дело. Я буду счастлив пожать вам руку. Вы большой человек, я у вас учился.

– Не могу, – сказал Знаев. – Еду в отпуск. Все бумажки подпишет мой заместитель. У него есть нотариальная доверенность. Его юрист свяжется с вашим.

– Хорошо, – сказал Молнин.

– А по такому случаю, – добавил Знаев, – у меня к вам просьба.

– Слушаю, – сказал Молнин.

– Если прокуратура завела на меня дело, значит, на таможне стоит «флажок». Вы можете его снять? Прямо сейчас? Чтобы меня выпустили?

Молнин помолчал.

– Нет никакого флажка, – сказал он. – И дела пока нет. С вами просто поговорили. Если вы собрались куда-то – езжайте спокойно. Никто вас не трогал и не тронет.

– Ясно, – сказал Знаев. – Я что-то такое предполагал.

Он оставил машину на стоянке аэропорта.

Войдя в здание, сразу пошёл к кассам и попросил билет на ближайший рейс до Лос-Анджелеса в один конец.

57

Прозрачный воздух.

Слишком прозрачный – глаза не верят.

Позади, на родине, на другой половине шарика, осталась пыль, степная азиатская взвесь, сквозь которую с усилием прозревает мир сухопутный человек.

Здесь вокруг – только гудящая синева. Отовсюду дышит океан. Великий одноэтажный город омыт океаном. Ветер выносит, сдувает, гонит не только грязь и выхлопные дряни – многие звуки тоже. Водитель клаксоном загудит – а вроде и не слышно.

Эха нет, прямо над головой заканчиваются все крыши, столбы, провода, рекламные вывески, а дальше – только небо, и солнце цвета топлёного масла, и белый шум океана; он всё время где-то рядом, за ближайшими углами скромных сплюснутых домов.

Люди плавают, как в меду, в бесконечном умиротворяющем аккорде ветра.

Белый шум, лечебная сила, полная перезагрузка извилин.

В первый вечер напился до полубезумия, добрёл до берега, мокрыми, в песке, пальцами тыкал в кнопки, дозваниваясь в Москву, – она не взяла трубку; разозлённый, шептал проклятия, смотрел в небо, пока не понял, что на другой стороне глобуса сейчас едва рассвело; она спит! Тут же вместо гнева исполнился нежности и умиления.

Проснулся с рассветом, без всякого будильника, а также без всякого похмелья, резиновые шмотки-манатки – в рюкзак, вышел за дверь – и тут же, в секунду, задрожал от холода.

Северо-западный ветер задувал в уши.

Я не поеду на эту войну.

Я пока не поеду на эту войну.

Ритуальное – медленное – приближение к деревянному сараю, где трое многозначительных метисов неопределённо юного возраста зевают по случаю раннего утра, и греют коричневые пальцы о стаканчики с горячим кофе, и гремят ящиком походного кассового аппарата, и курят, и поливают из шланга выгоревший на солнце деревянный настил. Готовятся делать бизнес.

Лучшие клиенты приходят ранним утром.

– Привет, парни. Мне нужна доска.

Поднял руку вверх: вот такая.

– Двадцать долларов в час.

– Хорошая цена. В Португалии я платил 25 евро. На Канарах – 30 евро.

За спиной пацанов из побитого мафона нежно сочится гавайско-полинезийское регги.

– О, – восклицает самый бодрый и смуглый из троих метисов, – это ерунда, брат! В Австралии я платил 50 долларов в час! И ещё, когда превысил время, с меня хотели получить дополнительные деньги!

– Доска тоже хорошая.

– Спасибо! Хочешь натереть её воском?

– Нет. Я гоняю в обуви. Вода холодная.

– Холодная? Нет, брат. В Сан-Франциско холодная. А здесь – ничего. 63 градуса.

– У меня есть друг. Парень из Уэльса. Это Европа. Северная Атлантика. Ты знаешь, где Северная Атлантика?

– Да, знаю. Северная Атлантика! Конечно, знаю.

– Мой друг из Уэльса сказал, что гоняет при температуре 40 градусов.

Метис смеется.

– Почему нет? Разные люди – разные удовольствия!

Подходит ещё один – такой же новичок, приезжий, залётный, без загара, без въевшегося в волосы запаха марихуаны. Беспокойный лошара.

Разбитной метис подмигивает тебе; у него огромные выразительные глаза с коричневыми радужками и угольными ресницами.

– Прости, брат, я должен работать!

– Спасибо.

– Удачи.

– И тебе.

От сарайчика до берега – двести метров идеально чистого песка.

Говорят, здешние пляжи – лучшие в мире.

За прибоем волны нет. Местные терпеливо ждут, пока подвалит что-то приличное.

Множество местных взрослых мужчин гоняют с утра, перед тем как отправиться в офисы и продавать культиваторы, грейпфруты, компьютерные программы, страховки и антидепрессанты.

Новичку лучше держаться ближе к местным. Местные знают берег и дно. Законы мореходства одинаковы от Фиджи до Шпицбергена. Лучший моряк – это местный моряк, он годами ходит по одним и тем же путям.

Однако чаще всего догнать местных ребят просто невозможно, они уходят слишком далеко от берега.

Рисковать нельзя. Океан не простит, убьёт.

Западный ветер всё портит, нагоняет волну в спину, гасит её, не даёт гребню подняться. Возможно, сегодня вообще не будет нормальной волны, но ничего: просто проплыть несколько миль на животе – наслаждение то же самое. Когда голова на уровне поверхности – ничего вокруг не видишь, кроме живых сине-зелёных холмов.

Другая реальность. Абсолютно подвижная плоть. Все люди боятся её и уважают.

Едва час выдерживаешь.

Доску помыл и вернул метисам, очистив от песка и обгладив ладонями. Оставил чаевые, 20 процентов, как принято.

Завтра или послезавтра надо будет купить свою доску, собственную.

Шёл назад – шатался от усталости, плечи не держали мешок, ноги не хотели попирать тёплый асфальт, глаза не смотрели в небо.

Пока принимал душ, едва не заснул.

Решил покурить перед тем, как рухнуть, – сигаретный дым показался глубоко отвратительным. В Москве – плюнул бы или выругался вслух. Здесь – не подумал ничего. Плохой дым, неприятный, потушим сигарету – и неприятность будет устранена. Подумаешь, вонючая сигарета. Другим бы мои проблемы.

Никогда не забывай о том, что ты от рождения – счастливейший, ты крепок и сыт, и в твоём доме горит электрический свет, и о твоём здоровье заботятся доктора, и твою безопасность защищают тренированные полицейские.

Ты – обитатель золотого миллиарда, девять человек из десяти живущих на планете мечтают занять твоё место.

Если ты не будешь наслаждаться всеми благами жизни обитателя золотого миллиарда, эти девять из десяти – не поймут тебя, потому что если бы они попали на твоё место – они бы наслаждались непременно.

Поэтому, с одной стороны, ты не только можешь, но и обязан наслаждаться преимуществами, которые даёт жизнь в элите человечества. В первую очередь – комфортом и искусствами.

С другой стороны, ты ни на миг не должен забывать о тех девяти существах, которые остались по ту сторону забора и наблюдают за тобой неотрывно.

Часть твоей сущности должна всё время быть с теми, кому не столь повезло. Как только ты забудешь о них – они, скорее всего, убьют тебя, и кто-нибудь другой займёт твоё место.

Это положение вещей будет сохраняться до тех пор, пока человеческий гений не обратится в великий поход против голода, нищеты и болезней и не сумеет победить вопиющее неравенство.

К сожалению, человеческий гений, несмотря на всю свою прозорливость, не в силах предсказать точной даты начала этого похода.

Белый шум в голове.

Это длится два-три дня.

В пропахшей ванилью кофейне, забитой до отказа, успеваешь оккупировать край скамейки и встроиться, никого не задев. Справа седая темнокожая женщина с очень умным взглядом анкетирует двоих китайцев, слева три девчонки в хипстерских шапочках читают огромные тетради с конспектами, угрызая кончики авторучек, как все девчонки на свете.

Открываешь компьютер. Проверяешь почту; писем нет.

«Яндекс» утверждает, что валюта подорожала, что либеральный митинг собрал пять тысяч граждан и обошёлся без провокаций. Военные сводки: убитые, раненые, из них мирных жителей столько-то. Обстрелы из тяжёлого вооружения. Переговоры зашли в тупик. Мировая общественность обеспокоена.

Но если нажать кнопку и выйти из «Яндекса» – вроде бы и нет никакой войны, никто не стреляет, все вокруг улыбаются и отхлёбывают из картонных стаканчиков.

Пора придумывать, чем занять день. Может быть, сесть в машину и проверить соседние пляжи? К югу – Манхэттен-Бич, к северу, в Малибу – Зума-бич. Берег города весь – сплошные пляжи, переходящие один в другой. Смотришь карту: по какому бульвару лучше доехать.

Пешком тут никто не ходит, город не предназначен для безлошадных. Даже просто прогуляться, размять ноги – некуда, не на что смотреть, повсюду одинаковые одноэтажные хибарки.

Но ехать, крутить руль, давить педали неохота. Всё, что решил сделать сегодня, можно отложить на завтра. Или на начало новой недели.

И дремлешь, дремлешь над экраном, среди гомона голосов и треска кофемолок. Белый шум баюкает. Дремлешь по-настоящему, руку под щёку подставил и глаза закрыл.

Некуда спешить, нечего делать. Свобода.

В машине открыты все окна. Машина – как у местных, джип с кузовом. Когда купим доску, бросим её в кузов и будем путешествовать вдоль всего Западного побережья, от Сан-Диего до Сан-Франциско.

Катишь вдоль бесконечной череды пальм, голенастых, изогнутых, с метёлкой листьев на самой верхотуре. Слева неторопливо обгоняет старый, рычащий спортивный монстр, сверкающий изгибами, вылизанный, как котовые яйца. Внутри монстра помещён расслабленный абориген в белой фуфайке: то ли миллионер из Силиконовой долины, то ли мойщик полов в супермаркете. На взгляд приезжего чужака бедные здесь неотличимы от богатых, и чужак с удовольствием мимикрирует: он тоже в белой майке и тёмных очках, он тоже крутит руль одной рукой, откинувшись в кресле. В отличие от местных, ему не нужно работать, и он останавливается возле супермаркета, чтоб купить новую зубную щётку и выпивку.

Виски здесь дешёвый и совершенно замечательный. Но за рулём мы не употребляем. Незачем раздражать полицейских – им и так явно нечего делать. Вчера напротив мотеля потерял равновесие и упал велосипедист; бедолага не успел встать и отряхнуть колени, как рядом затормозили две машины с мигалками и целый взвод парней, увешанных рациями и кобурами, бросился на помощь. Сэр, вы в порядке?

О да, я в порядке. Я свободен. Я включаю телевизор и наливаю стакан.

Когда сильно напиваешься, из позвоночного столба вылезает война. Гибкий горячий змей, внутренний хищник, всегда голодный, всегда думающий только о себе и о жертве. Горбоносый чёрт с пылающими волосами.

Он выходит: кровавый демон, пропитанный тысячелетним смрадом. Он озирается, ему неуютно – вокруг он видит самое ухоженное и комфортное место на планете. Благодатные земли, бесконечные поля, прогретые и обласканные солнцем. За эти земли никто всерьёз не сражался. Здесь не рубились мечники в ржавых медных панцирях, здесь не жгли еретиков. Здешняя реальность не заряжена эманациями великих злодеяний. Здешний длинный берег великого океана не имеет мистического слоя. Совсем новый мир, построенный беглецами из старого мира. Теми, кому надоели войны ради места под солнцем.

Ты в три раза древней, чем любой местный житель. Великой одноэтажной столице всего двести лет от роду.

Не кидали людей в печи, не закапывали живьём население целых городов.

Сюда – бежали.

И ты тоже – беглец.

Вроде бы настроился поговорить с чёртом – давно не виделись, есть что обсудить, – но чёрт, оглядевшись, изучив развешанные тут и там мокрые пляжные полотенца, втянув ноздрями запах грейпфрута, исчезает, не сказав ни слова, только громко скрипнув зубами.

На рассвете, в утренней кефирной свежести, в тишине, едва не над самым ухом раздаётся знакомый звук заводимого мотоцикла. Немедленно встаёшь, ударившись коленом об угол кровати, глядишь в окно: двое крепких, поджарых, седоватых ходят вокруг мотоциклов без номерных знаков и говорят на русском, и недурно бы выйти, поинтересоваться, куда именно собираются дубасить эти непростые дядьки. Они явно приехали сюда налегке, купили мотоциклы и собираются как минимум прокатиться на север по Тихоокеанскому шоссе, или – как максимум – пересечь весь континент с запада на восток, а на восточном берегу слезть с мотоциклов и отправить их морем, в ящиках, домой в Россию.

Но не вышел: испугался. Вдруг знакомые, или знакомые знакомых?

Двое седых уверенных не похожи на столичных деятелей – скорее мужики из больших областных центров, из Твери или Нижнего, хозяева больших кусков недвижимости или, например, каких-нибудь фабрик. Нет, не москвичи.

Но всё равно не пойду. Не хочу ни с кем говорить. Специально уехал подальше, чтоб ни с кем не разговаривать. Ничего не делать и ни о чём не думать.

Подождал, пока соотечественники оседлают свои байки и свалят. Вышел сам. Машина тут же, у двери. От порога до водительского кресла – два шага.

Надо поехать в лавку и купить, наконец, собственную доску.

Через три-четыре недели океан полностью освободит сознание. Обнулит все ценности – то, ради чего рубился в прошлой жизни, перестанет вызывать интерес.

Станешь пустым, чистым и вольным.

Волосы и брови выгорят, соль отшлифует морщинистую морду и промоет носоглотку, плечи раздадутся, спина станет прямой и железной, из бронхов выйдет вся копоть. Насморки и простуды уйдут в прошлое.

Доска станет лучшей подругой.

Бриться раз в неделю. Солёная вода раздражает чисто выбритые щёки. Лучше – короткая щетина, она защищает нижнюю часть лица от сожжения солнцем. Кристаллы соли действуют как увеличительное стекло: кожа сгорает в пять минут.

Но за руль неохота. Лень. Наверное, поэтому и не вышел поздороваться с русскими мотоциклистами. Они – бодрые путешественники, заряженные энергией, а ты полусонный беглец.

Можно сходить в кино. В конце концов, ты живёшь в мировой столице кинематографа. Решаешь прогулять день, как прогуливал в школе, в шестом или седьмом классе, с наслаждением от каждой минуты безделья. В такой преступный день обязательно разрешаешь себе полный, окончательный праздник.

Дневной сеанс. Билеты без номеров, садись куда желаешь. Типичный абориген, промасленный солнцем, в местной униформе – белая футболка и голубые джинсы – пробирался мимо и наступил на ногу.

– Ёб твою мать.

– Лучше без матери, – негромко советуют сзади. – Здесь некоторые говорят по-русски.

Обернулся – череда благожелательных цветущих физиономий, хрустят поп-корном, тянут из бутылочек непременный жидкий кокаин. Кто сказал – непонятно. Пришлось извиниться сразу перед всеми. И вспомнить, что в Великом Одноэтажном Городе живёт сто тысяч выходцев из родной Гипербореи; пять волн эмиграции, включая белогвардейскую, колбасную и силиконовую. Ещё можно вспомнить, что первую русскую крепость здесь заложили ещё во времена войны с Наполеоном, задолго до силикона и кинематографа. Таким образом, ругнуться на родном языке – здесь это легитимно. Имеем право.

Фильм красивый, длинный и скучный. Супергерой молотит врагов бронированными кулаками. Финальная битва: разрушено полгорода, дымятся развалины. Злодей и его прислужники стёрты в порошок. Здешняя публика обожает смотреть на разрушения, взрывы и катаклизмы. Не переживая катастроф в реальности, люди жаждут увидеть беду и смерть хотя бы на экране. Но приезжему беглецу неинтересны побоища, они его не развлекают.

Он равнодушно выходит из тёмного зала. Снаружи всё то же солнце и тот же солёный ветер. Через минуту приключения супергероя исчезают из памяти: то ли фильм слишком плохой, то ли ветер слишком солёный. От него тоже хочется убежать – но некуда.

Великий одноэтажный город уже есть результат бегства: здесь всё заканчивается, здесь останавливается любой беглец. Сюда уезжали, потому что дальше уехать нельзя. С севера прибывали туберкулёзные и голодные уроженцы холодных портовых столиц. С востока, через весь континент, по единственной дороге – безработные, неудачники, искатели приключений, лихие головы, преступники, нищие бродяги. С юга двигались армии беженцев из рядом расположенной, гораздо менее богатой страны, которая уже много десятилетий весело паразитирует на своём северном процветающем соседе.

Бегство здесь – уважаемая категория, одна из главных. Здесь убежавшему очень хорошо. Здесь его никто не трогает.

Поздним вечером позвонил Горохов и обычным своим шуршащим, целлофановым голосом объявил, что дело сделано. Магазин прекратил существование, и здание его продано.

– Деньги уже перевели, – сказал он.

– Хорошо, – сказал Знаев. – Ты молодец, Алекс. Как твой брат?

– Представь себе, живой. Под нож так и не лёг. Но одна почка работает. Врачи говорят, уникальный случай.

– Вот видишь, – сказал Знаев. – Он переживёт нас всех.

– Да, – сказал Горохов. – Ты оказался прав.

– Да. Получается так.

– И насчёт свободы тоже.

– Чувствуешь её?

– Да. Теперь я понял, что это такое.

– Ага, – засмеялся Знаев. – Поздравляю. Отдыхай, брат. Только рабы знают, что такое свобода. Отдыхай и жди меня. Вернусь – придумаем что-нибудь. Если, конечно, ты ещё хочешь со мной работать.

– Хочу, – сразу сказал Горохов. – Только давай больше не будем строить магазины.

– Хорошо, – согласился Знаев. – Построим больницу. Стадион. Концертный зал. Мне главное, чтоб люди приходили. Чем больше, тем лучше. Я люблю, когда много жизни. Когда толпа бурлит.

– А ты уверен, – спросил Горохов, – что хочешь вернуться? Деньги у тебя есть. Оставайся там. Вложись куда-нибудь.

– Вложиться? Куда? Здесь лицензия на такси стоит двести пятьдесят тысяч. На одну машину. С моими миллионами я тут – скромный небогатый парень. А в Москве у меня дети. Нет, брат, я здесь не останусь. Я вернусь, будем работать. А всех, кто нам помешает, убьём. Тихо и быстро.

Информация о том, что магазин стёрт с лица земли, не кажется сногсшибательной или трагической; но всё же это событие, его надо отпраздновать.

Празднуешь наедине с литром «Jim Beam». Пошёл бы в бар – но баров тут сильно меньше, чем в Нью-Йорке. Надо знать адрес, надо садиться в машину и ехать; целая история. Поэтому пьём на пляже, сидя на песке.

Далеко впереди, у горизонта, светится красный огонь – может быть, бортовой фонарь судна. Рубиновый луч притягивает, баюкает.

Песок излучает уже ночную прохладу.

Мимо медленно идёт человек – в темноте не понять, какого возраста, какой расы. Тлеет сигарета в пальцах. Он останавливается. Похож на тебя, явно такой же бездельник, пляжный зомби. Длинные волосы. Он подходит ближе, теперь ты его узнал: вчера утром вы брали доски в одном и том же прокате, у одних и тех же метисов.

– Привет! – говорит он.

– Привет. Хочешь выпить?

– Нет, – отвечает человек. – Спасибо. Откуда ты?

– Из России. Из Москвы.

– Вау, – говорит человек. – Из России.

По первым фразам ясно, что он тоже – большой друг «Jim Beam» или какого-то похожего напитка.

Лица в темноте не видно. Но судя по уверенному развороту корпуса – молодой парень.

– В России холодно, – говорит он.

– Да. Это холодная страна.

Он обхватывает себя руками за плечи, дрожит и смеётся.

– Я не люблю холод!

– Холод – это хорошо. Холод делает человека сильным.

– А я люблю солнце, – отвечает человек. – Для меня это место – лучшее на свете, потому что тут всегда солнце. Я поклонник солнца. Солнце – это круто.

– Разные люди – разные удовольствия.

– Да, – говорит человек, – верно. Но я должен идти.

– Конечно.

– Не сиди на пляже, – предупреждает человек, – тут ночью темно и холодно!

И уходит.

Остаётся ночь и шум океана; не так уж и мало, если разобраться.

58

Не сразу привыкаешь к этим мгновенным вечерам, когда солнце скользит за горизонт, как часы в жилетный карман, и звёзды высыпают безо всякой сумеречной паузы. Правда, их плохо видно из-за городского зарева; чтобы любоваться здешним ночным небом, надо ехать в пустыню. Или отплыть от берега в открытый океан миль на десять. Или напиться, чтобы количество звёзд и их яркость не имели значения. Обычно Знаев прибегал к третьему варианту – как к самому эффективному.

Был и хороший повод: всё-таки не каждый день на текущем счету появляются цифры со многими нулями.

Впрочем, если бы не было повода, – он бы напился просто так. Деньги ни при чём. Они его не радовали. Он твёрдо решил, что не будет их тратить: вернётся домой и начнёт что-нибудь новое.

Сигналом к возвращению стало само появление длинной череды нулей на голубом экранчике.

Он добрался до края света, отсюда не было другой дороги, кроме как – назад, домой.

«Хорошо, что я не взял в руки оружие и не поехал драться, – думал он, шагая по бесконечной одноэтажной улице и отхлёбывая из горла. – Хорошо, что послушал людей и сам подумал. Моё время ещё не пришло. Мне сейчас обязательно надо жить дальше».

Он вернулся в мотель, сменил сандалии на прорезиненные пляжные тапочки, затолкал в сумку костюм.

Доска всегда лежала в кузове машины, завёрнутая в одеяло.

Пешком до берега идти было едва четверть часа, через улицу вниз, два перекрёстка и ещё сто пятьдесят метров через пляж, минуя дорожки для пешеходов и дорожки для велосипедистов. По обеим дорожкам шли, бежали и катились на велосипедах и роликах поджарые местные жители, существа без возраста и внешних классовых отличий, все в одинаковых шортах, с проводами, торчащими из ушей. Но по мере сгущения темноты число бегущих и едущих постепенно уменьшалось.

Не дойдя пятьдесят шагов до кромки прибоя, он сел на остывший песок и одним огромным глотком прикончил бутылку; но, кажется, ещё больше протрезвел. И стал натягивать костюм.

На пляже кое-где оставались люди, в темноте светились огоньки сигарет, и ветер доносил чей-то звучный женский голос, в отчаянии повторявший: «Я не могу поверить… О Иисус, я не могу в это поверить…» Знаев грустно подумал, что люди везде одинаковы: даже в самом комфортабельном и благоустроенном городе планеты найдут повод для слёз.

Но гудящий в темноте океан, едва Знаев к нему приблизился, поглотил все прочие звуки и всё внимание.

Холодная вода ударила в лицо, окатила грубо и весело, словно старый товарищ при встрече хлопнул по шее и к себе прижал.

Много сил ушло на то, чтобы перебраться через прибой, но ничего: на открытой воде всегда можно перевести дух. И, кстати, вспомнить, что океан человеку вовсе не товарищ, и кто это забывает – тот пропал.

Знаев впервые гонял ночью. Он не знал, насколько это красиво. При свете луны вода сверкала как серебро, а брызги переливались всеми цветами радуги. Когда водяной холм поднимал его выше – он видел лунную дорогу, уходящую в бесконечность, и берег, усыпанный разноцветными огнями.

По опыту он знал, что самый удачный заезд – первый, когда руки ещё не устали. Отплыл от берега, и первая же большая волна – твоя, не зевай, греби, вставай и лети по чёрной воде.

Хорошую сильную волну легко угадать – у неё есть гребень, белый, под луной как будто светящийся.

Волна ревёт прямо за спиной, как тысяча стальных паровозов. Спину и затылок сковывает холодом и одновременно жжёт огнём – это энергия в чистом виде, она преследует тебя, она беспощадна; но если ты не оскорбишь её и будешь достаточно ловок – она позволит тебе сыграть в игру.

Сухопутный человек, он катался посредственно, по русскому выражению – «раком-боком». Не умел делать поворотов и ни разу не смог проехаться в «трубе». Из каждых пяти попыток встать на доску удавалась одна-единственная. Из каждого часа, проведённого в океане, собственно скольжение по водяному склону занимало считанные мгновения. Но это были совершенно упоительные мгновения, и каждый удачный рывок он запоминал навсегда.

Прокатившись, долго лежал на доске, прижавшись щекой, опустив голову, расслабив шею и спину. Звёзды качались над головой, избыточно яркие. «Вот туда бы взвиться, – подумал Знаев. – В космос! Все мечты осуществил, а эту, самую детскую, не смог. Вернусь домой – попрошусь в отряд космонавтов. Предложу все деньги, что есть. Может, возьмут».

Вдруг он сообразил, что его постепенно относит от берега.

Очевидно, это был rip – отливное, или обратное, течение: неприятный феномен, самая частая причина гибели пляжных купальщиков. Обычно сухопутный человек, даже предупреждённый, мгновенно впадает в панику, когда вода подхватывает его и начинает уносить в открытое пространство; несчастный пытается выгрести, быстро выбивается из сил и тонет. Но Знаев не считал себя новичком и только покрепче ухватился за доску. Он видел, как на пляже в индонезийской Куте отбойная волна сбивала с ног и уносила взрослых мужчин, зашедших в воду едва по пояс. Все они отчаянно работали руками в попытках выбраться, хотя главное правило состояло в том, чтобы, наоборот, дать волне увлечь себя и расходовать силы только для того, чтобы держаться на поверхности; в сотне метров от берега любая такая волна обязательно ослабевала, и можно было – опять же, экономя силы, – отплыть в сторону и поймать противоположную, прибойную волну, которая с той же непреклонностью сама благополучно выносила пловца на сушу.