Текст книги "Патриот"

На диванах сидели атлетически сложенные, превосходно одетые мужчины.

Это был гей-клуб.

Охранник жестом предложил гостю продвинуться в глубины заведения.

Пока шли, музыка проникла в Знаева и наполнила интимными рефлексиями.

«Вот это аппарат! – восхищённо подумал он. – Усилители, колонки, провода идеального качества. Настоящий хай-энд. Я полжизни занимался музыкой, но никогда не слышал такого дорогостоящего звука. Техника стоит больше, чем весь мой магазин. В свои двадцать лет я бы душу дьяволу продал за такой звук».

С дивана навстречу ему поднялись три огромных педераста, бритые наголо, с широкими и жирными лицами; у двоих в ушах полыхали бриллианты, третий был намазан автозагаром. Из них один был крупней и шире в бёдрах; он инициативно зашевелился, взглядом подозвал официанта и поправил браслетки, обильно обвивающие его толстые безволосые запястья. Видимо, альфа-педераст, лидер, другие двое – свита, предположил Знаев, пока кто-то ловкий нежно совал ему меню, напечатанное, по хипстерской моде, на коричневой обёрточной бумаге.

Педерасты смотрели или глубоко в себя, или сквозь Знаева; он же был зачарован течением звуковых волн. Объёмно гудели басовые ноты: там гитара, тут бонги, а тут, по новейшему способу, накидано синтетических звучков – они не существуют в природе и поэтому особенно тревожат душу. Гармонии все – саксофонные, флегматично джазовые, под Майлза Дэвиса, никакого напряга; но снаружи всё обработано в экстремальной манере.

– Хороший звук, – искренне сказал Знаев.

Альфа-педераст поднял брови, отчего кожа на его лбу набрякла длинными горизонтальными морщинами. Улыбнулся, обнажая белые зубы.

– Do you like it? – спросил он высоким голосом.

– Yes, – ответил Знаев с завистью. – Beautiful sound. It’s great.

– Do you like music?

– I’m musicman, – сказал Знаев. – I play guitar.

– Good, – похвалил альфа-педераст. – Вообще, мы все говорим по-русски. Меня звать Эдмон. Я специально прилетел из Нью-Йорка. Привёз тему.

Двое других, менее харизматичных, заговорили восторженно, наперебой; выжёвывали мягкими губами многозначительно:

– Эту тему создал ты, Сергей.

– Парни тебя зауважали.

– Мы видели фотографии твоего магазина.

– В журнале «Солджер форчун».

– Ты создал new look.

– Мы рады, что ты с нами.

– Одну минуточку, – возразил Знаев. – Я не с вами.

– Сейчас – с нами, – ласково поправили его и поставили перед ним планшет. Альфа-педераст двинул по поверхности экрана нежным пальцем.

– Вот эти ватные куртки. Телогрейки. Они очень понравились. Парни сильно любопытствуют.

Двое прочих снова заговорили одинаково мягкими, благожелательными голосами, глядя на Знаева мирно и нежно:

– Они надёжные, эти парни. Они готовы заплатить.

– Они приглашают тебя в Нью-Йорк.

– Они купят у тебя всё.

– Торговую марку «Телага» и домен «Телага.ком».

– Эти парни – модный дом.

– Они сделают коллекцию.

– Они гении тренда. Они видят будущее.

– Они тебя хотят.

– Сейчас есть один общий глобальный тренд – унисекс. Но эти ребята хотят расшевелить рынок.

– Предложить провокативную идею, которая движется против главного тренда.

– Это будет называться REAL GULAG. Это будет одновременно и художественная акция.

– ГУЛАГ? – переспросил Знаев.

– Это будет одежда радикалов. Тех, кто опирается на парадигму физического доминирования.

– Парни считают, что тренды движутся по кругу. Восьмидесятые возвращаются. А вместе с ними возвращается самец-доминатор. Real man.

– Парни сделают коллекцию. На основе твоей. Они заимствуют только идею.

– Понятно, – сказал Знаев. – Сколько?

– Четыреста тысяч долларов, – сказал альфа-педераст. – Вместе с расходами на юридическое оформление.

– Не понимаю, – сказал Знаев. – Никакой оригинальной идеи в телогрейках нет. Торговая марка «Телага» ничего не стоит. Общую идею всегда можно взять бесплатно.

– Верно, – сказал альфа-педераст. – Но это ведь русская тема, правильно? Русская одежда солдат и лагерных заключённых. Важно, чтобы в основе коллекции лежал оригинальный аутентичный бренд. Важно, чтобы было подчёркнуто оригинальное происхождение. Именно за это ты получишь свои деньги. За то, что в основе американской коллекции находится аутентичная русская торговая марка. Так будет честно. Так будет проявлено уважение к вашей национальной identity.

– Identity, – сказал Знаев. – Очень хорошо. Четыреста тысяч долларов?

– Эту сумму ребята ставят тебе в Нью-Йорке наличными.

– А если в Москве?

Альфа-педераст поморщился.

– Поставить в Москве – дорого будет. Обычную комиссию возьмут. Семнадцать процентов.

– Нихера себе комиссия! – искренне сказал Знаев. – А я всю жизнь за пять работал. И меня считали конченым барыгой.

– Барыги – в Гарлеме, – веско сказал альфа-педераст. – А тут Москва, город широких понятий. – Он покровительственно улыбнулся яркими губами. – Если у тебя нет визы, мы тебе поможем.

– Виза есть, – ответил Знаев. – Есть.

И вдруг ясно увидел чёрта.

Маленький, размером с бутылку вина, чёрт сидел на краю стола, между Знаевым и его собеседниками, свесив кривые длинные ноги, и корчил рожи. Морда его, совершенно человеческая, была искажена в ухмылке, зрачки скошены к переносице. Чёрт показывал Знаеву язык и выл мультипликационным тонким голосом: «Ы-ы-ы». Однако сидел он не без изящества и одет был живописно, фриком выглядел в золотом пиджаке, обтягивающем намазанное автозагаром голое кривое тело. Прочие детали одежды отсутствовали, Знаев успел увидеть впалое брюхо без пупка; галлюцинация длилась одно краткое мгновение, недостаточное, чтоб рассмотреть подробности.

Знаев посмотрел на Эдмона – тот улыбнулся ему и коротко кивнул, как будто видел то же самое.

Знаев немедленно встал.

– Я подумаю, – сказал он. – Дайте мне день или два.

– Конечно, – сказал Эдмон великодушно. – Я в Москве всю неделю.

Кто-то невидимый сменил трек, басы стали ударять чаще и резче.

Знаев добрался до туалета, осторожно умыл лицо, а затем напился из-под крана замечательно чистой, мягкой воды.

Уже было понятно, что всё тут было первоклассным, самым лучшим.

Огляделся – вдруг адово отродье снова покажется во плоти, вдруг снова посмотрит жёлтыми глазами. Но ничего и никого не увидел: пусто было в гей-сортире, сплошь закатанном в хром и нержавеющую сталь.

Закрыл глаза.

– Господи, – прошептал, – не оставь меня сейчас, пожалуйста.

26

К моменту его возвращения публики в рыбном ресторане убавилось, зато теперь она была особенная. Остались самые несгибаемые. Печальный коммерсант исчез вместе со спутницей, за его столом теперь расположились две ухоженные женщины в сарафанах и очках; оба посмотрели на Знаева и отвернулись.

«Спортсмен» сидел, погрузившись в смс-общение, но при появлении Знаева телефон тут же спрятал, излишне торопливо, словно подросток – порнографическую картинку; из этого почти вороватого жеста Знаев вдруг заключил, что его визави всё же испытывает к нему какое-то уважение, пусть дежурное.

– Это что, была шутка? – спросил Знаев, садясь напротив.

«Спортсмен» непринуждённо ответил:

– Нет. Деловое предложение. Серьёзное. Вы согласились?

– Ты что, дружок, – спросил Знаев, – берега попутал? Ты мне что предложил? Хочешь, чтобы я продал родину американским гомосекам?

– Спокойно, – ответил «спортсмен», ничуть не испугавшись, а, возможно, даже обрадовавшись. – Не быкуй, Сергей Витальевич. Долги сначала отдай. Потом про родину поговорим.

– А ты, сынок, не указывай, – сказал Знаев, – про что говорить.

– Спокойно, – повторил «спортсмен» более звучно и сверкнул глазами. – Не загрубляй, друг.

– Я тебе не друг, – ответил Знаев, придвигаясь. – Тебе сколько лет вообще?

– Какая разница?

– Я тебе в папы гожусь, понял?

– А при чём тут это?

– А при том, что я больше тебя знаю. – Знаев обвёл пальцем зал. – Вот про это про всё. Знаю, что можно продавать, а что нельзя. Ты в армии служил?

– Ещё как.

– Значит, должен понимать! Национальные символы не продаются.

– Да иди ты нахер, – ответил «спортсмен» презрительно и беспечно. – Вместе с символами! Ты что, типа патриот?

– Конечно, – ответил Знаев. – А ты – нет?

– Если ты патриот, хули же ты сидишь тут, в Москве? Езжай туда.

И «спортсмен» кивнул в направлении телевизора, где снова бегущей строкой побежали месседжи о бомбовых ударах, взорванных автобусах и повальных арестах торговцев переносными зенитно-ракетными комплексами.

– Придёт время – поеду, – сказал Знаев.

«Спортсмен» усмехнулся.

– Ну вот когда поедешь, тогда и будешь…

Он не успел договорить: Знаев коротко размахнулся и ударил его открытой ладонью в скулу, испытав при этом огромное удовлетворение.

Оплеуха сотрясла сидящего «спортсмена», но не нанесла вреда.

Знаев увидел, как снова выскочил чёрт, такой же маленький и кривой, но теперь не в пиджаке уже, а в борцовском белом кимоно с короткими штанинами; Знаев на этот раз успел заметить крысиный хвост, из штанины как раз торчащий; чёрт поднял ногу и сделал пародийное движение, изображая удар из арсенала карате или кунг-фу.

– Й-й-я-я! – взвизгнул он фальцетом и захохотал.

Знаев потерял важные полсекунды – а «спортсмен» не терял, на чёрта не смотрел, не видел его вовсе; быстро перегнулся через стол и пробил двойку, целясь в глаза.

Удары были у него сильные и точные, Знаев пытался нагнуть голову, подставить лоб, но не успел – получил в надбровные дуги и ослеп.

Он ещё махнул правой, наугад, попал в воздух, и в ответ ещё третий раз прилетело, в переносицу, очень сильно, до треска в ушах и в затылке.

Вот она, вот она, ресторанная драка, во всём её гадком великолепии: азартно ахают и визжат дамы, звенит и обрушивается посуда, скатерть белая залита вином, упруго подбегает широкоплечая охрана, под подошвами хрустит битое стекло, во рту – тёплая кровь, стенающую душу переполняет восторг, потом стыд – взрослый дядька, а устроил чёрт знает что; выволакивают, нейтрализуют железными захватами, ражие секьюрити явно счастливы, их час пробил, не зря, ох не зря хозяин платит им жалованье; радостно извлекают виноватых на свежий воздух, шмонают, отбирают деньги, бубнят про материальный ущерб и вызванных ментов; все возбуждены, все улыбаются мощно, все решительно велят друг другу угомониться; через десять минут конфликт исчерпан, врагов принудили к миру и угостили сигаретами; ментов не будет, отменили; происходящее украшено анилиновым сиянием реклам «Аэрофлота», «Ингосстраха», «Альфа-банка» и благотворительного фонда «Доброта без предела».

Отталкивая чужие руки, шатаясь, Знаев ковыляет к открытой двери такси; изнутри доносятся резкие барабаны и голос Бутусова: «Хочется блевать, но не время! Время начищать сапоги!»

Спустя несколько минут стыд проходит – стыд всегда быстро проходит, такова его природа; остаётся боль в голове и животное удовлетворение – любая драка поправляет нервишки. Особенно когда тебе без пяти минут пятьдесят лет.

Правый глаз не видит, левый ещё может рассмотреть имя абонента на экране телефона.

– Ты чего, Серёжа? – хрипит Плоцкий из глубин полночного эфира. – С дуба рухнул?

– Да, – отвечает Знаев, – рухнул. А что?

– Идиот! Ты на кого руку поднял? Он мой друг!

– Ты тоже.

– Он мастер спорта по борьбе! Он в спецназе служил! Он всю Вторую чеченскую прошёл!

– И что? Мне надо его бояться?

– Не его!! – возражает Плоцкий. – Себя!! Тебе себя надо бояться! Будешь хамить – он тебя размажет!

– Женя, – говорит Знаев, морщась от боли, – а ты знаешь, что у чёрта нет пупка?

– Что??

– Я говорю, у чёрта нет пупка. Я сам видел.

– По ходу, у тебя белка, – говорит Плоцкий. – Не звони мне больше, понял?

– Нет, – отвечает побитый Знаев, улыбаясь кое-как. – Что значит «не звони»? Я, бля, тебя люблю. Я в тебе нуждаюсь. Ещё увидимся, Женя. Пока.

27

Когда приехали, Знаев обшарил карманы и ничего в них не обнаружил, кроме авторучки. Наличные отняли ресторанные охранники.

– Слушай, брат, – сказал он таксисту, – а денег-то нет у меня.

– Не надо денег, – с достоинством ответил таксист. – За тебя уже заплатили. Сам до квартиры дойдёшь?

Горбоносый брюнет, совсем молодой; он вполне годился Знаеву в сыновья.

Знаев молча кивнул и выбрался.

– Ты ему тоже попал, – вдогонку произнёс таксист.

– Что?

– Я говорю, тот мужик… ты ему тоже глаз подбил.

– Думаешь, – спросил Знаев с надеждой, – это была ничья?

– Конечно.

Знаев подумал.

– Нет, – возразил он. – Какая ничья? Если б не растащили – он бы меня поломал по-любому.

– Давай держись, – посоветовал таксист.

– Ага, – сказал Знаев. – И ты, друг. Спасибо. Береги себя.

В квартире сразу поспешил в кухню и включил холодильник; открыл морозильную камеру: пусто. В кухонных шкафах не нашлось ни единой посудины, годной для изготовления льда, кроме единственной кофейной чашки тонкого фарфора. Знаев сообразил, плеснул в неё воды едва на четверть, поставил замораживаться. Обыскал туалет и ванную комнату, нашёл кусок тряпки, умеренно грязный; намочил, убрал туда же.

Глаза заплыли совсем. Достал телефон; чтобы видеть экран, приходилось оттягивать пальцем нижнее веко. Набрал номер маленькой художницы.

Конечно, она не спала, поздняя птаха.

– Привет, – сказал. – Я не приеду сегодня. Работы много было. У себя переночую.

– Что-то случилось?

– Нет.

– Я по голосу чувствую.

– Я же под таблетками, – сказал он. – Забыла?

Вдруг вспомнил, что запретил себе врать.

– Ладно, – сказал. – Я подрался. Морду расквасили.

– Ой, – сказала она, – тогда я приеду!

– Не надо. Жить буду. Чепуха, подбили оба глаза. Два-три дня дома пересижу.

– Лучше пересидеть у меня.

– Нет, – возразил он. – Я распугаю всю твою богему.

– Наоборот, – сказала она, оживившись, и её голос стал звонким и лёгким. – Это будет круто! Приходят гости, а у меня на кухне сидит мрачный мужик с фингалом!

– С двумя фингалами.

– Ещё круче.

– Согласен.

– Слушай, – сказала она, – это неправильно. Я всё-таки твоя подруга… По идее, я должна сидеть у ложа раненого воина…

– Я не воин, – грустно возразил Знаев. – Так мне сказали сегодня.

– Неправильно сказали. Тебе точно ничего не нужно?

– Разберусь, – сказал Знаев. – Пока не забыл… Спасибо тебе за дизайнера. Эта Серафима – очень понятливая девушка. Я до сих пор под впечатлением.

Итак, ты был школьником в аленьком галстучке, затем солдатиком Советской армии, и суровым рок-н-роллой с шестью струнами, и ещё более суровым коммерсантом в кожаной тужурке, с газовым пугачом на кармане, потом банкиром, хитрым и быстрым, как мангуст, и мужем красивой жены, и спонсором театральных постановок, величественным долларовым миллионером, трудоголиком, трезвенником, повелителем галактик, пожирателем королевских креветок на гриле, вообще – потребителем всего королевского, и уже было подумал, что тебе хватит. Но кто-то там, наверху, решил, что не хватит, – и вот ты уже другой человек, отмудоханный нищеброд, ходишь в одних трусах по гулкой пустой квартире, осторожно высмаркиваешь густые кровавые сопли в голубой фаянс.

Вслепую отыскиваешь в морозилке чашку с водой – поверхность уже подёрнулась тонким ледком; ты выламываешь аккуратно скользкие пластинки этого льда и прикладываешь к набухшим подглазьям.

Холод отрезвляет. Понимаешь, что нужна помощь. Что надо кого-то позвать. Друга. Того, кто тебя любит.

Но кто он, этот любящий тебя?

Женщин, разумеется, беспокоить не надо.

Алекса Горохова, беззаветного компаньона, тоже не надо, Алекс Горохов управляет магазином, встаёт каждый день в семь утра с одним выходным в неделю – ни в коем случае не следует дёргать такого верного и терпеливого человека, пусть отдыхает.

Германа Жарова, товарища прошлых богатырских забав, тоже не получится – Герман Жаров на ночь отключает телефон.

А других друзей не осталось, что, впрочем, вполне естественно для любого взрослого мужчины.

И вот – ты вспоминаешь про собственного сына.

28

Мир с самого начала нуждался в доработке.

Мир следовало переделать. Улучшить.

Это очень просто.

Бог создал человека не как хныкающее слабосильное дитя, вымогающее заботу и опеку. Человек задуман как помощник бога-создателя, как соавтор, как подмастерье.

Он помнил лето, запах клевера, песочница из высохших серых досок, попытка созидания, неудача, обида, песок слишком сухой, пригоден лишь на то, чтоб насыпать курган, однако конопатый архитектор задумывал замок, с башней и стеной. Разочарование. Медленное появление огромного отца, задевающего головой полупрозрачные июльские облака, всесильного, всезнающего, в его жилистой руке – садовая лейка, вода обрушивается в песок, и вот – восторг: негодный, прожаренный солнцем жёлтый прах, едва его смешали с водой, превращается в великолепный строительный материал, и спустя время готова башня, даже двухступенчатая, и оборонительный вал вокруг, и ещё одна башня, поменьше, привратная, и мост от неё через ров, и хмурый, покрытый шрамами рыцарь в сложных доспехах уже может шагать по этому мосту, раздвигая факелом враждебную темноту.

Или не рыцарь, а сам капитан Немо привёл свой «Наутилус» к месту тайной стоянки в неприступных скалах необитаемого острова.

Или это был Робур-Завоеватель. Или это был Ихтиандр, вернувшийся к своему создателю, доктору Сальваторе. Или это был гениальный и циничный Пётр Гарин, изобретатель гиперболоида. Или это был Капитан-Призрак, или д’Артаньян при шпаге и плаще, или пионер-герой Марат Казей. В любом случае, обязателен был неизвестный остров и секретная крепость в его недрах, или лагерь партизан в лесной чащобе, куда герой прилетал, или приплывал, или приезжал на любимом скакуне, или на боевом слоне, или на термоядерном ракетоплане.

В однокомнатной квартире подрастающему мальчику, щуплому и самоуглублённому, не досталось личной территории, и, хотя изобретённого психологами понятия «личная территория» в семидесятые годы не существовало, мать с отцом изобрели выход. Кухонный стол был накрыт обширной скатертью, свисающей до пола. Откинув полог, мальчик пролезал в свою пещеру-палатку и там сидел себе в покое, в загадочном полумраке, собирал из разрозненных деталей детского конструктора первые опытные модели мира – улучшенного и доработанного. Зато в доме мерцали экранами целых два телевизора, один в комнате, другой на кухне.

Одноклассники считали Серёгу Знаева отпрыском зажиточной фамилии. «У него в доме два телевизора», – хмыкали с завистью.

«Два телевизора», – гневно повторяла учительница, обвиняя в неумении вычислить длину окружности.

«Два телевизора», – упрекал педагог музыкальной школы.

Кроме телевизоров, были ещё магнитофон и радиоприёмник.

Отец работал электротехником, на ощупь в темноте отличал резистор от транзистора, всю электронную аппаратуру собирал собственными руками, с паяльником и очками на носу. И не только электронную. Внутри квартиры руками отца вся наличная действительность была радикально улучшена и преобразована. Забытый матерью раскалённый утюг сам собой издавал сигнал, требуя выключения. В жаркие дни вентилятор сам собой оживал и разгонял стоячий воздух. Неплотно прикрытая балконная дверь сама собой захлопывалась, производя сердитый щелчок. Мальчик Серёжа Знаев жил в тесной, но роботизированной и электрифицированной вселенной, где всё подчинялось нажатию кнопок и мгновенному бегу электронов по проводам.

Другая вселенная – большая, общая, за окнами, – увы, не блестела достоинствами, пыльная летом, обледенелая зимой, замусоренная и заплёванная круглогодично; но мальчик понимал: достаточно привести в одно место несколько сотен таких же, как его отец, умных, терпеливых, знающих, – и всё вокруг в радиусе тысячи километров будет улучшено и преобразовано ко всеобщему благу.

Мир нельзя создать за шесть дней. Точнее: можно, но результат не будет идеальным. Любая сложная система нуждается в отладке. Даже самую блестяще задуманную и скрупулёзно построенную конструкцию следует испытать, а потом доработать. Это аксиома. Иначе – никак.

Созидание не является конечным процессом.

Мир надо испытывать, мир надо регулярно настраивать заново. Вращающиеся детали – смазывать, перегоревшие транзисторы – менять.

7+7 равно 14, два цикла позади; младший Знаев вырос и давно не помещается в свой вигвам под кухонным столом.

Дома – тесно. Теперь он приходит домой только ночевать.

Все они – мать, отец и сын – уходят из квартиры рано утром и возвращаются в девять.

Дома троим крупным людям нет места.

После ужина с жареной картошкой и двумя стаканами горячего чёрного чая с мармеладом или соевыми конфетами (мать любила сладкое) отец уходит в комнату, к длинному, во всю стену, столу-верстаку. Отец сидит на вращающемся табурете и ловко длинными руками втыкает провода в розетки; врубает Высоцкого и садится паять чей-то магнитофон или радиоприёмник. Мать остаётся на кухне, смотрит телевизор, моет посуду, стирает, ставит тесто, варит холодец.

Летом можно сбежать на балкон, но лето в средней части России всегда короткое.

Бросив дела, мать приходит к отцу в комнату, жестом просит убавить громкость и спрашивает что-то обыкновенное. В подвале замок заедает, надо смазать, что ли. Отец молча кивает, протягивает руку и прибавляет звук. Мать возвращается на кухню. Отец продолжает работу, щурится, паяльное жало дымится в его точной руке. Спустя минуту или две он встаёт, идёт к матери – теперь уже мать убавляет громкость «Кинопанорамы». Замок насквозь проржавел, произносит отец, смазывать бесполезно, надо повесить новый.

Высказавшись, возвращается к своему паяльнику и своему Высоцкому.

Деньги за свой труд отец берёт редко, зато широко практикует обмен деталями. Расходные материалы у отца свои, он их приносит с работы, паяльное олово и провода берёт в любом количестве, прямо говоря – ворует, но в его лаборатории, на секретном, без названия, заводе, производящем электронное оборудование для ядерных электростанций, отец считается лучшим специалистом и ему позволено всё. Он приносит почти каждый день то лампу, то брикет канифоли, и на прямой вопрос матери ещё более прямо и сухо ответствует: «Украл».

Отец мало разговаривал с сыном: был всегда погружён в собственные мысли или в чтение журнала «Радио». Но сына любил и однажды потратил несколько вечеров, изготовив электрическую музыкальную установку. К обычной деревянной гитаре крепился звукосниматель, гудение струны передавалось по проводу в пластиковый чемодан-усилитель, и далее – в ещё более внушительный деревянный ящик с круглым чёрным зевом динамика.

Более того, отдельное электронное приспособление, управлявшееся педалью, тяжёлой, словно медвежий капкан, могло менять звук, придавать ему электронные тембры – гитара скрежетала и выла.

На языке своих это называлось полный аппарат с педалью.

Сын – лохматый паренёк с длинным носом – теперь ежедневно сразу после школы целеустремлённо шагал домой, замыкал гитару в беспредельно расцарапанный кофр, хватал тяжёлый пластмассовый чемодан-усилитель и шёл, нагруженный, через восемь улиц в музыкальное училище. Там ему было дозволено сидеть в пустующем классе и упражняться. Роман Генрихович разрешил. Деревянный ящик – колонку с динамиком – гитарист хранил в музыкальной школе постоянно, а вот усилок оставлять побаивался – могут и украсть, ночью заберутся через любое окно; электронная музыкальная техника в большой моде, на неё есть спрос, она стоит очень дорого, сопрут как нехуй делать.

Он играет каждый день по шесть часов, этот гитарист. Ну, может, не по шесть часов, по пять, по четыре, и не каждый день.

По городу быстро разнёсся слух о том, что у одного пацана из 7-й школы полный аппарат с педалью. Теперь каждый день у входа в училище возникают потенциальные единомышленники. Подгоняют пластинки и кассеты. У гитариста дома – вертушка и кассетный мафон. Всё, что ему нравится, он переписывает для себя, у него часов пятьдесят записей.

Единомышленники представляют собой примерную копию гитариста: такие же рокеры из тесных квартир, кто три аккорда освоил, кто все четырнадцать.

Они слушают всё, что можно уловить по радио, купить на пластинках. Они слушают группу «Карнавал», «Def Leppard», «Зоопарк», «Metallica», «Альфу», «Kiss», «Зодиак», они слушают Давида Тухманова, Жан-Мишеля Жарра, «Led Zeppelin», «Space», «Машину времени», «Арсенал».

Они приносят английские, немецкие, финские, польские, чешские музыкальные журналы. Недавно гитарист купил такой журнал за десять рублей, ради обложки с Джимми Хендриксом.

Разумеется, вынашиваются планы по созданию команды. Но для команды нужны барабаны и бас. И ещё один усилитель, и ещё динамики, и провода, и микрофоны. Репетиционная база есть, играть будем в училище, я договорюсь.

А уже была Олимпиада, мода на всё «электронное», Рыбников сделал «Юнону и Авось» целиком на синтезаторах, мировая музыкальная культура не стояла на месте, и пластинок на полках магазинов стало больше, и магнитофоны сделались доступны.

Зимой, пока дошагаешь через восемь улиц, – крепко промёрзнешь, до состояния, именуемого «пиписька съёжилась». Действительно, юношеский половой прибор по необъяснимым причинам становится холодным, тогда как нога остаётся тёплой, – как будто кусок льда в паху подвешен. Но сам ладно – гитару жалко, она тоже замерзает и расстраивается, ей не полезны температурные перепады.

Зато – если дошёл, если отыскал свободный пустой класс и в нём заперся, – можно сесть на пол и приложиться лопатками к горячим чугунным углам батареи отопления. Топят щедро, радиаторы пышут жаром, в классе сладко и густо пахнет пересохшим тёплым деревом, и ещё гуще – столь же пересохшими тряпками для мытья пола, тряпки висят, истлевая, на тех же пылающих жаром радиаторах, и вот – музыкант понемногу оттаивает, отогревает руки, разминает пальцы, ласкает инструмент, струны нежной фланелькой протирает, или даже шурует по ладам куском наждачной бумаги. За стеной бесконечно играют «В движеньи мельник жизнь ведёт», ошибаясь всё время в одном и том же месте. Гитарист включает усилок, тоже остывший, при нагреве распространяющий особенный кисловатый технический аромат, который и есть – дух рок-музыки, свободы, победы.

Позиции хард-рока казались ему незыблемыми. Хард-рок безусловно транслировал бешеную созидательную энергию, революционную, преобразовывающую. Это был бунт, протест, наркотики, секс, насмешка, прогресс, преступление без наказания.

Потом гитарист упражняется. Он играет всё, что слышал и слышит, группу «Смоки», группу «Верасы», музыкальный ансамбль под руководством Д. Леннона и П. Маккартни, группу «Одесситы», группу «Круиз», вокально-инструментальный коллектив «Самоцветы», что-то из «Deep Purple», что-то из «Whitesnake», он играет гитарную музыку как таковую, всякую, его слух развит, он легко и мгновенно снимает любую мелодию и аккомпанемент, он играет Александра Розенбаума, Джо Дассена, Микаэла Таривердиева, Андрея Макаревича, Карлоса Сантану, Юрия Лозу, он играет песни из телефильма «Д’Артаньян и три мушкетёра» и кинофильма «Последний дюйм».

За окнами – шершавый мрак, и, когда проезжает по близкой дороге грузовик, или трактор, или какой-то другой грубый механизм, предназначенный для переделывания и усовершенствования мира, – рассохшиеся деревянные рамы дрожат мелко.

Но переделывать мир музыкой гораздо интересней.

С миром вот что случилось в последний год: мир оказался сложным и грандиозным, он теперь состоял не только из детей и родителей, не только из однокомнатных квартир и музыкальных училищ. Когда человек растёт, мир вокруг него растёт тоже. Гитарист рос быстро, его голова звенела. Мир оказался необъятным. Музыкальная культура, внутри которой его растили, культура Чайковского, Шостаковича и Кабалевского, чопорная и невыносимо сложная русская музыкальная культура оказалась миниатюрной частью мировой музыкальной культуры; в её извивах и тысячелетних традициях можно было заплутать навсегда. Хард-рок происходил из рок-н-ролла, рок-н-ролл происходил из ритм-энд-блюза, ритм-энд-блюз происходил из классического блюза, происходившего из соула и спиричуэлз, из ритмических гимнов темнокожих американских рабов. Гитарист, гибкий отрок, с изумлением обозревал горизонты реальности – они распахивались, пугали и восхищали; основными чувствами тех лет были восхищение и нетерпение: вот, ещё год или два – и прыгну во взрослую реальность, как в океан, и поплыву, взрезая волны, как дельфин.

Роман Генрихович наблюдал за опытами своего упорного воспитанника со скептицизмом и электрические соло не слушал, морщился и уходил, оставляя за собой лёгкий портвейный душок, а однажды тихо прокомментировал: ты, Знаев, сначала палец научись правильно ставить, а уже потом изображай Джимми Пейджа. Молодой гитарист был озадачен: оказалось, сутулый и кривой на одно плечо преподаватель знает о существовании Джимми Пейджа – а вёл себя так, словно дальше Ван Клиберна не продвинулся.

Но в целом Роман Генрихович, как и все остальные преподаватели, воспринимался как существо из отмирающего древнего мира. Как старпёр.

Их, преподавателей, невозможно было ни слушать, ни воспринимать всерьёз. Как и предков, в общем. Как и школьных учителей. Как и весь их взрослый, отмирающий старпёрский мир. Взрослые ещё не понимали, что они – динозавры, их время прошло, их советы казались либо наивными, либо вовсе тошнотворными.

Умному современному человеку в его шестнадцать лет открываются такие горизонты, какие и не снились его сорокапятилетним предкам.

Родители стали его раздражать, вместе с их единственной комнатой, вместе с вечным невнятным телевизором; они были ужасно наивны, они ежедневно с утра до ночи тяжело работали ради маленьких денег, ничего не зная про настоящую реальность, в которой «Pink Floyd» получили за свой альбом «Стена» несколько миллионов.

Так или иначе, всё кончилось. Сын вырос и поселился отдельно.

Мать только однажды спросила, откуда деньги. Сын коротко ответил, что играет в ресторане. Ответ удовлетворил.

А отец ничего не спросил. Он давно уже никому не задавал вопросов: делал вид, что всё сам понимает, хотя не понимал ничего.

Никто ничего не понимал. Страна разваливалась.

Так, одновременно со страной, развалилась и семья.

Отец стал круто закладывать; мать терпела два года, затем ушла, у неё имелся альтернативный вариант – весьма положительный мужчина, одинокий врач-гомеопат.

Знаев-младший подозревал, что у матери и раньше были любовники.

Развод родителей он пережил легко. И, может быть, даже немного порадовался: вот, предки развелись – значит, ещё ищут себе новой и лучшей доли; значит, ещё не старики.

Он ни разу не видел, чтоб они обнялись или поцеловались. Но не видел и ссор.

Возможно, они не подходили друг другу. Возможно, не любили друг друга. Жили вместе ради ребёнка, или потому что некуда было деваться. Сын не задумывался об этом никогда. Он знал, что любит обоих, и точно знал, что оба любят его, каждый по-своему, и эта любовь – громадна и надёжна.