Текст книги "Патриот"

Наконец, если ты не просто пляжный олух, если у тебя есть доска, – шансы утонуть равны нулю.

Доска для катания выглядит несерьёзно. Но на большой воде и жалкий кусок прессованного пластика, и корабль в тысячу тонн подчиняются одним и тем же правилам мореходства, придуманным на заре человечества.

И первое из правил: для управления посудиной нужна твёрдая рука.

Берег отдалился уже на тысячу футов, и Знаев решил, что отбойная волна потеряла силу; пора было понемногу, безо всякой спешки, выгребать в сторону.

На доске не надо плыть. Доска – это тоже корабль, она сама донесёт тебя до порта приписки, надо лишь правильно перекладывать штурвал.

Цвет неба изменился, из фиолетово-чёрного сделался просто чёрным, и потемнело, появились облака; вместо луны и звёзд над головой повисла бархатная штора. Водяные горы перестали переливаться сиянием. Это случилось быстро и не понравилось Знаеву; хорошего понемногу, сказал он себе, прикинул ветер и направил доску по диагонали к берегу.

Если поймать хорошую прибойную волну, она сама довезёт до берега со скоростью поезда. Не обязательно даже вставать на доску. Если лежать на животе, ухватившись руками за нос, и держать направление, лишь слегка наклоняя тело вправо или влево, – можно катиться многие сотни метров и выехать прямо на сухой песок.

К сожалению, нужная волна не подходила. Собственно, и волн не было – лишь крупная беспорядочная зыбь, в которой Знаев никак не мог сориентироваться. Ветер усилился и дул теперь ему в лицо, но вместо длинных пологих волн, к которым он привык, здесь в беспорядке шли короткие и низкие, и если он пытался поймать лишённый гребня склон такой волны, ветер тут же относил его назад.

Как только он это понял, он перестал грести, вытянул руки перед собой и расслабил их. Если не беречь руки и плечи, мышцы быстро устанут. Работать руками теперь следовало как можно экономнее.

Но сначала он должен был решить, что делать. Попытаться ли доплыть до берега, рискуя по пути потерять силы, либо ничего не делать и ждать, что характер океана переменится и можно будет поймать настоящую правильную волну.

При плавании на доске человек задействует усилия задней трёхглавой мышцы, расположенной на плече со стороны спины. В сухопутной жизни эта мышца работает мало и редко: у большинства людей это просто тонкая плёнка, её иногда трудно даже нащупать. Именно она подводит неопытного пловца в первую очередь.

Подумав, Знаев решил не рассчитывать на свои руки; настроился ждать. Если ветер, или течение, или какая-то иная, неизвестная ему прихоть океана относит его на запад, от берега – нечего и думать о том, чтобы вернуться вплавь. Для этого потребовался бы бензиновый мотор.

В таких случаях принято подавать сигнал «sos» и ждать. Держаться на воде.

Подать сигнал было нечем.

Знаев подавил приступ страха и вытянул тело так прямо, как только мог. Доска не даст ему утонуть. И вообще берег слишком близко. Хорошо виден луч прожектора на вышке спасателей. Этот луч появлялся уже дважды с тех пор, как Знаев вошёл в воду. То есть как минимум каждые четверть часа спасатели включали свет и шарили лучом вдоль берега. Однажды прозрачный белый свет докатится до него.

Он сел на доске. Чтобы шансы увеличились, надо возвышаться над поверхностью, и ещё – быть готовым махать руками, если луч прожектора качнётся в его сторону.

К сожалению, доска была слишком коротка, чтоб сидеть на ней долгое время.

Он был не дурак, не пижон, он не выбрал себе короткую трюковую доску, снаряд для мастеров; его доска была достаточно удобна, чтобы лежать и подруливать, держа носом к волне; но сидеть на ней можно было, только непрерывно балансируя корпусом и широко раздвинув погружённые в воду ноги, расходуя силы, а силы он постановил экономить с первой секунды, как только понял, что дела плохи.

Ему нравилась его доска. Он сразу заметил её, когда вошёл в лавку на Манхэттен Бич. Он увидел острый нос и обводы, вытащил её из длинного ряда других досок и уже не выпускал из рук. Предыдущий владелец не сильно её берёг. Плавники болтались в гнёздах, а царапин было множество по всему корпусу. Доска была белого цвета с широкими чёрными и красными продольными полосами. Краски давно выгорели, но от этого доска выглядела ещё лучше – как гоночный болид, выдержавший сотню злых заездов. Знаев купил к ней новый шнур, спустя полчаса на том же пляже испытал доску и остался доволен, и с тех пор каждый раз, когда входил в воду, любовался своей доской. Она отлично держала его семьдесят килограммов и подарила ему много секунд величайшего восторга.

Эта доска вынесет его из любой беды.

Найдут. Они его найдут, конечно. Пляж отделён от жилых улиц просторными автостоянками. Он сам видел, как поздним вечером полицейские с мощными фонарями осматривали на опустевшем паркинге чей-то одиноко стоящий автомобиль. Здесь достаточно любителей ночного сёрфинга. На песке у берега остался прорезиненный рюкзак с пустой бутылкой внутри.

Они будут искать. Может быть, отправят вертолёты. Это богатая страна, тут у них есть всё, и вертолёты для спасения русского болвана тоже найдутся.

– Ничего, – сказал он себе, – ничего.

Но из-за шума волн не услышал собственного голоса.

– Ты не убьёшь меня, – сказал он. – Я знаю правила. Я всегда держу носом к волне. И я тебя уважаю. Я помню, с тобой нельзя шутить. Ты не терпишь легкомыслия, губишь сразу. Но я не такой. Ты меня не убьёшь.

Океан в ответ издавал свой обычный рёв.

– Я знаю правила. Ты мне не друг. Ты опасен. Родитель всего живого, но сам – не живой. Равнодушный ко всему, в том числе и к людям. Они – твои исчадия. Из твоих волн однажды выползли их далёкие предки. Ты кормишь людей и даже развлекаешь. Но если кто-то из них ошибается – ты убиваешь без жалости и проглатываешь. У тебя нет разума. Когда-то люди обожествляли тебя, но потом поняли, что ты не бог, а лишь субстанция, среда, две молекулы водорода и одна – кислорода, все твои тайны можно разгадать. Все твои волны, ураганы, невероятные смертельные цунами, течения, приливы и отливы, – всё разгадано людьми, просчитано, сфотографировано из космоса.

От разговоров с самим собой становилось легче, Знаев чувствовал себя живым, и страх отступал.

Но хуже страха была досада: понимание собственной глупости. Он – сухопутная крыса, лох, дилетант, мудрец в тазу, отправился в путь по пьяному недомыслию. Он ничего не знал про океан.

Он не знал, каково дно на этом участке отмели, какие ветра господствуют в это время года, а главное – как себя ведут местные прибрежные течения.

Он помнил только, что вдоль берега континента с севера на юг движется большое и холодное Калифорнийское течение, создающее на севере, возле Сан-Франциско, знаменитые туманы. Но края этого течения находились далеко, в десятках миль от берега, а здесь, рядом с сушей, вода могла двигаться по другим правилам, в самых разных направлениях, в зависимости от собственной температуры, от степени солёности, от нагрева солнечными лучами и от рельефа дна. Разбираться в этом мог только мореход, местный житель, но никак не сухопутный турист.

Он ничего не знал. Он полностью находился во власти океана.

Если бы дал волю эмоциям – выдрал бы волосы на голове.

Зачем полез ночью в океан, в одиночестве?

Он никогда не был слишком умным, но всегда был самым предусмотрительным и дальновидным.

Как опустился до такого безрассудства?

Однажды он видел, как взрослые мужчины в дорогих пальто выбрасывают из машин набитые деньгами сумки, портфели и мешки с сотнями тысяч долларов. Швыряют в подворотни, в придорожные канавы. Он, Знаев, сам едва не выбросил свой мешок. Он тоже был там, в таком же синем дорогом пальто. В те времена около сотни молодых людей в синих кашемировых пальто каждое утро съезжались к посольству Латвии в Москве, чтобы вынести оттуда несколько тонн наличных долларов – главного экспортного товара Латвийской республики. Через посольство проходила значительная доля всего российского чёрного наличного трафика, и однажды отдел борьбы с экономическими преступлениями устроил облаву. Брали всех, кто выходил из ворот посольства с сумкой или чемоданом. Большинство мужчин в дорогих пальто мгновенно выбросили свои сумки и чемоданы. Все они были оптовиками, каждый месяц пропускали через свои руки десятки миллионов долларов, никто не хотел проблем, разбирательств и проверок, у всех в офисах лежали в сейфах суммы гораздо большие. Потом оказалось, что из десятков задержанных только Знаев, единственный, имел вызывающие доверие документы; прочие его коллеги предъявили какие-то мятые захватанные справки с неразборчивыми печатями. Об этом Знаеву рассказали сами опера. «Ты единственный из всей оравы, – сказали ему, – у кого есть нормальные бумаги».

«Ты, наверное, самый предусмотрительный», – ещё сказали они – и отпустили, не притронувшись к его мешку. В тот день им и без того выпала неслыханная удача.

А дальновидный Знаев поспешил сесть в машину и свалить.

Он всегда понимал, откуда может прийти беда. Из-за какого угла выскочит опасность. Он на этом построил свою судьбу.

Когда волна делала вдох и поднимала его – он видел щедрые россыпи разноцветных огней на берегу. Некоторые огни двигались – то были автомобильные фары. Мирная невозмутимость их движения приводила его в отчаяние. Он их видел, они его – нет. Он боролся за жизнь – они ехали в магазины и рестораны. Каждый из них, сидящий в автомобиле, обязан был услышать его мольбу. Почувствовать. Каждый их них был обязан повернуться к сидящей рядом жене, или мужу, или брату, и сказать: «Я что-то услышал; там, в океане, кто-то есть, какой-то человек собирается отдать богу душу; его смерть близко; надо что-то сделать, позвонить куда-то, в полицию, в береговую охрану, спасателям, родителям, детям, неважно, – нельзя ехать в магазин и ресторан, надо спасти попавшего в беду!»

Он снова попробовал сесть, но тут же опрокинулся – у моряков это называлось «оверкиль»; едва не захлебнулся и понял, что начал уставать. Какое-то время ему удалось просидеть в воде, положив руки поперёк доски. Он бы держался за край и зубами, если бы была хоть малейшая возможность. Потом его накрыло гребнем и закрутило, он потерял доску и долго ловил её, вращаясь во всех направлениях и отчаянно подтягивая к себе шнур, а когда наконец поймал – испугался, что может задеть рукой за острый край пластмассового плавника и разрезать ладонь. Но всё обошлось. Никаких признаков паники и гипервентиляции. Шнур выдержал, доска не уплыла, и кровь бывшего банкира не попала в воду на радость местным акулам. И крепости бицепсов хватило, чтобы снова устроить под собой кусок прессованного пластика и перевести наконец дух.

Его явно относило прочь от берега. Несёт ли его на запад, в открытый океан, или на юг, вдоль берега, – он не понимал. Доверяться глазомеру было бесполезно: в городе человек привыкает к малым расстояниям, к сотням метров, а здесь, на спине океана, все точные километры и мили, все сухопутные вёрсты и морские кабельтовы ровным счётом ничего не значили.

Наконец он замёрз. Застучали зубы. Он попытался применить старый спортивный способ: напряг разом все мышцы до единой, пытаясь разогнать кровь, и это помогло, но ненадолго; холод все дальше проползал за воротник и под манжеты на ступнях и запястьях. Вода сделалась неприятной, казалась ядовитой на вкус, он старался держать рот закрытым, а голову и лицо – как можно выше, чтобы хоть на два-три мгновения уберечь от брызг голую кожу. Но держать голову откинутой назад было трудно, тут же онемела шея, и он был вынужден, наоборот, опустить лицо и прижаться щекой к доске. И вот – очередной приступ озноба закончился судорогой и спазмом желудка, его стало тошнить желчью, смешанной с остатками алкоголя, и дико было уловить запах виски, совершенно посторонний, сводящий с ума, относящийся к другой реальности; запах мгновенно смыло вместе с рвотой, и наступило облегчение.

«Если не ищут – не страшно, – думал теперь он. – Надо продержаться до рассвета. Не заметили ночью – обязательно заметят днём. Тут часто курсируют вдоль берега яхты и катера, тут летают лёгкие частные самолёты. Это место, где живут самые богатые люди на планете. Здесь пресыщенные миллионеры гоняют на гидроциклах, на парусных и моторных яхтах, на катамаранах, на спортивных катерах, на вертолётах, самолётах, планёрах и воздушных шарах. Здесь промышляют рыбаки, здесь есть береговая охрана».

Доску он теперь любил, и держался на ней, кажется, совсем без усилий, как будто слился с ней, обнимал её всей кожей, – он не разжал бы рук, даже если бы сейчас случилось чудо: его нашли и вытащили из воды. Доска повиновалась теперь не движениям, а его мыслям. Вместе с доской он преодолевал очередной гребень, скользил вниз по стеклянной спине волны и отдыхал, не шевелясь, несколько мгновений, проходя нижнюю точку, чтобы увидеть впереди новую волну, и повернуть в нужную сторону, и затем понемногу, короткими движениями онемевших ладоней и ступней, подруливать точнее к нужному курсу, и при этом подготавливать себя к главному усилию: когда накатывал очередной гребень, приходилось приподниматься плечами и руками вверх, чтобы немного поднять нос доски. Перед самым гребнем вода вставала почти вертикально, и нужна была бесконечная секунда адского ужаса, чтобы перевалить пенную массу на вершине гребня, пробить ревущую на тысячу голосов суспензию и выскочить с обратной стороны, отплёвываясь и мотая головой.

Это продолжалось снова и снова, с нечеловеческой размеренностью.

И нельзя было взмолиться и крикнуть «хватит», «подождите минуту», нельзя было нажать кнопку и поставить на паузу, нельзя было воткнуть штык в землю, поднять руки и сдаться на милость. Нельзя было никаким образом остановить эту беспощадную ревущую реальность. Можно было только умереть – или продолжать.

Как все мужчины его круга и возраста, он много думал о смерти. Это было нормально, так велел самурайский кодекс, таково было главное правило самца, воина: чаще представлять себе собственный конец во всех возможных видах и формах. Быть готовым и к автокатастрофе, и к пьяному ножу в печень, и к пуле в голову. Это правило он когда-то в юности прочёл в «Хагакурэ» – японской книге о самураях – и с тех пор ему следовал. Привычка размышлять о смерти казалась ему полезной, она придавала остроту чувствам. В свои пятьдесят он мог умереть в любой момент, не обязательно насильственно – от естественных причин тоже. Разрыв сердечной мышцы, ничего удивительного. Скажут: слишком много работал.

И он думал, что готов, что, когда это настанет, – он встретит конец спокойно. Он пожил достаточно, и его судьбе мог позавидовать любой Рокфеллер или султан Брунея. Он не боялся умереть.

А сейчас, глотающий воду, оглохший от рёва волн, понимал: нет, не готов, нельзя к такому подготовиться. Когда она смотрит на тебя, спокойно выдержать её взгляд не способен ни один живущий.

Он попытался закричать, но исторг только короткий стон. Сил не осталось.

Его стало разворачивать боком, но нога не шевелилась и рука не слушалась.

Не было сил даже закрыть рот.

Она выглядела серебряным облаком брызг, несущихся навстречу. Очередным гребнем, готовым перевернуть человека на спину и оторвать от доски. Она приближалась с оглушительным шипением.

«Нет, – подумал он, – не эта волна. Следующая. Это не предел. Ещё не умру. Ещё раз попробую устоять».

Изогнулся, толкнул ногой холодную воду, разворачиваясь носом к волне. Нога подчинилась, он снова толкнул.

Смерть была прямо перед ним – если не этот гребень, то следующий должен был его прикончить.

Но лучше следующий, лучше потянуть ещё двадцать, тридцать мгновений.

– Господи, – позвал он. – Не оставь меня сейчас. Я не прошу меня спасти. Если мне суждено умереть – я готов. Но пусть это случится в Твоём присутствии, по Твоей воле. Пусть я буду уверен, что Ты рядом. Мне станет легче, если я буду знать, что попал в это место не случайно и не по собственной глупости, а потому что Ты так решил.

Бог не дал никакого знака.

Волны стали выше и сильней. Очередной гребень он едва сумел пройти, и с трудом удержался на доске, а следующая волна была ещё злее и ревела ещё громче: настоящая волна-убийца. Наверное, Бог всё-таки услышал Знаева и решил прекратить его агонию.

Ощущение бессилия было отвратительным, противоестественным. Он напрягал всю волю, какую смог собрать, но руки не повиновались. Последняя мышца, способная хоть на что-то, пряталась пониже живота; сейчас она расслабилась, и Знаев обмочился, на мгновение ощутив тепло в паху.

Он набрал воздуха, сколько смог. Это было трудно, грудь давно болела при каждом вдохе. Мышцы, раздвигающие лёгкие, тоже устали.

Волна была всё ближе.

«Конец, – решил он, – это конец. С Богом или без него, а сейчас всё закончится».

Разве Бог не должен внимательней смотреть как раз за такими, как он? Одинокими, отбившимися от стаи, заблудшими в каменных или водяных пустынях, уносимыми в пустоту? Возможно, гибель в одиночестве страшней, чем в толпе. Говорят же: на миру и смерть красна.

Безразличие овладело одиноким человеком. Волна накатывала и казалась слишком большой. Её склон быстро поднимался, загораживая низкое чёрное небо, и, наконец, грохочущая стена воды поглотила Знаева.

Оказавшись внутри гребня, он разжал онемевшие, скрюченные пальцы, и его немедленно оторвало от доски.

Он пока ещё был жив и даже видел, как над ним пролетает водяной вихрь гребня, – и вдруг собственная доска, которую тоже крутило и вращало рядом, сильно ударила его по голове, испугала и оглушила.

От неожиданности он выдохнул и стал захлёбываться.

Выскочившие изо рта несколько больших пузырей воздуха лопнули перед самым носом, превратились во множество маленьких пузырей и исчезли. Теперь смерть была уже не рядом, а внутри, в горле. Горькая и солёная, она обжигала, как спирт.

Наверху ревело и свистело – под водой же была тишина. Окутанный и убаюканный ею, он пошёл ко дну.

Вот как это бывает, оказывается. Утопленники гибнут в тишине и темноте, в невесомости, подобно космонавтам.

Под поверхностью вода оказалась гораздо холодней.

Глаза ничего не видели, он не понимал, открыты они или закрыты, он словно погружался в чернила, пока привязанный к ноге трос не дёрнулся и не заставил его перевернуться вниз головой.

Он не опустится на дно. Доска осталась на поверхности, она не позволит. Она будет болтаться наверху, а он – на пять метров ниже.

Его найдут, сначала заметив доску. Хорошо бы нашли быстро, до того, как рыбы обглодают лицо.

Оставалось сделать последний вдох, впуская воду в лёгкие, но открыть рот оказалось не так легко.

Миг тянулся, хотелось пожить ещё несколько секунд.

Равнодушное ледяное ничто сжимало его в объятиях.

Ничего из того, что осталось за спиной, не было жаль.

Он стал впускать в себя воду, но когда она хлынула в бронхи, колючая, отвратительная, – Знаев содрогнулся всем телом, и вдруг руки и ноги конвульсивно дёрнулись помимо его воли; он не поплыл, но стал отпихивать от себя смерть, как напавшего зверя, лягать его и пинать, и руки сами нашли трос, и потянули, это была та самая соломинка, которую хватает утопающий, – и он выскочил на поверхность, хрипя, отплёвываясь и молотя руками вокруг себя.

После подводного безмолвия поверхность показалась движущимся адом, оглушила, швырнула в глаза тяжёлые брызги.

Но человек был жив. Мускулы горели, но действовали. Одним прыжком, с яростным стоном выскочив из воды по пояс, он добрался до доски и оказался на ней.

Силы ещё остались. Никто не знает, сколько у него сил в запасе. Это не предел. Никто не может знать своего предела. Известно только, что он есть.

«И даже холод не страшен мне, – понял он в следующую секунду. – Я ведь нахожусь не в воде, большая часть моего тела соприкасается с воздухом, а воздух сегодня вечером – сильно выше 20°С. В Подмосковье ночью так тепло не бывает даже в середине лета. Да, меня всё время окатывает холодная вода, и ею пропитан костюм, но всё равно большую часть времени вокруг – тёплый воздух, и от переохлаждения я никак не умру.

К сожалению, это не очень радует, потому что я так или иначе умру, и довольно скоро.

Но хотя бы не от холода. Стоило пересекать половину планеты, чтобы умереть от холода. Иначе чем мой конец будет отличаться от гибели русского пьяницы, замёрзшего зимой в снегу?»

Волны переменились, стали ниже и длиннее, но их скорость как будто увеличилась. Усилился и ветер, теперь он срывал с поверхности совсем мелкую пыль, она ударяла в лицо и секла его, твёрдая, как песок; да и сама поверхность воды, как ему показалось, вела себя иначе. В ямах между волнами появились большие участки неправильной формы с ровной, как стекло, поверхностью. В таких местах доска скользила, как по рельсам. Это было плохо для Знаева, потому что сокращало время отдыха, драгоценные секунды, когда можно не шевелиться, ожидая нового подъёма и нового удара пенным валом.

Шансов нет. Океан его сожрёт. Он сильней. Следующая волна, или та, которая идёт за ней, снова сбросит его с доски – и он снова начнёт тонуть. Может быть, утонет; может быть, выберется – агонизирующее животное внутри него опять прыгнет, напрягая жилы. И тогда его поглотит другая волна, или третья. Никакая агония не длится слишком долго.

В любом случае, от разума и воли теперь ничего не зависело.

«Я ничего не решаю, – понял он, – теперь решает кто-то другой».

Осознание собственной беспомощности его успокоило.

Наверно, это и есть Бог, подумал Знаев. Тот, кто управляет тобой, когда ты сам уже бессилен.

Сколько бы секунд он мне ни подарил – это будут прекрасные секунды, бескрайние, и, пока они длятся, я буду любить жизнь, всю, и прошедшую, и оставшуюся.

Ему удалось удержаться на следующем гребне. И он увидел впереди свет. Красный огонь. Маленькую светящуюся точку впереди, в открытом пространстве. Слишком далеко, чтобы на что-то рассчитывать.

Красная точка в чёрной бездонной пустоте была красивой, нездешней, слишком яркой, чтобы принять за галлюцинацию.

Он смутно вспомнил, что заметил этот свет ещё на берегу.

Скорее всего, это был корабельный навигационный огонь, – но таких огней, помнил Знаев, на всяком корабле должно быть три: красный по правому борту, зелёный по левому и белый на носу. Почему он видел только красный? Один фонарь ставят на маленьких лодках и катерах, но он – обязательно белого цвета. Таковы правила.

В открытом океане не бывает одиноких красных огней.

Новая волна подняла его, и он, пробивая лбом бешеную пену, опять увидел рубиновую искру.

Слишком далеко.

По контрасту с лучом света ночная темнота сгустилась.

Зачем ты явился ко мне, красный огонь? Чтобы дать надежду? У меня нет надежды, я слишком далеко от берега, я слишком мал, чтобы увидеть меня в бинокль или нащупать лучом радара. Никто не прилетит, не приплывёт. Или ты хочешь довести меня до края отчаяния? Я уже перешёл этот край. Во мне нет ни страха, ни сожаления. Я измотан, и мои железы больше не выбрасывают в кровь гормоны. Я ничего не чувствую.

Возможно, я уже утонул. Захлебнулся и пошёл ко дну, и теперь вокруг – мой личный ад, где я буду вечно болтаться на куске пластмассы меж чёрных водяных гор.

Или это горит красная звезда, упавшая с крыши здания, которое я построил?

Возможно, в это самое время на другом конце шарика люди в оранжевых касках снимают вывеску. Зацепляют звёзды стальными крючьями и опускают краном в кузов грузовика.

Ещё один гребень набух над головой, и, чтобы пробить его, надо было очень постараться; но теперь у Знаева была цель. Он хотел снова посмотреть на красный огонь.

Он теперь был не один: он увидел свет.

Он плыл на этот свет, как рыба, инстинктивно.

«Плыть» в его случае значило – наклонять плечи, пытаясь выровнять доску, или, если получалось, кое-как толкнуть воду онемевшей ногой.

Ноги ещё подчинялись ему, рук он уже не чувствовал; они годились только для того, чтобы держать нос доски.

Но силы ног ещё хватало, чтобы занять правильный курс, и снова перевалить через водяной бруствер, и убедиться, что красный огонь продолжает гореть.

Он не стал ближе или дальше, он не сдвигался на юг или север, он пребывал в той же точке горизонта.

Или это морской дьявол подмигивает красным глазом? Предположим, я не умер, но и не жив, а попал в междурядье, в сумеречную зону, где законы физики не действуют, утопающие не тонут, а со дна океанов поднимаются одноглазые демоны, чтобы сбивать с курса моряков и губить их души. А у меня нет сил даже на то, чтобы пробормотать охранительную молитву. Демон схватит меня, и я не смогу оказать никакого сопротивления.

Вдруг что-то ударило его по щеке. От неожиданности Знаев щёлкнул зубами и едва не прикусил язык. Это был клубок водорослей размером с хороший кулак. Узловатые нити, твёрдые, как леса, прилипли к лицу и на несколько мгновений лишили Знаева возможности видеть и дышать; потом их смыло, но почти тут же новые длинные плети намотались на шею, скользнули ниже и застряли между доской и грудью. Из темноты стали появляться, двигаясь прямо на Знаева, новые и новые космы водорослей, едва торчащие над водой; вскоре они были уже повсюду, огибая доску справа и слева, ударяя в нос, забиваясь под грудь и живот, во все щели между телом и поверхностью доски.

Вынужденная тащить больший груз, доска ушла глубже под воду и почти утратила управляемость.

Вот, оказывается, что меня убьёт, подумал Знаев. Не волны, не ветер и не холод.

Они были в своей стихии, океан приходился им родным домом, они плыли, выполняя свою программу. Оторваться от собратьев в одном месте, проплыть десять миль, или тысячу, и снова прикрепиться ко дну. Если не повезёт – их выбросит на берег и засыплет песком или изжарит солнцем. Если повезёт – они образуют новый подводный лес.

Волна стала длинней и гораздо ниже, и глазам Знаева вдруг открылось почти полмили ровной водной глади, повсюду покрытой водорослями. Может быть, энергию волны погасила именно растительная масса на поверхности. Теперь Знаев оказался словно в болоте. Ветер ослаб. Вода как будто встала, и человеку на доске показалось, что он тоже остановился. Он был сплошь облеплен водорослями, но при этом не тонул, наоборот, на спокойной воде держаться было заметно легче. Сходство с болотом усиливалось. От усталости веки стали падать на глаза, и мир утратил чёткость. Всё время что-то происходит, подумал Знаев, вода – разная, нет двух одинаковых волн или одинаковых гребней. Впрочем, неважно; судя по всему, я уже умер. Я чувствую воду в лёгких и в желудке и водоросли во рту – я бы мог их жевать, если бы имел силы двигать челюстями. Я ничего не слышу и не ощущаю запахов. Руки, ухватившие нос доски, кажутся чужими. Разжать пальцы не смогу, даже если бы захотел. А красный огонь впереди – это, конечно, Харон, старик-лодочник. Мне, правда, нечем ему заплатить. Древние греки совали покойникам в рот монетку. У меня с собой ничего нет. Предложу в уплату доску. Я отдал за неё двести долларов. Если старик берёт деньги – значит, жадный. Попробую уговорить.

Медленно, очень медленно его опускало вниз, в бесконечно длинную чёрную долину, и столь же медленно поднимало на бесконечно пологий холм, и он переваливал верхнюю точку, как будто перелетал. А когда оказывался наверху – если были силы всмотреться и если вода не заливала глаза, – он видел на горизонте красный огонь. И хотя уже не было сил держать курс, красная точка почему-то оказывалась прямо впереди.

Здесь было почти хорошо.

Поверхность океана засветилась и сделалась такой же, как небо, где плотные облака лишь едва пропускали лунное сияние; Знаеву показалось, что мир перевернулся, и его несёт по небу, и если он утонет – то это будет вовсе не движение вниз, а, наоборот, восхождение.

Утонуть в небе – это было совсем не страшно.

Он расслабился и даже заснул на секунду или две, или потерял сознание от усталости – чтобы тут же вернуться, в ту же бесконечную воду. Но и два мгновения забытья освежили Знаева.

– Я ещё живой, – сказал он. – Я ещё здесь.

Он испытал короткий, но чувствительный прилив сил, и с ним вернулось исчезнувшее желание спастись, что-то придумать, найти способ, – но тут же пропало.

Красная звезда горела, глаза жадно ловили отблеск рубинового луча на краях водяных гор.

Надо плыть за ней, подумал Знаев. Она не просто так появилась, эта единственная алая искра посреди мрака. Она существует ради меня. Она горит, чтобы я не обезумел. Она не даёт надежду, только свет. Но и его мне достаточно.

Надо идти за своей звездой. Надо уметь смотреть, надо уметь увидеть и распознать свою звезду – дальше она сама поведёт человека. Каждому светит его огонь, и у каждого он самый яркий.

Теперь он перестал чувствовать и ноги тоже. Осталась только спина и горящая шея, но и она отказывалась держать голову над водой.

Водоросли снова облепили лицо и попали в ноздри. Он мог дышать только ртом.

Он продолжал удерживаться на доске, но не мог держать прямо голову. Не захлёбывался, но уже ничего не видел, кроме живой водяной ямы, раскрытой ему навстречу, и ещё – слабый красный отблеск, остаток красного луча, посланного кем-то, кто навсегда остался неизвестным.

Исчезновение Знаева обнаружилось только спустя пять дней, когда подошёл срок платить за комнату в мотеле. Менеджер ждал ещё день, надеясь, что русский парень загулял или, что вероятнее всего, уехал в Вегас. Почти все туристы в какой-то момент обязательно уезжали в Вегас и там застревали, кто на сутки, кто на месяц, в зависимости от толщины кошелька, уж такое это место, Вегас, – приехать легко, уехать сложно. Подождав сутки, менеджер проверил запись с камеры наблюдения и увидел, как однажды вечером русский парень вытащил из кузова своей машины доску для сёрфинга и ушёл вместе с доской в темноту. Менеджер позвонил в полицию.

Полицейские чины осмотрели комнату и спросили менеджера, есть ли догадки, на какой именно пляж мог пойти постоялец, на что менеджер пожал плечами: это свободная страна.

В машине, не открывая её, увидели сквозь стекло полотенца и гидрообувь: непромокаемые боты, используемые для плавания в холодной воде. «Он сёрфер, точно», – сказал менеджер.

Полицейские связались с береговой охраной и предупредили менеджера, что, если будет найден подходящий по описанию утопленник, – менеджера попросят выполнить гражданский долг и опознать тело, на что менеджер пожал плечами вторично.

Но среди утонувших в те дни на городских пляжах все до единого были уже опознаны.

Береговая охрана отправила вертолёт, но поиски не дали результатов.

Ни тела, ни доски так и не нашли.