Текст книги "Патриот"

Но тебе нравилось, твои глаза горели, а я – наслаждался. У одного горят глаза, другой жмурится от удовольствия – это ведь и есть родительская любовь.

И ты, помню, решительно запросился спать в этой комнате без стен, и я разрешил, развлекаясь, потому что ближе к ночи из леса прилетело всё, что обычно летает в лесу: жуки, комары, стрекозы и ночные бабочки. Шум мелкой жизни наполнил спальню. Ты не смог заснуть. Прибежал после полуночи, злой, стесняющийся. А я – твой предусмотрительный отец – устроился в наглухо закупоренной кухне (обрати внимание, я уже тогда имел склонность к ночёвкам на кухонных диванах) и сначала добродушно решил уступить тебе место, но потом решил, что это сработает против авторитета отца, небожителя, полубога и повелителя молний, и снабдил тебя простынёй и парой одеял, и велел постелить на полу, а подушку и вовсе не дал, зато научил, как вместо подушки использовать собственное предплечье; и ты, семилетний, не удивился и не возразил, исполнил всё дисциплинированно, как заправский юнга, а через несколько минут уже храпел, звонко, как умеют храпеть только дети; тебе всё нравилось в моём доме, и эта суровая ночёвка на прохладных твёрдых досках тоже понравилась, запомнилась как приключение. А мне – как моё торжество; на то мы и родители, чтобы дарить своим детям новые и лучшие миры.

51

Вышел во двор. Глаза, промытые слезами, увидели мир в непривычном макро-варианте: хромой воробей пытается вскрыть мятый пакетик из-под жареной картошки – и не может; забытая ребёнком лопатка лежит на бортике песочницы, красная на жёлтом; сухая надломленная ветка берёзы качается под ветром, наподобие часового маятника; ржавый гвоздь лежит на асфальте, ожидая, когда можно будет пронзить чьё-нибудь размякшее от жары колесо; на металлическом ограждении газона висят, намотанные, деревянные бусы, или, может быть, чётки: один обронил, другой подобрал, но не присвоил, оставил на видном месте; лохматый, бандитского вида кот обнюхивает мусорный бак; и вот на третьем этаже кто-то, вконец умаянный полуденной духотой, открывает окно, и при повороте прозрачная стеклянная плоскость ловит ослепительный солнечный блик, и пылающий луч ударяет, как рапира, заставляет зажмуриться, и всё тонет в золотом свечении, во взмывающей, беспощадной волне света, и под её мгновенным ударом можно успеть понять, что именно этот, самый мелкий и незначительный сорт жизни, эти лучи, малые дуновения, убогие трепетания, – и есть основа, на которой всё держится.

Знаев вытащил телефон и набрал номер; впервые за два года.

– Привет, – пробормотал. – Это я.

– О, – сказала Камилла с удивлением. – Человек из прошлого! Тебя ещё не убили?

– Вроде нет.

– Странно.

Тон был ледяной. Бывшая жена до сих пор ненавидела своего бывшего и любимого мужа.

– Что тебе надо? – спросила.

– Встретиться. Найдёшь полчаса?

– Даже не знаю. Я только что приехала завтракать. В «Лермонтов». Если успеешь до часу дня – давай.

– Ты будешь завтракать до часу дня? – уточнил Знаев.

– Могу и до двух. А что, вообще, случилось?

– Ничего, – сказал Знаев. – Так… Поболтать надо. Дождись, я еду.

В полдень в «Лермонтове» все столы были заняты, и за каждым что-то эмоционально дискутировалось. Завтрак был в разгаре. Мощные кондиционеры отлично справлялись с жарой. Энергично опустошались бокалы с дынным, гранатовым, сельдереевым соком. Прислушавшись к разговорам, можно было понять, что обсуждается в основном новый сезон «Игры престолов»; никакой политики, никаких курсов доллара и фунта; и вообще, многое изменилось здесь: ни силиконовых губ, ни карманных собачек, ни жирных макияжей, ни хищных взглядов из-под наращенных ресниц. В моду возвращались традиционные ценности: здравомыслие, бережливость и приличные манеры. Многие девушки были с детьми и няньками, нарядные пухлые дети бегали повсюду, путались под ногами у официантов и радовались жизни.

Знаев не сразу узнал бывшую жену: она располнела. Сидела в одиночестве за столиком на четверых и энергично поглощала то ли спаржу, то ли авокадо, простонародно отставив в стороны голые розовые локти и наклоняясь над тарелкой; лёгкая летняя шляпа с широкими полями скрывала лоб и глаза. Когда он подошёл – подняла голову, улыбнулась сухо; лицо осталось красивым, но увы, было утомлённым и слегка отёчным.

– Что смотришь? Плохо выгляжу?

– Нормально, – ответил Знаев, садясь напротив. – Ты беременна, что ли?

– Первый триместр, – с отвращением сообщила Камилла. – Токсикоз и прочие прелести. Жру, как лошадь.

– Молодец, – похвалил Знаев. – Сколько тебе – сорок три?

– Посчитай. Если вспомнишь.

– Не вспомню, – признался Знаев.

– Ты никогда ничего не помнил. Забывал про мой день рождения. Про годовщину свадьбы. До сих пор не понимаю, зачем я убила на тебя столько времени.

Подскочил официант, попытался сунуть меню – Знаев отогнал его взмахом руки; есть он не хотел, и вообще, вдруг понял, что не очень чётко представляет, зачем пришёл.

– Если не секрет, – спросил он, глядя в склонённую шляпу, – ты сама решилась?

Камилла отодвинула пустую тарелку и придвинула полную.

– Насчёт ребёнка? Нет. Муж уговорил.

– Наследника хочет?

– Сейчас не говорят «наследник».

– А как говорят?

– «Преемник».

– А в чём разница?

– «Наследник» – это старомодно. И раздражает бедные слои населения. Наследник – это тот, кто на халяву получает родительские миллионы. А «преемник» – это продолжатель дела. Совсем другой смысл.

– Логично, – сказал Знаев. – Послушай… Я уеду. Сегодня ночью. Может, надолго. Ты… Про нашего с тобой преемника не забывай, ладно? А то он… Одичал малость. В доме – бардак… Сам – бледный… Ночами музыку пишет, днём – спит…

– Я просила тебя не лезть в его жизнь. И не бывать в его доме.

– Я помню, – ответил Знаев, не настроенный возражать. – Мне пришлось. Я привёз ему деньги. Чтоб ты знала – он не взял.

– Сколько? – спросила Камилла, сильно заинтересовавшись.

– Какая разница, – раздражённо сказал Знаев. – Много.

– И – не взял? – уточнила Камилла.

– Нет.

– Можешь отдать мне. Я освою любые суммы.

– Обойдёшься, – с наслаждением ответил Знаев. – У тебя и так всё есть.

– Да. Но наличных постоянно не хватает. – Камилла грубовато хохотнула. – А что – ты, значит опять разбогател?

– Нет. Просто вышел в деньги.

Камилла поманила официанта.

– Валентин, – сказала она, – у вас что, новый повар?

– Если честно, да, – понизив голос и наклонившись, сказал пышущий здоровьем, гладкий Валентин.

– Забери, – велела Камилла, ткнув полусогнутым пальцем в одну из тарелок. – Этот салат уже кто-то ел.

– Прошу прощения, – прошептал Валентин и с изумительной сноровкой извлёк тарелку из плена других тарелок и бокалов. – Желаете что-то другое?

– То же самое, – отчеканила Камилла. – Но пусть там не будет соевого соуса. Он не нужен. Там никогда не было соевого соуса, а сегодня вдруг появился. Он весь вкус портит.

– Я понял, – прошелестел Валентин.

– Подожди, – сказала Камилла. – А что за повар новый такой? Надеюсь, не чучмек?

Валентин гордо поднял бровь.

– У нас все повара – итальянцы.

– Ладно, – сказала Камилла. – И воды мне ещё принеси. Сегодня душно. Я полночи не спала.

Не поняв, обращена ли последняя фраза к нему или к Знаеву, гладкий Валентин на всякий случай обозначил улыбку и испарился.

– Да, – сказал Знаев. – Душно. А что вообще ты тут делаешь? В Москве, летом?

– Как раз завтра улетаю. Осталось последний день дотерпеть.

– Какое совпадение, – сказал Знаев. – И у меня последний день. Куда едешь?

– Для начала – в Барселону. А там посмотрим. Может, на Тайвань. В этот раз хочу подальше. А ты?

– А я как раз хочу поближе.

– В Крым, что ли?

– Вернусь – расскажу. А тебе, значит, Европа надоела?

Камилла невозмутимо кивнула, не прекращая жевать.

– Может быть. Я ж не знала, что земной шар такой маленький. Ездила, ездила – и однажды оказалось, что везде была и всё видела.

– Везде? – спросил Знаев. – Что скажешь про остров Пасхи?

– Не решилась. Туда лететь с тремя пересадками, это тяжело.

– Антарктида?

– Тоже. Но там, наоборот, надо плыть на круизном лайнере, а я боюсь. Авиакатастрофы не боюсь, а вот этого… Утонуть в ледяной воде… Как «Титаник» посмотрела – так сразу и поклялась, что к кораблю близко не подойду.

– Китай?

– Была в Гонконге. Ужасно. Страшные толпы. Пешеходные светофоры. Привыкнуть невозможно. Вернулась в Москву, оглядываюсь – а где все? Что за деревня сонная? Ну, то есть, ты понял: после Гонконга показалось…

– Камчатка? Долина гейзеров?

– Неинтересно. Мне экстрима не надо. Я люблю музыку и самую лучшую еду. Какие могут быть гейзеры, Знаев? Ты со мной десять лет прожил! Ты всё забыл, что ли? Я могу расслабиться только в идеальном комфорте. И везде его ищу. Это лучшее, что может делать современная женщина.

– Получается, – сказал Знаев, – ты нигде не была. Идеальный комфорт везде одинаковый.

Камилла замотала головой и заработала челюстями быстрее, торопясь прожевать слишком большой кусок.

– Ничего подобного! – воскликнула она, едва проглотив. – Везде разный! Приедешь в Швейцарию – один комфорт. А через дорогу перейдёшь – бам, и ты в Австрии, а там всё уже другое. А на Сейшелах вообще – третье. Про Штаты я не говорю, как ты понимаешь… И, кстати, это ведь именно ты приучил меня к комфорту. Ты был фанат всего самого лучшего.

– Да, – спокойно ответил Знаев. – Не отрицаю. Все через это проходят.

– А теперь что?

– А теперь я живу следующую жизнь. Седьмую по счёту. У меня другие цели и другие планы.

– И ты едешь в долину гейзеров?

– Почти угадала.

Подбежавший Валентин поставил на угол стола новую тарелку с салатом, и помедлил, ожидая похвалы, но Камилла не обратила на него внимания.

– Ты не уезжаешь, – Камилла погрозила Знаеву вилкой. – Ты убегаешь. Тебя тут, в Москве, прижали, и тебе деваться некуда. Только – ноги в руки и вперёд. Так ведь?

Знаев посмотрел на детей, снующих меж столами, шумно требующих кексов и мороженого, то прыгающих на руки к нянькам и мамкам, то, наоборот, рвущихся на волю, – и вдруг понял, зачем пришёл.

– Камилла, – сказал он. – Ты должна знать. Всё, что у нас было – было всерьёз. По-настоящему. Я тебя любил. Этот чёртов комфорт, эти деньги – всё было оттого, что я тебя любил. И нашего сына мы родили по большой любви. У нас была семья, я был счастлив…

Камилла помолчала, улыбаясь криво и немного растерянно.

– И куда ж она делась? Твоя любовь?

– Кончилась, – ответил Знаев, недолго подумав.

Камилла перестала жевать и тщательно промокнула салфеткой губы.

– Ладно. Раз пошли такие откровения – тогда и я скажу. Твоя любовь никогда не начиналась. Ты вообще любить не умеешь. И не умел. И это было для меня страшное разочарование. Ты говорил, что любишь. Даже, помню, цветы дарил. Но из этого ничего не следовало. Ты не жил ради меня, не учитывал меня в своих планах. Ты во мне не растворялся. А кто любит – тот растворяется в любимом человеке, хотя бы какой-то своей частью. А ты занимался только работой. Но даже себя ты не любил, потому что если бы любил – не убивался бы с утра до ночи в своём банке, будь он проклят. Ты заговорил про любовь – но ты ничего про это не знаешь, ты не жил чувствами никогда. Не обманывай себя. Какая любовь? Ты – сумасшедший псих. Ты говоришь, что живёшь несколько жизней, меняешься, – ничего подобного. Ты всегда был одинаковый. Безумный, худой и дёрганый. Очнись, Знаев, откуда в тебе любовь? Тебя – обокрали! Ты – неполноценнный! Когда мы развелись, я была рада! Я освободилась! У меня появился другой человек, он ничего особенного не делал, он вообще был лох, простолюдин, какой-то крепкий хозяйственник, прости господи… Он Григория Лепса слушал, и конец галстука заправлял под ремень! А мне было всё равно! Потому что он обо мне думал! Он мне звонил по пять раз в день! Он меня ревновал! Я была с ним счастлива!

Она осеклась, очевидно, сообразив, что говорит слишком громко и нервно.

– И куда же он делся? – осведомился Знаев.

– Никуда не делся, – ответила Камилла. – Он мой муж. Насчёт галстука я его давно просветила. Григория Лепса он отстоял, но неважно.

– А, так это он, – пробормотал Знаев. – Какой же он крепкий хозяйственник? Я про него слышал, он подряд три фабрики обанкротил…

– А мне всё равно, – сказала Камилла, цинично усмехаясь. – У нас всю страну три раза обанкротили. Мне неважно. Мне надо, чтоб меня любили. Наша страна вообще не хозяйством держится. И не фабриками. И не банками. И не деньгами. А только любовью. Жаль, что ты не понял это раньше, Знаев. Никому тут не нужна твоя работа. Вот это твоё проклятое созидание – оно никому неинтересно. Оно никого не делает счастливым. Где твой банк, который ты созидал, весь в истериках? Где твоя семья? Где твой сын единственный?

Знаев хотел было вставить, что сын – не единственный; но вовремя прикусил язык. Но ответить хотелось, и он спросил:

– Наша страна? Ты сказала «наша страна»?

– Да. А что?

– Раньше ты говорила «эта страна». Ты что, теперь – патриотка?

– Конечно, – с вызовом сказала Камилла. – Я люблю свою страну. Я же – женщина. Мне важно понимать, что меня, случись что, защитят. Мне нравится, что у нас есть армия, что мужики не разучились воевать.

– Десять лет назад ты говорила по-другому.

– Десять лет назад, – ответила Камилла, – я сама была другая. Жизнь изменилась, и я изменилась. Все умные люди изменились. И только ты, Знаев, остался на том же месте. Давай, иди. Не могу на тебя смотреть. До свидания. Ты всю жизнь работал – вот иди и работай.

Знаев кивнул, встал и вышел.

«Удивительно, – подумал, – как я прожил с ней столько лет? Любил, наверное. Сам только что сказал, что любил. Что всё было всерьёз, крепко. До крови было. А потом – раз, накатила волна, и слизала. Время – как океан. Налетает шторм – и сносит в чёрную бездну всё, что построил слабый человек».

В дверях столкнулся с очередной нянькой, влекущей за руку маленькую румяную девочку, возбуждённую, нарядную. Посторонился, придержал дверь.

Два сына есть, а дочери нет; может, теперь дочь родить? Может, не ездить никуда?

52

Телогрейки были готовы. Знаев надеялся, что Серафима лично привезёт ему товар и презентует торжественно, под звон бокалов и светский трёп; однако рациональная девушка-дизайнер предложила ему связаться с непосредственным исполнителем, швеёй-надомницей по имени Олеся, и забрать вещи самостоятельно. Слегка разочарованный Знаев набрал номер Олеси и выслушал длинный, с творожным белорусским акцентом, монолог; швея проживала в Тёплом Стане, была загружена заказами «по самые гланды» (у неё прозвучало «хланды»), и именно сегодня на весь день уехала «насчёт тканей», но предлагала в качестве бесплатного курьера услуги собственного мужа. Скрипнув зубами, Знаев дозвонился до швейного мужа, который тоже оказался трезвомыслящим мужчиной и категорически не пожелал ехать в центр города, в середине дня, через заторы; в итоге уговорились встретиться равноудалённо, в Новых Черёмушках.

На переговоры ушло почти полчаса. Оба супруга произвели впечатление людей, не делающих ни одного лишнего движения.

В назначенное время на заполненной на три четверти парковке торгового центра «Капитолий» возле машины Знаева остановился потёртый японский минивэн, и на асфальт спрыгнул, громко щёлкнув сандалиями, лохматый и бородатый жилистый швейный муж, ровесник Знаева или чуть моложе, с острыми плечами, в убитых джинсах, не слишком ловко облегавших тощие чресла.

Знаев вышел, пожал узкую горячую руку.

– Смотреть будете? – осведомился швейный муж с интеллигентной интонацией.

Он явно происходил из позднего Советского Союза, принадлежал к прослойке научных сотрудников, так называемых «физтехов»: потрёпанный бурями жизни, но физически крепкий, похожий на персонажа грубых кинокомедий, такой вечный Шурик, только без наивного взгляда из-под очков.

– Обязательно, – сказал Знаев.

Телогрейка, разложенная на капоте, произвела на него самое благоприятное впечатление. Телогрейка была превосходна. Знаев зачарованно потрогал густо прошитые плечи. Его захлестнуло чувство победы. В этой телогрейке можно было войти и в Кремль, и в свинарник. Эта телогрейка могла легитимно существовать и в кабине дальнобойщика, и на вечеринке журнала «GQ». Эта телогрейка была шедевром.

– Очень хорошо, – сказал он. – Спасибо. Где расписаться?

– Нигде не надо, – ответил швейный муж.

Знаев отошёл на три шага назад и снова посмотрел.

Чувство победы не покидало его; наоборот, усилилось.

– Стрелка в стиле девяностых, – сказал он. – Товар разложен на капоте. Договорились и разбежались.

Швейный супруг рассмеялся, сразу поняв, о чём речь.

– Согласен, – ответил он, – есть немного. А вы, извиняюсь, это сами придумали?

И показал на телогрейку бородатым подбородком.

– Придумывал дизайнер, – ответил Знаев. – Моя только общая идея. Хотите примерить?

– Я уже примерял. Раз двадцать. Я же у жены – вместо манекена.

– Понимаю, – сказал Знаев. – И что? Вам нравится?

Швейный супруг кивнул.

– Она красивая, – сказал он с уважением. – И необычная. Только это никто носить не будет.

– Почему?

– Слишком красиво. Не поймут. Наши люди красивое не любят.

– От цены зависит, – возразил Знаев. – Если поставить дёшево – полюбят.

– Такую красоту дёшево продавать нельзя.

– Посмотрим, – сказал Знаев. – Цену будем вычислять. С одной стороны, телогрейку беречь глупо, и стоить она должна – тысячу рублей. С другой стороны, джинсы, национальные американские штаны, дёшево не продаются. Девяносто девять долларов в любой столице мира. Так что цена – это стратегический вопрос. Я должен угадать. Чтобы люди приняли и телогрейку, и цену.

Швейный муж осторожно возразил:

– Но так вы ничего не заработаете.

– Упаси бог, – сказал Знаев, – мне на этом зарабатывать. Я своё уже сто раз заработал. И потратил. Больше не хочу.

– Прекрасно вас понимаю, – сказал швейный муж. – Я и сам, бывало, по пятьсот процентов прибыли поднимал. Правда, это было давно… Но было.

– В девяностые? – спросил Знаев.

Швейный муж приосанился.

– У меня, – сказал он, – стояло три ларька на метро «Баррикадная». И стопроцентная крыша. Лично Виталик Митюшкин меня по плечу похлопал и добро дал. Слышали про такого?

– Что-то припоминаю, – сказал Знаев. – Братва с Домодедово.

– Ага, – сказал швейный муж, просияв. – Помните! Вот времена были! Шоколадные! Другого слова не подобрать. Я брал «Сникерс» по три пятьдесят, ставил по пятнадцать. Про спирт и коньяк вообще молчу. Это была молотилка, люди приходили с пустыми карманами и за полгода становились миллионерами. Рубль туда сунь – оно проглотит и через месяц по-любому выплюнет двадцать пять…

Он вдруг осёкся, как будто произнёс что-то неприличное, и улыбнулся невесело.

– Столько всего было… А вспоминать не хочется.

– Почему же, – возразил Знаев. – Лично я вспоминаю с удовольствием. У меня всё получалось.

– У вас, может, и получалось. И у меня получалось. А у других не получилось. Сто сорок миллионов народу – а получилось у одного из тысячи. Остальные жили в полном говне. Поэтому никто те времена вспоминать не хочет. Заметили – ни одного приличного кино про девяностые никто так и не снял? Ни одной книги не написали?

– Я кино не смотрю, – сказал Знаев. – Времени нет. А книги вроде бы написаны.

Швейный муж пожал плечами.

– Может, и написаны. Только их никто не прочитал. Потому что вспоминать не хотят. А хотят вычеркнуть, как будто никаких девяностых и не было. Целых десять лет… А теперь – кого ни спросишь, все глаза отводят.

Знаев вспомнил свой банк, свой железобетонный подвал, набитый золотом, и понял, что возразить ему нечего.

– Может, вы и правы, – сказал он. – Но нельзя же жить с дырой в памяти.

– Можно, – возразил швейный муж. – Немцы, например, предпочитают ничего не помнить про период нацизма. А чилийцы – про Пиночета. Я однажды спросил одного парня из Чили, а он очень серьёзно ответил: «У нас это имя не произносят».

Швейный муж снова подсмыкнул спадающие джинсы и добавил:

– А кроме того, в девяностые у многих появились враги. Настоящие. Смертельные. Такие, которых ненавидишь. И которым желаешь смерти. А вспоминать про ненависть – ещё хуже, чем про унижения.

– Враги? – переспросил Знаев. И вспомнил кое-какие физиономии, давно, казалось бы, стёршиеся из памяти. – Враги – это вы хорошо сказали… – Он протянул ладонь. – Желаю вам никогда не иметь врагов.

– И вам того же, – ответил швейный муж, пожал руку и ловко прыгнул за руль своего слегка ржавого тарантаса.

Знаев не отказал себе в удовольствии напоследок полюбоваться телогрейкой, свернул её и сунул на заднее сиденье.

«Враги, – подумал он. – А как же. Враги были. И до сих пор есть. Про врагов-то я и забыл, среди суеты. А не надо бы».

Жилистый герой девяностых был прав, враги крепко врезаются в память. Может быть, именно они её и организуют. Дисциплинируют.

У него оставалось ещё две обязательных встречи. Вполне можно выкроить время и кое-кого навестить. Это будет правильно. Попрощаться с другом важно, но с врагом – ещё важнее.

53

Едешь навестить старого врага.

Про него всё известно. Где живёт, чем занимается, как выглядит.

Ты же – не глупец. Ты, может быть, по десять лет не видишь своих старых врагов – но знаешь про них достаточно.

У тебя нет кровожадных планов. Навестить – значит навестить. Поговорить, посмотреть в глаза.

Максимум – несколько пощёчин.

Впрочем, как пойдёт.

Швейного мужа вспоминаешь с благодарностью. Бывает, случайные люди подталкивают к важнейшим действиям.

Не будем драматизировать. Старый враг – тот, кого ты решил проведать, – не опасен. Когда-то, полторы жизни назад, он даже присылал, через общих знакомых, какие-то намёки, осторожные предложения о перемирии. Ты, конечно, ничего не ответил.

Вражда ему льстит. Иметь тебя в числе врагов для него – почётно.

Он слабее тебя, да. Ты его не боишься.

Никогда не боялся.

Врагов вообще не следует бояться. Их надо уважать и уничтожать.

Телогрейки лежат за спиной и благоухают свежим текстилем. От запаха поднимается настроение. Улыбаешься и даже пытаешься петь. Три ватных куртки кажутся тебе чем-то невероятно важным. Золотым кладом, сундуком с дублонами, поднятым с морского дна. Ты думаешь о Томе Форде, о том, что американец, наверное, точно так же самодовольно скалится и насвистывает «My Way» Синатры, когда придумает очередной гениальный сверхмодный прикид.

Каширское шоссе переходит в дорогу до аэропорта «Домодедово», здесь уже можно прибавить ход, асфальт идеален, а скорость всегда снабжала тебя самыми лучшими эмоциями, и ты почти счастлив сейчас; чем быстрей – тем лучше, вот твоё правило, с ним ты прожил все свои жизни; нога сама давит на педаль. Ты едешь навестить врага? Ничего подобного, ты просто движешься вперёд, к линии горизонта, навстречу врагам, друзьям, любовям, к новым поворотам судьбы, в неизвестность. В сладостное и грозное будущее.

Спустя десять минут сворачиваешь с трассы, асфальт становится хуже, дорога – кривей, скорость – ниже, но ничего. Точный адрес известен, скоро ты доберёшься до места.

И разговор не будет долгим.

Ты достаёшь телефон и набираешь номер, и просишь Павла Аркадьевича. Это очень старый приём; как все старые приёмы, работает безотказно. На том конце – вполне вежливый молодой мужской голос. «Минуту». Ты немедленно отключаешь связь. Теперь тебе известно, что Павел Аркадьевич на месте.

Ещё один поворот – начинается так называемый «посёлок городского типа», множество одинаковых старых панельных домов в три этажа, с неопрятными разномастными балконами. Меж домов есть и избы, вросшие в землю, окружённые серыми кривыми заборами, и бесформенные скопища гнилых сараев и покосившихся гаражей, и какие-то огороженные бетонными заборами автомобильные и тракторные парки, и на протянутых тут и там верёвках во множестве сушатся подштанники и пододеяльники. Много пыли, но вся она поглощается кустами и деревьями: повсюду густо торчат группы клёнов и берёз, канавы вдоль обочин заросли огромными, размером с газету, чёрно-зелёными лопухами.

Бегают собаки и кошки.

Подъезжаешь к отдельно стоящему одноэтажному строению на отшибе; стены щербатые, облезлые, зато закрыты несколькими громадными рекламными щитами.

ТИХИЙ ОМУТ.

БАР. РЕСТОРАН. НОЧНОЙ КЛУБ. КАРАОКЕ. БИЛЬЯРД. ТАНЦПОЛ. МАНГАЛ. СВАДЬБЫ. БАНКЕТЫ.

БИЗНЕС-ЛАНЧ.

На сравнительно просторной стоянке возле заведения остывают два покоцанных пыльных внедорожника с тонированными стёклами и огромный мотоцикл «Хонда Голд Винг».

Те же люди, которые когда-то сообщили тебе адрес, добавили, что заведение процветает. Сейчас ты готов поверить. Сотни разноцветных лампочек уже сверкают по углам и вдоль края двускатной крыши и вокруг вывески, хотя вечер едва начался и солнце жарит вовсю. И уже доносится музыка, какая-то радикальная кислота, ди-джей пробует свои силы, и рука его тверда; ты выбираешься из машины и обходишь здание вокруг. Здесь – чёрный ход, заставленный пустыми картонными ящиками, двое малолетних хулиганов выгружают из минивэна пакеты с молоком и коробки сливочного масла, и ты спрашиваешь – «Где Паша Солодюк?», – и хулиганы синхронно кивают в сторону распахнутой двери, обитой оцинкованным железом.

Проходишь делово, быстро, как будто тоже что-то привёз и спешишь разгрузить.

Паша Солодюк стоит в конце коридора, руки в карманы, красное круглое лицо, прозрачные глаза под белыми ресницами. Он явно руководит выгрузкой продуктов; или не руководит, но контролирует. Он одет в дешёвые, но отглаженные брюки и белую рубаху, в распахнутом вороте видна золотая цепочка на жирной шее.

Он замечает тебя, глаз дёргается, но в целом Паша прекрасно владеет собой и своего испуга не выдаёт.

Ты улыбаешься.

Вы не виделись семь лет. Полную жизнь.

Ты не можешь отказать себе в удовольствии: смотришь на Пашу пристально и делаешь широкий шаг вперёд.

Нервы у Паши сдают, он поворачивается и убегает.

В конце коридора одна дверь ведёт в кухню, разящую запахами жареного, другая – в туалет, оборудованный по последнему слову техники, голубой кафель, светодиоды; но Паша предпочёл скрыться в баре, тёмном и пустом, прохладном пока.

Ты идёшь следом. Навстречу уверенно выдвигается из-за барной стойки крупный малый с бульдожьими складками на угрюмом лице, руки татуированы от запястий до плеч; Паша прячется за его спиной с самым позорным видом.

– Мы закрыты, – надвигаясь, произносит крупный малый с натужной вежливостью. – Что вы хотели?

– Поговорить, – дружелюбно отвечаешь ты и киваешь на Пашу. – С ним. Пять минут.

Крупный малый качает головой.

– Не получится. Человек занят. Работает. Говорить ни с кем не хочет. До свидания.

Те же люди, которые сообщили тебе адрес, ещё добавили, что Паша – отнюдь не хозяин точки, и даже не в доле, всего только наёмный мальчик на побегушках, и главная его задача – следить, чтоб бармены и официанты не воровали алкоголь. Паша нанят по знакомству. После того, как Знаев ликвидировал банк, Паша Солодюк несколько лет бедовал и пьянствовал. Если бы школьные товарищи не подтянули Пашу в ресторанный бизнес, он бы, скорее всего, окончил свои дни где-нибудь в канаве, упившись палёной водки.

– Честное слово, – произносишь ты, улыбаясь и поднимая ладони. – Никакого хулиганства. Павел Аркадьевич – мой старый друг. Практически родственник. Можем поговорить в вашем присутствии.

Крупный парняга медлит.

– Там на стоянке, – добавляешь ты, – стоит мотоцикл. Ваш?

– Мой.

– Задняя резина – лысая. На такой резине в дождь уже нельзя гонять.

– Я в курсе, – враждебно отвечает крупный. Но ты уже смотришь не на него, а на Пашу, – он так и держится позади своего защитника, хотя уже успокоился, лицо снова приобрело багровый цвет. У Паши полнокровие. Бывает, от сильного волнения у Паши идёт носом кровь. Паша Солодюк не самый приятный человек, рыхлое его тело незнакомо с физическим трудом, у него нет двух передних зубов, а под маленькими глазками – красноречивые мешки с багровыми прожилками. Паша, конечно, пить не бросил, просто начинает теперь не с утра.

От него пахнет кухней, перегаром и апельсиновой жвачкой.

Ты произносишь ещё какое-то количество мирных фраз, обещаешь и клянёшься. Наконец, Паша понимает, что ведёт себя недостойно, не по-мужски, и соглашается. Выходите на задний двор. Крупный мотоциклист движется следом, останавливается в дверях, складывает руки на мощной груди и наблюдает с расстояния в тридцать шагов.

Паша напряжён. Возможно, он ожидает зуботычину или удар ножом в живот.

Ты суёшь руки в карманы и объявляешь:

– Я встречался с Молниным. Он меня прессует. Он устроил ментовской наезд. На основании твоего заявления. Меня допрашивали. У меня был обыск.

Глаза Паши слегка слезятся.

– Ничего про это не знаю, – холодно отвечает он.

Ты хорошо помнишь, что Паша никогда не умел врать, ложь мгновенно отражалась во взгляде, в суетливом подёргивании подбородка, в запахе даже; соврав, Павел Аркадьевич немедленно начинал исходить ядрёным по́том. Удивительно, что такой человек полжизни провёл, занимаясь торговлей чёрным налом; без постоянной, ежедневной мелкой и большой лжи в этом бизнесе нельзя продержаться и недели.

– Ты говорил, что забрал заявление.

– Я забрал! – сразу восклицает Паша. – Клянусь.

– А потом снова написал.

Паша качает головой.

– Я тут ни при чём. Отвечаю. Мне это не надо. Я работаю в ресторане. У меня всё ровно.

– «Тихий омут». Это ты придумал название?

– Вместе придумывали, – отвечает Паша с заметной гордостью и кивает в сторону крупного приятеля, который никуда не ушёл, продолжает терпеливо наблюдать, подпирая ободранную стену. – А что?

– В тихом омуте черти водятся. Знаешь такую поговорку?

– Конечно, – отвечает Паша. – В этом весь смысл.

– А ты здесь – самый первый чёрт.

Паша гордо вскидывается.

– Давай без оскорблений. И вообще – у меня работа, я реально занят… Что конкретно тебе надо?

– Я приехал сказать, что ты победил. И Молнин тоже. Скорее всего, я продам магазин. Так что – радуйся. У тебя получилось. Ты хотел мне нагадить – и нагадил.

– Я не хотел гадить! – нервно возражает Паша. – Только наказать.

– Называй как хочешь. Ты рад?

– Нет, – отвечает Паша с вызовом. – Я давно всё забыл. Наши с тобой дела – давно в прошлом. У меня другая жизнь… Ты сам говорил: каждые семь лет мы живём заново… Вот я – живу заново.

– Молодец. У меня к тебе просьба. Последняя.

– Всё, что в моих силах, – церемонно обещает Паша.

– Скажи, сколько тебе заплатили.

Паша вздрагивает.

– Сколько тебе дал Молнин? Чтоб ты снова написал заяву?

– Я не писал! – восклицает Паша, но ты перебиваешь:

– Не ври, ради бога. Ты не умеешь. Скажи, сколько, – и я сразу уйду. Что тебе, трудно? Я специально приехал. Чтоб ты был в курсе. Лично от меня услышал. У вас получилось, Знаева нагнули тихо и быстро, он на всё согласен, многоходовочка срослась, вы победили.