Текст книги "Патриот"

– Я не при делах, – упрямо отвечает Паша и переступает с ноги на ногу, примериваясь уйти.

– Сколько ты на этом поднял, Паша? Тысяч пятьдесят долларов?

Паша смеётся.

– Если б я получил пятьдесят тысяч долларов – думаешь, я бы тут работал?

– Тогда сколько? Тридцать?

Паша вздыхает, но ничего не говорит. Ты настаиваешь:

– Скажи, и мы закончим. Я зла не держу. У меня тоже – новая жизнь. Скажи, в честь бывшей дружбы. Сколько? Двадцать пять?

Паша Солодюк смотрит в сторону и признаётся глухо:

– Двадцать.

Теперь уже ты молчишь. Паша ждёт несколько мгновений и спрашивает:

– Думаешь, мало?

– Очень мало.

– Мне хватило. Я на эти деньги квартиру купил. Не в Москве, конечно. Здесь, в посёлке.

Ты снова молчишь.

Признавшись, Паша Солодюк вдруг делается смелей, значительней. Спина распрямляется. Высказанная правда делает красивыми даже самых уродливых людей.

– Зачем тебе это надо? – интересуется он.

– Для самооценки. Всегда лучше точно знать, сколько стоит твоя голова.

Паша усмехается и вдруг начинает превращаться в чёрта, уши удлиняются, над тупым затылком поднимается и начинает интенсивно дымиться оранжевый хохол, из-под приподнятой верхней губы выползают кривые клыки, нижняя же губа увеличивается втрое и обретает гадкий лиловый цвет, и отвисает, глаза наливаются янтарным сиянием, на шее вылезают жилы, ноздри раздуваются, из них выползают пучки чёрных и твёрдых, как проволока, волос.

– Теперь ты знаешь, – произносит он.

Голос сухой и пустой, как будто камни падают с обрыва, ударяясь друг о друга.

– Прощай, – говоришь ты и поворачиваешься.

– Чтоб ты был в курсе, – добавляет чёрт в твою спину. – Я просил больше! Сто тысяч просил! Но они там все – бляди жадные… Три дня торговались…

Ты прощально машешь рукой татуированному мотоциклисту – тот формально кивает и тут же исчезает в глубинах «Тихого омута», а следом и чёрт, бывший товарищ Паша Солодюк, с горбом на спине и непристойно отвисшим жирным задом.

«Очевидно, он не был чёртом, когда жил у меня на кухне, – думаешь ты. – Я бы заметил. Нет, он был человеком. Наверное, некоторые черти и бесы не являются падшими ангелами или порождениями адского пламени – но исчадиями нашего, обычного, человеческого мира. То есть, многие бесы – бывшие люди».

И снова ты думаешь, что швейный муж был прав. Не хочется вспоминать девяностые. Только отдельные дни. Даже не целые дни – некоторые вечера. Когда ты давал кров, пристанище Паше Солодюку, и ещё нескольким каким-то недотёпам, приезжим провинциалам, балбесам, покорителям столицы. Ты не отказывал никому, ты сам недавно был таким же покорителем.

Они приходили и смотрели снизу вверх: ты ведь считался богатым, достигшим, снимал двухкомнатную квартиру с железной дверью, электрической плитой и телефоном с определителем номера. Тебе льстило их уважение, переходящее в подобострастие.

Этикет велел им приходить не с пустыми руками: обычно приносили бутылку водки или, реже, вина.

И у всех у них горели глаза, и все они курили одну за другой, и шумно чесали небритые скулы, и зычно хохотали, и после второго стакана спешили выбежать на балкон, чтоб с высоты тринадцатого этажа обозреть бескрайнее море жёлтых и белых огней, вожделенный большой город. Их лица пылали, их ноздри раздувались. Каждый был уверен, что именно он победит. Они кидались друг в друга всем известными поговорками: «Москва слезам не верит», «Москва бьёт с носка», «Москва была и будет под ментами».

Они думали, что знают секрет победы. Наверху оказывается не самый умный, не самый образованный, не самый талантливый, – а самый дерзкий.

А ты, хозяин дома, тоже пил, наравне с ними, и не возражал, хотя уже давно понимал, что самый дерзкий если и оказывается наверху – то ненадолго. Его быстро уничтожают самые жестокие и беспощадные: именно им принадлежат здешние блага жизни, именно они – настоящие хозяева этого города, и всех прочих больших городов планеты.

Ты стелил им на полу и предупреждал, что выходишь из дома в семь тридцать утра, и ни минутой позже, и они кивали: понимаем, сами такие, кто первый встал – того и тапочки.

54

В начале вечера надвинулись широкие тучи, пошёл мелкий обложной дождь, мир стал серым и как бы немного ржавым, на вкус – кислым; но Знаев не расстроился. Приятное чувство освобождения не покидало его. Подсознательно он уже уехал отсюда. Ну, или сбежал.

Расстался со всеми.

Сбросил балласт.

Отстрелил вторую ступень.

Ещё три дня назад отъезд, вроде бы уже анонсированный, казался всё-таки немножко блажью, фигурой речи, его можно было отменить в любой момент, и никто бы не удивился и не перестал уважать бывшего банкира.

Сегодня всё стало реальным, настоящим.

Реальное и настоящее нельзя отменить.

Телефон в кармане то и дело гадко сотрясался, обозначая входящий звонок.

Но уже можно было не отвечать.

Знаева нет, Знаев уехал.

Обойдётесь без меня.

Через неделю все привыкнут, через месяц начнут забывать.

Незаменимых нет, есть только взаимозаменяемые.

Придут другие ребята, родят новых сыновей, пошьют новые телогрейки, учредят новые банки, построят новые магазины. Исчезновение одного отдельно взятого парня не может остановить победного шага постиндустриальной цивилизации.

За нами придут другие, моложе и лучше нас.

Мокрая подмосковная грязь летела в лобовое стекло, как будто выплюнутая из циклопического рта. Колёса грузовиков взрывали длинные лужи. Рекламные щиты клялись сделать счастливым любого, кто сменит старый тариф на новый. Быстро темнело. Дождь усилился. Фиолетовый свет фар залил проспекты. Наконец, Знаев доехал, включил сигнал поворота и долго смещался вправо, поперёк хода самосвалов, троллейбусов и жёлтых такси; все как один недовольно ему гудели и даже препятствовали; в какой-то момент Знаеву захотелось остановить машину посреди потока, выйти и надавать по ушам особенно ретивому таксисту, – но не вышел, преодолел позыв к агрессии. Кому бибикаешь, друг? Кого стращаешь, кому моргаешь дальним светом? Меня уже нет, я не тут, я ушёл.

Завтра ты будешь так же изнывать от духоты, пробок и жадности клиентов – а мне дадут автомат и прикажут стрелять во врагов.

Дождь бодрит, он входит в правила игры. Дождь в дорогу – хорошая примета.

Знаев паркует машину и идёт к дверям ресторана, в голове гудит главная тема из фильма «Через тернии – к звёздам», благородный синтетический звук, на голову и плечи во множестве падают дождевые капли, твёрдые, как пули, тротуар у входа покрыт белой пеной, по краю проезжей части стремительный мутный ручей влечёт окурки и конфетные бумажки, и мимо пробегают две хохочущих девчонки, насквозь мокрые и счастливые.

Но Знаева уже нет здесь. Только малая его часть осталась на мокром тротуаре, у мерцающего входа в кабак.

Внутри – сухо, опрятно, запах корицы и коньяка. В дальнем конце барной стойки печальный коммерсант листает записную книжку и сосёт из стакана жёлтое. Музыка гудит в ушах, заставляет дышать глубже и смотреть пристальней. Музыка сегодня скучная, один за другим тянутся каверы «Nirvana» и «Depeche Mode», записанные богато, но уныло.

Столик, за которым обычно сидел колдун, был пуст, надраен до блеска и защищён от вторжения табличкой «Reserved». Табличка не смутила Знаева, он выдвинул табурет и сел. Не на место колдуна, а напротив, – туда, где сидел сам в прошлый раз.

Всё так и должно быть. Желающий приобщиться – приходит и терпеливо ждёт. Столик забронирован. В нужный момент колдун материализуется из воздуха.

Знаев заказал бокал белого сухого, набрался терпения и стал ждать.

Рядом два стола были сдвинуты, шумная компания девушек продвинутого возраста отмечала какую-то сугубо корпоративную удачу – повышение по службе или что-то в таком роде. Девушки бегло осмотрели соседа, но никаких сигналов не послали, ни глазами, ни словами; все отвернулись. Сначала это слегка покоробило Знаева, затем он вспомнил, что его здесь уже нет, он уехал. Сорокалетние дамы, существа опытные и чувствительные, а после выпитого – втройне чувствительные, сразу поняли.

Впрочем, они были красивы, разговаривали громко, ругались скупо и элегантно, смеялись музыкально, лифчики поправляли решительно, формулировали витиевато; Знаев пытался подслушивать, но слишком частое повторение слов «эйчар» и «коуч» быстро ему надоело; через каждые десять минут дамы доставали смартфоны и принимались азартно демонстрировать друг другу какие-то фото и видео; короче говоря, им никто не был нужен в этот вечер. Знаев потребовал второй бокал, а затем и третий.

Вино его не брало, а употреблять крепкое перед встречей с важным человеком не позволяло воспитание.

Но колдун не появлялся. И тонкая ткань пространства не собиралась в складки, не посылала никаких намёков на его скорое возникновение.

В какой-то момент Знаев решил, что это глупо. Ждать появления человека, которого, скорее всего, вообще не существует. Удолбаный таблетками бывший банкир сам его вообразил, и сам себе поверил.

После четвёртого бокала он наконец опьянел и, возможно, задремал на несколько мгновений, поскольку не заметил момента появления колдуна; тот возник бесшумно, моментально. Выглядел слегка возбуждённым, обыкновенным, невыносимо настоящим. Двухметровый, широкоплечий, длиннорукий, загорелый до кирпичного цвета, с молодой жилистой шеей – мужчина без возраста. С выгоревшей брезентовой куртки, насквозь мокрой, стекали капли. На соседнем стуле лежал его армейский вещмешок, плотно набитый.

– Уезжаешь? – осведомился Знаев.

– И ты, – ответил колдун.

Они посмотрели друг другу в глаза.

– Угостишь? – спросил колдун. – А то я пустой совсем.

– Для меня это честь, – обрадованно сказал Знаев и махнул рукой официанту.

Колдун посмотрел на стоящий перед Знаевым бокал с вином и попросил шесть порций того же самого. Официант кивнул и ушёл, но табличку со стола не убрал, и Знаев расстроился. Надежда на то, что колдун реален, пошатнулась.

Знаев оглянулся на девушек за соседними столами – они были заняты друг другом. Оставив одну товарку охранять сумочки, прочие снялись и вышли курить, вертя в пальцах тонкие сигаретки.

Его никто не видит, понял Знаев. Его вижу только я. Всё пропало.

– Куда едешь? – спросил он.

– Домой, – ответил колдун, вытирая ладонью мокрый голый череп. – К себе. А ты?

– Я тоже.

– На войну?

– Может быть, – аккуратно ответил Знаев. – Но как ты догадался?

– Я заметил. Ты всегда внимательно смотришь новости.

Знаев не нашёл, что возразить.

– А как твой чёрт? – спросил колдун.

– Его больше нет, – ответил Знаев, ощущая гордость. – Я его прогнал. Победил.

Колдун просиял и посмотрел с уважением.

– Молодец, – сказал он. – Расскажи. Я должен знать. Как всё было?

– Я смирился, – сказал Знаев, немного подумав.

– С чем?

– С поражением. Чтобы победить беса, надо признать поражение перед людьми. Я исправил, что мог. Отдал долги, какие смог… И даже извинился перед кое-кем… Хотя это было не обязательно… Я закрыл все проблемы, я везде отступил… Признал поражение… И тогда появились силы. Когда бес это понял – он ушёл.

– Ага, – сказал колдун, слушавший с глубоким интересом. – Чтоб воевать с чертями, надо помириться с людьми.

– Да, – сказал Знаев.

– А когда он ушёл? – спросил колдун. – Что стало с тобой?

– Я был счастлив. Я успокоился. Мир стал другим. Проще и добрей.

– Это длилось долго?

– Два дня. Потом прошло.

– И он не возвращался?

– Вернулся. Сегодня я его опять увидел. Но не испугался. Он был жалкий.

– Он так просто не отвяжется, – сказал колдун.

– Мне похрен, – спокойно сказал Знаев. – Пусть приходит. Я сильней. Я знаю секрет.

– Всё равно. Не думай, что ты победил навсегда. Это существо будет уходить и возвращаться. Раз в год, раз в пять лет. Это как тяжёлая болезнь: залечить можно, избавиться – нельзя.

– Откуда ты знаешь?

На миг в бледно-голубых глазах колдуна мелькнула ненависть.

– Со мной было то же самое, – сказал он. – Бывало, приходили целыми компаниями.

Теперь уже Знаев заинтересовался и даже немного протрезвел.

– И как ты их одолел?

– Перестал вступать в конфликты, – сказал колдун. – Совсем. Ушёл от людей. Там, где я живу, на пятьдесят километров вокруг нет ни одного человека.

– Ага, – сказал Знаев. – Ушёл от людей. Давно?

– Лет пятнадцать. Точней не помню.

Колдун расстегнул и снял куртку, аккуратно свернул, положил рядом с вещмешком.

Под курткой оказалась видавшая виды рубаха; пуговицы, как заметил Знаев, были все разномастные, пришитые грубыми мужскими стежками.

Весьма кстати загорелому гиганту принесли и вино; один из двух полных бокалов он тут же выпил в два глотка.

– Ты не думай, – сказал он, вытирая губы запястьем. – Я не отшельник. Удалиться от людей и бежать – это разные вещи. Я не убегал, я – отступил. Как ты.

– А сейчас? – спросил Знаев. – Зачем приехал? Что делаешь в Москве?

– Я приезжаю раз в год. Во-первых, совсем без людей невозможно. Иногда надо возвращаться. Во-вторых, скучаю по дочери. В третьих, деньги нужны. Килограмм сушёных белых грибов стоит две тысячи рублей. Я привожу пятнадцать килограммов. Ещё – травки кое-какие. Корешки. Экологически чистые. Стопроцентный натур-продукт, как здесь говорят… Спрос есть, система налажена… Приезжаю, сдаю, получаю деньги – уезжаю… На год хватает…

Знаев развеселился.

– Извини, – сказал он. – Ты не похож на собирателя кореньев.

– А ты видел хоть одного собирателя кореньев?

– Нет.

– А что ты вообще видел? – спросил колдун. – Ты же в Москве всю жизнь торчишь.

– Ошибаешься, – сказал Знаев, задетый за живое. – Я весь мир обогнул. Я Мадейру видел, и остров Пасхи. Я Америку на мотоцикле проехал, от берега до берега.

– А в Твери? – спросил колдун. – В Твери – был?

– А что там делать, в Твери?

– Съезди, – посоветовал колдун. – Сам увидишь. А то глупо получается. В Америке был – а до Твери не добрался. И ещё, наверное, думаешь, что знаешь свою страну.

Упрёк показался Знаеву поверхностным, хотя и верным; он, действительно, всегда считал, что изучил свою страну досконально.

– Я понял, – сказал он. – Ты никакой не колдун. Ты обыкновенный зимогор. Ты сидишь где-то в лесу, на заимке, белку в глаз бьёшь, морошку замачиваешь, или что там… И тебе хорошо.

– А кто сказал, что я колдун? – спросил колдун, удивившись и округлив глаза, отчего лицо его сделалось моложе лет на тридцать.

– Это я тебя так называл, – признался Знаев. – И вообще, до сих пор я думал, что тебя – нет. Что ты – призрак. Галлюцинация.

Колдун засмеялся.

– Очень интересно, – сказал он. – Я что, мерцаю? Зависаю в воздухе?

– Не зависаешь, – поправился Знаев, и облизнул губы. – Но мне кажется, что я тебя придумал. Что ты – титан. Уцелевший житель древней Гипербореи… Реликт из вечной мерзлоты. Из Тартара, нижнего ада. Древний исполин, который жил в те времена, когда ни один чёрт ещё не родился. Так я себе воображал.

– Отлично, – сказал колдун, жмурясь от удовольствия. – Мне нравится. Я последний житель Гипербореи, потомственный погонщик мамонтов. Разубеждать не буду. Ты во всём прав. И про иллюзию особенно.

– Не понял, – сказал Знаев.

Глаза колдуна заблестели.

– Меня не существует, – сказал он. – Ты меня придумал. Я – твоя иллюзия.

Он положил на стол ладонь.

– Потрогай. Убедись.

Знаев посмотрел на ладонь, плоскую, коричневую, с широко расставленными длинными пальцами, похожими на корневища, с янтарно-жёлтыми ногтями, ладонь аборигена Гипербореи – ужасно живая, еле уловимо дрожащая от собственной силы, она была готова прорасти сквозь гладкую плоскость ресторанной столешницы, пригвоздить реальность к почве, застолбить участок, ухватить горсть смысла и сохранить навечно.

Знаев потянулся, намереваясь коснуться – но на половине движения отдёрнул руку. Колдун-зимогор смотрел пристально. Знаев усмехнулся, понимая, что выглядит жалко. Испугался.

Если бы его палец прошёл насквозь – он бы не простил миру этой страшной шутки.

– Нет, – пробормотал он, преодолевая стыд. – Не буду.

Колдун тут же убрал ладонь.

– Боишься? – осведомился он.

Знаев вспотел и задохнулся.

– Нет, – ответил. – Просто не хочу знать. Если ты – иллюзия, значит, всё, что случилось со мной в последние две недели, – тоже иллюзия. А я не согласен. Мне нужно, чтобы всё было реальным. Конкретным на сто процентов. И я. И ты. И даже мой чёрт. Я не буду тебя трогать. Я вообще сейчас встану и уйду.

Колдун оглянулся: компания дам насладилась никотином и вернулась допивать. Они активно перешучивались с барменом и официантом, но на двоих мужиков за соседним столом не смотрели.

– Девушки! – зычно позвал колдун.

Дамы повернули к нему красные лица.

– Простите великодушно, – сказал колдун. – Можно вас на два слова? Очень прошу. Пожалуйста.

– Всех? – смело спросила одна, стриженная под мальчика, сидящая ближе других и явно пьяная больше других.

– Самую смелую, – сказал колдун и подмигнул Знаеву.

Коротко стриженная уверенно подошла. Это было мини-дефиле, длиной в два шага. Знаев смутился. Колдун убрал со стула вещмешок, но дама осталась стоять, положив руку на бедро. Прочие наблюдали.

– Мой друг, – колдун указал на Знаева, – думает, что я – галлюцинация. Скажите пожалуйста, вы меня видите?

– Вижу отчётливо, – смело ответила коротко стриженная, глядя маслеными зрачками. – А вообще, меня Наташей зовут.

– Очень приятно, – сказал колдун, вставая со стула и распрямляясь в свои два метра. – А я Сергей. Сам – не местный… Проездом. Из Гипербореи.

Он протянул ладонь. Коротко стриженная пожала её, но тут же отдёрнула руку, и тень испуга мелькнула в плывущем взгляде.

– Настоящая? – спросил колдун.

– Что?

– Ладонь – настоящая?

– Да. Только ужасно твёрдая. – Дама слегка пошатнулась. – Есть ещё вопросы? Или, например, предложения?

Она посмотрела пристально на колдуна, затем на Знаева.

Колдун вздохнул.

– Простите, Наташа, – сказал он с глубоким сожалением. – Мы бы предложили. Но увы… Мне и моему другу пора идти… Мы уезжаем… У меня – поезд, у него – самолёт… Спасибо… Вы нам очень помогли…

«Какой самолёт?» – подумал Знаев с недоумением.

Разочарованная Наташа пожала плечами, развернулась на левом каблуке и удалилась к своим.

Колдун тут же снова водрузил на стул свой туго набитый мешок.

– Убедился? – спросил он.

Знаев кивнул.

– Хочешь, выйдем в туалет? Посмотришь в зеркало. Если я отражаюсь – значит, я реальный.

– Нет, – сказал Знаев. – Спасибо, друг. Если мы вдвоём пойдём в туалет – нас примут за педиков. Я всё понял. Я внял. Мне пора.

Он положил на стол деньги и встал.

– А я ещё посижу, – вдруг сказал колдун, улыбаясь слегка двусмысленно. – Ты не против?

– Нет, – ответил Знаев. – Отдыхай, дорогой товарищ.

Колдун покосился на девушек; все они теперь пожирали его взглядами.

– Я, может, сегодня никуда не поеду, – сказал он. – Куплю билет на другую дату. Не такой большой убыток.

Он изящно взял полупустой бокал тремя пальцами, повернулся к девушкам и отсалютовал. Девушки просияли. Колдун глотнул и улыбнулся. Сверкнул золотой зуб в углу рта.

– Прощай, – сказал Знаев.

– Брось, – сказал колдун. – Что значит «прощай»? Ещё не раз увидимся.

Он встал и хлопнул Знаева по плечу – как будто деревянной доской приложился, с небольшого замаха.

«Господи, – подумал Знаев. – Это всё настоящее. Я ничего не выдумал. Я не сошёл с ума. Я нормальный. Такой же, как прочие, один из пятнадцати миллиардов, живущих от Чукотки до Австралии. Слава богу, я не исключительный, я – как все».

– …И ты, – сказал колдун.

– Что?

– И ты сегодня никуда не езди.

– Нет, – сказал Знаев, и покачал головой. – Я уже всё решил. Попрощаюсь с друзьями – и вперёд.

– Ладно, – сказал колдун слегка разочарованно. – Как хочешь. Удачи тебе.

Знаев прощально кивнул девушкам. Две наименее пьяные и возбуждённые (и, очевидно, замужние) на него не смотрели; зато две другие, немного постарше и посмелей одетые, столь приязненно помахали голыми руками, что на миг он тоже передумал уходить.

– Иди, – поторопил его колдун. – Ты ведь не все дела закончил.

– Да, – сказал Знаев. – Кое-что осталось.

55

Когда вышел из кабака под небо – дождь уже кончился; тротуары быстро высыхали.

Позвонил Горохову; сказал, что хочет попрощаться и готов приехать.

– Знаешь что, – ответил Горохов, – надоел ты, шеф. Хватит тебе самому везде мотаться. Посиди на месте. Я сам к тебе подъеду.

Знаев, немного удивлённый и даже почти растроганный, сказал, что будет ждать возле дома; доехав не без труда по шумному Садовому, устроился на едва высохшей щербатой лавочке с видом на детскую площадку; бросил рядом тощий портфель, вытянул ноги; смотрел, как малышня снуёт во всех направлениях, съезжая по пластиковым желобам и раскачиваясь на верёвках, кольцах и перекладинах. Начинало темнеть. Из распахнутых окон соседнего дома доносился запах жареной рыбы и музыка, между прочим – уголовно-пролетарский джазик Аркадия Северного: «Был бы ты лучше слесарь, или какой-нибудь сварщик, в крайнем случае милиционер, – но только не барабанщик!» – и на последней строчке невидимые, но явно весёлые и нетрезвые граждане подхватывали азартно: «…но только не барабанщик!!», и так пришёлся гражданам по вкусу дворовый хит пятидесятилетней давности, что они, едва дослушав, включали песенку сначала, чтобы ещё раз в том же месте подпеть про барабанщика. Откуда-то из кустов бесшумно выбрались два невысоких юных азиата, оглянулись на бегающих детей, на их утомлённых мамаш, на Знаева, сняли заношенные фуфайки – обнажились туго увитые мышцами тела; первый прыгнул на турник и стал делать сложное упражнение под названием «выход силой», второй стоял рядом и вполголоса подбадривал, потом поменялись. Знаев наблюдал с удовольствием и даже с нежностью: так рельефно перекатывались мускулы на спинах азиатов, так звонко смеялись дети, такое золотое вечернее свечение заливало умытый дождём город, что на миг отчаянно расхотелось уезжать; куда, зачем уезжать? От чего убегать? Разве от этого убегают? От покоя, от смеха детского? От песенки про барабанщика? Миллиарды мечтают приблизиться к этому хотя бы на миг – а ты бежишь? Не беги, останься, дурак.

И даже Горохов, шагающий сейчас к нему, в своём обычном сером пиджаке, со своей обычной недовольной миной на сером лице, казался уместным, законно присутствующим в пейзаже.

А следом за Гороховым из его машины неумело выбралась растрёпанная Маша Колыванова; подбежала, остановилась в шаге, обдав Знаева телесным жаром и запахом духов: розовая, взволнованная.

– Сергей Витальевич… Вы уезжаете?

Скандалить будет, встревоженно подумал Знаев, вставая с лавки. Из-за денег, которые я давеча утащил из магазина.

– Да, – сказал он. – Уезжаю.

Маша всхлипнула.

– Но… вы… вернётесь?

– Вернётся, – недовольно сказал Горохов, подходя и пожимая руку боссу, неожиданно крепко. – Успокойся, я тебя прошу.

– Не могу, – сказала Маша, согнутым пальцем придерживая тушь на мокрых веках. – Я видела плохой сон… Сергей Витальевич… Говорят, вы едете воевать…

Знаев посмотрел на Горохова; тот демонстративно пожал плечами.

– Врут, – твёрдо сказал Знаев. – У меня отпуск. Отдохну – вернусь.

Маша не смогла-таки сдержать чувств и разрыдалась. Знаев и Горохов молча одновременно протянули свои платки. Маша помотала головой, отвернулась.

– Извините, – пробормотала, всхлипывая, – только я не дура… Если бухгалтер – значит, что – не понимаю?.. А я всё понимаю… Не надо вам туда… Ни в коем случае… Хотите – на колени встану…

Знаев положил было ладонь на дрожащее мягкое плечо – она вздрогнула, как от удара током, сбросила руку.

– О нас подумайте… Если о себе – не умеете…

– Он умеет, – осторожно возразил Горохов. – Перестань.

– Простите, – сказала Маша.

Горохов шумно вздохнул.

– А ты не фыркай! – грубо воскликнула Маша, кривя яркий рот. – Подумаешь, баба слезу пустила… – Она перевела взгляд с одного на другого. – Дураки вы, оба… По вам, небось, никто не плакал давно…

– Не плакал – и не надо, – сухо сказал Горохов.

– Замолчи, – попросил Знаев. – И ты тоже. – Он подмигнул женщине, как мог, беззаботно. – По нам не надо плакать. Мы живём, чтобы смеяться. И чтоб все вокруг тоже смеялись. Вон, посмотри на Алекса, он же самый весёлый человек на свете!

– Это точно, – пробормотал Горохов. – Веселей меня поискать – не найти.

Маша, наконец, улыбнулась; слёзы быстро высыхали, и тушь, удивительным образом, почти не пострадала.

– А что там было? – спросил Знаев. – Во сне?

– Вам знать не обязательно, – гордо ответила Маша. – Но про войну забудьте. У нас и так на фасаде про неё написано. А это плохо. Кто кличет – тот накличет.

Она смотрела теперь прямо на Знаева, жадно и смело. Знаев смешался. Горохов вытащил из кармана ключи, протянул ей, произнёс с особенной интонацией хозяина, повелителя:

– Иди в машину. Музыку включи, сигаретку выкури. Обещала, что всё будет без соплей.

– Ну извини, – с вызовом ответила Маша. – Не получилось. До свидания, Сергей Витальевич. Берегите себя.

Знаев обнял её и поцеловал в горячую щёку. Когда ушла, посмотрел в серое лицо Горохова, усмехнулся.

– Молодец. Своего не упускаешь.

– Никогда, – спокойно ответил Горохов. – Но это тебя не касается. Ты уезжаешь, а мне тут жить. Разгребать.

– С такой надёжной женщиной не пропадёшь.

– Сам не пропади, – сказал Горохов. – И вообще, у меня со временем тяжело. Давай прощаться.

– Тяжело со временем? – Знаев поморщился. – Ты так больше никому не говори. А то превратишься в меня.

– Вообще, это моя цель. Превратиться в тебя.

– Это отвратительно.

– Это неизбежно.

– Не превратишься, – сказал Знаев и протянул портфель. – Вот, отдашь своей подруге. Я потратил только половину.

Горохов удивился и засмеялся.

– Не сообразил, как разделить?

– Решил – пополам. Но старший сын отказался.

– А младший – взял?

– Да. И очень обрадовался. Одно слово – либерал.

– Господи, – сказал Горохов, – да при чём тут это? Сколько ему лет? Шестнадцать? Какой из него либерал?

– Либералов с детства приучают не отказываться от денег. Для них это фетиш. Концентрат свободы.

Горохов осклабился.

– А патриоты, значит, денег не берут?

– Патриоты, – ответил Знаев, – не живут личным интересом. А только общественным. Они отдают деньги туда, где нужней.

– Очень сомневаюсь, – сказал Горохов. – По-моему, патриоты вообще не имеют денег, ниоткуда не получают и никуда не отдают. – Он приподнял портфель, взвешивая, и поставил обратно на лавку. – И что мне с этим делать? В кассу вернуть?

– Нет, Алекс, – сказал Знаев. – Не надо в кассу. Потрать. С Машей поделись. А кассы больше не будет. Я продаю магазин.

Алекс Горохов, конечно, изумился, но четыре жизни, прожитые в бизнесе, научили его маскировать эмоции. Он лишь побледнел, и то не весь, только кончик носа и скулы, словно дунуло сбоку, посреди июльской благодати, ледяным холодом и отморозило выступающие углы.

– Надеюсь, это не «Ландыш»? – хрипло спросил он.

– Это «Ландыш», – сказал Знаев. – Я продаю магазин Григорию Молнину. Продавать будешь ты, по доверенности. Цену помнишь. Твоя доля – 25 процентов, как договаривались. Остальное переведи на мой счёт в Андорре. Подключи юристов, телефоны у тебя есть. Людей предупреди заранее. А её первую, – Знаев кивнул в сторону машины, где сидела и дымила сигареткой Маша Колыванова. – Контору пропусти через банкротство и похорони.

Горохов помедлил.

– Понял, – ответил он. – Ладно. Хозяин-барин.

– Ты расстроился?

Горохов, наконец, сел на лавку. И тоже вытянул ноги, они у него были совсем худые, настоящие козлячьи копытца, и весь он – теперь, когда ушла женщина – сделался уставший и невесёлый, почти жалкий.

– Не знаю, – сказал он. – Наверно, да. Хороший был магазин.

– Ты сам предлагал его сжечь.

– Может, ещё сожгу. Только дождусь, когда ты уедешь.

– Считай, я уже уехал.

– Когда вернёшься?

– Не знаю. Месяца через два. Но может и задержусь. Вдруг мне там понравится?

– Я думал, тебе нравится здесь. В Москве. Я думал, это для тебя лучший город.

– Так и есть, – сказал Знаев. – Но не сидеть же здесь безвылазно. Иногда надо что-то делать. Чтоб этот город оставался лучшим.

– Ты достаточно сделал для этого города, – сказал Горохов.

– Ошибаешься, – ответил Знаев. – Всё что я делал, я делал для себя.

Некоторое время оба молчали.

«Но только не барабанщик!» – восторженно грянули издалека, и столько свежей юной бравады было в этом хоре, что Знаев не выдержал и встал.

– Это всё, дружище, – сказал он. – Мне пора. Телефон со мной; буду на связи. Прощай.

56

В квартире пахло сырыми досками. Гера мыла полы; облачённая в старые мужские спортивные брюки, с закатанными до щиколоток штанинами, и футболку с надписью «No rules!», она яростно орудовала верёвочной моряцкой шваброй и на Знаева только оглянулась коротко; пробормотала, что он может пройти в кухню к своему дивану, – но больше никуда. Знаев не возразил.

Он как раз хотел собрать вещи.

«Но есть разговор», – вдруг добавила она и захлопнула за ним дверь.

Он выдвинул из-под стола сумки. «Собрать вещи» – громко сказано. Сбил в тощую стопку какое-то бельё. Сразу же нашёл среди бумаг и спрятал в карман загранпаспорт, пухлый от вклеенных виз. Рассыпал по столу запонки, авторучки, ключи, записные книжки, собственные визитные карточки с пятиконечной красной звездой в левом верхнем углу. Костяной медиатор, принадлежавший лично Дэвиду Гилмору. Мелочи не выглядели чем-то, что может обременить путешественника, – но не казались и необходимыми.

Не возьму ничего.

Когда съезжал из собственной квартиры – по старому и уважаемому мужскому обычаю взял только то, что можно унести в руках. И ни разу потом не пожалел. Дом был, да, стоит признать, набит вещами. Много всякого оригинального барахла нажил банкир Знаев, жирный буржуй, расставил по углам и полкам, хранил, пыль стирал… и винилы с автографами рок-звёзд, и полностью исправная губная гармошка солдата Третьего Рейха, и боевое весло народа рапа-нуи, вывезенное с одноимённого острова, и самурайские мечи, и венецианские маски, и ручной работы гобелен с товарищем Сталиным в полный рост, в белом кителе генералиссимуса, на фоне тучных нив и обильных садов, и огромный постер с изображением Джимми Хендрикса (тиран и гений украшали противоположные стены коридора и смотрели друг на друга), и сигарный ящик красного дерева с личной монограммой на крышке, и кусок бивня мамонта, и внеземной пейзаж работы лётчика-космонавта Алексея Леонова с дарственной надписью. Всё оставил, не прикоснулся даже. Обладание красивыми, изысканными предметами доставляло ему удовольствие, было здорово и круто иметь в поле зрения все эти ящики, маски и гобелены, но когда предметы исчезли – ничего не изменилось; предметы вроде бы украшали быт, создавали приятную ауру – вдруг оказалось, что не так уж и украшали. Что можно обойтись и без быта, и без ауры.

Гитару тоже не взял.

А теперь из того, что взял, из минимального количества, выбирал самое необходимое, жизненно важное, то, без чего совсем никак.