Текст книги "Жизнь удалась"

3. Недопроблевавшийся

Матвей нырял и взлетал. Всплывал и падал. Погружался вверх и воспарял камнем. Терял рассудок и вновь находил – но найдя, не желал присваивать. Думать не получалось: идеи возникали и лопались, не успевая оформиться вербально. Неожиданно посещала иллюзия зрения – тогда он наблюдал вокруг бесцветный туман; или иллюзия речи – и он вспоминал, что когда-то имел язык, а за языком – горло, а под горлом – связки; но попытка привести в движение упомянутые фрагменты плоти терпела крах, и он ставил под сомнение и саму попытку, и свою способность ставить что-либо под сомнение.

Могут ли мертвые сомневаться? Сомневаться можно в том, чего не знаешь наверняка, а мертвый в отличие от живого знает если не все, то самое главное. Зная самое главное, не имеешь нужды знать все остальное. Следовательно – и сомневаться тоже.

А то вдруг приходили все телесные сигналы разом. Покалывало кончики пальцев. Крутило желудок. Резало в печени. Тянуло в паху. Нос улавливал запахи, слабые, на пределе чувствительности, и это были запахи холодных, мертвых субстанций: камня и металла. Мозг обжигали догадки: закопали, что ли? В гробу лежу? Или еще в морге? С дичайшей четкостью ощущалась бегущая по лбу капля пота. Электричество скапливалось в суставах – хотелось шевелиться, двигаться, он пробовал, но безуспешно. Потом пробегала теплая волна, и он погружался в нечто, удивительно похожее на обычный сон. Там он был другим, свободно говорил, слышал и видел. Умозаключал. Мог спорить, возбуждаться, испытывать любопытство, страх и гнев.

– Смерть – это сон, – догадался он, в очередной раз засыпая.

– Нет, – сразу ответили ему, – смерть – это не сон. Смерть – это смерть, и точка. Почему-то все думают, что смерть – это покой. Хотя покой – очень живая категория. А ты – мертвый…

– А вдруг я живой?

– Тогда вернись к обычной жизни.

– Не могу.

– Вот видишь. Да тебе это и не нужно. Вот, посмотри, как ты жил. Например, вот это посмотри. Узнаешь себя?

– Узнаю. Но смотреть не буду. Опять покажешь какую-нибудь дрянь…

– А ты посмотри, посмотри…

Матвей вздохнул. Он не желал ничего вспоминать. Все возникающее перед глазами напоминало гадкий фарс. Вот некий субъект, очень похожий на него самого – мятый дорогой костюм, золотые часы, влажное лицо спивающегося недосверхчеловека, Тройного Мудака, – шагал, слегка шатаясь, по залитой ярким голубым светом комнате. То сутулился, то выпрямлял спину, подчиняясь собственной мгновенной прихоти – очевидно, вспоминал, что принадлежит как-никак к породе прямоходящих.

– Он пьян…

– Ты всегда был пьян.

Комната оказалась туалетом. Субъект уперся неверной рукой в кафель и стал харкать в раковину. Было очевидно, что он очень хочет блевать, но вместе с тем было совершенно ясно, что блевать он уже не может. Физически обессиленный и нервно истощенный, он функционировал, подчиняясь лишь простейшим рефлексам.

Как правило, в американском кинематографе в такой момент мимо проходят два крепких старика, и один говорит другому: «Не обращай внимания, Хэнк. Этот парень знавал лучшие времена».

Субъект пустил воду. Обтер мокрой ладонью морду. Сдернул с шеи галстук и сунул в карман. Сплюнул еще раз, выдернул из кармана пачку сигарет, вытащил одну мокрыми пальцами – сломалась, швырнул ее на пол. Со второй попытки закурил. Решил отлить, но зачем-то расстегнул не ширинку, а пряжку брючного ремня. Штаны обрушились, обнажив тощие волосатые ноги. В таком положении, шепотом стеная сквозь сжимающие сигарету клыки, он пустил струю, причем в первую секунду немного не попал в гостеприимное горло писсуара.

– Прошу, не надо, – взмолился Матвей. – Я не могу это видеть…

– Но каков, каков?! Хорош, правда? Герой своего времени. Жизнь удалась…

– Я помню этот момент. Мы выпили в кабаке с деловым партнером… Потом поехали в клуб… Я… взял на грудь лишнего… Но мимо дырки не ссал!

– Ссал, друг. Еще как ссал. Хочешь посмотреть еще раз? Подробнее.

– Нет! Не надо.

– Не можешь? Были бы у тебя глаза – ты бы их закрыл, правда? А глаз-то нет! И лица нет, и головы тоже! Все мертво в тебе, и сам ты мертвый! Не зажмуришься, не отвернешься! Ничего у тебя нет, ни головы, ни сердца, ни того предмета, который ты не умеешь правильно нацелить в сортирное очко! Ты умер!

– Я не умер, – сказал Матвей, глотая слезы. – Я не умер! Мертвому не бывает так стыдно.

– Мертвым как раз хуже всех. Им знаешь, как стыдно? Ведь они ничего не могут исправить. Поздно! Поезд ушел. Исправить и изменить что-либо могут лишь те, кто пока живы, – но они как раз ничего не стыдятся! Хочешь что-нибудь сказать этому, недопроблевавшемуся?

– А разве так можно? Вернуться в прошлое? От мертвых к живым?

– А ты попробуй.

– Нет, – признался Матвей. – Не смогу. Не буду.

– Почему?

– Страшно.

– Вот это и есть твой личный Страшный суд. Продолжим?

– Нет. Я не могу это видеть.

– «Могу», «не могу» – это слова живых. Соберись, успокойся. Вот тебе следующая картинка.

На этот раз субъект, до запредельного омерзения похожий на живого виноторговца, производил мучительный процесс извлечения себя самого из собственного автомобиля, будучи еще более пьян, нежели в предыдущем кабацком эпизоде. Сбоку в ночном мраке различалось крыльцо многоквартирного дома, где виноторговец прожил последние двенадцать лет.

– Я не могу это видеть, – признался Матвей. – Это невыносимо.

– Извини. Это твоя жизнь. Ты обязан.

Тем временем виноторговец открыл дверь машины, выставил на асфальт одну ногу и стал собираться с силами, чтоб переместить и вторую, далее, опять же явно, испытал рвотный позыв – застонал и переломился в поясе. Однако сдержался, всего лишь сплюнул.

– Заметь, ты все время плюешься. Каждые две-три минуты кидаешь себе и людям под ноги поганую слюну. А ведь там, куда ты плюнул, твой бес сидит. Ты это знал?

– Нет. А где он сидит?

– Смотри внимательно – и увидишь. Сейчас он, то есть ты, еще раз сплюнет – и твой бес появится, чтобы сожрать твою жидкость. Смотри, смотри. Вот сейчас…

Матвей захотел закричать, но не смог – не открылся мертвый рот его мертвого тела, и мертвое горло не издало звука. Он увидел, как неопределяемая, неясная тень промелькнула, и почувствовал колебание пространства, неприятное секундное изменение плотности, объема и давления, и еще как будто раздался кратчайший и омерзительный чавкающий звук – и тут же бесформенное пятно, стремительное, словно голодная крыса, скользнуло прочь.

– Плюнул – считай, беса накормил!

– Я не знал…

– Не знал? Ты не знал, что гадить – плохо? Тебе не объяснила мама? Или папа?

– Мой папа погиб.

– Не погиб, а спасся! Бог прибрал его. Вовремя. Папе твоему сейчас хорошо. Дух его счастлив. Не то что твой…

Виноторговец продолжал действовать. Выдернул полную окурков пепельницу, опрокинул ее на тротуар, постучал об порог. Вылетело облачко черно-серого пепла – он чихнул и трубно высморкался в мятый носовой платок.

– Смотри-ка, у тебя хотя бы платок был! Это тебе плюс.

Матвей осторожно спросил:

– А много за мной плюсов?

– Нет.

– Вообще-то я даже старушек через улицу переводил.

– В детстве?

– В детстве.

– Вот и гляди теперь, – загремело вокруг Матвея, – кем стал тот, кто в детстве совершал добрые поступки!

Субъект еще раз сплюнул, отшвырнул сигарету и вышел из машины, наступая блестящими штиблетами на россыпь прочих окурков, более старых. Скрюченные желто-белые тельца мертвых сигарет, вдавленные в грязь каблуками, привели субъекта в состояние злобы, и его лицо исказила гримаса отвращения.

– Это я тоже помню, – сказал Матвей. – Это совсем недавно было. Меньше года назад. Я тогда вообще много пил. Такая жизнь пошла, знаешь… Деньги сделать с каждым днем все труднее, а купить на них с каждым днем можно все меньше… Люди… стали портиться. Золотой век – это страшно. Людей не интересует ничего, кроме золота… Я… Я тоже стал замечать в себе… Ходишь, работаешь, деньги делаешь, вроде живой – а гниешь хуже мертвого… Гадить мимо дырки – это все чушь, мелочи… Людей за людей держать перестаешь… Наступаешь, как на окурки… А это неправильно…

– А как правильно?

– Не знаю. Чтобы быть счастливым, нужно любить.

– Ага! Любить. Продолжай.

– Да, – твердо произнес Матвей. – Любить. Я хочу говорить о своей жене. И я хочу ее увидеть. Если зафиксировано абсолютно все – покажите мне мою жену. Она была счастлива со мной.

– Ты уверен?

– Да, – твердо сказал Матвей. – Я дал ей все. Обеспечил полностью. Она жила в шоколаде.

– В шоколаде можно и утонуть. Захлебнуться.

Матвей ощутил радость и беззвучно засмеялся.

– Не волнуйся. Она не захлебнулась. И не захлебнется. Да, да! Вот она! Смотри – она прекрасна. Вот что надо показывать мертвым! Их живых подруг! Смотри! Ее глаза. Ее волосы. Ее руки. Пальцы. Движения. Улыбки. Кожа. Запах. Дыхание. Она идет, не касаясь земли. Над ее головой сверкает радуга. Ангелы парят вокруг и скрипят зубами от зависти…

– Ангелы не завидуют.

– Все завидуют! И ты завидуй! Смотри, смотри! Она – сама жизнь!

Матвей перевел дух. Он чувствовал себя почти живым.

– Да, я вел себя как гад. Да, я кормил бесов своей слюной. Я сам стал навозом, чтоб вырастить себе цветок! Я сам создал свою женщину.

– Женщину создал, а себя разрушил.

– А что, бывает по-другому?

– Ты прав. Не бывает. Все уравновешено. Там создал – здесь взорвал. Но ведь во всем нужна мера, правда?

– Слушай, ты! – крикнул Матвей. – Иди ты на хуй со своими душеспасительными базарами! Мы любили друг друга, понял? Любовь не знает меры! Чем и как ты будешь мерить мою любовь? А тем более – ЕЕ любовь?! Я любил ее, когда был жив, и буду любить, даже если трижды сдохну! Силой любви я превратил эту женщину в самую лучшую женщину, а ее жизнь – в самую лучшую жизнь!

– Да. Конечно… Естественно… Тут не поспоришь… Только вот тебе история: жил-был в одной стране министр пропаганды. Обожал свою жену. Жена подарила ему много детей. Прекрасная семья была. Образцовая. Утром министр позавтракает, поцелует детей, жену – и на работу. Призывать одних граждан сжигать в печах других граждан… Потом страна проиграла войну. Министр и его жена своими руками убили шестерых своих детей. Потом министр лично убил свою жену. Потом сам застрелился. Скажи, разве это не великая любовь?

– Я говорю не о безумцах, а о нормальных людях.

– О! Нормальные люди! Хорошо, что ты поднял эту тему. Давай поговорим о нормальных людях.

4. Соловей

Четырежды судимый Геннадий Соловьев, криминальный авторитет по прозвищу Соловей, обретался в чрезвычайно ординарной двухкомнатной квартире подле метро «Кантемировская».

Брать его капитан решил утром. Преступные люди, как правило, ведут ночной образ жизни, спят допоздна. Утром – в семь, в восемь часов – они беззащитны. Таков их недостаток.

Капитан позвонил по-милицейски грубо: требовательно жал кнопку, пока из-за двери не послышались шаркающие шаги и не раздался хриплый баритон:

– Кого надо?

Свинец отчетливо отрекомендовался. За дверью поразмышляли, и даже глухо донеслись некие нецензурные сетования на безжалостную судьбу, на проклятых мусоров и всю мусорскую систему. Затем отомкнулись засовы, целых три, и в проеме двери возникла желтоватая, со впалыми щеками физиономия бывалого каторжника.

– Я тебя знаю? – грубо спросил Соловей, смерив непрошеного гостя враждебным взглядом мутных спросонья глаз.

– Открывай, – специальным тяжелым голосом велел капитан. – Я за тобой.

Авторитет сделался чрезвычайно угрюм и распахнул дверь на всю ширину. Капитан шагнул, вдыхая запахи чужого жилища, чужой семьи – кое-как налаженного быта, пригорелого молока, пищевых отходов, дешевой парфюмерии, нездоровых выделений нездоровых тел, пыли, подкисших щей – запахи трудно осуществляемой жизни.

Щами – несмотря на ранний час – пахло особенно плотно. Старыми, сгустившимися, сваренными, может быть, две недели назад щами, впоследствии ежедневно разогреваемыми на плите. Завтракать щами – это сильно, решил капитан. Впрочем, от бедности еще и не то придумаешь…

– Есть разговор, – сказал капитан деловито. – Тебе на сборы – пять минут.

Соловей почесал тощий живот под застиранной майкой, хмыкнул и осторожно спросил:

– А как насчет прокурорской бумажки?

Свинец изобразил губами, щеками и носом крайнее отвращение.

– Она тебе нужна?

– Не помешает.

– Ладно. Тогда подожди, братан, буквально часок. Я позвоню, и ее привезут. И бумажка будет, и сам прокурор, и маски-шоу, и обыск – все, как положено…

В этот момент вступили домочадцы, числом трое: из кухни выскочила, запахивая халат, практически седая – волосы дыбом – женщина с лицом неудавшейся куртизанки, следом за ней осторожно, бесшумно вышел мальчик лет шести или семи, с грустными глазенками, в отвисающих колготках; с фланга же забежала поджарая, с колоссальной слюнявой пастью псина – капитан в породах не разбирался, никогда не умел отличить ротвейлера от ретривера, но массивные желтые клыки его впечатлили, а вырвавшееся из черной глотки тяжелое рычание почти заставило его вздрогнуть, но он не вздрогнул. Опасную тварь, буде проблема, можно и пристрелить.

– Что случилось? – истерично выкрикнула дама, спешно задергивая полы пеньюара, чтобы капитан не углядел ее жирные белые ноги. – Опять, да? В чем дело? Куда? Зачем?

– Не волнуйтесь, – корректно произнес Свинец, выдав полуулыбку. – Проводится оперативно-следственное мероприятие.

Квартира – с точки зрения капитана, из прихожей – была обиталищем людей, давно остановившихся в своем развитии. Относительно новый и на вид довольно дорогой платяной шкаф и шикарное рядом зеркало в еще более шикарной раме сочетались с потертыми, обмызганными обоями. Обувь лежала кучей возле двери: новенькие лакированные мужские ботинки, и детские сандалеты, и модельные женские туфли, и вдруг какие-то напрочь засаленные тряпочные шлепанцы. Все осенялось светом люстры, умилившей сыщика: неизвестно как уцелевший до сего времени образчик брежневского дурновкусия. Оснащенная закопченными вензелями, густо засиженная мухами конструкция. Примерно такая же имелась в избе капитанова брата Федота.

В дальнем углу помещения натренированный глаз капитана выхватил высокий и узкий железный ящик – оружейный шкаф. Внутри, без сомнения, хранилось помповое ружье, а то и охотничий карабин «Сайга», прямой гражданский аналог военного автомата Калашникова. И карабины, и ружья давно уже свободно продавались всем желающим гражданам страны, включая уголовников и бандитов, по предъявлении ими охотничьего билета и разрешения из милиции. Судя по тому, что шкаф находился на виду, авторитет Соловей оформил все бумаги на свои стволы как положено, и капитан решил не поднимать вопроса.

Позвоню завтра участковому, подумал он, и науськаю коллегу. Пусть придет и проверит, правильно ли хранится огнестрельное имущество. Не дослан ли патрон в патронник?

А ведь я знаю, Соловей, почему твой шкаф при входе вмонтирован. Хорошо знаю. И ключик явно где-то здесь же, под рукой. И боеприпасы наготове. А все для того, чтобы не терять времени, когда в дверь начнут ломиться твои коллеги. Мгновенно встретить нападающих огнем. Ведь врагов у тебя, Соловей, немало. Такая твоя жизнь бандитская.

Моя, правда, не лучше.

Тем временем крепко помрачневший авторитет отбрел в глубину квартиры и вернулся, одетый уже в спортивный костюм: по понятиям, чисто черный.

– Вещи брать? – деловито спросил он.

– Пока не надо. Только паспорт. Кстати, давай его сразу сюда.

Неуловимо приободрившийся, Соловей нацепил обувь, пригладил перед зеркалом короткие волосы, вручил капитану свой личный документ и только потом бросил на свою подругу суровый взгляд.

– Позвони пацанам, – негромко, на пределе слышимости, приказал он.

А мальчик, безошибочно уловив тяжелую тревожность происходящего, надул губы и тихо спросил:

– Пап, ты куда? Опять в тюльму, да? В тюльму? Мам, папу куда? В тюльму?

– Нет, сынок, – спокойно ответил авторитет. – Я на переговоры. Скоро вернусь, понял?

Собака не выдержала и рявкнула густым басом.

– Фу! – крикнул Соловей. – Угомонись, дурак! Давай, начальник, пошли уже…

Шагая к лифту вслед за сутулым, невысоким авторитетом, засовывая паспорт во внутренний карман, капитан поймал себя на том, что ему не жаль ни несчастной, полуразрушенной женщины с оплывшим телом, ни даже маленького мальчика с розовыми ушами и неровно остриженными волосиками. Капитан знал, что имеет и душу, сердце, знал доподлинно, потому что грубая милицейская его душа, бывало, разрывалась на части, а сердце кровоточило. Женщины и дети ни при чем, они не виноваты, они беспомощные жертвы бесконечной войны. Да только война эта развязана никак не капитаном.

Может быть, мальчик вырастет, и впитает от своего отца ненависть к ментам, и пойдет по его же дороге. Или наоборот – сын возненавидит образ жизни родителя и станет добропорядочным честным гражданином, инженером или архитектором. Так или иначе – капитан здесь ни при чем, он посторонний элемент, он делает свою работу.

– А что за хрень, командир? – спросил Соловей, едва сели в машину и поехали. – Какой болт ты меня дернул? Что за срочная потребность? За мной ничего нет. Я сухой и чистый.

– Помолчи, – процедил капитан.

– Как скажешь.

Некоторое время действительно молчали. Авторитет смирно сопел, капитан рулил, пытаясь отыскать удобную полосу движения в потоке машин. Но вдруг внутри головы капитана ожило, запульсировало, затяжелело; он поморщился, потер пальцем висок и вполголоса выругался.

– Голова болит? – осведомился Соловей.

– Ну.

– И у меня, – печально сказал авторитет. – Давление поменялось. К вечеру снег пойдет.

– К обеду. А что у тебя с головой?

– Отшибли. Твои друзья, кумовья тюремные. Во Владимире, в девяносто девятом. С тех пор мучаюсь…

– А меня – фугасом долбанули. Твои друзья, бандюки чеченские. В Аргуне, в две тысячи первом. Закопали мину на обочине, а я мимо на броне ехал…

– Так ты, значит, по горячим точкам специалист?

– Сказал же – помолчи. Поговорим, когда приедем.

– О чем? – патетически возопил авторитет и интенсивно заерзал. – О чем? Я сто лет не при делах! Ращу сына! Живу тихо!

– По паспорту, – возразил капитан, – у тебя нет ни сына, ни жены.

– А в натуре – есть.

– А по паспорту – нет.

– А ты на бумажку смотришь или на человека?

– Я смотрю и туда, и туда. И еще – в другие стороны. Ясно? А теперь умолкни. Думай о том, чего натворил.

– Чего я натворил? Чего я натворил? За все, что я натворил, мною уже отсижено! И ты это знаешь.

– Разберемся.

Капитан испытывал удовольствие. Он пребывал в своей тарелке. Он уже понял – по жестам клиента, по суете конечностей, по подергиваниям некрупного квадратного кадыка вдоль жилистой коричневой шеи, – что тут он найдет все, что ищет.

Подъехали к отделению. Едва машина вкатилась в ворота и встала в один ряд к трем сине-белым «луноходам», едва несчастный гражданин Соловьев увидел автоматчиков в серых куртках, едва проникся аурой ментовки, как стало ему совсем кисло. За предплечье выволок его капитан из салона, протащил через крыльцо (часовые у входа хохотнули и сплюнули), шепнул дежурному пару нужных слов, повлек на второй этаж, завел в кабинет и усадил на стул, а сам грузно утвердился напротив, за столом, выстраивая классическую мизансцену: подозреваемый психует и сучит ногами, а хладнокровный сыщик формулирует вопросы не в бровь, а в глаз.

Безусловно, находящегося в отпуске, то есть не при исполнении, милицейского функционера никто бы не пустил в отделение, находящееся на чужой «земле», и не позволил бы проводить приватные беседы с подозреваемым уголовником. Но начальник отделения приходился капитану старым приятелем и даже в некотором роде боевым товарищем и без лишних разговоров разрешил капитану делать все, что тот задумал.

– Короче, – басом начал капитан, закуривая, – есть мнение, что ты порешил бизнесмена Матвеева.

– Кого? – заорал напрочь испуганный Соловей. – Матвеева? Да ни в жизнь! На кой болт мне сдался этот фуцан, чтобы его разменивать?!

– Тогда зачем ты его разменял?

– Кто? Я? Разменял? Да ты все попутал, командир! Отродясь мне не надо разменивать таких беспонтовых пассажиров! Что, вообще, за базар? Где улики, вообще? Где все? Да я ствол шесть лет в руках не держал! Я сухой, понял? Наглухо сухой! Я никак нигде не при делах! Живу – тихо, дышу – ровно! Мне сорок два года, я нормально стою, мне коммерсантов разменивать вообще без мазы! Оно мне никак вообще не надо!

– Тогда кто его разменял?

– Кого?

– Матвеева! – заорал капитан. – Матвеева! Где Матвеев?! Кто его разменял?!

– Бля буду, начальник, я не в курсе. Отвечаю.

– Значит, знаешь Матвеева?

– Конечно. Но я его не трогал. И близко не подходил. Он мне не нужен. Это левый крендель. Я с ним особых дел никогда не имел.

Капитан проделал амортизирующий жест.

– Тебе сорок два. И мне сорок два. Мы договоримся. Матвеев – твой коммерсант?

– Считается – мой.

– Ты с него имел?

– Как водится.

Капитан рассвирепел:

– Выражайся яснее! Гражданин Матвеев пропал без вести! Есть подозрение – погиб насильственной смертью! Сформирован круг подозреваемых!

– Отвечаю, командир, я его и пальцем не касался. Таких, как он, у меня пятнадцать человек. Каждый башляет по штуке в месяц, вот и весь мой кошт… Я ж скромный…

– Пятнадцать тысяч долларов в месяц – это скромный?

– Я ж отдаю! Ты что, не понимаешь? Я ж почти все отдаю! Я ж не один! Я ж отчисляю! Я ж в системе! Ты чего, в натуре, мальчик, что ли? Ты меня реально удивляешь…

– Где Матвеев?

Авторитет Соловьев мудро вздохнул.

– Крест на пузе, начальник, – я не при делах Ничего не знаю. И знать не хочу. Матвеев вино французское гонял из-за бугра, здесь толкал по кабакам, имел свой доход, людям – уделял, как положено. Больше я ничего не знаю. Моя задача – скромная. Сберечь интересы пацанов.

Капитан решил, что пора делать нажим.

– Ты мне свою пацанскую демагогию не толкай! Я ее прохавал сто лет назад!

Он вскочил, обежал стол и навис над клиентом, словно Змей Горыныч. Дракон, блюдущий закон.

– Кому и что ты там отчисляешь – я и без тебя знаю, и об этом мы еще поговорим в другом месте! А еще – в твой шкафчик оружейный заглянем! Сынок-то твой правду сказал! На тюрьму поедешь! Там твое место! Чего молчишь?

– А что тут скажешь? – с неожиданным философским спокойствием возразил авторитет, глядя в сторону. – Когда менты волну гонят – пацаны терпят.

– Что? – взвыл капитан. – Кто волну гонит? Я – волну гоню? Ладно! Успокоимся теперь оба!

Он схватил с пыльного подоконника графин с водой, крепко хлебанул из горла, а остальное – примерно литр – вылил прямо на голову авторитета; тот крупно вздрогнул и попытался сделать протестующий жест руками, но тут же огреб короткий удар в грудь, задохнулся и явно понял, что прочих резких движений лучше не совершать. Свинец же дал волю своей ярости, рванул со стола пепельницу, забитую кривыми потемневшими окурками, и швырнул содержимое в лицо недруга. Смрадные частицы пепла, кусочки табака прилипли к мокрому лицу авторитета, ко лбу, к ушам. Соловей не пошевелился – только зажмурил глаза, и плотно сомкнул бесцветные губы, и сыграл сухими скулами.

– Где Матвеев?

– Не знаю!

– Кто и куда его вывез?

– Не знаю!

– Ай, не спеши с ответом! Ай, не спеши! Он что, кому-то был должен?

– Конечно. Он же коммерсант. Они все друг другу должны. Такая ихняя жизнь.

– Чего ж ты молчал?

– Я думал, ты знаешь.

– Если б мы, менты, все знали, то вас бы, бандюков тухлых, на свете не существовало! Кому он задолжал?

– Начальник, это не моя тема.

– Зато – моя! – снова грянул капитан. – Зато – моя! Кому задолжал Матвеев?

– Одному политикану. – Соловей осторожно, плоскостью указательного пальца, очистил брови и глаза от табачной грязи. – Приезжему, с Урала. Не знаю фамилии. Но там – целая бригада. Сильная. Бывшие спортсмены. Свой фонд. Денег подняли и в Москву поперли. Матвей там висел на триста тонн.

– На триста тысяч долларов?

– Да.

– Что за фонд? Что за спортсмены?

– Мамой клянусь, я не в курсе. Я только посредника знаю.

– Имя? Фамилия? Погремуха?

– Насчет фамилии – не скажу. Звать – Кирилл. А погремуха – Кактус.

– Кто таков?

– Живодер и барыга. Банкует кайфом, а заодно всякие тонкие дела проворачивает. Это он Матвея пас и весь его должок курировал. Но деньги не его, не Кактуса, а того политикана.

– А что за кайф?

– Всякий. Кокс, марочки, экстези, еще какая-то хитрая химия. И гера бывает, и другое всякое…

– А ты сам – ширяешься?

– Давно слез.

– А Матвеев?

– Вряд ли. Не такой человек. Не нашенский.

– А Кактус – вашенский?

– Нет. Я же сказал – живодер и барыга. Пацаны таких не любят. Я с ним всего один раз общался. Он, это… стремный малый. Понимаешь? Децил не в себе. Типа маньяка. С таким базарить – только жизнь себе портить. Для него люди – не люди, а тела и организмы…

– Тела и организмы?

– Ага.

– Давай его телефон.

– Я с ним дел не имел. И концов его – не знаю. Можешь проверить мою мобилу и записную книжку. Но вообще ты его найдешь легко. По Москве он – персонаж известный…

– Понятно. Что еще?

– Все, начальник. Больше ни грамма не знаю.

Капитан тяжело вздохнул. Посмотрел в пустоту.

– Извини, но этого мало. Совсем мало. Пока я этого твоего Кактуса не найду и твои слова не проверю – ты у меня посидишь в камере.

Соловей усмехнулся и снова обтер серое от пепла лицо.

– В камере – значит, в камере. Только я тебя ставлю в курс – сейчас сюда пацаны подъедут. С адвокатами, с баблом, со всеми делами. Кипеж будет. Ты же, я так понял, сам на сам работаешь, поиндейски. Типа незаконно. У тебя – дела нет! Угадал? Вот и давишь на психику. Я ж тоже не вчера родился, начальник. Предлагаю по-другому. По-нормальному. Я тебе не соврал, и Кактус этот – тот самый, что тебе нужен. От души говорю. Отпускай меня сейчас домой. И ищи дальше. Если я тебе буду нужен – найдешь, как у вас говорят, по месту прописки…

Капитан вспомнил маленького мальчика в колготках и футболке с олимпийским мишкой, с настороженными глазами и почти пожалел и мальчика, и его неоднократно судимого отца. Он – сыщик, сотрудник МУРа – близко знал сотни профессиональных преступников, авторитетов, воров в законе, как удачливых, блестящих, богатых, так и насквозь нищих, полуграмотных, вечных клиентов следственных тюрем. Ни один из них не желал, чтобы дети продолжили их дело.

За окном вдруг как бы просветлело, и закружились белые хлопья.

– Снег пошел, – произнес капитан. Его голове полегчало. – Извини, я тебя пока здесь подержу. Пока твои слова не проверю…

– Тогда хотя бы в туалет выведи. Умыться.

– Это можно…

Свинец все-таки не повел авторитета вниз, на первый этаж, не посадил в «обезьянник». Прямо в присутствии Соловья – тот мирно сопел напротив – он набрал известные каждому сыскарю телефонные номера, назвал пароли (все равно они каждый день менялись) и через пятнадцать минут выяснил, что в городе Москве существует только один человек с именем Кирилл и прозвищем Кактус. Гражданин Кораблик, шестьдесят девятого года рождения. Капитан записал паспортные данные Кирилла Кузьмича, его адрес, подмигнул мрачному Соловью и двинулся с ним на выход.

– Если соврал – казню, – сообщил он авторитету на прощание, отдал ему паспорт и пошел прочь.

– Подвез бы, – осторожно сказал в его спину авторитет.

– Доберешься на метро.

– А машина у тебя хорошая. На зарплату, что ли, купил?

Сыщик ухмыльнулся.

– Автомобиль, в соответствии с законодательством, конфискован у лица, совершившего особо опасное преступление. А я – взял покататься. Еще вопросы есть?

Соловей покачал головой и молча поспешил вон из заведения, и капитан Свинец какое-то время с извращенным удовольствием наблюдал, как по мере удаления от ворот милицейской крепости, в пелене начинающегося полуденного снегопада, походка несчастного урки становится все менее торопливой и нервной, спина выпрямляется, и размах тонких длинных рук все снижает и снижает амплитуду.

Долго, не менее двух часов, капитан добирался по забитым улицам через весь огромный город на его северную окраину, в Свиблово, и там, в паспортном столе, раздвинув плечами плотную и потную очередь посетителей – особенно рьяным пришлось сунуть в нос красную ксиву, – из рук некрасивой девушки с красивыми волосами получил в обмен на шутку и улыбку и взмах той же ксивой ксерокопию формы номер один: картонной карточки с фотографией искомого гражданина Кораблика, идентичной той, что вклеивалась в общегражданский паспорт.

С фотографии смотрела сухая, твердая физиономия. Голый череп, хрящеватые уши, очки в круглой оправе а-ля Джон Леннон. Острый маленький нос. Бедноватый прямоугольный подбородок.

Всякий сыскарь знает, что фотография в паспорте имеет мало общего с оригиналом – в смысле портретного сходства. На первое фото (сделанное в юные годы) вообще нет смысла смотреть. Мужчины на таких снимках – забавные недоросли с торчащими ушами и тонкими шеями. Женщины еще более забавны: убийственные лихие зачесы, жирно накрашенные, дико вытаращенные глаза, выпуклые яркие губы. Капитан не встречал ни одной женщины, которой бы нравилось ее собственное фото в паспорте.

Еще больше загадок загадывают снимки из розыскных дел. Те самые, сделанные в следственных изоляторах, фас и профиль, на груди – белый номер на черном фоне. Клиент может быть кем угодно – хоть Леонардо да Винчи, хоть Леонардо ди Каприо, – но тюремное, в безжалостнейшем ярком свете, фото в ста случаях из ста делает его жутким злодеем, растлителем и душегубом, с полубезумным бешеным взглядом, с криво выдвинутой челюстью. Ощерившийся клиент проедает глазами объектив, упирается затылком в особую железную планку и подсознательно понимает, что тюремные архивы зафиксируют его на веки вечные именно такого вот: сверкающего глазами, волосы дыбом.

Но здесь и сейчас, внимательно вглядываясь в черно-белую ксерокопию черно-белой фотографии, капитан Свинец вспомнил въяве это лицо, доподлинно опознал эти глаза за круглыми стеклами, и этот узкий подбородок, и дважды по-мефистофельски изогнутые уши с торчащими наружу верхними концами.

Эту белесую круглую морду он видел тогда, в морге.

Знобкий охотничий холодок пробежал по коже капитана. Он нашел. Отыскал.

Мужчина, внимательно наблюдавший за капитаном из приоткрытой двери морга города Захарова, был Кирилл Кораблик по прозвищу Кактус, сотрудник Межрегионального фонда ветеранов олимпийского движения.

Капитан небрежно сложил бумажку вчетверо, сунул во внутренний карман, вышел из душного, заполненного нервными людьми коридора паспортной конторы на крыльцо, вдохнул ледяной предзимний воздух и ощутил редкое, из ряда вон выходящее удовольствие.

Ради него он, собственно, и жил.

Некий юноша в модном пальто выскочил из дверей, толкнув капитана в бок, и поспешил к своему авто, на ходу победно сжимая пальцами новенький, только что полученный загранпаспорт, но сыщик благодушно простил засранца – пусть валит в свою Турцию, или Египет, или куда там он намылился.