Текст книги "Салон-вагон"

Глава третья

I

Еще только сумерки надвигались, как ветер упал, и, поредев, расползлись облака, и когда Гиляров покинул флигель, уже над всклокоченными полями, над дальним леском, над разрушенными усадебными пристройками стояла луна, и в неверном, как туман, но неподвижном свете, сумрачно и гордо, как обнищавший рыцарь, вставал изуродованный замок, бывший великолепный Schloss Neuschwann, где когда-то древний герб украшался мальтийским крестом, где однажды гениальнейший музыкант прошлого века в отдаленной комнате, обитой темно-синим трипом, посвящал графине Вермон-Нейшван свою бурную, как он сам и как его жизнь, свою пламенную, как его неугомонное сердце, сонату.

От ворот замка далеко уходила аллея в тополях, некогда прекрасная, как непрекращающаяся галерея готического собора, а теперь вся искалеченная, с прорехами от снарядов, с вывороченными корнями, с рытвинами, с надломленными верхушками, и в широкие просветы издали блестело гладкое, ровное озеро, такое же бледное, как лунный свет, такое же невозмутимое и мертвое, точно огромное серебряное зеркало, на которое дохнули.

Солдаты расходились, сворачивали в сторону – и силуэты пропадали за различными постройками без крыш, покосившимися, горбатыми, за какими-то стенами с уродливыми впадинами вместо окон; упорно глядя на озеро, Гиляров направился к нему, но услышал позади себя шаги: за ним следом шел подпоручик Разумный. Когда комиссар остановился, подпоручик метнулся было в сторону, но вдруг обернулся к Гилярову и по-детски неестественным басом спросил:

– Можно мне с вами? – И, не дождавшись ответа, подошел совсем близко и сказал: – Мне так нужно с вами поговорить. – И заячья губа его еще выше задралась кверху, точно он, как мальчишка, от волнения носом шмыгнул. Фуражка почему-то была у него в руках, шинель расстегнута, из бокового оттопырившегося кармана торчал сверток бумаги – сегодняшний протокол собрания, а может быть, и вчерашний, и на одной штанине, повыше колена, как-то наивно и убого лежала черная большая заплата.

– Со мной? – переспросил Гиляров и передернул плечами: от озера тянуло холодом. – Хорошо. Вот… Скажите… Вы знаете капитана Снитникова?

– Знаю, – ответил подпоручик и надел фуражку, и сразу он стал старше на много лет.

– Он где лежит? В лазарете?

– Нет, в штабе.

– Вы можете меня проводить?

– К нему?

– Да, да, вам не трудно?

– Помилуйте, – чуть не крича, ответил подпоручик. – Я даже… так рад этому. – И, покраснев, заспешил.

II

Гиляров шел за подпоручиком – и в бок уплывало озеро, будто таяло, и тополя расплывались за поворотом, чернела новая башня с рассеченной пополам главкой, а в треугольной комнате, где туго нависал сводчатый потолок и за бумажным крохотным экраном оплывала свеча в позеленевшем от времени массивном подсвечнике, ему навстречу приподнялась с подушки сплошь забинтованная голова, и глухой, но твердый голос спросил: «кто тут», и под прямыми черными усами сверкнули плотные, плоские зубы, сильные, крепкие, как крепок был удар, от которого эти зубы, раз скрипнув, застыли в кривом оскале.

– Вам нельзя волноваться, – бережно уговаривал подпоручик и поправлял откинутое одеяло.

– Я не волнуюсь, – кривился капитан Снитников. – Я только отвечаю, раз меня спрашивают. И, надеюсь, господин комиссар слушает меня не из праздного любопытства. Не так ли? И не для очередной статьи? В газете, в благонамеренном органе на горячую тему о разладе между погонами со звездочками и погонами без всяких звезд? А, вы не пишете? Тем лучше. И я никогда не писал. Я только дело делал. Как и те, что тоже никогда не писали и тоже только делом занимались. Как вчера… за цейхгаузом. Тоже дело. Да-да, дело, дело. В этом-то и все дело. Я острю неудачно, но это простительно. В пятом и шестом году мы не острили, и когда по очереди нас хватали и ссылали на каторгу…

– Я был там, – почти шепотом, с усилием проговорил Гиляров.

Белая голова взметнулась выше, и опять за изголовьем послышался голос подпоручика:

– Вам нельзя.

– В Алгачах? Нет? Где же? В Тобольской? Значит, вы знали Первухина, Кочетова? Господи, знали! И я туда чуть было не угодил, но нелегкая выручила. А те… ведь ни один из них не вернулся… Было их четверо. И вот мы могли с вами встретиться там, и там бы вместе молились: грянь, грянь буря. А встретились тут. И вот я избит, а вы… Вы будете тоже избиты, будете, рано или поздно, но будете, будете. Там бы нас били тоже, но чужие. Ведь были тогда и свои, и чужие. И вот все свои очутились вместе. И вот свой подкарауливает – и камнем, камнем раз, другой, третий. Подпоручик Шаповаленков на суде говорил: наступит час, когда нас, вами осужденных, вами ошельмованных, русский народ, русский солдат встретит радостно, любовно и вместе с нами пойдет… К цейхгаузу? Крадучись? Навалившись сзади? Шаповаленкова казнили, и он перед смертью крикнул: «Да здравствует революция!» Капитана Снитникова проклятая, трижды проклятая нелегкая уберегла от расстрела, и вчера ему крикнули: «Эх ты, сволочь!» Капитана Снитникова угнали в Оханск, и в Оханске на берегу Камы, в лесочке твердил он солдатам: «ничего, ничего – будет, будет светлое царство». Капитан Снитников при первой телеграмме из Питера выскочил из окопов и заорал восторженно: «Наша взяла, наша!» А вот вчера Шаповаленкова, Снитникова, тобольчан колошматили за цейхгаузом. Бедный Шаповаленков, бедный Снитников, бедные тобольчане, не пожелавшие помилования – все с повязками и бинтами. Остановите все заводы – и пусть только выделывают бинты. Много их понадобится, много. Запасайтесь, спешите запастись. Ничего не надо, кроме бинтов. Торопитесь выделкой, торопитесь. И пошлите к дьяволу все газеты, все передовые и задовые, пинком опрокиньте все трибуны, разметайте по ветру все книжки, брошюрки, реляции и резолюции. Оставьте только одну резолюцию: желаем, чтоб все похерить. Оставьте одну резолюцию: у российского цейхгауза все по-прежнему; оставьте одну книжку: руководство для наложения повязок. О, о, черт!..

Клубок бинтов заметался по подушке, и между ним и Гиляровым тотчас же выросла напряженная фигурка подпоручика Разумного, и фигурка замахала руками. Гиляров вышел из комнаты, спотыкаясь в коридоре о какие-то ящики, наугад побрел к выходу, в какой-то комнате запутался, в другой опрокинул столик и наконец добрался до крыльца, где некоторое время спустя подпоручик нашел его сидящим на верхней ступеньке. Подпоручик молча присел рядом, и оба долго сидели – один слишком прямо, как будто его насильно держали в таком положении, другой согнувшись, маленькие, как у ребенка, посиневшие ладошки сжав коленками, оба не спуская глаз с озера, где когда-то плавали черные лебеди и сильным крылом били по воде, где когда-то в ажурной беседке читали вслух Новалиса и слушали, как рядом, за освещенными окнами, стучали ножами, вилками, гремели тарелками: господа офицеры из штаба ужинали.

III

Молчание нарушил подпоручик; он продолжительное время ерзал на одном месте и, когда до боли натер ладони, робко заговорил:

– Мне можно завтра? Вместе с вами?

– К чему? – спросил Гиляров, не оборачиваясь, все пристальнее и пристальнее всматриваясь в озеро.

– Да вот… – Подпоручик поглядел в небо – туда, где белесоватый круг замкнул луну, и замигал ресницами. – Да я… Ведь я секретарь комитета… Меня солдаты… – И вдруг воскликнул жалобно: – Я не могу иначе. – И не то горестно, не то сконфуженно кинулся с крыльца, стуча громоздкими не по ноге сапогами.

– Постойте, – негромко окликнул Гиляров.

Подпоручик остановился и ниже надвинул фуражку; длинный козырек почти уткнулся в нос.

– Постойте. Хорошо, поедем вместе. Присядьте.

Подпоручик сел на нижнюю ступеньку, отвернулся, поднял воротник шинели, и комиссар увидел, что левое ухо его загнулось как-то смешно, грустно и обиженно; комиссар поддался вперед, протянул руку, чтобы поправить, но тотчас же отнял ее, опять выпрямился и только спросил:

– Вам тяжело?

– Ужасно, – быстро отозвался подпоручик.

– Уезжайте. Хотите – я это устрою. Только скажите, куда бы вы хотели.

– Куда? – И снова подпоручик глянул в небо и снова заморгал ресницами. – Все равно, – проговорил он как бы про себя. – Все равно. – И заячья губа его дрогнула.

– Везде?

– Везде, – сказал подпоручик.

– А вы верите… – Гиляров с трудом подбирал слова. – А вы верите, что еще будет хорошо? Что еще… сбудется?

Подпоручик стиснул руки под шинелью и ничего не ответил.

– Значит, все равно?

– Все равно, – ответил подпоручик и голову положил на перила.

IV

Часа два спустя, уже вызванный командующим армией к аппарату и поговорив с ним, Гиляров шел к генералу; по дороге попадались ему офицеры и безмолвно кланялись, в столовой два солдата подметали пол, и один из них, увидав комиссара, бросился к буфету за салфеткой и прибором, но Гиляров остановил его, заявил, что ужинать не будет; в комнатке перед кабинетом генерала в золоченом облупленном кресле дремал вестовой, и кренился над ним потемневший портрет женщины в амазонке, простреленный во многих местах, где вместо глаз были впадины; не будя вестового, Гиляров постучал в дверь.

– Войди, – послышалось за дверью.

Гиляров толкнул дверь.

– Это не вестовой, – сказал он на пороге. – Это я.

Растерянно натягивая на себя одеяло, генерал непослушными ногами ловил туфли, не мог найти и присел на краешек постели; под тонкой шелковой фуражкой блестел крестик и на покрасневшей мигом шее забелел узенький след от цепочки.

– Я не знал, что вы уже в постели, – продолжал Гиляров, все еще стоя на пороге.

– Прошу, прошу, – бормотал генерал, и теребил подбородок, и приглаживал височки.

– Я на рассвете еду к солдатам. Я только что говорил с командиром, и я хотел вас предупредить. Я еду на все. Или они завтра к вечеру займут указанное место. Или я… Ну, и вот. Через час сюда направится третий драгунский, одна батарея и казачья сотня. Утром будут здесь. Если угодно, вы можете сдать дивизию полковнику. И можете уехать в штаб армии. Так вот… остаетесь?

Генерал оставил височки и качнул головой; сползло одеяло, и под фуфайкой заколыхался выпуклый толстый живот.

Гиляров отвел глаза.

– Так вот я еду. До свидания. А письмо ваше…

Генерал зашаркал ногами, снова стал искать туфли.

– Письмо ваше… Мне понятно. Всего хорошего.

– Господин комиссар… – тихо, но внятно позват генерал. – Если вам не трудно… на полчаса…

Гиляров отпустил ручку двери, беглым взглядом поймал неуверенную, надломленную улыбку генерала – и на ходу сбрасывая шинель, подошел к кровати: «Векфильдский священник… Все равно».

V

И до рассвета горела лампа в генеральском кабинете, где над кроватью висел гобелен «Похищение Прозерпины» и где по столу с картой обоих полушарий торопливо, по-осеннему, шмыгали тараканы, невозмутимо переходя из Европы в Азию.

Глава четвертая

I

Чуть свет выехали втроем, верхами: присоединился и председатель дивизионного комитета, а фельдшер провожал и на прощанье скороговоркой, но внушительно давал председателю последние наставления, на ухо, встав на цыпочки; скособочившаяся голова председателя никла к лошадиной гриве и кивала послушно.

Первым на очереди был Старорусский полк, самый надежный; у избы с погорелой крышей, где заседал полковой комитет, солдаты собирались вяло, по два, по три человека, отмахивались, когда комитетчики поторапливали, на ходу в липняке ломали ветки, но тут же, поиграв прутьями, бросали их, лениво переругивались, нехотя перекликались – и, стоя у окна, следя за ними, Гиляров видел перед собой скучающую толпу, не знающую, что ей делать: улюлюкать ли проезжающей мимо бабе в рваной австрийской куртке, или колотить рябого плосколицего солдатика с сережкой, который приставал ко всем, заламывал шапку, притаптывал ногами и кукарекал по-шутовскому. И перебегая от одного лица к другому, улавливал только нудную, бездеятельную тоску, какую однажды заметил в Твери у ворот фабрики, где забастовавшие рабочие, заполнив тротуары, ждали директора фабрики, и тоже драли ветки, и, помахав, отшвыривали от себя, и как тогда фабричные трубы, так и теперь телеграфные столбы торчали сухо и укоризненно. За его спиной подпоручик Разумный, уже застегнутый на все пуговицы и потому сосредоточенный, шептал:

– Не будут слушать. Вы одно только слово скажете, как они уйдут. Так было на прошлой неделе, когда мы умоляли взяться за постройку землянок. Повернулись и ушли.

Зобастый председатель, загнав комитетчиков в угол, что-то хрипел им, и раздавалось там то и дело: «Риволюция, значит… значит, порядок надобен…»; безостановочно хлопала дверь, шинель напирала на шинель, в подслеповатое оконце заглядывали узкие, толстые, вздернутые носы, недовольный голос тянул: «Санька, где ты», у крыльца пофыркивали лошади, и солдат-татарин, заткнув полы за веревочный пояс, совал лошадям мокрое сено и уговаривал ласково: «Кускай. Кускай».

И этот же татарин прямо глядел в рот Гилярову, когда тот с табуретки говорил солдатам, и он же радостно пискнул: «Иса, ца-ца», когда кривоногий ефрейтор с багровым родимым пятном во всю щеку крикнул комиссару:

– А зачем вы всякую сволочь в министерах держите? Не хотим таких. Кого в Париж посулом отправили? Капиталиста. Такой все посулит. Пусть вертается – тогда и говорить будем. Не пойдем.

Весело захлебывался жизнерадостный татарчонок: «ай-ай, министра, ай-ай», добродушно, как только что упрашивал лошадей «кускать» – единственный весельчак, вертевшийся во все стороны, точно недавно оперившийся воробей среди серых и голодных галок.

II

И снова лошади понуро шлепали по лужам, и снова у Гилярова из-под ног убегали стремена, и снова придвинулась новая «комитетская» изба, но с тем же запахом ржаного хлеба и махорки, и опять кто-то звал недовольно: «Гришка, где ты?», и опять солдаты тащили табуретку, а вокруг нее смыкались кольцом такие же, как в Старорусском полку, тысячи глаз, и опять одни от других отворачивались, и снова самому себе слова казались никчемными, и снова, и снова тянулись поля, взрыхленные снарядами, придавленные пушечными колесами, обмытые кровью, человеческой кровью, которую временно лишь смыли дожди, но которая вновь и вновь польется по ухабам, по колеям, по межам и на многие годы напоит землю – землю людскую, землю Божью, землю ничью и всех.

А перед вечером Гиляров в аппаратной дивизии диктовал в полковые штабы о немедленном распространении по полкам его приказа о том, чтоб под угрозой военной силы полки складывали оружие и выдавали зачинщиков и что если к семи часам утра не последует сообщения об исполнении, дивизия будет окружена и обстреляна.

К вечеру в штабе все притихло, как на мельнице, где вода уже не бьет через плотину и где замерли жернова в белой пыли от последних размолотых зерен; в столовой стыл суп и тщательно свернутые салфетки лежали около пустых приборов; в задних комнатках маленькими группками сходились офицеры, а собравшись, подолгу молчали и только курили беспрерывно, и поджарый подполковник фон Гутлебен не рассказывал анекдотов из армянской жизни, на кухне прислуга глушила самовары, и самовары, понатужившись, замурлыкали огорченно – и только не переставая гудели полевые телефоны, а в это время третий драгунский обходил справа полки, а казачья сотня слева отрезала лес и проезжую дорогу к соседней дивизии.

Батарея не двигалась: артиллерийские представители вели за гумнами переговоры с комиссаром, и председатель их в разговоре нервничал и фуражкой крутил в воздухе.

III

– Это торг? – спрашивал Гиляров и отстранялся от фуражки, которая все теснее наступала. – Я не намерен торговаться. Коротко: да или нет?

– Мы же вам говорим, – надрывался артиллерист, – что так нельзя.

– А как же?

– По домам, – вставил другой артиллерист, пожилой, с сектантским ртом, и чуть раздвинул губы: не то в усмешке, не то в улыбке. – По-божьему, как птицы.

– Зачем же вы сразу не отказались? – обернулся к нему Гиляров. – Для чего же вы сюда явились?

– Приказали выступить. Вот что. Дурачье приказало – дурачье пошло! – крикнул председатель.

– Вы ведь знали, для какой цели, – стараясь говорить спокойно, ответил Гиляров.

– Ну и знали! – дернулся председатель. – Что ж из этого? Там узнали, а здесь и знать не хотим.

– Ты постой, постой, – внушительно отстранил его пожилой и шагнул к Гилярову. – Вот что, товарищ. Знайки бывают разные. У вас одна знайка, у нас другая. Вчерась палили – нынче нет охоты. Сегодня пришли – глянешь утром – нету. Значит, товарищ, ни при чем, что пришли. Пришли, да ушли. На то и люди, а не какая-нибудь животная. И у пушек своя знайка, по кому стрелять и по-каковски стрелять.

– Какая же сегодня знайка у ваших пушек?

Пожилой артиллерист на этот раз уже усмехнулся открыто:

– Верная, без ошибки.

– И правду знают?

– Увидите, – злобным криком сорвался председатель.

– Ну ты, ну ты, – остановил его пожилой и пошел вслед Гилярову проводить его, а на повороте, когда Гиляров попрощался и сказал: «Спасибо, я найду дорогу», вдруг вежливо, не по-солдатски, приподнял фуражку и спросил:

– А позволено будет у вас узнать, вы не из священнической семьи будете? А то есть такое хорошее церковное заявление.

– Какое, говорите. Я пойму.

– Да вот такое… – протянул пожилой и как будто застыдился, опустил ресницы, но внятно и важно произнес: «Никем же не мучимы, сам ся мучаху».

– Что? Что?

Пожилой вскинул глаза и, уже не отводя, в упор посмотрел на комиссара и серьезно и проникновенно повторил:

– Сам ся… Сам ся… Вот понапрасну.

Покатая спина пожилого давно уже пропала за гумнами, а Гиляров все еще стоял на тропинке и не чувствовал, как дождь накрапывает, как ветер подхлестывает и лезет, острый, за воротник.

В сумерки одна за другой потянулись пушки; гремели передки, подскакивали прикрытые брезентом дула, и никто не знал, куда они тянутся: дорога была одна и та же и к полкам, и к штабу корпуса, только за пригорком раздваивалась.

Полевые телефоны работали: «К мызе Белыпе один эскадрон… За Шонфильдом к северу…»; кружился стальной карандаш прямого провода и требовал к себе комиссара экстренно, срочно, но комиссара не было; искали его долго, пока не нашли у капитана Снитникова, а когда пришли за ним, капитан, приподнявшись, жаркой рукой цеплялся за Гилярова и говорил:

– Милый вы мой… Не надо пить до дна. Не надо, голубчик. Ни к чему. Последний глоток будет такой же черный и хмельной, как и первый. Бежать надо. К черту чашу. Да минует она… Не надо, голубчик, не надо.

– Сам ся мучаху? – с горечью спросил Гиляров и, погладив горячие пальцы капитана, заторопился к двери, точно от кого-то убежать хотел или сам к кому-то спешил, волнуясь встречей новой и неожиданной.

IV

К десяти часам вечера позвонили из Мухтанского полка: комитет вызывал комиссара для личных переговоров, соглашался сдаться, но предварительно желал повидаться с комиссаром.

Подали крытую санитарку; на дышле покачивался фонарь, подпоручик Разумный стягивал поясок и умолял взять его снова с собой; на крыльце стоял генерал и смотрел на отъезжающих, на его ярко вычищенные сапоги падал отсвет из окна, и та щека генерала, которая была к свету, рдела и наливалась густым лихорадочным румянцем.

Подпоручик дорогой молчал, только все старался разглядеть в темноте лицо комиссара, но не мог, а в душной избе, где, откашливаясь, жались друг к другу солдаты, и при крохотном огарке под низким потолком маленькие казались большими, а большие гигантами, где старуха-латышка в печи шарила кочергой и что-то шамкала босоногой девчонке, подпоручик думал о том, что все страшно: страшно с этими и страшно без них, страшно жить и страшно умирать и что нет ни исхода, ни выхода, что не часы проходят, а годы и что всегда, всегда будут сумерки в мокром поле и бескрайние поля в ночных шорохах.

А когда кончилось тягостное совещание и, не прощаясь, солдаты разбрелись, когда на обратном пути, в лесу, вдруг со всех сторон, на санитарку посыпались камни, забарабанив по крыше, по бокам, и понесли лошади, и вдогонку раздался один выстрел, другой, третий, и мгновенная вспышка выхватила из темени пару корявых стволов, кучу валежника и лоснящийся лошадиный круп и запрыгала будка на колесах, точно лодка у водоворота, – подпоручик, сползая со скамьи на дно санитарки, закричал пронзительно:

– За что? За что?

Гиляров, как сидел в углу, так и не пошевельнулся, но когда во все стороны завертелась будка, он встал, расставил ноги и затылком уперся в навес, как упирается человек, застигнутый в горах оползнем: упирается, стискивает зубы и молчит, потому что тогда равнодушны одинаково и Бог наверху и люди на земле.

Замелькали огни усадьбы, Гиляров по полу шарил руками:

– Подпоручик Разумный… Мы приехали… Подпоручик Разумный…

– Я не разумный, не разумный, не разумный, – твердил подпоручик. – Я не знаю, кто я. – И копошился под скамьей.

V

До зари Гиляров сидел в аппаратной; «ду-ду-ду» гудели маленькие ящики, и телеграфист в сердцах швырялся трубками; над озером низко плыло большое черное облако, похожее на лебедя, и ширились его крылья: вот-вот ударят по воде; в семь с четвертью сообщили, что Мухтанский начал сдавать оружие, а к десяти часам прошумел неугомонный дудец, что зачинщики Старорусского полка уже в районе третьего драгунского.

Гиляров встал и попросил подать ему лошадь; согнувшись, теряя стремена, он медленно отъехал от крыльца. В окне, чуть отдернув гардину, в одном белье, стоял генерал и тяжело дышал; золотой крестик выбился наружу и зашуршал по шелковой фуфайке.