Текст книги "Принц Модильяни"

Люди

Похоже, что в этот вечер все парижане, как сговорившись, пришли ужинать в заведение Розалии. У входа стоит десяток человек, которые болтают и смеются. Внутри все столики заняты, народ сидит бок о бок. Розалия, заметив нас, подходит и обращается по-итальянски ко мне и Джино.

– Не пугайтесь, я их сейчас выгоню. Для вас я найду место. Еще не хватало, чтоб я не накормила единственных итальянцев, которые сюда пожаловали.

– Розалия, нас шестеро, – уточняет Джино.

– Ну и что? Я же сказала, что накормлю вас. Дай мне пару минут.

Розалия удаляется. Я замечаю за одним из столиков немолодую, но привлекательную даму с умным, глубоким и проницательным взглядом. Рядом с ней двое молодых людей, один пьет и внимательно ее слушает, а другой опустил голову на стол и, похоже, спит. Джино тоже замечает даму, подходит к ней, и они обмениваются поцелуем в щеку; Джино здоровается с первым мужчиной крепким пожатием руки, затем оборачивается и представляет меня.

– Это мой друг Амедео, итальянец.

Я подхожу ближе и пожимаю руку женщине.

– Сюзанна Валадон…

– Амедео Модильяни.

– А это Андре Уттер…

Я пожимаю руку и ему, затем Сюзанна указывает на спящего и говорит безразличным тоном:

– Это мой сын Морис… он немного перепил, обычное дело.

Морис, будучи пьяным, но не глухим, услышал слова матери; он открывает глаза и поднимает голову.

– Джино… Мне рассказывали про твоего друга. – Морис показывает на меня. – Наша милая Розали влюблена в него.

– Просто он единственный, кто платит за всех.

Морис пристально смотрит на меня и медленно произносит:

– Вот увидишь, когда у тебя не останется ни одного франка, кто-нибудь тебе поможет – но не из тех, кому помог ты.

Джино пытается защититься:

– Морис, ну что такое ты говоришь? Я всегда помогаю друзьям.

– Когда?

– Когда могу себе это позволить.

– Вот именно.

Морис обрушивает голову на стол. В этот момент нас зовет Розалия:

– Эй, сюда, столик освободился.

Пока мы идем к Розали, Джино, догадавшись о моем любопытстве, дает разъяснения:

– Сюзанна Валадон – единственная женщина-художница, которую приняли в Национальное общество изобразительных искусств. В молодости она занималась другими вещами. Воздушная акробатка, цирковая наездница, женщина-канатоходец, натурщица, любовница очень известных мужчин…

Мы садимся за стол, к нам присоединяются Людвиг, Мануэль, Макс и Моисей.

– Мужчин какого типа?

– Художников… прежде всего, Ренуара.

– Она была любовницей Ренуара?

– Многие годы.

Макс Жакоб, услышав наш разговор, тут же демонстрирует прекрасную осведомленность:

– Сюзанна ему позировала, а потом они стали заниматься не только живописью – и были застуканы женой Ренуара.

Стиль повествования Макса превращает историю любви и измены в приключенческий и загадочный сюжет.

– Они были вынуждены перестать встречаться. Но она не упала духом – и потом была любовницей Тулуз-Лотрека, Дега, Де Ниттиса, Эрика Сати… Какая женщина! Подумайте только, она феноменальна. Получить знания и обучиться мастерству – в постели экстраординарных мужчин. Я бы тоже так хотел. А ты, Амедео?

Я не могу сдержать смех.

– Нет, Макс, я нет.

– Почему?

– Я предпочел бы стать одним из таких экстраординарных мужчин.

Появляется Розалия с дымящимися тарелками.

– Вам придется довольствоваться тем, что осталось.

Розалия, пока ставит тарелки на стол, замечает внимание Макса по отношению ко мне.

– Он что, пристает к тебе? Что этот педик себе позволяет?

Мы с Джино смеемся.

– Розалия, не волнуйся, он очень вежливый.

Розалия обращается к Максу на своем чочарском диалекте:

– Если не оставишь в покое моего друга, я тебе кишки выпущу.

Макс молча смотрит на нее; к великому счастью, он ничего не понял, но улыбается.

– Что она сказала?

– Это итальянская шутка, – я успокаиваю его.

– Так вот, Амедео: я говорил, что Валадон, благодаря тому, что позировала для известных художников, начала осваивать профессию. За короткое время она стала художницей. Лотрек ее воодушевил, а Дега был ее наставником. Но понадобилось достаточно времени, чтобы в мужском обществе художников приняли и поняли ее талант.

– А что насчет сына?

У всех смущенные и озабоченные лица. Макс объясняет:

– Отец неизвестен. Через несколько лет его усыновил испанский журналист. Морис тоже художник, его обучила Сюзанна. Однажды кто-то напишет об их истории.

Мануэль включается в разговор:

– Макс, почему бы тебе об этом не написать?

– Это невозможно.

– Почему?

– Потому что это прекрасная история, но она еще не закончена. Видишь того молодого человека? Это Андре Уттер, новая пассия Сюзанны. Он ровесник Мориса, на 23 года младше ее. Она бросила богатого мужа, чтобы вести богемный образ жизни с Андре. Очень поэтично, правда? Они очень привязаны друг к другу. Она много раз писала его обнаженным. Они ходят развлекаться и выпивать втроем. А Морис несчастен и страдает эпилепсией.

После этой фразы я смотрю на полулежащего на столе Мориса с сочувствием. В нем есть что-то, что меня привлекает, особенно сейчас, после того как я узнал о его болезни. Макс продолжает:

– В их жизни есть эпизоды для романа, полного волнующих страстей. Они живут втроем в скромном доме, Сюзанна зарабатывает продажей своих картин и картин сына. Работы Андре не очень хорошо продаются. На Монмартре их называют «проклятой троицей».

– Я не вижу в них ничего проклятого. – Мануэлю не нравится это прозвище. – Андре действительно любит Сюзанну. Я никогда его не видел с другими женщинами. Она много развлекалась в прошлом, а сейчас, похоже, остепенилась. Про Мориса можно лишь сказать, что, если бы не его ужасное детство, он был бы другим человеком.

Я заинтересован еще больше.

– А какое у него было детство?

– Сейчас Сюзанна спокойная, уравновешенная, она всегда рядом с Морисом. Молодость же ее была бурной, ей нравилось гулять по ночам, встречаться с мужчинами. Мориса она бросала одного.

Макс уточняет:

– Сюзанна знает, что это ее ответственность и что бесхарактерность Мориса – в том числе и ее вина. Что ужасно, так это насмешки и издевательства в отношении Мориса. Даже художники и люди широких взглядов плохо с ним обращаются. Богемный образ жизни их не сдерживает. Буржуазное поведение сложно изменить.

После того как мы поели, мои друзья принялись пить. Насколько я понял, все нашли деньги на этот вечер, чтобы оплатить счет Розалии. Я больше не в состоянии оплачивать обеды и ужины за всех, я уже потратил половину привезенных с собой денег. Пошли слухи, что Модильяни всех угощает. Я не работаю, плачу за жилье, за еду и за обучение в академии Коларосси. Впрочем, своей первоначальной щедрости я обязан тем, что принят в круг художников.

Тучный молодой человек с приятным, мягким лицом и слегка изогнутым носом разговаривает с Максом Жакобом. Молодой человек одет как денди, но весь вспотел, как будто долго бежал. Он поворачивается ко мне по указке Макса и улыбается. Я улыбаюсь в ответ. Они знаком подзывают меня к себе.

– Амедео, познакомься, это Гийом Аполлинер.

– Очень приятно.

Я протягиваю ему руку, он ее пожимает и удерживает.

– Я очень рад знакомству. В конце концов, Париж – большая деревня. Особенно в нашем окружении. Слух уже распространился.

– Простите, какой слух?

– Прошу тебя, давай на «ты».

– Хорошо. Так какой слух распространился?

– Что один молодой итальянец дискутирует с Пикассо на равных, привлекая всеобщее внимание.

– А это странно?

– Знаешь, это не я решаю. Это решают люди, которые вас слышали. Я спрашивал у Макса его «трактовку».

– А нужен трактовщик?

– Разумеется. Кто-то, кто умеет рассказывать с должным мастерством и критической основательностью.

– Вы хотите сказать, что пара слов, которыми я обменялся с Пикассо, во всем этом нуждается?

– Ты хочешь умалить свои достижения? Это редкость в Париже. Здесь скромность не популярна. Но если ты, напротив, решил принизить Пикассо, то такое здесь тем более не приветствуется.

Макса очень веселит слушать Аполлинера и смотреть на мое недоверчивое и изумленное лицо. Гийом же продолжает:

– Если же, насколько я понимаю, ты преуменьшаешь важность вашей встречи, тогда я тебе скажу, что ты не умеешь пользоваться случаем.

– Каким случаем?

– Во-первых, показать свои картины Пабло. Во-вторых, показать свои картины другим художникам. В-третьих, показать свои картины владельцам художественных галерей.

– Но у меня нет картин.

Гийом резко поворачивается к Максу Жакобу:

– Как же так? Ты мне сказал, что он художник.

– Мне так сказал Мануэль Ортис де Сарате.

– Да, я художник, я бы хотел и ваять, – но я еще ничего не сделал в Париже.

Макс гладит меня по голове и говорит в шутку:

– Бедненький, он приехал пару месяцев назад. Ему нужно дать время.

– Пару месяцев? Почему же мы раньше не встречались?

Макс все больше веселится.

– Я задаюсь тем же вопросом, я сам только сегодня с ним познакомился. Мой дорогой Гийом, иногда жизнь несправедлива.

– До такой степени?

Они подшучивают надо мной! Гийом кладет руку мне на плечо.

– Пользуясь общими знакомствами, я тебя попрошу в следующий раз предупреждать о своем намерении куда-то пойти, как сегодня. Я должен приносить пользу парижскому художественному бомонду и, в соответствии с контрактом, должен быть в курсе всего происходящего.

– С контрактом? Каким контрактом?

– С самим собой. Я выполняю неблагодарную работу писателя, поэта и, прежде всего, критика.

– Ты художественный критик?

Макс приходит мне помощь, все так же шутя:

– Критик, который ничего не понимает в искусстве, в особенности в живописи, и не может отличить олеографию от оригинала.

– Отсутствие знаний техник разве мешает быть знатоком красоты?

– А ты знаток?

– Определяющая фигура в создании чужой славы. Помни об этом.

Макс отпускает язвительную шутку:

– Аполлинер может объявить человека гением с такой уверенностью, что заставит всех в это поверить.

– Неблагодарное дело. Я бы хотел, чтобы кто-то сделал нечто подобное в отношении моей поэзии и литературных произведений.

– Друг мой, достаточно найти кого-то, кто не разбирается в литературе так же, как и ты в искусстве.

– Я заслужил доверие благодаря некомпетентности. Амедео, ты уже принадлежишь к какому-либо художественному течению?

– Я не знаю, в Италии не так много художественных течений…

Он меня перебивает:

– Я говорю о Париже.

– Нет, я здесь еще не думал о том, к какому течению…

– В предстоящие месяцы многое произойдет, и, знаешь, некоторые итальянцы двигаются в этом направлении с помощью нашего друга Джино Северини.

– Да, мне кажется, я понимаю, о чем ты.

– Ладно, когда ты решишь, к какому течению принадлежишь, скажи мне об этом; так ты избавишь меня от ненужных усилий. Знаешь, как порой сложно установить этот факт про художника, основываясь лишь на незначительных нюансах? Трактовка меня сильно утомляет и смертельно надоедает.

У меня страшное желание выкурить тосканскую сигару. Розалия заказывает сигары в Италии, я купил у нее пару штук и вышел покурить. Ночной воздух прохладен, приближается парижская весна. Мне нужно подумать о том, что сказал Аполлинер. Я никто, я делаю только наброски, не принадлежу ни к какому направлению, стилистические течения мне не интересны.

Хлопает дверь ресторана. Я оборачиваюсь и вижу, как выходит Морис, шатаясь и держась за кирпичную стену. Он доходит до угла и сгибается; его рвет, из него выходит все выпитое вино. Затем он, качаясь, доходит до дерева и грузно садится на землю. Он сидит неподвижно, опираясь спиной на ствол. Я подхожу к нему.

– Все в порядке? Тебе плохо?

– Плохо? Я не знаю.

– Тебя только что вырвало.

– Правда?

– Я могу тебе помочь?

– А ты доктор?

– К сожалению, нет.

– Ты же тот итальянец, который к нам подходил?

– Да, мы уже познакомились, меня зовут…

– Амедео?

– Да, верно.

– Видишь? Не такой уж я и пьяный.

– Действительно.

– Я сын Валадон, Морис. – Он рассмеялся. – Да, Морис. Сын Валадон… Но моя фамилия не Валадон. – Он продолжает смеяться. – Моя фамилия – Утрилло, Морис Утрилло, художник и литограф. Что это за вонючая штука, которую ты куришь?

– Тосканская сигара…

– Что тебе это дает?

– В каком смысле?

– Тебе становится хорошо?

– Это просто итальянская сигара.

– А зачем ты ее куришь?

– У нее приятный аромат.

– Только из-за этого? У нее нет другого эффекта?

– Например?

– Забыться.

– Я не хочу забыться.

– Везет тебе. А я должен.

– Должен? Никто не должен. В любом случае это просто сигара; я даже не затягиваюсь.

– А какой в ней смысл?

– А все должно иметь смысл?

– Не для меня… но я всего лишь сын Валадон. Для меня ничто не имеет смысла, особенно если я недостаточно пьян.

– Ты сложный тип.

– Вовсе нет. Достаточно посмотреть на мои картины. Самые банальные в Париже.

– А кто это говорит?

– Все. Если и не говорят, то думают так. Картины моей матери интереснее.

Морис улыбается и упирается головой о ствол дерева.

– Модильяни, должно быть, ты прекрасный человек. Скажи мне, что ты здесь делаешь?

– А ты что тут делаешь?

– Я здесь родился.

– А я приехал сюда, потому что все говорили только о Париже.

– Тебе нравится?

– Как Париж может не нравиться?

– Я тоже так говорю. Как может не нравиться этот город? Ведь я его рисую. Непрерывно. Поэтому говорят, что я банален. Потому что пишу то, что уже существует.

– Мои тосканские учителя пишут только пейзажи. Маккьяйоли.

– Ты произнес это слово как оскорбление.

– Нет, просто мне это неинтересно.

– Значит, я тебе тоже буду неинтересен.

Морис поворачивается и смотрит на меня какое-то время.

– Модильяни, ты не выглядишь счастливым.

– Ты тоже.

– Одни отчаиваются, когда теряют богатство. Мне же до богатства нет дела. Другие отчаиваются, когда теряют здоровье. Я немного беспокоюсь о здоровье, но не слишком. Знаешь почему?

– Почему?

– Потому что у меня его никогда не было. Чего мне действительно не хватает, так это мужества противостоять всему. Оно приходит и уходит, но в основном уходит.

Спустя лишь пару минут после знакомства я уже чувствую, что он такой же, как я. Это самый гуманный человек из всех, кого я встречал в Париже. Он первый, кто не говорит сразу же об искусстве, работе, течениях, бомонде. Я словно смотрю в зеркало, которое отражает мою невозможность противостоять каждому дню.

– Модильяни, ты богат?

– Я? Я тебе кажусь богатым?

– Да. Ты элегантно одет, у тебя аристократический вид. Что ты делаешь среди этих людей, у которых нет ни гроша?

– Я не богат.

– Если ты не богат, то тебе не следует им казаться, иначе они сдерут с тебя все деньги. Ты давно с ними общаешься?

– С Мануэлем и Джино я познакомился в Венеции. С остальными недавно.

– Тебе нравятся женщины?

– Это странный вопрос.

– Нет. Если тебе нравятся женщины, то тебе нужно общаться с Джино, а если мужчины, тогда с Максом.

– Я предпочитаю женщин. А тебе кто нравится?

– Женщины. Но я им не нравлюсь.

– Возможно, тебе следует меньше пить?

– Я им не нравлюсь, даже когда я трезв. Ты, напротив, нравишься и мужчинам, и женщинам, и трезвый, и пьяный.

– Это комплимент?

– Разумеется.

В этот момент из ресторана выходит Джино – с четырьмя девушками, милыми, веселыми и возбужденными.

– Амедео, какие планы? Идешь с нами?

– Куда?

– Одна из этих девушек выступает с песнями и танцами в очень необычном месте.

– В каком?

– В квартире Мануэля.

– Отлично! Морис, ты присоединишься к нам?

– Я? Нет, я на ногах еле держусь.

Мануэль выходит из ресторана вместе с Людвигом. Я смотрю на Мориса.

– Ты правда не сможешь идти?

– Ты сомневаешься? Поверь, я буду обузой. Я не смогу произвести хорошее впечатление, как ты. Иди, Модильяни! Осеменяй Париж!

Дорогая мама…

Я теряю счет времени. В Париже очень быстрый темп жизни, недели просто летят.

В прошлых письмах я тебе писал, что город мне кажется если не враждебным, то по крайней мере сложным; сейчас же я могу тебя заверить, что чувствую себя здесь уже более комфортно.

Я рад, что моя болезнь не проявляет себя.

У меня появилось много друзей, и мне кажется, что в некоторых случаях это искренняя привязанность. Теперь я знаком практически со всеми значимыми художниками в городе и больше не ощущаю себя чужим. Я учусь и экспериментирую, чтобы понять, есть ли смысл оставаться здесь. Я не строю иллюзий. Я пользуюсь тем, что увидел и узнал во время нашего совместного путешествия. Все ценят мое классическое образование, и часто я могу выставить себя в хорошем свете.

Недавно я подружился с молодым художником, моим ровесником. Его зовут Морис Утрилло. Я видел его картины. Меня совершенно не интересует его живопись, но интересует он сам. Человека можно ценить не за то, что он делает, а за его характер. Картины Мориса – примеры одиночества: улицы и многочисленные фоны Парижа, практически всегда безлюдные. Как будто он непрерывно сообщает всем о том, что эти места переживут людей, которые их населяют, а природа и предметы продолжат существовать.

Морис – добродушный, деликатный, застенчивый, но ироничный человек, с детства страдающий от эпилепсии. Между нами много общего. Я предпочитаю видеться с ним днем, потому что по вечерам он не в состоянии общаться: у него привычка напиваться, чтобы забыться и ни о чем не думать. В результате, когда люди видят его пьяным, они напрочь забывают о его эпилепсии, видя только алкоголизм. Таким поведением он вызывает у других только жалость; мне больно на него смотреть в таком состоянии, но я его понимаю. Я думаю, что он предпочитает, чтобы его считали пьяницей, а не эпилептиком. Он не понимает, что люди думают с точностью до наоборот и более склонны простить болезни, чем пороки.

Я приехал в Париж в том числе и для того, чтобы защититься от сплетен маленького города, где все друг друга знают. Здесь огромное количество людей мне на руку, личные вопросы отходят на второй план. Проблемам отдельных личностей уделяется мало внимания, потому что существует только искусство и принадлежность к различным группам. Мне нравится чувствовать себя защищенным анонимностью и безразличием.

Меня все еще привлекает скульптура, но пока я не могу ваять, поскольку живу в пансионате, о котором тебе рассказывал. Однако я намереваюсь снять квартиру или студию, чтобы тратить меньше и иметь пространство для работы.

Благодарю тебя за деньги, которые ты мне отправила, но впредь прошу тебя подождать, пока я сам не попрошу. Надеюсь, вскоре я смогу зарабатывать на жизнь своей работой. Передавай привет всем домашним.

Защитник

Мы стали сплоченной компанией – всегда и везде ходим вместе: я, Мануэль, Джино, Макс, Людвиг, Моисей и, с недавнего времени, в моменты трезвости, еще и Морис. Я открываю для себя новые заведения, популярные у художников. (Впрочем, если я хочу вкусно и дешево поесть, лучшим местом все равно остается ресторан Розалии.) Мы сходили даже в «Проворного кролика», поскольку Мануэль смог разрешить ситуацию с долгами и больше не рискует, что его там придушат.

Сегодня меня привели в прекрасное кафе La Rotonde[24]24
  «Ротонда» (фр.).


[Закрыть] на бульваре Монпарнас, 105. Это более изысканный ресторан, чем те, в которых я бывал ранее, и это конкурент находящегося напротив Café du Dôme.

В квартале Монпарнас все отличается от Монмартра, все стоит дороже, здесь более городские виды, далекие от сельского духа la butte.

Я смотрю на Мориса, который поглощен вином и не хочет участвовать в разговоре. Среди общего гама мы слышим голос:

– Морис! Морис!

Вялый Утрилло не реагирует, предполагая, что зовут не его.

– Морис!

Я указываю на человека с восточными чертами лица, который приближается к нашему столику. Наконец мой медлительный друг оборачивается.

– О, Фудзи, как дела?

Молодой человек подходит, обнимает Мориса, и тот сразу же нас знакомит.

– Это Амедео Модильяни, итальянец. А это Цугухару Фудзита, японец. Для меня он просто Фудзи.

– Да, только для него, потому что он ленивый и часто сильно пьян. В каком ты сейчас состоянии?

– Я только пришел и пока трезвый.

– Трезвый? Я не верю.

– Ах нет? Смотри.

Морис встает на стул и принимает изящную позу, раскинув руки, словно птица в полете и удерживая равновесие на одной ноге. Завсегдатаи оборачиваются, чтобы посмотреть, как он изображает парящего в воздухе. Несколько секунд «полета» – и Морис падает на стол, а потом и на пол. Все смеются – как другие посетители, так и мы, его друзья. Фудзита помогает Морису подняться и потом устоять на ногах.

– Друг мой, все хорошо?

– Ничего страшного. Не думай, что я упал из-за вина; я упал, потому что я не спортсмен.

– Мы все это знаем. Ты не спортсмен и никогда им не станешь.

Морис пытается мне объяснить, кто его друг:

– Цугухару – слишком сложное имя для запоминания; все зовут его Фудзита, Фудзи, Леонард или Лео.

– Мне и самому сложно запомнить все эти имена.

Фудзи от души смеется над собой. Забавный этот японец, он меня веселит. У него стрижка боб, гладкие черные волосы и небольшие короткие усики. Морис расхваливает его:

– Понимаешь, он нечто среднее между Гогеном и японскими художниками, которые работают тушью…

– Меня вдохновляет Кацусика Хокусай. – Фудзи смотрит на меня так, как будто я должен знать, о ком он говорит. – Ты знаешь Хокусая?

– На самом деле… думаю, что я о нем слышал, но…

Морис выручает меня.

– Величайшая изысканность, каллиграфическое изящество, дорогая бумага и абсолютная четкость.

– Интересно… Я должен с ним познакомиться.

Фудзита снова взрывается смехом.

– Это сложновато: он умер в 1849 году.

Морис тоже смеется. Я остаюсь серьезным. Фудзита слегка мне поклонился в знак извинения за то, что посмеялся надо мной, а Морис продолжает:

– Фудзи еще и превосходный танцовщик. Тебя это не должно вводить в заблуждение, потому что, несмотря на женоподобную внешность, он женат, у него жена в Японии, а здесь, в Париже, его часто сопровождают красивые дамы. Он всегда одет лучше всех нас; естественно, кроме тебя, Амедео. У него всегда есть деньги, и он единственный имеет свою студию на Монпарнасе – с горячей водой и ванной! Как ты понимаешь, женщины в очередь встают, чтобы с ним переспать.

Фудзиту, похоже, очень забавляют слова Мориса.

– Морис, поверь, их привлекает и моя персона.

– Именно это и непостижимо! – Морис продолжает над ним подшучивать. – Друг мой, я знаю, что могу так разговаривать с тобой, потому что ты единственный японец с чувством юмора.

– Морис… Сколько ты еще знаешь японцев?

– Больше ни одного.

Фудзита хохочет, Морис же невозмутимо переходит от шуток к похвалам:

– Видишь ли, Амедео, этот человек на самом деле – необыкновенный художник.

– Ты слишком любезен.

– Один из лучших. Тебе обязательно нужно увидеть его картины.

– Я с удовольствием посмотрю.

Еще один поклон.

– Он написал одну мою подругу в стиле ню, феноменальная работа. Он выполнил много картин в стиле ню. Поэтому он и богат. Все хотят видеть бледные и изящные тела.

– Их хотят видеть, – уточняет Фудзита, – потому что я их написал очень чистыми, очень белоснежными и очень… японскими. Кстати, смотри, кто пришел.

Морис оборачивается.

– Легка на помине.

Я вижу красивую бледную девушку, она взволнована. Она быстро говорит с несколькими посетителями кафе, сидящими за столиком неподалеку от нас. Мануэль громко произносит имя девушки:

– Кики с Монпарнаса!

Вдруг мы видим, как, стоя перед мужчиной, девушка поднимает юбку, обнажая ноги.

– Что она делает?

Видя мое изумление, Фудзита смеется.

– Показывает свою киску. Она часто это делает. И она никогда не носит трусики.

Я вижу, что после того, как девушка подняла и опустила юбку, мужчины, с которыми она разговаривала, дают ей деньги. Фудзита поднимается и зовет ее.

– Кики!

Девушка, увидев нашу компанию, показывает нам знаком подождать.

– Она одна из моих муз, – поясняет Фудзита. – Самая важная… Моя улыбающаяся богиня.

Наконец, Кики подходит к нам. Все поднимаются и по очереди целуют ей руку – отчасти в шутку, отчасти от восхищения, отчасти из-за сексуального влечения, а Макс, наверное, из зависти.

Она молоденькая, красивая, с черными волосами, темными и глубокими глазами; черная подводка делает взгляд еще более выразительным.

– Мое сокровище… – Фудзита заговаривает с ней первым.

– Фудзи, как дела?

– Все хорошо, моя дорогая, а у тебя? Я видел, что ты поднимала юбку. Что ты затеяла?

– Мне нужны деньги. Срочно.

– Насколько срочно?

– Прямо сейчас.

– Зачем?

– Я встретила на улице женщину, которая отчаянно плакала. Я ее знаю и постоянно вижу. Ее муж занимается перевозкой угля, а она работает прачкой; они очень бедные. Я спросила ее, почему она плачет, и она сказала, что у нее умер сын.

– Господи, это ужасно. Но, любовь моя, скажи, какое это имеет отношение к тому, что ты задираешь юбку?

– У нее нет денег, чтобы оплатить даже самые скромные похороны.

Все сидят молча, никто еще не уловил связь между действиями Кики и ее рассказом.

– Как только она мне сказала, почему плачет, я сразу приступила к делу. Скоро я ей принесу деньги для организации похорон.

– Господа, вот что значит быть предприимчивой женщиной!

Фудзита кланяется Кики, та отвечает реверансом.

– Вы поняли? Самая великодушная женщина Парижа, Кики с Монпарнаса, наша королева, в обмен на беглый взгляд ей под юбку просит деньги для бедной прачки. Господа, ее киска – редкая штучка, практически полностью без волосков! Ради доброго дела, сколько вы готовы заплатить?

Первым отвечает Макс:

– Обычно я склонен платить мужчинам, а не женщинам. Но сегодня я сделаю исключение из правил. Однако, понятное дело, что у меня нет никакого, повторяю – никакого! – намерения смотреть под юбку представительницам женского пола.

Макс Жакоб достает из кармана несколько монет и протягивает их Кики.

– Спасибо, Макс, не беспокойся, я буду держаться подальше от тебя.

Кики поворачивается к остальным участникам застолья. В руках Мануэля, который все время на мели, неизвестно откуда появляется несколько монет. Кики подходит к нему, ставит ногу на стул и медленно поднимает юбку. Со своего места я ничего не вижу – и, честно говоря, испытываю стеснение. Все присутствующие в кафе смотрят на Кики. Макс начинает аплодировать, все присоединяются, кроме меня. Чтобы избежать еще большего смущения, я шарю в кармане, достаю несколько монет и кладу их на стол. Фудзита замечает мой жест и привлекает внимание Кики.

– Мой молодой друг-итальянец делает тебе предложение.

Кики оборачивается и смотрит на меня с любопытством.

– Я его никогда не видела. Фудзи, где ты его прятал?

– Это я их познакомил, – отвечает Морис. – Его зовут Амедео.

– Амедео, ты похож на порядочного человека, почему ты дружишь с Утрилло?

Я молчу, мне не нравится быть в центре внимания. Морис отвечает вместо меня:

– Знаешь, Кики, я тоже задаюсь этим вопросом.

Все смеются. Кики подходит ко мне.

– Похоже, теперь твоя очередь.

– Нет.

– Как нет? – Кики удивленно смотрит на меня.

– Вот деньги, возьми.

– Ты не хочешь взглянуть?

– Нет.

– Боже мой, Макс, он же не из твоих друзей?

Все снова смеются.

– Меня все уверяют, что нет, но я ни за кого не ручаюсь.

– Я могу подтвердить абсолютную гетеросексуальность моего друга, – уверенно говорит Мануэль.

– Я тоже, – поддерживает его Джино. – Просто Амедео очень застенчив.

Кики бросает на меня еще один взгляд и забирает деньги.

– Господа, извините, но мне нужно идти, похороны – это серьезная вещь, и чтобы они состоялись, я должна поспешить. Моя гладенькая киска за час должна еще собрать некоторую сумму. Может быть, хватит даже на черное платье для траура.

Кики удаляется к другому столику, где сидят одни мужчины.

Из-за своей застенчивости я часто кажусь глупым, бесхарактерным, высокомерным, холодным или безразличным. На самом деле я просто боюсь показаться неловким. Почти всегда я чувствую себя неуверенно. Все подумали, что мое беспокойство было вызвано бесстыдством Кики. В действительности я боялся оказаться в центре внимания всего кафе «Ротонда» и стать всеобщим посмешищем. Я не хотел выглядеть идиотом, который с волнением заглядывает девушке между ног, как подросток-онанист.

Застенчивые люди всегда показывают отсутствие стиля, в особенности когда, как в моем случае, они еще только находятся в поиске собственного. В этом и есть основная проблема. Стиль отличает тебя от массы и не дает ошибаться, даже если ты и ошибаешься, – потому что ошибка, какая-то конкретная ошибка, является частью твоей индивидуальности. Стиль заметен с первого взгляда. А у меня его нет.

Я погружаюсь в эти мысли, прогуливаясь по тротуару возле «Ротонды» с тосканской сигарой, приобретенной у Розалии. Вдруг мои размышления прерывают громкие голоса за спиной.

– Убери руки, мерзавец!

– Как это? Ты же поднимала юбку. И я тебе заплатил.

– На этом все и закончилось, идиот! Ты что думаешь? Что можешь продолжать?

– Это закончится тогда, когда я решу.

Я оборачиваюсь и вижу, что двое мужчин схватили Кики. Один из них активно ее лапает, другой прислонился к ней сзади и засовывает руку ей под юбку. Кики извивается, пытается вырваться, отталкивает мужчин, но у нее недостаточно сил. Они довольно крупные и к тому же пьяны.

– Отстаньте, подонки!

Прохожие видят эту сцену и остаются безучастными. Человеческий род отвратителен. Не столько из-за скверных людей, сколько из-за тех, кто видит, но ничего не предпринимает против таких насильников. Я не могу не вмешаться – но нужно понять, какую стратегию применить. Эти двое определенно сильнее меня и более привычны к дракам. Я должен действовать быстро и решительно.

Возможно, Кики и сама сможет выпутаться – однако оставаться безучастным и безразличным противоречит моему стилю, то есть тому подобию стиля, что у меня есть.

– Пойдем с нами.

– Я сказала тебе, отстань от меня.

– Мы хотим сделать тебе приятное.

– Сделайте это своей матери.

Если я не вступлюсь, то буду чувствовать себя скверно. Один из мужчин высокий, с усами, на нем берет, другой потолще и пониже, оба выглядят беспринципными и наглыми. Однако у меня есть два преимущества: фактор неожиданности и тот факт, что я, в отличие от них, трезвый. Я мгновенно прикидываю расклад: я бы мог заскочить в «Ротонду» и попросить помощи у друзей – но так я потеряю драгоценные секунды; Морис и Фудзита совсем не бойцы, Макс тоже, единственные, кто мне помог бы, – это Мануэль и Джино, у нас уже есть опыт драки с испанцами.

Прохожие так и продолжают притворяться, будто ничего не замечают.

– Пойдем, мы отведем тебя в прекрасное место.

Кики инстинктивно начинает брыкаться и попадает остроносой туфелькой в голень высокого мужчины. Тот охает.

– Шлюха!

Он тут же дает ей пощечину. Нет, я должен немедленно вмешаться.

– Кики!

Я подхожу к ней.

– Кики, дорогая, как дела?

Двое мужчин смотрят на меня, но больше всех удивлена Кики.

– Тебе удалось помочь подруге?

Эти двое, похоже, нисколько не обеспокоены моим появлением.

– Сколько ты собрала денег?

Кики понимает, что мое вмешательство имеет цель избавить ее от неприятностей. Двое мужчин воспринимают меня как помеху.