Текст книги "Принц Модильяни"

Поль

«Виолончелист» – прекрасная картина. Я следил за созданием этого шедевра, и это было необыкновенно.

Один играл, а другой его писал. Они останавливались, только чтобы перекусить, и то лишь потому, что я настаивал и присылал им еду. Они выпивали по паре бокалов вина и снова погружались в свои мысли и творчество.

– Музыка, живопись и скульптура – единственные формы искусства, которые понятны независимо от языка того, кто их создает.

– Скульптура более конкретна, видение наблюдателей несильно отличается.

– Это не всегда так. Скульптура Бранкузи абстрактна, символична.

– В музыке нет ничего натуралистичного, она не может копировать реальность, потому что музыка в реальности не существует.

Они разговаривали так же спокойно и медленно, как Амедео создавал картину.

Моя жизнь состоит из пациентов, болезней, страхов, грязи. Работа врача связана с осязаемостью тела, даже ум теперь рассматривается всего лишь как часть тела. А эти юноши способны передавать чувство возвышенности человечества.

Тот факт, что в кругу его знакомых и в парижском художественном сообществе я единственный, кто знает о его болезни, делает меня ответственным за него. Я задаюсь вопросом, сколько времени пройдет до следующего рецидива и почему я принимаю близко к сердцу этого упрямого итальянца, переменчивого в своей гениальности, порой раздражающего своим поведением, а иногда исключительно любезного.

Я родился под счастливой звездой – я врач-дерматолог, сын фармацевта, моя семья состоятельная, меня всегда любили и поддерживали. Я испытываю потребность разделить свою удачу с талантливыми людьми, поскольку я сам должен был подавить свои таланты, чтобы следовать пути, который определил для меня отец. Я умею утешить больного и помочь ему, – но при этом я не испытываю удовольствия. Я не особо люблю человеческое тело, меня не привлекает реальная красота, – но я очарован ее изображением. Я нахожу несравненно более красивой женскую кожу, изображенную на портрете, нетленную и лишенную изъянов реальной жизни. Контакт с настоящей кожей меня раздражает – возможно, из-за того, что я видел на столах патологической анатомии и хирургии. Я выбрал дерматологию, потому что по настоянию отца должен был изучать медицину, а то отвращение, которое я испытывал при наблюдении внешней стороны тела, могло превзойти лишь ощущение, которое бы я испытал от изучения человека изнутри. Я и до учебы не любил физический контакт. Я всегда оценивал красоту взглядом, а не осязанием. Я из тех, кто любит смотреть и не любит делать. Поэтому я предпочитаю мир искусства.

Я убедился в своем выборе, когда начал общаться с людьми, которые сделали творчество своим демоном. Я не преувеличиваю, называя его демоном, поскольку он действительно ими завладевает, наделяя их способностью создавать то, что они себе представляют. Художники хотели бы заниматься только прекрасным и приятным, но они должны иметь средства, чтобы одеваться, питаться, укрываться от непогоды. Мир настолько примитивен, что не может гарантировать этим особенным людям ту защиту, которую они заслуживают.

Художники – отчаявшиеся люди, у них нет денег, они не приспособлены к жизни, измучены; если они не умрут с голода, то получат признание очень нескоро, а когда наконец им удастся продать свои работы, жизнь уже практически вся пройдет.

Париж превратился в центр культуры, искусства и рынка предметов искусства, в этот город съехались неудачники со всего света. Не у всех есть талант, их слишком много, и почти все они бедны и заразны. Эпидемиология должна заниматься искусством – это болезнь, которая поражает тех, кто разделяет творческую близость.

Время идет, и я вижу, что у Амедео все сильнее проявляются его недостатки. Он все больше замкнут, уединен и неудовлетворен. Когда я познакомился с Амедео, он мало пил. Мы провели с ним много вечеров, мы пили вино, курили гашиш или принимали его в шариках, но всегда умеренно. И ему, и мне нравится открывать сознание, но у нас нет привычки и зависимости. Однако в последнее время он стал больше пить.

Желание ваять не оставляет его, несмотря на то, что успех не приходит. Чем больше я его прошу писать картины, тем больше его это угнетает. Когда он получает приятное известие, касающееся живописи, он впадает в депрессию. Это парадокс. Любой другой предпочел бы следовать своему природному таланту, а не тому, что не дает результатов. Его сознание разделено между Амедео-скульптором и Моди-художником. Чем больший успех имеет второй, тем более неприятно сравнение первому. Даже постоянные отсылки к живописи Сезанна не побуждают его быть только художником. В этом кроется одна из причин, подталкивающая его выпивать: алкоголь временно заглушает чувство неудовлетворенности и дарит видимость внутреннего спокойствия.

К сожалению, алкоголь, хоть и снижает страх, делает людей раздражительными. Один продавец картин, который работает с Францией и Англией, увидел рисунки Амедео и спросил меня о покупке. Я их представил друг другу, после чего они начали переговоры.

– Я предлагаю вам тридцать пять франков.

– Нет, моя цена шестьдесят.

– Тридцать пять франков – это справедливая цена.

– Справедливая для кого?

– Для английского рынка.

– Но мы в Париже.

– Я покупаю для английского рынка.

– Я вам повторяю, что мы во Франции.

– Я могу заплатить максимум сорок франков.

– Я сказал – шестьдесят.

– Вы должны быть благоразумны.

– Благоразумен? Быть благоразумным означает согласиться с тем, что вы мне предлагаете? Я художник и не на туалетной бумаге рисую.

– Сорок франков, не больше.

В этот момент Амедео вырвал из рук торговца свои рисунки, отнес их в уборную, проткнул проволокой и подвесил напротив унитаза.

– Видите? Теперь это туалетная бумага, и она имеет бо́льшую ценность, чем в ваших руках. А теперь уходите.

Художники могут быть очень неприятными, вульгарными и даже буйными. Поведение Амедео было абсолютно безрассудно. Это были рисунки, о которых он вообще забыл, они находились у меня, и не было причин уничтожать их подобным образом. Не было также и причин отказываться от сорока франков, поскольку в его кармане не было ни одного.

Я предложил торговцу купить за ту же сумму другие рисунки Амедео. Когда через несколько дней я рассказал Амедео о продаже, он ограничился лишь улыбкой в знак благодарности. Вот что делает алкоголь. Опьянение может быть веселым, печальным или агрессивным; у Амедео случаются все три типа – как по отдельности, так и одновременно.

Я решил, что буду покупать все картины, которые Амедео напишет в будущем. Это единственный способ позволить ему выжить. Готов поспорить, что его картины скоро будут стоить как минимум втрое больше по сравнению с тем, что я за них заплачу. Я рассказал об этом отцу и брату, они тоже готовы рискнуть деньгами ради будущего Модильяни. Я заверил их, что, помогая ему расти в глазах продавцов предметов искусства и продвигая его в галереях, через несколько лет я смогу заработать около ста франков на каждые вложенные тридцать. Заработок будет не слишком высоким, но и затраты не чрезмерны. Единственное ограничение, установленное отцом, который тоже испытывает симпатию к Амедео, – это скульптуры.

– Поль, только прошу: не бери много скульптур, максимум две-три. Эти головы немного пугают, особенно по ночам.

Об этом условии моего отца я, конечно же, не стал упоминать Амедео.

Я пришел в «Дельту» навестить Амедео.

Он оставил молоток и резец на скульптуре, над которой работал во дворе, напротив своей комнаты. Я предположил, что он зашел к себе, и поэтому поднялся. Дверь оказалась не заперта – ничего странного для жильцов «Дельты», они все привыкли, что им нечего охранять: у них нет ценных вещей, которые могут украсть, есть только их работы и интимность. Но Амедео не просто не запер дверь – он оставил ее открытой; вероятно, по рассеянности.

…Причина рассеянности Амедео – в его кровати: обнаженная, она стоит перед ним на коленях и упирается руками в матрас. Это молодая брюнетка, с длинными распущенными волосами. Они двигаются с наслаждением. На полу одежда, которая очерчивает их путь от двери, за которой я стою, до кровати. Видимо, во время этого пути закрытие дверной створки было лишь незначительной деталью.

Я отхожу от двери и собираюсь уйти – но что-то меня останавливает. С того места, где я стою, ничего не видно, но я могу слышать тяжелое дыхание девушки. Я не в состоянии уйти – и пытаюсь понять, что меня сдерживает. Это противоречит моему обычному поведению. Я заглядываю в комнату и снова смотрю на них. Направление их взглядов противоположно моему местонахождению. Я могу наблюдать за ними, оставаясь незамеченным.

Почему я шпионю за Амедео, ставя под угрозу нашу дружбу? Из-за секса? Потому что представляю себя на его месте? Нет. Потому что чувствую себя возбужденным вуайеристом? Нет. Наконец, ответ найден. Я не могу уйти из-за красоты. В том свете, который проникает через окно, их тела великолепны. Эти двое знают, что они делают, и делают это хорошо. Тело Амедео – крепкое и мускулистое. Несмотря на его проблемы со здоровьем, занятие скульптурой явно укрепило его мышцы. У девушки узкие бедра и тонкое, длинное, извивающееся тело. При таком свете, выявляющем блестящие капли пота на коже, эта пара кажется произведением искусства. Не запечатленная на холсте или в камне, эта картина не может быть представлена на всеобщее обозрение – и я ее единственный зритель.

Эта картина сохранилась в моих глазах, хоть я и не мог передать ее зрительной памяти других людей. В тот день я постиг магию творческого созидания.

К сожалению, художники, проживающие в «Дельте», должны покинуть свои комнаты. Часть из них переехала в дом-мастерскую Сите Фальгьер. Здесь воссоздали тот же дух творческой общины.

Амедео решил последовать за Бранкузи. Это, к сожалению, ясный и недвусмысленный знак его дальнейших планов. Восхищение Константином все больше приближает его к скульптуре. Сам Бранкузи никогда не подталкивал его к занятию скульптурой – напротив, горячо поддерживал его погружение в живопись и рисунок. Ничего не поделать, Моди никого не слушает, даже человека, которого он выбрал своим наставником.

Я испытываю ужасную боль, когда вижу его во дворе нового дома, стучащего молотком по резцу во время обработки твердого камня. Жара, холод, дождь или солнце – он не отступает. Во дворе покоятся «трупы» его незаконченных и брошенных статуй. Он как упорный боксер, который борется с гораздо более сильным противником. Как будто он забыл, что кроме него и его противника есть кто-то еще, кто наблюдает за ним в тени. Я решаюсь дать ему совет.

– Амедео, поскольку камень – очень твердый материал, а ты во что бы то ни стало хочешь ваять, может, тебе попробовать поработать с деревом?

– С деревом? Поль, знаешь что произойдет? Сначала я перейду к дереву, а потом к глине, и в результате от скульптуры ничего не останется. Ничего от ее красоты, ее веса. Все окажется в печи для обжига глины.

– Форма – это форма, независимо от материала. И даже в печи для обжига глины.

– Разве Микеланджело работал с глиной?

– Не знаю.

– Он работал с мрамором – твердым, прочным, тяжелым.

– Но он также расписал Сикстинскую капеллу.

– Ну и что?

– Скульптура и… живопись.

– Я ведь тоже так делаю.

– Слишком мало. Ты пренебрегаешь своим великим талантом.

– А в отношении скульптуры у меня нет таланта?

Любая дискуссия с ним всегда заканчивается подобным образом.

Мы спокойно и мирно курим гашиш, разговариваем, потягиваем абсент. Вокруг – спокойствие и безмятежность. Мы по большей части молчим, лишь иногда обмениваясь парой слов, как вдруг Амедео неожиданно признаётся мне:

– Поль, я хочу поблагодарить тебя.

– За что?

– За твой совет. Я послушал тебя и попробовал работать с деревом.

– Резьба по дереву?

– Да. Правда, мне нужен был хороший прочный массив дерева, а у меня не было денег, и я не мог себе позволить его купить…

– Почему ты не попросил у меня?

– Ты и так уже много делаешь. Я не хочу злоупотреблять этим. Я пошел ночью на строящуюся железную дорогу и… украл деревянную шпалу. Я полагал, что она легкая и не нужна будет даже тачка для транспортировки, я легко смогу унести ее в руках или на плече… Но это было не так… Я взвалил шпалу на спину и пошел вдоль железнодорожных путей, полных острых камней; идти было тяжело. Ужасно воняло ржавым железом, углем и дерьмом. Я боялся, что меня заметят. Свет фонарей отражал на земле мою гигантскую тень. Представь меня со шпалой на спине! Если бы там был Макс, у него было бы мистическое видение, потому что казалось, что это тень взбирающегося на Голгофу Иисуса, согнувшегося под гнетом креста.

– Ты ненормальный…

– Я думал, что дерево – это более легкий материал, но ты был прав. Это интересно.

– Что мне с тобой делать? Почему ты не позволяешь тебе помогать?

– Ты же только это и делаешь. А сейчас послушай. В какой-то момент я оказался в темноте и услышал шум и свист вдалеке. Я останавливаюсь и осознаю, что этот шум приближается. Что-то двигалось – а на железнодорожных путях не так много вариантов, ЧТО может двигаться. Я ничего не видел, только слышал. Свист и шум приближались. Было так темно, что я даже не знал, нахожусь ли внутри или между путями, – их там было много…

– Боже мой…

– Я выпрямился, со шпалой на плечах, чтобы понять, с какой стороны приближается поезд. Я был растерян. В какой-то момент свист и грохот стали еще сильнее – и меня едва не сбил с ног ледяной ветер. Поезд промчался рядом со мной, а я стоял как идиот с этой деревянной шпалой на плечах и с абсолютной уверенностью, что сейчас умру.

– Амедео, ты осознаёшь, какому риску ты себя подвергал?

– Поэтому я и хочу тебя поблагодарить.

– В смысле?

– Это был глубокий опыт. Это могло стать последним эпизодом моей жизни, понимаешь? Я был уверен, что умру, – но этого не произошло.

– Все, что ты говоришь, – ужасно.

– Нет, послушай. В детстве, в Ливорно, дедушка всегда брал меня с собой, и мы часто ходили в порт. Когда на море был шторм, дед всегда отмечал, что в порту вода спокойна. А я говорил, что судам было спокойно в порту. Знаешь, что он отвечал?

– Нет.

– «Дедо, суда изобрели не для того, чтобы им было спокойно. Они должны находиться в большом плавании и забыть про порт».

– Что ты хочешь этим сказать?

– Если ты рожден для большого плавания, то должен рисковать.

– Некоторые риски напрасны.

– Если бы я попросил у тебя денег для покупки массива дерева, я бы никогда не пережил тот опыт. Я был уверен, что умру, – но смерть оказалась всего лишь дуновением ветра, понимаешь?

Мы ненадолго замолчали. Я – для того, чтобы осознать, а он – чтобы понять, осознал ли я.

– Амедео, ты чудом спасся. Повезло, что встал не на тот путь.

– Или как раз на тот… – Амедео смеется, но потом постепенно снова становится серьезным и молчаливым. – Я уверен, что если я постарею, то изменюсь.

– Если постареешь?

– Поль, я очень надеюсь, что постарею; это единственный способ остаться в живых. И это единственный способ дойти до той стадии, когда ты больше не в состоянии подвергать себя определенным рискам. Кроме высшего риска, самого худшего.

– Какого?

– Надежды.

– Надежда – это риск?

– Надежда – это поезд, который тебя настигает на полной скорости, в то время как ты уверен, что стоишь далеко от путей.

Через некоторое время после этого эпизода Амедео был допущен к очередному участию в Салоне Независимых. Он представил четыре картины и две скульптуры: кариатиду и голову.

Вместе с ним в выставке участвовали художники-кубисты: Леже, Делоне, Метценже, Глез, Ле Фоконье. Естественно, Амедео демонстративно их игнорировал; он не считал себя достойным их уровня, или же, что более вероятно, не чувствовал свою принадлежность к кубизму или футуризму. Он стоял в стороне вместе со мной, Утрилло, Ортисом де Сарате, Сутиным и Джино Северини.

В эти дни я познакомил его ближе с некоторыми людьми, которые могли бы ему помочь. Например, с Аполлинером он уже был знаком, но я настоял на более частых встречах, поскольку тот пишет статьи об искусстве и является главным редактором журнала «Парижские вечера», издаваемым семьей баронессы Элен Эттинген.

Однажды я привел его – впервые с тех пор, как он живет в Париже, – в прекрасный мир буржуазной верхушки и аристократии, и не только французской. Я подумал, что было бы интересно увидеть Моди в том окружении, таком отличном от его обычного. Я настоятельно рекомендовал ему произвести хорошее впечатление. Амедео – и без того всегда элегантный – побрился, помылся, надушился, надел свой лучший костюм, чистую белую рубашку и темный мягкий галстук. Когда он появился вместе со мной в салоне баронессы, все на мгновение замерли. Даже те, кто хорошо его знал, были поражены. Они словно предстали перед принцем. Амедео безусловно благороден, его поведение и манеры аристократичны, он способен очаровать окружающих. В салоне баронессы были Пикассо с Максом Жакобом, итальянцы Де Кирико и Маринетти, Кислинг, Кокто, Сати и Аполлинер. Амедео не уступал никому, все смотрели на него с восхищением. Кокто первым подошел к Амедео, вместе со своими друзьями-гомосексуалистами. Макс позаботился о том, чтобы его представить наиболее светским и экстравагантным образом.

– Модильяни, мой близкий и понимающий друг, а также товарищ по приключениям, не всегда законопослушный, опора моих тревог и религиозных переживаний. Могу похвастаться, что я спал в его кровати… без наслаждения его присутствием, к сожалению.

Должен признать, что когда Макс не истощен депрессией, он очень общителен и вызывает симпатию. Этот вечер был полезным, поскольку бесконечно восхвалялись достоинства Амедео. Аполлинер, видя все это, сдружился с Амедео и решил лично представить его баронессе Элен Эттинген. Та, несмотря на свой возраст, пожирала его глазами. Амедео не пил вина и оставался в превосходной гармонии со всеми присутствующими. На меня произвело впечатление то, насколько женщины обращали на него внимание. Повсюду можно было различить взгляды, улыбки, перешептывания. Он же этого даже не замечал.

– Амедео, ты произвел фурор. Ты привлек внимание всех.

– Думаешь?

– Я уверен.

– Я произвел фурор, потому что надел хороший костюм?

– Потому что ты нравишься людям.

– Прекрасно, а почему я нравлюсь?

– Потому что ты любезный, умный, приятный и красивый.

Амедео посмотрел на меня и саркастически улыбнулся.

– При отсутствии определенной характерной черты у художника все средства хороши, верно, Поль?

Сутин

– Амедео Модильяни, итальянец, еврей, пять франков за рисунок…

Я хожу между столиками «Ротонды», имея при себе листы белой бумаги, карандаш и уголь, и предлагаю посетителям нарисовать для них что-нибудь. Мало кто соглашается, но порой туристам все же интересно понаблюдать за мной во время работы. Некоторые хотят, чтобы я нарисовал их портрет, тогда мы присаживаемся за столик выпить вина за их счет и я прошу их позировать.

– Амедео Модильяни, итальянец, еврей, пять франков за рисунок…

Я называю это dessin à boire[37]37
  Рисунок, который кормит (фр.).


[Закрыть]. Я понял, что могу этим зарабатывать или по меньшей мере получить возможность поесть и выпить. Иногда я довольствуюсь только бокалом вина, если у заказчика недостаточно денег. Это единственный способ не просить денег у моего друга Поля. Он бы невероятно разозлился, если бы узнал об этом, поэтому я предпочитаю ничего ему не рассказывать.

– Амедео!

Я оборачиваюсь и вижу запыхавшегося Мориса Утрилло.

– Амедео, у Сутина неприятности.

– Что случилось?

– Там жандармы. Они хотят ворваться к нему в дом. Пойдем со мной, мы должны ему помочь.

Хаим живет на первом этаже дома, похожего на склад. Это довольно неприглядный район в окрестностях Монмартра.

Жандармы стоят на улице, по обе стороны деревянной двери, которую мой белорусский друг запер изнутри на засов. У одного из жандармов течет кровь из носа. Они настойчиво стучат в дверь, которая остается закрытой. Поблизости толпятся люди, наблюдающие за происходящим.

Мы с Морисом подходим ближе, и кого мы видим? В стороне, сосредоточенно совещаясь, стоят комиссары Декав и Замарон.

– Ты видел, кто здесь?

– Пойдем отсюда, а то они опять попросят у нас картины…

– Подожди.

Я подхожу к двум ценителям искусства и сердечно их приветствую:

– Рад вас видеть!

Мы пожимаем друг другу руки.

– Модильяни, что вы здесь делаете?

– Я пришел, чтобы помочь вам.

– Помочь нам?

– Разумеется. Дело в том, что за запертой дверью находится наш друг.

– Правда?

– Скажите мне, что случилось?

Декав не выглядит взволнованным или разозлившимся; он разговаривает со мной так, будто просто должен разрешить какое-то скучное дело.

– Видите всех этих людей на улице? Они пожаловались на зловоние, которое исходит из квартиры этого типа.

– Вы знаете, что этот тип – художник?

– Нет, мы не знали, но в любом случае – вонь нестерпимая. Пришли два жандарма, он их побил, одного из них ударил кулаком в нос…

– Вы поняли причину зловония?

– Нет, он забаррикадировался изнутри и никого не впускает.

– Извините, но о каком зловонии идет речь?

– Что-то вроде разлагающегося трупа.

– Господи…

– Мы должны проверить, понимаете?

– Разумеется. Вы правы. А что он говорит?

– Ничего, только велит держаться подальше. Что он за тип?

Я смеюсь и пытаюсь успокоиться.

– Его зовут Хаим Сутин, он белорус, еврей, как и я.

– Сутин? Никогда о нем не слышал.

– Он талантлив, скоро вы о нем услышите. Проблема в том, что речь идет о довольно тяжелой проблеме современности.

– Какой же?

– Сутин еще не понял, что такое мыло, он им никогда не пользовался… С ним приходится разговаривать на расстоянии пары метров. Подумайте только: я научил его сморкаться в платок; прежде для этого он использовал рубашку. Он дикарь и много страдал – в его краях к евреям относятся плохо… Он рослый, крупный и сильный как мул. И пахнет примерно так же.

– Однако похоже, что тут запах более серьезный. Боюсь, что нам следует выбить дверь.

– В этом нет необходимости. Если вы нам позволите, мы с Морисом уладим дело.

– А если у вас не получится?

– В таком случае вы будете действовать, как сочтете нужным.

Декав и Замарон переглядываются.

– Хорошо, Модильяни, попробуйте.

– Не будете ли вы так любезны принести нам вина?

Они снова переглядываются, и Декав кивает в знак согласия.

Спустя некоторое время у меня в руках появляются кувшин вина и три бокала. Морис стоит рядом.

Я стучу в дверь. Нам отвечают рычанием.

– Убирайтесь, сволочи!

– Хаим, это я, Амедео. Я с Морисом.

– Вранье!

Морис подтверждает:

– Хаим, это правда, я тоже здесь.

– А полиция?

– Они здесь, но отошли подальше. Мы вдвоем.

Я стараюсь говорить очень спокойно.

– Открой, мы хотим с тобой поговорить.

– Нет!

– Не волнуйся, мы принесли выпить.

Наступает долгое молчание, затем мы слышим звук передвигаемой мебели и щелчок замка. Наконец дверь медленно открывается. Нам с Морисом ударяет в нос такой смрад, что назвать его зловонием – слишком мягко. Это типичный тошнотворный запах разлагающихся трупов. Мы вынуждены прикрыть лица платками.

Между створкой двери и косяком появляется наивное лицо Хаима; со звериной осторожностью он высматривает, что происходит снаружи.

– Что вы хотите?

– Я же тебе сказал – выпить.

– Вы с ними в сговоре?

– Давай поговорим об этом.

Сутин впускает нас и закрывает дверь. Нас тут же обволакивает зловоние. У меня кружится голова, мне приходится опереться на стул. У Мориса рвотный позыв. Мне не хватает воздуха, я закашливаюсь.

К потолочным балкам подвешены две разрубленные бычьи туши, которые уже начали разлагаться, на двух мольбертах – картины с недописанным наброском огромных кусков мяса. Меня разбирает смех.

– Амедео, ты что, смеешься надо мной?

– Нет, извини… Просто они все думают, что ты кого-то убил.

– Хаим, что ты сказал жандармам? – Морис говорит, прикрывая лицо платком.

– Что искусство важнее гигиены.

– И все?

– А вы не согласны?

– Ты не сказал им о бычьих тушах?

– Нет.

– Почему?

– Потому что они меня не спросили. Они сразу хотели прорваться внутрь, толкнули меня – и я разозлился.

Хаим видит вино в моих руках.

– Мы вроде хотели выпить?

Морис ставит бокалы на стол и разливает вино.

После пары бокалов Сутин выглядит спокойнее.

– Ты же не хочешь, чтобы жандармы сюда вошли?

– Они и не войдут.

– Напротив, войдут. Это мы их остановили.

– Чего они хотят?

– Видишь ли, слишком сильное зловоние…

– Какое еще зловоние? – Сутин не дает ему закончить фразу.

Морис разражается смехом; я делаю над собой усилие, чтобы оставаться серьезным.

– Соседи чувствуют этот кошмарный запах.

– Они преувеличивают.

– Нет, не преувеличивают. Мне дышать нечем.

– А меня сейчас вырвет.

– Вы прямо как девушки! Такие чувствительные. Не такой уж и сильный запах.

– Ладно, но ты не можешь тут жить с этими трупами.

– Я и не собираюсь с ними жить. Но мне нужно закончить картины.

– Сколько тебе еще нужно времени?

– Немного.

– Сколько?

– Несколько часов.

– Сколько конкретно?

– Три-четыре.

Мы с Морисом переглядываемся. Потом я выношу приговор:

– Слишком много.

Хаим делает встречное предложение:

– Два.

– Хорошо. У тебя есть картина, которая тебе не нравится?

– Моя картина?

– Да, твоя плохая картина.

– Я не пишу плохие картины.

– Ты мне должен дать какую-то, которой тебе не жалко.

Он оглядывается по сторонам и обнаруживает квадратный холст размером около сорока сантиметров.

– Эта мне не нравится. Я собирался написать поверх нее что-то другое.

– Ты уверен?

– Безусловно.

– Значит, она имеет цену стоимости холста?

– Да.

Я беру картину под мышку.

– Куда ты ее несешь?

– Комиссару Декаву.

– А кто это?

– Он тот, кто с сегодняшнего дня будет покупать твои картины. По умеренной цене.

– Это как?

– Ниже рыночной стоимости.

– Мне это подходит.

– Хаим, у тебя есть два часа, не больше.

Мы с Морисом выходим и плотно прикрываем за собой дверь. Жандармы с улыбкой наблюдают за тем, как мы сгибаемся пополам, чтобы перевести дух и отдышаться. После этого мы подходим к Декаву и Замарону.

– Комиссар, эта картина – вам в подарок.

Декав берет картину и внимательно рассматривает, затем передает ее Замарону, тот тоже скрупулезно разглядывает ее.

– Дома у нашего друга находятся две бычьи туши.

– Что он с ними делает?

– Пишет с них картину. Вы безусловно должны инвестировать в этого художника.

– Модильяни, вы издеваетесь надо мной?

– Я бы никогда себе этого не позволил. Дайте ему два часа, чтобы закончить.

Декав и Замарон обмениваются взглядами и принимают решение, не говоря друг другу ни слова.

– Модильяни, вы думаете, что этот ваш друг в будущем снова будет иметь дело с правосудием?

– Не больше, чем я или Утрилло. Максимум – нарушение общественного порядка. Может пошуметь.

– Вы сказали, два часа?

– Да, два часа.

– Что ж, посмотрим. Имейте в виду: мы и с места не сдвинемся.

– Вызовите пока грузовик для транспортировки бычьих туш.

Ровно через два часа дверь логова Сутина открывается, и появляется наш друг с одной из бычьих туш на плечах. Он идет по улице, оглядываясь по сторонам. Столпившиеся любопытные разбегаются от него, прикрыв нос руками. Я единственный, кто к нему подходит.

– Хаим, бросай тушу в грузовик.

Сутин уверенным движением, особо не прикладывая никаких усилий, бросает огромную тушу на грузовую платформу, которая сотрясается от тяжести. Затем он, пританцовывая, возвращается в дом и через несколько мгновений выходит с другой тушей, чтобы повторить операцию. После этого Сутин улыбается нам и, не говоря ни слова, возвращается к себе. Декав ошеломлен.

– Ваш друг – просто животное.

– Да, он немного неотесан.

– Он вернулся в дом, в это зловоние!

– Комиссар, ко всему можно привыкнуть.

– Вы так считаете?

– Поймите, у человека была сложная жизнь. Мы можем считать это дело закрытым?

– Скажите своему другу, чтобы он передал мне еще одну картину, и вопрос будет улажен.