Текст книги "Принц Модильяни"

Ливорно. 1909

Мой сын. Если бы я встретила его на улице, то не узнала бы. Когда я открыла дверь и увидела его, я не сразу поняла, что это он. Длинная борода, ввалившиеся щеки, исхудавший. Поношенная, грязная одежда. Я впустила его в дом, но мое материнское чувство вернулось не сразу. Отчужденность этого человека мешала мне испытать радость, любовь, волнение – вместо этого я испытывала чувство стыда. Это был не мой Дедо, а блохастый, вонючий и неузнаваемый бродяга.

Больше всего меня потряс его взгляд – отсутствующий и чужой.

Даже слепая собака сможет узнать своего щенка – по запаху и по вибрациям, которые от него исходят. Я же – нет, я хуже собаки. Как может стать тебе чужим тот, кого ты родила?..

Но я должна была все исправить. Я попросила Маргериту, потрясенную еще больше меня, никак не реагировать, не выражать удивления и не говорить ни слова, после чего приступила к действиям. Я накормила его, приготовила горячую ванну и ласково попросила побриться. Постепенно этот незнакомец стал превращаться в моего сына, и за несколько часов все нелюдимое, что в нем было, рассеялось и исчезло. Я уложила его в постель – и он тут же уснул, а я отложила на потом все свои вопросы.

В его приступах кашля я узнала то, что уже пережила в прошлом; не было необходимости, чтобы он рассказывал о рецидиве туберкулеза, я это поняла сама. Я знаю, что меня ожидает тяжелый, медленный труд, чтобы снова поставить его на ноги. И я прекрасно осознаю, что потом он снова уедет.

Он проспал целые сутки, а когда встал – расположился на кухне и попросил кусок яблочного пирога. Внезапно он снова превратился в моего Дедо. Я приготовила ему кофе, и он съел еще два куска пирога. Он голоден – и это хороший знак.

Сейчас он здесь, передо мной, и у него на губах крошки. Я не знаю, как с ним заговорить; я хочу все узнать, мне необходимо понять, как он довел себя до такого состояния.

– Мама, я знаю, что ты хочешь задать мне кучу вопросов.

– Я?

– Да, ты умираешь от желания расспросить меня.

– Ты почти три года был вдали от дома.

– Я чувствовал себя хорошо эти три года, хотя даже не надеялся на это.

– Что же с тобой случилось сейчас?

Дедо улыбается и не отвечает. Он наливает себе еще кофе и медленно пьет.

– Болезнь вернулась внезапно. Мой лечащий врач сказал мне все то же самое, что обычно. Дышать морским воздухом, хорошо питаться и отдыхать.

– А потом? Ты вернешься в Париж?

– Мама, ты единственная, кто может меня понять. Я не могу быть вдали от Парижа…

Ему больше нечего сказать матери. И больше нет ничего, что мать должна услышать. Он вернется в Париж, и я где-то внутри себя знаю, что он снова доведет себя до того же состояния. А мать должна сдаться – но, конечно же, после борьбы. После того как она вложит всю свою энергию и всю свою любовь, после всей заботы остается только принятие. Ни одна война не может быть выиграна навсегда – особенно когда тот, кто в опасности, не желает быть спасенным.

Семья

– Своим поведением ты убиваешь маму.

– Маргерита, прошу тебя… Я только вернулся.

Моя сестра три года вынашивала свое недовольство. Она не изменилась. Ее морализаторство, бессмысленные ограничения, дефицит счастья, романтических и интимных отношений, вообще полное отсутствие желаний мешают ей понимать других.

– Зачем ты уехал за тысячу километров? Чтобы стать жалким неудачником? Скажи мне, ради чего? Ради пары картин, выставленных неизвестно где? Чтобы тащить в постель всех мерзких проституток, которых встретишь? Чтобы отнять у нас те небольшие деньги, которые нам оставил дядя Амедео?

– Маргерита, ты не можешь этого понять, ты никогда не выезжала за пределы Ливорно.

– Здесь есть всё – наша школа, мама, наши братья.

– Нет, наших братьев здесь нет. Они занимаются своими делами.

– Они часто приезжают домой.

– Потому что у них есть на это деньги.

– Ты бы никогда не приехал, даже если бы у тебя были деньги. Эмануэле и Умберто считают, что бесполезно посылать тебе деньги, поскольку в Париже, без контроля, ты никогда не сделаешь ничего хорошего и потратишь все на развлечения.

– Ах, они так говорят?

– Они нам помогают – и имеют право высказывать свое мнение. Ты думаешь, они до сих пор не поняли, кто ты на самом деле?

– Прекрасно… Я так счастлив приехать к семье!

– Мы – нормальная семья, у нас нормальная работа, ни у кого нет желания стать художником. Да и легко быть художником на мамины деньги… Имей в виду: мы знаем, что происходит в Париже. Эмануэле навел справки. Он важный человек и в Ливорно, и в Риме. Он собрал информацию о том, чем ты занимаешься.

– И что же он узнал?

– То, что нужно знать. Нет необходимости что-либо говорить.

– Готов поспорить, ты просто стесняешься это произнести.

– В нашей семье ни у кого нет туберкулеза. Почему именно ты болеешь?

– Я его не в Париже подхватил, он у меня с детства.

– А почему никто из нас не заразился? Это не случайно!

– Хочешь сказать, что это как «десять казней египетских»? Бог меня карает?

– Я не религиозна.

– Ты не религиозна, зато ты моралистка, а это еще хуже.

– Я приличная девушка.

– Да, приличная, старая дева и, возможно, девственница.

– Что ты себе позволяешь?

– Прости, уберем «возможно».

– Амедео, я тебя ненавижу!

– Ты действительно никого не нашла за три года?

– Мне и так хорошо!

– А что хуже? Болеть туберкулезом или отдалиться от мира?

– Не вмешивайся в мою жизнь!

– Зато ты можешь вмешиваться в мою.

– Ты младший брат и несамостоятелен финансово. А я зарабатываю.

– Значит, проблема в деньгах? Мне не нужны ваши деньги. Не присылайте мне их больше.

– Да, конечно! Ты же знаешь, что мама тебе их все равно пришлет. А ты не пробовал найти работу в Париже? В заведения, которые посещают художники, не требуется посудомойщик?

– Я зарабатываю на жизнь искусством.

– Правда? Значит, ты не потратил на развлечения те деньги, которые мы тебе отправляли?

У меня огромное желание окунуться в прошлое, вернуться в детство, когда мы с сестрой решали наши разногласия тумаками. Я их получил достаточно, но некоторые мои и она до сих пор помнит. Я чувствую, как в жилах закипает кровь, у меня непреодолимое желание дать ей пощечину.

Мы с сестрой снова ненавидим друг друга, как в день моего отъезда. Все идеально сохранилось, как белье в шкафу. Более того, разлука, не позволяющая периодически выпускать пар, концентрирует злобу – и это неизбежно приводит к взрыву.

– Маргерита, скажи мне, почему ты так зациклена на деньгах? Ты боишься, что у тебя не будет приданого? Забери себе эти деньги. Может, хоть так найдешь себе кого-то, кто откроет тебе сексуальное наслаждение. Знаешь, люди от этого становятся лучше, становятся более понимающими и спокойными.

– Ты негодяй!

– А ты «порядочная» девушка, которая до сих пор живет с мамочкой.

Очевидно, Маргерита тоже решила вернуться к старым семейным привычкам – решению проблем физическим способом. Она берет подвернувшуюся под руку пепельницу и запускает ее в меня с завидной ловкостью и точностью. Она, однако, не застает меня врасплох – и я успеваю пригнуться. К сожалению, пепельница угодила в мамин кофейный сервиз, несколько чашек звонко разлетелись на кусочки.

– Потаскун!

– О, какое слово! Из уст синьоры! Точнее, синьорины…

– Да, потаскун! Шлюхи – единственные, кто может находиться рядом с тобой.

– Ты права. Кстати, я заметил, что они человечны; девственницы же часто лишены этого качества.

На этот раз в меня летит стакан. Мне снова удается уклониться, но, к несчастью, стакан попадает в стеклянную дверцу серванта – и она разбивается вдребезги. Именно в этот момент моя мать заходит в комнату.

– Прекратите!

Мы все смотрим друг на друга, и я просто не могу сдержаться и не съязвить:

– Хорошо, что ты пришла. Твоя дочь постепенно разрушает дом.

– Ты меня оскорбил!

– А ты меня назвала потаскуном.

– А ты меня назвал девственницей-весталкой!

– Это же комплимент.

– Я сказала, прекратите!

– Мама, прости, но в этот раз ситуация не разрешится только словом «прекратите».

– Что ты хочешь сказать?

– У нас серьезная проблема, и нам нужно поговорить.

Маргерита снова взрывается:

– Давай, снова запудри ей мозг, как ты это всегда делал! Тебе же все дозволено, в том числе плохо отзываться о своей семье…

– Я никогда не говорил ничего плохого о своей семье. Учитывая то, что ты мне сказала, – скорее, моя семья плохо отзывается обо мне.

Моя мать строго смотрит на меня, а я продолжаю:

– Твоя дочь рассказала, что думают обо мне братья. О том, что думает она, все понятно по осколкам стекла на полу.

Маргерита тут же нападает:

– Давай, попроси маму защитить тебя! Так было всегда, с самого твоего рождения.

Моя мать поворачивается к Маргерите и угрожающе приближается к ней.

– Что ты сказала?

– А что, это неправда?

– Твой брат всегда болел.

– Ну и что? По этой причине ему все дозволено?

Мама прикладывает нечеловеческое усилие, чтобы оставаться спокойной.

– Что ему дозволено? Скажи мне! О чем ты говоришь? О тех скромных деньгах, которые я ему отправляю? В этом причина? Что ему еще дозволено?

Моя сестра не отвечает. Как будто те суждения, которые она высказывала мне наедине, внезапно стерлись из ее сознания.

– Маргерита, отвечай!

Маргерита бросается на диван и начинает рыдать, как она всегда делала в детстве.

– Какой стыд… Мои дети не должны опускаться до такого.

Мама оглядывается вокруг. Зрелище печальное: осколки фарфора, стекла, рыдающая дочь.

– Объясните мне, почему вы так себя ведете?

Пока Маргерита плачет, я не могу не пояснить некоторые принятые решения:

– Мама, я больше не хочу, чтобы ты присылала мне деньги дяди Амедео.

– Почему?

– Потому что я не хочу и дальше выслушивать осуждение, в том числе от моих братьев.

– О чем ты говоришь?

– Я говорю об Эмануэле и Умберто.

Повисает тишина. Мама не отвечает – и это значит, что Маргерита сказала правду.

– Возможно, они правы. Быть художником влечет за собой иные привилегии по сравнению с более благородными и достойными профессиями. Дядя Амедео спокойно профинансировал их учебу, но мы не можем оплачивать его наследством мое пребывание в Париже, потому что оно безнравственное, учитывая, что это упаднический город.

– Амедео…

– Мама, дай мне закончить. Хотя бы раз назовем вещи своими именами. Великий представитель социалистов, человек, который благородно борется за права рабочих и эксплуатируемых, переживает, чтобы наследство твоего брата не было растрачено.

– Это не так. Просто он опасается, что в Париже твое здоровье может ухудшиться.

– Ах да, конечно, он хочет оградить меня от опасности. Теперь все понятно.

С плохо скрываемой иронией я обращаюсь к Маргерите, которая вытирает слезы:

– Маргерита, получается, что ты ничего не поняла. Эмануэле вовсе не переживает из-за тех денег, что нам оставил дядя и которые мама отправляла мне.

Мама резко поворачивается к Маргерите.

– Ты так сказала?

Маргерита не отвечает, зато я продолжаю, на этот раз без какой-либо иронии и достаточно твердым тоном:

– Да, мама, она так сказала, и я думаю, что это правда. Мне больше не нужны деньги, я же все равно «не сделаю ничего хорошего» в Париже и «все потрачу на развлечения». Наш дорогой Эмануэле навел справки о том, чем я занимаюсь. Верно, Маргерита?

Лицо моей матери постепенно краснеет.

– А теперь вы оба, без обсуждений и разговоров, в полной тишине, соберете все осколки с пола. Я больше не желаю слышать ни слова, ясно?

Она поворачивается к нам спиной и уходит.

Пока я собираю осколки с пола, во мне ясно и четко формируется убеждение, что я сделал правильный выбор, решив уехать из Ливорно. Здесь для меня нет жизни, и никто меня не понимает. Если бы я был здоровым и независимым, таких ссор не случалось бы. Если бы из-за моей болезни я не был особенно любим мамой, мне бы не пришлось жить с грузом ревности Маргериты. Но все сложилось так, как сложилось. А как я могу жить, подавленный непониманием своих родных?

Единственной альтернативной возможностью для меня была бы работа в школе вместе с мамой и сестрой, я бы преподавал рисование или французский. В свободное время я бы мог рисовать и, пожалуй, написать картину для продажи. Или же я мог бы помогать брату в его политической карьере, сопровождал бы его в поездках и был бы его секретарем; возможно, впоследствии и для меня наметилась бы призрачная возможность войти в его мир в качестве «младшего брата».

Так или иначе, меня бы все равно угнетал призрак туберкулеза, готового поразить в любой момент. Я бы не рисковал, живя в лишениях, я был бы защищен и окружен заботой. Но я не ищу уверенности в жизни – я ищу себя.

У меня ясное представление о том, что я больше никому не принадлежу. Я отдалился, и меня отдалили. Они не понимают искусство и не верят в мое творческое развитие (а также в улучшение моей финансовой ситуации).

Маргерита решила быть лишь тенью моей матери, она напугана неопределенностью своего будущего, которое, возможно, проведет в одиночестве, без мужа, без детей и без финансовой стабильности. Все обеспокоены своими страхами – а моя мама устает и страдает больше других.

Мать и дети

Лишь спустя много лет я осознала, что мои дети не имеют со мной ничего общего. Возможно, и с их отцом – тоже. Природа не играет никакой роли при создании новой жизни, поскольку в конце концов дети ни на кого не похожи, или лишь немного. У меня этого нет, но у моего мужа было равнодушие, присущее Умберто. Ни у меня, ни у моего мужа нет агрессивности или упорства Эмануэле, не говоря уже о склонности к спорам Маргериты и ее необъяснимой способности отказываться от удовольствий жизни и быть несчастной. Ни один из нас не имеет способности к самоанализу Амедео и его нежелания подчиняться каким-либо правилам. Кажется, будто это не мои дети. Они принадлежат кому-то, кто стоит выше меня и управляет ими. Их образ жизни, то, что они говорят, и даже та досада, которую они испытывают, никогда не были частью моего характера.

Несмотря на то, что я учитель и имею дело с детьми и подростками, я совсем незначительно повлияла на своих собственных детей. Существующий между ними конфликт – тому доказательство. Нет большего признака собственной несостоятельности как родителя, чем разногласия между детьми.

Мать может принять, что ее дети собьются с пути, плохо кончат, будут страдать, – но не может принять, что они не будут любить друг друга. И это прежде всего моя вина, несмотря на то, что никто из них не конфликтует со мной.

Я знаю, что я потеряла Амедео. Гордость отдалит его, и он будет все меньше просить помощи. Самый слабый ребенок должен был стать моим самым большим сокровищем. Его страдания должны были усилить всеобщую любовь – но этого не произошло. Чем больше я его любила, тем больше его братья и сестра отстранялись от него. Его боль должна была принести понимание – но, напротив, каждое мое действие было неправильно интерпретировано; моя нежность, принятая за предпочтение, стала причиной конфликтов и страхов. Я должна смириться с тем, что именно любовь – основная причина конфликтов.

Медицина

– Синьор Модильяни, я очень рад вас видеть.

– А вы думали, что больше не увидите меня?

– Думал, что увижу вас раньше.

– У меня рецидив.

– Да, ваша мать поставила меня в известность. Сколько длилась острая фаза?

– Я пребывал в полусознании почти неделю. Затем температура спала, и я постепенно пришел в себя.

– С тех пор как вы уехали, сколько раз у вас были рецидивы?

– Только этот.

– По прошествии трех лет вы хотите задать мне тот же вопрос?

– Доктор, позволю заметить, что в последнее время я не слишком вам докучал.

– Верно.

– Медицина продвинулась вперед?

– Нет, увы. Мне очень жаль. Однако я хочу сказать вам одну вещь. Рецидив, случившийся через целых три года, позволяет надеяться на лучшее по двум причинам. Первая – пациент обладает крепкой конституцией. Вторая – развитие болезни довольно сдержанное. Соответственно, у вас хорошие шансы противостоять болезни. Могу я задать вам несколько вопросов?

– Конечно.

– Вы намереваетесь вернуться в Париж?

– Да.

– Какой образ жизни вы там ведете?

– Нормальный.

– Вы живете в теплом доме?

– Поначалу да, теперь уже не в таком теплом.

– Вы ни при каких обстоятельствах не должны переохлаждаться. Вы общались с другими больными туберкулезом?

– Нет, не думаю. Почему вы об этом спрашиваете?

– Иногда болезнь усиливается, если происходит новое заражение. Вы хорошо питаетесь?

– Достаточно хорошо.

– Вы должны избегать истощения. Ешьте побольше цитрусовых.

– В Париже их не так легко найти.

– Поищите. Во время последнего рецидива у вас были следы крови в мокроте?

– Нет.

– Очень хорошо. Вы курите?

– Иногда курю тосканские сигары, но не вдыхаю дым, и очень редко курю сигареты.

– Исключите их. Мне кажется, что вы похудели.

– Только в последнее время.

– Здесь, в доме вашей матери, вы хорошо питаетесь?

– Очень.

– Вы пьете алкоголь?

– Немного.

– С алкоголем такая проблема: в больших количествах он уменьшает раздражение, но в отдаленной перспективе – снижает иммунитет. Избегайте его. Вы добились успеха в искусстве?

– Пока нет.

– Вы легко утомляетесь?

– Когда иду в гору, когда прикладываю физически усилия и когда…

– Когда?

– Когда ваяю.

– Помнится, я вам запретил ваять, – или я ошибаюсь?

– Не ошибаетесь.

– Пыль даже более губительна для легких, чем табачный дым. Но вы упрямы. У вас есть боли в горле, в костях?

– Почти никогда.

– Почти?

– Редко.

– Сколько времени вы думаете провести в Ливорно?

– Не знаю… Немного.

– Поскольку у вас случился рецидив, я вам рекомендую провести всю зиму здесь.

– Но сейчас только лето…

– Вот именно. Я сказал то же самое вашей матери.

– Вы не должны были ей говорить! Я не могу остаться так надолго.

– Это необходимо. Ради вашего здоровья.

– В Париже сейчас многое происходит, я не могу это пропустить.

– Синьор Модильяни, вы хотите жить? Тогда делайте то, что я вам говорю, без пререканий!

– Я подумаю.

– Сейчас вы заразны. Позаботьтесь о своих домашних. Вы состоите в сексуальных отношениях?

– Здесь, в Ливорно? Нет.

– А в Париже, с тех пор как болезнь вернулась?

– Только до болезни. После того как мне стало плохо, ничего не было.

– Хорошо. Имейте уважение к другим.

Друг

Когда мне сказали, что он переехал во Флоренцию, я растерялся от неожиданности. Поездка в Ливорно не имела бы никакого смысла – без встречи с ним.

Я сделал все, чтобы его разыскать, я написал ему и предложил встретиться во Флоренции. Он ответил мне отказом и сообщил, что сам приедет по делам в Ливорно.

Он сходит с поезда, я иду ему навстречу. Мы останавливаемся друг перед другом и улыбаемся. Я подхожу к нему ближе, чтобы обнять, – он же, напротив, протягивает мне руку, и я, слегка сбитый с толку, удивленно смотрю на его руку, но все-таки пожимаю ее. Мы идем к выходу, и оба молчим. Чувствуется некое замешательство. Я думаю: наверное, ничего страшного, и вскоре мы начнем общаться как раньше. Просто мы долгое время были вдали друг от друга, многое изменилось, – но настоящая дружба не может же исчезнуть из-за расстояния? Нужно уметь расставаться так, чтобы ничего не менялось. Он не смотрит на меня. Я, наоборот, рассматриваю его; он мне кажется очень серьезным, буржуазным, благородным.

– Оскар, что-то не так?

– Я голоден.

Он мне улыбается – и я вижу, что наша дружба снова разгорается.

Он бесконечно важен для меня. Он единственный, кому я доверял свои секреты. Это друг, который способствовал моему росту, человек, который помог мне подняться, в то время как мои братья и мой отец даже не замечали моего существования.

Мы сидим за столом ресторанчика на набережной.

– Мне не хватает моря Ливорно. Мне хорошо во Флоренции, но это не то же самое, что жить здесь. Это солнце, эти блики…

– Я знаю, что ты женился.

Оскар кивает.

– У тебя есть дети?

– Сын.

Все, о чем он мечтал, постепенно осуществилось.

– Оскар, ты счастлив?

Он становится задумчив; мой вопрос застал его врасплох.

– Дедо, ты не изменился… Ты всегда был таким: задаешь сухие, внезапные вопросы – и претендуешь на ответ.

Я улыбаюсь и жду, что он ответит.

– Ты спрашиваешь, счастлив ли я? Сейчас все идет довольно хорошо, я люблю свою жену и сына, работаю, – но достаточно ли этого, чтобы считать себя счастливым? Сейчас это так. Но если принять во внимание всю мою жизнь до настоящего момента? В детстве я знал только бедность, потом болезнь отца, его смерть. Я рисковал жизнью, работая за гроши…

– Это в прошлом. Сейчас ведь все хорошо, так? Я узнал, что твои работы были представлены на венецианской биеннале.

– Да, два раза.

– Ты разве не доволен?

Он не отвечает.

– Ты продаешь картины?

– Да, на жизнь хватает. Прошлое, Амедео. Именно в этом проблема. Нужно бы его вычеркнуть, особенно когда в настоящем все хорошо. Если ты не расстанешься с прошлым – то, когда оборачиваешься, видишь тот ад, в котором всегда жил. Он все еще позади тебя, на расстоянии шага, и он может снова тебя поглотить.

Я не изменился – и Оскар тоже. Страхи не отпускают его, продолжают преследовать.

– Я написал картину – натюрморт, накрытый стол. Ничего особенного, но она имела успех. Ее купил Густаво Сфорни, флорентийский коллекционер. Я приобрел благосклонность этого типа, и он ввел меня в буржуазную среду.

– И люди начали покупать.

– Да.

– Это же хорошо?

Тишина. Я наблюдаю за ним, пытаясь понять, что ему на самом деле приходит на ум.

– Когда я продаю картины этим людям, я думаю о своем отце, который умер, не имея денег на лечение. Думаю о своей матери, которая убирала дома тех же хозяев, которые платили гроши моему отцу. А теперь я захожу в эти элегантные гостиные, до боли похожие на те, в которых прислуживала моя мать, – и вижу в них лишь страдания моих родителей.

Он улыбается и обращает взгляд к морю.

– Все эти безмятежные люди хотят купить мои картины, чтобы добавить яркости своим слишком строгим домам.

– Но это ведь именно то, о чем ты мечтал?

– Да, это так.

– Но ты представлял себе, что будешь более доволен?

– Да, представлял.

Я не хочу ему напоминать, что я предостерегал его от такого выбора.

– Оскар, возможно, ты просто должен привыкнуть; тебе нужно время.

– Я даже ездил отдыхать на море в Кастильончелло с людьми, которые потом купили мои картины. Благодаря моим покупателям я познакомился с живописью Сезанна и Ван Гога. Как будто съездил в Париж.

Он снова смотрит на море.

– Странная наша жизнь, Амедео. Я пролетарий, но в итоге веду буржуазный образ жизни. Ты из хорошей семьи, но стал представителем парижской богемы.

– А тебе откуда известно про парижскую богему?

– Я время от времени встречаюсь с Арденго Соффичи. Он часто бывает в Париже и кое-что рассказывал о тебе. Он очень дружен с Северини и Ортисом де Сарате.

Я читаю в его глазах ностальгию по нашим временам в Венеции.

Какое-то время мы молча едим жареную рыбу.

– Твоя болезнь вернулась?

– Это сильно заметно?

– Ты немного истощен. Похудел.

– Знаешь, в течение трех лет болезнь никак не проявлялась.

– Что говорит врач?

– Вести себя хорошо.

– Иначе?

– Умру.

Мы смеемся в унисон.

– А если будешь плохо себя вести, то сколько тебе осталось, по его мнению?

– Он не знает.

– Значит, веди себя так, как считаешь нужным.

– Он запретил мне ваять.

– Амедео, ты же художник, какое тебе дело до ваяния?

– Я скульптор.

– Чепуха. Ты просто упрям. Если бы тебе запретили писать картины – ты бы сказал, что ты художник. Ты всегда все делаешь наоборот.

– Ты такого обо мне мнения?

– Конечно. Ты обеспеченный буржуа, но хочешь жить богемной жизнью, ты талантливый художник, но хочешь быть скульптором, ты учился в школе маккьяйоли, но кого ты больше всех ненавидишь?

– Маккьяйоли.

– Ты во Флоренции, но хочешь поехать в Венецию, а когда ты в Венеции, то хочешь поехать в Париж. Амедео, ты всегда движешься в противоположном направлении от того пути, которому должен следовать.

– Хочу заметить, что эта характеристика относится и к тебе.

– Я знаю, мы два идиота. А может, быть идиотом необходимо для того, чтобы стать художником?

– Оскар, мне кажется, именно так и есть.

– С тех пор как ты приехал в Ливорно, ты что-то сделал? Написал картину? Создал статую?

Я открываю немного шаткую, со скрипящими петлями, деревянную дверь. Внутри все в пыли. Через слуховое окно проникают лучи солнца, которые очерчивают яркий прямоугольник по центру комнаты.

– Я арендовал помещение на то время, пока буду в Ливорно; это бывший склад.

– Я вижу. Но разве тебе не говорили избегать пыли?

– Да, но просто он дешево стоит…

Оскар обходит комнату, стараясь ничего не трогать, чтобы не испачкаться. Он замечает три скульптурные головы, лежащие на полу.

– Это твои скульптуры?

– Я над ними еще работаю.

– То есть они еще не закончены?

– На самом деле они никогда не будут закончены. Мне нравится необработанный камень.

Повисает долгая пауза, во время которой Оскар внимательно рассматривает мои скульптуры. Он явно заинтересован; я не знаю, может ли ему такое понравиться, но он пытается понять замысел.

– Похожи на идолов из других культур.

– Правильно, или же на идолов первобытных обществ.

– Это поэтому лица такие вытянутые?

– Да.

– Но…

Он прерывается. Я его поторапливаю.

– Но?

– Амедео, честно говоря, при всей моей любви к тебе, эти скульптуры не стоят твоего здоровья.

– Оскар…

– Замолчи!

Он повысил голос и неожиданно стал агрессивным.

– Если врачи запретили тебе ваять, должно быть, есть причина.

– Врачи слишком много говорят.

– Ты готов рисковать жизнью? Это место – отвратительное, тут и здоровый закашляет; как ты можешь тут находиться часами?

– Лучше скажи мне что-то о скульптурах, а не об этом месте.

– Ты на пути в бездну. Остановись, пока не поздно.

– Будешь мне нотации читать?

– Очевидно, тебе их недостаточно читают другие.

– Тебе нравятся мои скульптуры?

– Какая разница? Мне не может нравиться то, что тебя убивает, идиот!

Невозможно выразиться яснее. Я не нахожу слов, чтобы противостоять его здравому смыслу.

– Попробуй поставить себя на мое место. Если бы тебя поставили перед выбором: с одной стороны – художественный шедевр, а с другой – жизнь твоего лучшего друга. Что бы ты выбрал?

Я молча размышляю, не отвечаю. Оскар не отступает.

– Не знаешь?

– Я бы выбрал то, что делает моего друга счастливым.

– Какое счастье у мертвецов? Как ты сможешь быть счастливым в гробу?

Я бы хотел ответить, но не могу.

– Когда ты закончишь высекать в камне свою лучшую работу, сколько тебе останется жить? Когда в твоих легких больше не останется места для пыли от твоих скульптур, ты будешь счастлив? Нет, ты будешь задыхаться и кашлять, любуясь своими великолепными работами.

Я молча опускаюсь на табурет. Оскар понимает, что задел меня до глубины души. Он снова начинает ходить по комнате и осматриваться, подходит к мольберту, на котором стоит картина; я накрыл ее простыней, чтобы защитить от пыли. Он снимает простыню – и выражение его лица меняется. Если до этого он просто проявлял интерес и любопытство к моим скульптурам, то теперь его глаза загорелись. Он смотрит на картину с огромным вниманием, приближается, чтобы разглядеть мазки кистью, затем отходит подальше.

– Как ты назвал эту картину?

– «Нищий из Ливорно».

– Ты самый большой дурак, которого я знаю.

– Почему?

– Ты меня спрашиваешь почему? Ты разве сам не видишь? Здесь отпечаток работ Сезанна и всех твоих путешествий на юг Италии, особенно в Неаполь. Ты очень талантливый художник.

– Я тебе не верю.

– Ты ненормальный?

– Ты это говоришь только потому, что не хочешь, чтобы я занимался скульптурой.

– Я всегда был сильнее тебя, и если ты не прекратишь валять дурака, я тебе врежу.

– Тебе правда нравится?

– Очень. Ты должен взять эту картину с собой в Париж.

– Думаешь?

– Ты ее кому-нибудь показывал?

– Только Джино Ромити.

– Да что он понимает! Он знаком только с маккьяйоли и посетителями бара «Барди». И все же: что он тебе сказал?

– Он сказал «красиво».

– И это все? Только «красиво» и ничего больше? Не слушай его, это более чем красиво, ты наложил краску таким образом, что…

Оскар не может продолжить фразу; он снова приближается к картине, чтобы получше ее разглядеть.

– Амедео, я даже объяснить это не могу.

– Даже так?

– Здесь есть та поэзия, о которой твои незавершенные скульптурные головы могут только мечтать. «Нищий из Ливорно» скоро станет «Нищим из Парижа» и принесет тебе удовлетворение и славу, поверь мне.

Я не возражаю, и он продолжает:

– Объясни мне: как ты повезешь эти статуи в Париж? Картину же просто сворачиваешь, берешь под мышку и везешь с собой.

Эта мысль меня рассмешила – Оскар же, напротив, внезапно становится очень серьезным.

– Амедео, я должен сделать признание, которое тебе не понравится.

– Тогда не делай.

– Что я буду за друг, если не буду честен?

– А кто сказал, что друзья всегда должны быть честными? Иногда они могут быть просто любезными.

– Боже мой, ты стал таким парижанином…

– Хорошо, слушаю твое признание.

– Когда ты написал, что хочешь приехать ко мне во Флоренцию, я ответил, что у меня есть дела здесь.

– Ну и что?

– У меня нет дел в Ливорно.

– Я не понимаю.

– Вначале я хотел пригласить тебя домой на обед. Но потом я подумал, что если ты болеешь, то лучше тебе не приезжать. Я хотел защитить жену и ребенка.

Он прав, и все это звучит разумно… Но все равно это признание мне совершенно не нравится.

– От заразных нужно держаться подальше – поэтому ты не обнял меня на вокзале.

– Да, поэтому. Сколько статуй ты создал в Париже? Возможно, это из-за них у тебя случился рецидив?

– Возможно.

– Рано или поздно ты тоже захочешь любви, жену, ребенка…

– Ты боишься, что я заражу всю свою будущую семью?

– А ты сам не боишься?

– Я даже не знаю, успею ли обзавестись семьей.

Я чувствую боль глубоко в груди и жар в шее и висках. Я поднимаюсь, беру табурет, на котором сидел, и запускаю его в стену. Оскара это не смущает. Я хватаю и расшвыриваю по комнате все, что мне попадается под руку: молоток, стул, бутылку воды… Разбиваю вдребезги другую бутылку – со свечой, затем кидаюсь на стол и опрокидываю его.

– Ты закончил? – Оскар смотрит на меня невозмутимо.

Я пытаюсь успокоиться; тем более что я уже разрушил практически все, что было в комнате.

– Как ты думаешь, почему я тебе это говорю?

– Потому что я заразный?

– Нет, потому что я тебя люблю и потому что ты можешь жить нормальной жизнью.

– Я? Нормальной жизнью?

– Да, ты все еще можешь.

– Ты говорил с моим врачом?

– У меня нет в этом необходимости. Ты сильный. Амедео, занимайся живописью, оставь все остальное. Никто не знает, сколько продлится жизнь, но все стараются жить как можно дольше. Ты тоже так должен делать.

– Вы все мне так говорите…

Оскар снова подходит к картине и спокойно рассматривает ее, как будто ничего не произошло, как будто мы оба и не вспылили только что.