Текст книги "Принц Модильяни"

Все, кого я люблю, думают, что я их не слушаю. Возможно, я отдаляюсь от людей, которые думают не так, как я, из страха, что они меня переубедят.

Я смотрю на Оскара; по всей вероятности, нам больше не представится случая встретиться. Я вернусь в Париж, он останется жить во Флоренции, жизнь распорядится по своему усмотрению.

– Каково это – быть отцом?

– Думаю, у всех по-разному.

– А для тебя?

– Ты правда хочешь знать?

– Конечно.

– Я боюсь умереть.

– В смысле?

– Тебя это удивляет?

– Тебе еще рано.

– Видишь? Ты не единственный.

– Но ты не болен.

– Однако я потерял отца, когда тот был молодым, – и я в ужасе от того, что мой сын тоже может остаться сиротой. Но это – мой случай; как я тебе уже сказал, вероятно, все переживают отцовство по-разному.

Мы молчим; я обдумываю его слова.

– Так если тебе не нужно оставаться в Ливорно, что думаешь делать?

– Сяду на поезд и вернусь во Флоренцию.

– Тогда я провожу тебя на вокзал.

– Как хочешь.

– А ты не хочешь?

– Да, только не нужно идти со мной на платформу.

– Почему?

– Дедо, прошу тебя: давай без этого пафоса – отправляющийся поезд, растроганные друзья прощаются через окошко… Мы друзья, но давай без этих глупостей.

– Какой ты циничный.

– Это только внешне. Внутри я очень мягкий, нежный и романтичный, как и ты.

Au revoir

Мне грустно. Три месяца пролетели как один миг, и несмотря на рекомендации врача, который настаивал на более длительном пребывании в Ливорно, Дедо решил вернуться в Париж.

Если честно, в глубине души я его понимаю. Возможно, я бы поступила точно так же. Здесь, в Ливорно, он хорошо питался, гулял у моря, отдохнул, набрал вес, достаточно поправил здоровье, – но я ни разу не видела на его лице улыбку, желание жить, безмятежность.

В эти три месяца, как только представлялась возможность, он закрывался на пыльном складе, ваял и делал рисунки, наброски, фантазировал. Мир безграничен, но для некоторых людей наибольший простор заключается в них самих. Есть исследователи мира, а есть исследователи своей души. Для Дедо белизна листа или бесформенная масса камня представляют собой все то лучшее, что может выразить жизнь.

Теперь уже очевидно, что здесь, в Ливорно, он несчастен. Это провинциальный город, и, кроме своей семьи, ему не с кем тут общаться. После того как Оскар уехал, здесь не осталось никого, кто бы мог его выслушать. Старые друзья кажутся ему чужими, но что еще хуже – им кажется чужим он сам. Опыт жизни во Франции выставляет его в дурном свете перед ровесниками: он говорит о вещах, которые им неизвестны и которые они не могут понять или представить. Раньше он чувствовал себя другим из-за болезни; теперь к ней добавился новый опыт, который отдаляет его от прежних товарищей с точки зрения культурного развития. Он показал им свои работы, те, что создал в Ливорно, – но в результате встретил лишь непонимание с их стороны. Между ними даже произошла ссора, которая привела к драке. Дедо признался мне, что он настолько страдал из-за этого, что решил выбросить свои скульптуры в канал. Все работы были уничтожены! А ведь это был тяжелый труд. Получается, он зря провел столько времени среди пыли, изнуряя себя, чтобы потом все выбросить из-за людей, которых больше никогда не увидит.

Со мной он тоже стал другим. В эти месяцы мы разговаривали, но не так, как раньше. Ему уже недостаточно меня. Он больше не может рассказывать мне обо всем, у него больше нет желания рассказывать мне о своем изумлении. Он рад поделиться своими мыслями, но, пожалуй, не готов разделять со мной свой внутренний мир. Возможно, он бы чувствовал себя неловко, если бы рассказывал мне все, что испытывает. Мне больно это говорить, но в эти три месяца он словно был не здесь.

Я не говорю Маргерите и ее братьям, что если бы я была на месте Дедо, я бы тоже сбежала из Ливорно; они бы опять меня обвинили в том, что я все время на его стороне. Но им просто не интересен Амедео. Мне, напротив, любопытно понять его – я переводчица с французского на итальянский, и в моей работе встречаются разные книги: легкие и сложные, интересные и скучные. Если бы мои четверо детей были книгами, я бы в первую очередь увлеклась переводом Амедео. Вероятно, эта работа была бы сложнее и требовала бы большей концентрации, но она определенно была бы самой увлекательной.

Иисус

Макс Жакоб – первый, кого я встретил по возвращении в «Дельту». Он бродит без цели, кого-то ищет. Я открываю ему дверь, и он смотрит на меня пару секунд, словно ему нужно сфокусироваться на мне.

– Амедео, ты вернулся?

– Да, недавно. Ты первый, кого я встретил.

– Значит, ты не видел Пабло?

– Нет. Я еще никого не видел.

Макс подходит ко мне ближе.

– Ты же знаешь, что мне нужен Пабло?

– В смысле?

– Я глубоко почитаю Пабло, я его люблю.

– Макс, ты хорошо себя чувствуешь?

– Это не греховная любовь. Я его люблю за чистоту.

– Пабло? За чистоту? Ты уверен?

– Я влюбился в него, когда впервые увидел картину «Авиньонские девицы».

У него севший голос и скорее всего пересохло горло.

– Макс, хочешь воды?

– Да, спасибо.

Я наливаю воду из кувшина в стакан, он начинает быстро пить, кашляет и снова жадно пьет.

– Еще.

Я наливаю еще, и он снова пьет.

– После «Авиньонских девиц» я понял, что он читает мои мысли. Он чувствует то же, что и я. Женщин я вижу именно такими: проститутками из борделя, лишенными любви.

Макс очень взволнован, у него дрожат руки, он вспотел.

– Проститутки, проститутки…

– Хочешь присесть?

– Я не могу. Проститутки, дикие, племенные…

– О чем ты говоришь?

– Авиньонские девицы.

– Это я понял.

– Мерзкие проститутки, обезображенные сифилисом. Сифилис – худшая из болезней нашего времени – таится у них между ног. На картине Пабло видно искажение, понимаешь?

– Макс, присядь, тебе нехорошо.

– Проститутки, проститутки… я тоже их вижу такими. Такими же, какими их видит он, больными. Мы все должны их видеть такими. Ты тоже.

– Я-то тут при чем?

– Ты знаешь, что Пабло презирает женское тело? Он изобрел кубизм, потому что понял, что в женских формах таится грех. Он начал изображать их такими, какие они внутри.

– Нет, он и мужчин так же изображает.

– Неправда. Вожделение – это не любовь, вожделение – это лишь слабость. Ему противно то, что он желает.

– Макс, давай я кого-нибудь позову?

– Кого ты хочешь позвать?

– Врача.

– Нет, сейчас придет Иисус.

Он совершенно не в себе, и я боюсь, что он болен. Он весь вспотел, но ворот его рубашки застегнут.

– Макс, может, тебе стоит расстегнуться…

– Нет, он сейчас придет, и я должен выглядеть прилично.

– Кто придет?

– Знаешь, он уже приходил. Сейчас он вернется.

– Кто?

– Иисус, мой Господь, сын Бога Отца.

– Макс, ты еврей.

– Уже нет.

– Ты еврей, как и я.

– Тебе тоже нужно сменить веру.

– Нет, Макс, в этом нет никакой необходимости.

– Не покоряйся дьяволу.

– Какому еще дьяволу? Макс, послушай меня…

– Ты можешь встать на праведный путь. Поступи как я. Смени веру и очистись.

– Макс, ты что-то принял? Опиум? Гашиш?

– Смени веру, Амедео.

– Ты все еще нюхаешь эфир?

Он смотрит на меня с чрезмерным удивлением.

– Эфир? Амедео, эфир – это дьявольский наркотик. Ты знаешь, что он легко воспламеняется? Нужно совсем немного, достаточно одной искры, и все может взорваться.

– Успокойся. Скажи мне, что ты принял?

– Эфир – нет, никогда.

– Кокаин?

Он решительно кивает.

– Вот почему ты такой беспокойный.

– Я не беспокойный, я просто влюблен в своего Господа. Он пришел ко мне и осветил меня своей любовью. Теперь все понятно. Я съел освященную гостию, и теперь он в моем сердце.

– Съел гостию? Когда?

– Рано утром, в соборе Парижской Богоматери.

– Но тебе это не дозволено.

– Амедео, не будь глупым. Дозволено, конечно же, дозволено, я сменил веру, теперь я христианин и вижу Иисуса.

– Ты видишь Иисуса, потому что ты под кокаином.

– Почему ты хочешь все опошлить? Думаешь, все, кто принимает кокаин, могут предстать перед лицом Господа?

– Зависит от того, сколько принять.

– Амедео, ты еще пребываешь в неведении, ты не понимаешь, что Мессия уже пришел. Ты его еще ждешь.

– Нет, Макс, я только что приехал – и поверь мне, я никого не жду. Тебе нужно успокоиться.

– Найди Пабло, мы должны ему объяснить, что благодаря ему мы сменили веру.

– Макс, я не менял веру, и я не знаю, где Пабло.

– Ты такой же, каким был я. Ты противишься любви нашего Господа. Ты хочешь быть верен греху, и я тебя понимаю. Никто не может тебя понять лучше, чем я. Я тоже боялся предать свою веру, потом я просто стал сыном божьим. Я исповедался. Это был трансцендентальный опыт. В результате я получил отпущение грехов.

– Ты сказал духовнику, что ты еврей?

Макс какое-то время молчит.

– А должен был?

– Если бы ты ему сказал, возможно, он бы тебя не исповедал и, конечно, не отпустил бы твои грехи.

– Значит, я правильно сделал, что не сказал ему.

– Я не думаю, что твое отпущение грехов имеет силу.

– Я сменил веру.

– Каким образом? Макс, как ты сменил веру? Кто это установил? Ты обратился к христианскому священнику? Он совершил обряд крещения?

Макс долго размышляет.

– Из твоего молчания я догадываюсь, что ты этого не сделал.

– Я сменил веру внутри себя.

– Внутри себя, я понял. Боюсь, этого недостаточно.

Внезапно Макс застывает и пристально смотрит в сторону моей кровати.

– Макс, что случилось?

– Вот он. Ты его видишь?

– Кого?

– Его. Я его четко вижу, на кровати.

– На моей кровати?

– Он лежит со скрещенными на груди руками.

Макс опускается на колени.

– Почему ты стоишь? Опустись на колени рядом со мной.

– Зачем?

– Он здесь. Лежит на твоей кровати. Он хочет, чтобы его почтили. Подойди, встань на колени.

– Нет, Макс, я не встану на колени…

– Не совершай грех гордыни. Встань на колени!

Внезапно мне приходит в голову идея, которая может разрешить ситуацию.

– Если он лежит на моей кровати, возможно, он что-то хочет тебе сказать.

– Что?

– Подойди ближе к нему.

– Я этого не достоин.

– Этого желает он – значит, ты достоин. Более того, знаешь что? Тебе нужно лечь с ним рядом.

– Нет.

– Да, он тебя об этом просит. Он просит тебя помолиться рядом с ним.

– Думаешь?

– Разумеется. Иначе зачем он здесь? Не из-за меня же. Нас здесь всего двое, значит, он пришел к тебе. Иди ложись рядом с ним. Давай, поднимайся.

– Ты уверен?

Макс встает и медленно подходит к моей кровати.

– Ложись.

– Не тут, Амедео.

– А где?

– С другой стороны. Здесь – он.

– Ах, я понял. Я помогу тебе, пойдем на другую сторону.

Вместе мы обходим кровать до стороны, не занятой Иисусом. Наконец Макс ложится.

– Думаешь, я его не побеспокою?

– Нет, если будешь лежать спокойно и не шевелиться. Закрывай глаза и помолись вместе с ним, хорошо?

– Хорошо. Отче наш, сущий на небесах, да святится имя Твое…

– Макс… не вслух. Молись про себя.

– В тишине?

– В тишине молитва имеет большую ценность: это не внешнее проявление. Иисус не любит показное, ты разве не знаешь?

– Да, ты прав.

– Хорошо, тогда закрывай глаза и молись в тишине.

– А ты что будешь делать?

– Я? Не знаю. Что скажешь? Мне остаться с тобой или пойти поискать Пабло?

– Если ты его найдешь, то приведешь сюда?

– Конечно.

Макс немного размышляет.

– Иди поищи Пабло.

– Хорошо. Я его найду.

Снова все вместе

Я и не представлял, что мне вот так сразу повезет. Оставив Макса на своей кровати, я пошел в «Ротонду» – и нашел там всю нашу компанию.

Первый, кого я вижу, – мой покровитель, мой ангел-спаситель, Поль Александр; он вместе с братом. Как только мы замечаем друг друга, он мне широко улыбается и знаком подзывает к себе. Я обнимаю его и Жана, они наливают мне бокал вина. На столе стоит жареная картошка и оставшаяся пара колбасок.

– Ты голоден?

– Очень.

Поль знаком мне показывает, чтобы я угощался, и я не заставляю его повторять приглашение.

– У тебя здоровый вид.

– Да, я хорошо себя чувствую.

– Не думал, что ты так быстро вернешься.

– Мне не хватало братьев Александр. Мне не хватало Парижа.

Поль улыбается.

– Амедео, ты помнишь, что я врач? – говорит он, пользуясь тем, что Жан отошел поприветствовать своих друзей.

– Я правда хорошо себя чувствую.

– Никто не знает о твоей болезни.

– Даже твой брат?

– Даже он.

– Спасибо…

– Не благодари меня. Мне это предписывает моя профессия. У тебя был кашель?

– Немного, поначалу; потом все реже.

– Я вижу, что у тебя хороший аппетит.

Я улыбаюсь, откусывая колбаску.

– И вижу, что твой вес пришел в норму.

– Поль, будь спокоен: у меня все в порядке. Лучше расскажи, как тут у вас дела? Что происходит?

– У меня для тебя неприятная новость.

– Боже мой, что случилось?

– «Дельта». Муниципалитет не продлил мне договор об эксплуатации здания.

– И что теперь будет?

– Думаю, что нам придется оставить особняк. Спешки нет, но я тебе советую присмотреть жилье. Я думаю, что особняк, к сожалению, снесут.

– Но это ужасно! Значит, больше никаких вечеринок, костров, представлений, дискуссий, музыки, танцев…

– Зато ты будешь меньше отвлекаться. Ты что-то привез из Италии?

– Одну картину.

– Всего одну? Ты мало работал.

– Я занимался скульптурой.

Поль молчит, у него недовольный вид.

– Я знаю, что ты хочешь мне сказать; не говори ничего. Я должен был ваять.

– Почему?

– Потому что… это сильнее меня.

– Что?

– Тяга к скульптуре. Никто не хочет, чтобы я этим занимался. Ни врачи, ни родственники, ни друзья, ни женщины.

– Тогда успокойся и занимайся живописью.

– А я не могу заниматься и тем и другим? И живописью, и скульптурой? Посмотри на Пикассо.

– У Пикассо нет туберкулеза.

– Поль, я действительно должен отказаться от всего того, что хочу, в моем возрасте? Я слишком молод, чтобы откладывать свои мечты. Ты хочешь, чтобы я тоже стал кубистом?

Поль смеется.

– Твои дела шли бы неплохо. Кроме Пикассо, хорошо продаются работы Брака, Дерена, Ван Донгена…

– Нет, я не стану писать в стиле кубизма! Они ищут только средства выражения формы, их не занимает сама жизнь.

Поль невозмутимо и любезно улыбается.

– Не горячись. Мне не нужны от тебя картины в стиле кубизма. Но и скульптуры – тоже не нужны.

Я с яростью откусываю колбаску, Поль, заметив это, добродушно смеется.

– Амедео, я не хочу с тобой ссориться, ты только что приехал.

В этот момент я вижу, что Пикассо поднялся из-за стола, – и знаком подзываю его к нам. Он подходит, пожимает руку Полю.

– Амедео, ты поправился!

– Пабло, знаешь, в Италии хорошо кормят.

– Не так хорошо, как в Испании.

– Когда испанские блюда хотя бы наполовину приблизятся к итальянским, сообщи мне.

Он с улыбкой признаёт превосходство итальянской кухни. Я сразу перехожу к делу:

– Знаешь, у меня тут небольшая проблема…

– Если тебе нужны деньги, это неподходящий момент.

– Нет, мне не нужны деньги. Так значит, это правда, что о тебе говорят?

– Что говорят?

– Что ты жмот.

Я смеюсь – у него же, напротив, очень серьезный вид.

– Да пошел ты!

– Еще говорят, что ты обидчивый.

– Qué te hace pensar eso, hijo de puta?[35]35
  Почему ты так думаешь, сукин сын? (Исп.)


[Закрыть]

– Видишь? Значит, это правда.

Мы с Полем смеемся, я делаю глоток вина.

– Пабло, не переживай: не надо мне денег. Но я оставил на своей кровати твоего друга Макса Жакоба.

– Макс Жакоб в твоей кровати? Я думал, у тебя вкус получше.

– Знаешь, Макс отчаянно тебя искал. Он был под кокаином и, возможно, еще и пил. Во всяком случае, он увидел Иисуса в моей комнате, лежащим на моей кровати, и принялся молиться вместе с ним.

Поль хохочет, Пикассо же ошеломлен.

– Макс и Иисус Христос?..

– Дело в том, что мне теперь негде спать.

– Почему?

– Потому что они вдвоем на моей кровати.

Поль уже сгибается пополам от смеха, но Пабло все еще ничего не понял.

– Ты меня дурачишь?

– Нет, Макс правда хочет видеть тебя. Он говорит, что ты такой же, как он.

– Я – как он? Я совершенно так не думаю.

– Он рассказал мне про «Авиньонских девиц».

– О нет… Он и тебе говорил, что это проститутки с сифилисом?

– Да.

– Я ему всего лишь сказал, что это сцена из борделя и что Авиньон – это на самом деле улица Авиньон[36]36
  Callede Avinyо́ – улица в Барселоне.


[Закрыть]. Макс сходит с ума.

– Поскольку он мне признался, что влюблен в тебя, поскольку вы с ним делили жилье и поскольку он не уйдет с моей кровати, пока не придешь ты, – скажи, как мне выйти из этой ситуации без твоей помощи?

Я шучу, но Пабло остается серьезным.

– Амедео, друг мой, Макс Жакоб под действием наркотиков, которые он часто употребляет, переживает мистический период, невроз, сопровождаемый желанием принять христианство.

– Я знаю.

– Я очень устал – и по этой причине сейчас пойду спать в свою кровать, и тебе советую сделать то же самое.

– Я тебе только что сказал, что я не могу: я не помещусь там.

– Тогда сделай так, чтобы Макс и Иисус немного подвинулись. Спокойной ночи.

Пикассо уходит и сталкивается в дверях с юношей-виолончелистом. Думаю, ему не больше двадцати. Он обменивается понимающим взглядом с официантом, располагается на стуле неподалеку от входной двери и начинает играть. Я практически сразу узнаю сюиту № 1 Баха.

– Амедео, я записал тебя для участия в следующей выставке Салона Независимых, которая пройдет в саду Тюильри. Ты доволен?

– Поль, я счастлив. Сколько работ можно представить?

– Шесть картин.

– Только картины? А скульптуры нельзя?

– Амедео…

– Да, я понял.

– Я надеялся, что ты что-то привезешь из Ливорно.

– Я напишу новое, обещаю.

Я слушаю юношу, который продолжает играть, несмотря на болтовню и шум, исходящий от невнимательной публики. Его исполнение производит на меня впечатление, я растроган. Особенно меня потрясло его безразличие к всеобщему невниманию. Он играет не для других, а исключительно для себя. Он положил свою шляпу на ближайший столик – возможно, кто-то даст ему несколько монет, – но его внимание направлено не на это, он сосредоточен только на музыке. Красота его движений содержит в себе и красоту музыки. Инструмент, композиция и музыкант слились воедино.

Когда музыка затихает, никто не аплодирует, кроме нас с Полем; мы же хлопаем до боли в ладонях. Юноша кивает нам в знак благодарности и готовится исполнить следующее произведение. Пока он не начал, я встаю и направляюсь к нему.

Я возвращаюсь на свое место и улыбаюсь Полю в знак победы.

– Что ты ему сказал?

– Что хочу написать его портрет. Сначала он отказался.

– Почему?

– Он говорит, что не может притворяться, будто играет. Я разрешил ему играть по-настоящему во время позирования.

– Он будет играть, а ты его напишешь… Это восхитительно!

Поль наливает еще выпить. В этот момент я вижу, что в ресторан зашла Кики, она нервно оглядывается по сторонам. Она тоже меня замечает, я зову ее к нам.

– Кики, любовь моя…

Она выглядит совершенно недовольной, и у нее недружелюбный взгляд.

– Я узнала от других, что ты вернулся.

– От кого?

– Тебя не должно это интересовать!

– Ты злишься?

– Я бы очень хотела не злиться.

– Что случилось? Я что-то сделал не так?

– Я же тебе сказала: я узнала от других, что ты вернулся.

– Я только что приехал. Я не знал, где тебя найти.

– Зато я знала. Я заходила к тебе домой, в «Дельту».

Мы с Полем обмениваемся взглядами и начинаем догадываться, что произошло.

– Ты знаешь, кто был в твоей постели?

– Макс Жакоб.

– Ах, и ты мне это так просто говоришь?

– А как я тебе должен это сказать?

Поль смеется.

– Он был совершенно голым.

– Что?

– Голым!

Полю, должно быть, очень весело, – а мне нет. Я пытаюсь объясниться:

– Но это невозможно. Он был полностью одет, когда я уложил его в постель.

– Ты уложил его в постель? Прекрасно!

– Но я сразу ушел. Видимо, он потом разделся.

– А я так хотела увидеть там – тебя…

Кики разыгрывает роль.

– Я люблю тебя, Кики с Монпарнаса.

– Лгун!

– Поверь мне.

– Ты предпочитаешь Макса Жакоба!

– Не говори ерунды…

Поль приходит мне на помощь:

– Это правда, я свидетель: Макс влюблен в Пикассо.

– Я сейчас видела Пикассо, на улице.

– Я знаю, он только что ушел. Я просил его заняться своим бывшим сожителем, но он отказался.

– Пабло жил с Максом?

– Как же так, ты королева Монпарнаса – и не знала об этом?

– Странный союз…

Кики, похоже, смягчилась.

– Между прочим, Макс Жакоб не сидел возле тебя, когда ты болел. Он приходил пару раз, но оставался ненадолго.

Я улыбаюсь этой милой шпильке ревности – вероятно, уже последней; блестяще сыгранная сцена скандала завершается, Кики удовлетворена.

– Посиди с нами, выпей вина.

Кики присаживается рядом со мной, Поль наливает ей вина, и все становится как прежде. Ливорно позади.

Через некоторое время вся наша компания собирается вместе, как раньше.

Виолончелист присоединился к другим музыкантам, и теперь они играют вместе. Кики ходит между столиков, к нам с Полем подсели Мануэль с Арденго, Джино Северини, Утрилло, Фудзита и новый персонаж, которого я не знаю, некто Хаим Сутин. Его привел Утрилло, и, соответственно, он его и представляет:

– Сутин родился в белорусском поселке, он плохо говорит по-французски. Он художник.

Это крупный рослый мужчина с огромными руками, детским лицом, растрепанными волосами и смуглой кожей. Я замечаю, что у сидящих рядом с новичком очень серьезные лица, практически сердитые и даже враждебные. Сперва я не понимаю причину, но вскоре становится ясно, что дело в дурном запахе – выражение лица Поля Александра это недвусмысленно показывает. Мой друг, всегда элегантный, безупречно одетый, чистый и надушенный, не привык к соседству людей со специфическим запахом. Я вижу, как он небрежно вытаскивает из кармана пиджака платок – должно быть, пропитанный парфюмом, – и подносит его к носу, чтобы перекрыть дурной запах, исходящий от бедного Сутина. Этот жест проясняет ситуацию, и, получше взглянув, я осознаю, что кожа нашего нового знакомого на самом деле не столько смуглая, сколько невероятно грязная.

Утрилло, который в трезвом состоянии – образец хороших манер, продолжает нас знакомить:

– Сутин – еврей из Минска.

Морис указывает на меня и говорит Сутину очень медленно и громко, чтобы тот лучше понимал:

– Амедео Модильяни, итальянец; он еврей, как и ты.

Сутин кивает и улыбается мне. Я с удовольствием отвечаю ему улыбкой. К сожалению, слова, произнесенные Морисом очень четко и громче обычного, были услышаны человеком за соседним столиком. Он тоже повышает голос, обращаясь к своим сотрапезникам, – так, чтобы все могли слышать, включая нас:

– Когда-то их не пускали в кафе.

Я оборачиваюсь и смотрю на него; не думаю, что я его знаю.

– Когда-то они общались только между собой, жили своими общинами, а за пределами общин их могли поселить разве что с собаками…

Я переглядываюсь с Полем. Он знаком мне показывает, чтобы я не обращал внимания, но говоривший не собирается прекращать:

– Они либо ростовщики, либо эксплуататоры, скупые и бесчувственные.

Я бросаю на него красноречивый взгляд, давая понять, что он заходит слишком далеко со своими антисемитскими стереотипами.

Однако он не унимается:

– Знаете анекдот про еврея? В общем, один друг говорит ему: «Какие красивые у тебя часы». А тот отвечает: «Они мне очень дороги, мне их продал отец на смертном одре».

Все сидящие за его столиком смеются. Я поднимаюсь и пристально смотрю на этого типа, который, по всей видимости, перепил.

– Я – еврей.

– Да, мы поняли. Я бы на твоем месте этим не хвастался.

– А ты кто такой, мудак?

Он тоже встает.

– Я тот, кто отправит тебя домой с переломанными костями.

Поль протягивает руку, пытаясь меня остановить, но поздно: я уже вскочил на стул и нахожусь выше своего противника. Я прицеливаюсь и бью его, удар приходится ему точно в ухо. Мужчина летит в сторону своего столика, опрокидывая бокалы и бутылки с вином, которое проливается на его друзей. Те тут же вскакивают, практически одновременно встают и мои друзья. Теперь мы стоим друг против друга, какое-то время сохраняя молчание. Огромный мужчина из их компании пробивается через остальных.

– Предоставьте этого еврея мне.

У него уверенный и агрессивный вид человека, который знает, как причинить боль оппоненту, и в этот момент его оппонент – я. Он направляется ко мне быстрым шагом. Я все еще стою на стуле. Вижу, как он приближается. Он действительно очень здоровый, и у него огромные руки. Я отдаю себе отчет, что бесполезно изображать из себя героя, – и прыгаю еще выше, на стол.

Все посетители «Ротонды» наблюдают за сценой с большим интересом. Это уже вторая драка с моим участием в этом заведении, не считая еще одной на улице.

Здоровяк направляется ко мне, в то время как тот, которому я врезал, с оторопевшим видом обмяк на стуле, куда его усадили друзья. Я перепрыгиваю на соседний столик, опрокидывая по пути бокалы и бутылки и наживая себе новых врагов. Громила делает попытку меня схватить, но я уклоняюсь и прыгаю на другой стол. В этот момент мой преследователь оказывается лицом к лицу с новичком, Сутиным, который встает перед ним с совершенно бесстрашным видом. Он обращается к мужчине на ломаном французском с русским акцентом:

– Я еврей, тоже.

Эти двое какое-то время разглядывают друг друга. Я замечаю, что они примерно одного роста, одинакового телосложения и с одной и той же злостью в глазах. Лицо Сутина, которое совсем недавно мне казалось детским, приобрело свирепый и жестокий вид.

Сутин испепеляет противника взглядом. Я не спускаю с них глаз, чтобы понять, продолжать ли мне убегать – или можно остановиться, и оцениваю силы соперников.

Тут мой преследователь совершает грубую ошибку – толкает Сутина в грудь. Дальнейшее происходит за считаные секунды: Хаим уворачивается и затем с силой хватает своего противника за запястье, выкручивает его и классическим приемом заворачивает ему руку за спину. Громила испускает крик и обрушивается на колени от боли, но, падая, усугубляет натяжение суставов – и, соответственно, свои страдания. Хаим наклоняется, чтобы сказать ему пару слов:

– Если как еврей в Минске растешь – знаешь, как обращаться с людьми как ты.

После этих слов Сутин наносит несильный сухой удар по его руке, слышится зловещий хруст – но не сломанных костей, а скорее рвущихся связок и хрящей. Побежденный падает на пол и теряет сознание.

Сутин смотрит на меня и протягивает мне руку; я, еще не успевший слезть со столика, с удовольствием ее пожимаю.

– Ты уложить одного, а я уложить другого.

Я спускаюсь со столика и обнимаю его. Мне требуется доля секунды, чтобы понять совершённую ошибку. Я чувствую его запах – сильный и резкий, как от дикого животного; он проникает через нос и ударяет мне в мозг. Сутин окутан этим невидимым облаком зловония, способным шокировать любого. Я, как и остальные, предпочитаю не подавать виду, чтобы его не обидеть; тем более после того, как я увидел, на что он способен.

Компания, сидевшая за враждебным нам столом, забирает своих павших товарищей и тащит за собой к выходу. Мы оглядываемся вокруг, но в лицах присутствующих видим скорее ошеломление, чем солидарность. Возможно, не все уловили причину возникновения драки, а может быть, антисемитизм – более распространенное явление, чем я думал.

Мы медленно идем по дороге; на улице теплый ветерок.

– Что ты творил в Ливорно?

– Я занимался живописью, скульптурой, много ел, совсем не пил, гулял по морскому побережью, думая о тебе, поругался со своей сестрой, проводил время с мамой, виделся с друзьями и, самое главное, я встретился с Оскаром, самым дорогим моим другом.

– Это то, чем ты был занят. А я хочу узнать, что ты творил.

– То есть?

Она останавливается и пристально смотрит мне в глаза; у нее кошачий взгляд.

– Я имею в виду женщин.

– Кики, я не прикасался к женщинам несколько месяцев. Я люблю только тебя.

Она заливается смехом, как и всегда, когда я говорю ей о своей любви.

– Врешь.

– Клянусь тебе. Единственная посторонняя женщина, которую я видел, была портниха, подруга моей матери; она мне сшила пару бархатных костюмов, две пары брюк и пиджак.

– А ты что ей дал взамен?

– Глупенькая… Расскажи лучше о себе.

– Нет.

Она поворачивается, отходит от меня танцующей походкой и улыбается:

– Я тебе ничего не скажу.

Она кружится, подходит ко мне, кладет руку мне на плечо и делает еще один оборот.

– Ах, значит, это ты натворила дел.

– Я – это я. – Она лукаво улыбается и отвешивает мне поклон.

– Ах, конечно, королева Монпарнаса может делать все что хочет, потому что она правит богемным миром.

– Точно!

– А я-то, глупый, думал, что ты мне верна.

– Моди, я никогда никому не верна, особенно тому, у кого на уме только он сам и его искусство.

– Кики, любовь моя, я тебе это прощаю.

– Я это знала.

И тут же, играя, она притворяется недовольной:

– Видишь? Тебе неважно, провожу ли я время с другими мужчинами.

– Ты только что сказала, что ты – это ты, что ты никогда никому не верна. Я знаю, какая ты, и я счастлив, что ты свободна.

Она улыбается и подходит ко мне ближе.

– Ты ни капельки не ревнуешь?

– Я безумно ревную, но из любви к тебе я этого не показываю. Ведь ревнивые мужчины – такие скучные, правда?

– Да, ужасно скучные. Но если бы ты был немного ревнивым, я была бы не против.

– Хорошо.

Теперь уже я начинаю разыгрывать роль.

– Тогда говори, с кем ты встречалась, пока меня не было!

– Ты неубедителен.

Я притворяюсь еще более злобным.

– Грязная шлюха, говори, с кем ты спала!

– У тебя ничего не получается, я тебе не верю.

Я смеюсь и обнимаю ее.

– Ладно, тогда пойдем спать?

– Куда?

– Ко мне.

– К тебе нельзя, в твоей кровати Макс Жакоб.

– Мы его выгоним, хотя наверняка он уже и сам ушел.

– Ты снова тащишь меня в постель, Модильяни?

– Боюсь, что да, Кики.

Я пытаюсь ее поцеловать, но она отстраняется.

– Ты это делаешь только потому, что у тебя было несколько месяцев воздержания.

– Нет, я это делаю, потому что люблю тебя.

Она высвобождается из моих объятий и разыгрывает роль крайне востребованной женщины.

– Меня все желают, а ты чем отличаешься от остальных? Что ты можешь дать больше, чем другие, всеми желанной королеве? Ты беднее всех остальных.

– Ты права.

– Так почему я должна провести ночь с тобой, а не с другим мужчиной?

– Потому что ты королева Монпарнаса, а я принц из Ливорно.

– Да, старая история. Принц без единого франка.

– Зато у меня есть белый конь.

– Где?

– У меня дома. Если пойдешь со мной, я тебе его нарисую.

Она заливается смехом и бросается в мои объятия.

– Я тебя обожаю, Модильяни! У тебя есть то, чего нет у других: ты меня смешишь.

– Тогда я хочу сказать одну очень серьезную вещь: мы проведем ночь вместе, потому что мы любим друг друга и потому что всегда будем друг друга любить.

Ничего не отвечая, она целует меня своими красными губами.