Текст книги "Принц Модильяни"

На кресте

Мама, папа, я его люблю. Несмотря на то, что он не крещеный, я люблю его с того момента, как увидела его впервые. Неважно, что он не молится перед распятием, – художник молится своим искусством. Богу нужны не его молитвы, а его способ видения мира. Он не просит помощи ни у кого, даже у Бога, потому что не чувствует себя достойным помощи. Не испытывайте к нему ненависти или презрения – потому что он сам не умеет ни ненавидеть, ни презирать. Я вас прошу: не злитесь на меня. Уходя жить с ним, я лишь следую своему сердцу.

Я надеюсь, что в будущем вы не откажетесь от встреч со мной.

Я вас люблю.

Жанна.

Я поднимаю голову от листа бумаги и смотрю на Жанну с недоверием.

– Это то, что ты написала родителям?

– Да.

– Ты ушла навсегда?

– Да.

Я смотрю на Жанну, которая ушла из дома без единой вещи, – и не знаю, смеяться ли мне или беспокоиться.

– Ты сказала им, что не вернешься?

– В этом нет необходимости. Я написала им об этом. Ты видел, как она с тобой обращалась?

– Но, увидев такую записку, они придут в ярость.

– Я написала четыре или пять, постоянно что-то исправляла. Они все примерно одинаковые. Я не знала, какую выбрать, и оставила одну наугад.

– Я мог бы поговорить с твоим отцом.

– Это бы только усугубило ситуацию.

– Я бы попытался ему объяснить, что в нашей любви нет ничего плохого.

– Это бесполезно. Амедео, ты не понимаешь: они всё о тебе знают – что ты делаешь, с кем встречаешься. Знают, что у тебя недостаточно денег для нас двоих.

– Деньги, как всегда… Я заработаю.

– Они знают, что ты куришь гашиш и выпиваешь.

– А они знают, что ради тебя я бросил это?

– Они говорят, что ты разрушишь мою жизнь, потому что ты еврей и потому что твои предки распяли сына божьего.

– Но ведь и сын божий был евреем.

– Для них – нет.

– Как нет?

– Они знают только то, что говорят священники в церкви.

– Но это смешно! Бог евреев и христиан – один и тот же.

– Они говорят, что это не так.

– В таком случае они ничего не знают.

– Ты еврей, и им этого достаточно.

– Но я не исповедую никакую из религий.

– Это еще хуже.

– Они все же твои родители…

– Амедео, пойми, я не могу жить с людьми, которых в итоге возненавижу.

Жанна впервые за время нашего знакомства расплакалась. Ее прекрасное лицо залито слезами.

Мне открывается та ее сторона, которую я не знал: беспомощность и отчаяние. В ее душе разверзлась пропасть между детским миром и взрослой жизнью, в которую она переходит. По одну сторону – ее родители, и я – по другую. Я чувствую всю тяжесть ответственности и в то же время силу ее любви. Я не одобряю ее принятое за пару секунд решение уйти из дома и хорошо представляю его последствия, но признаю, что мне приятен такой жест.

– Моя мать говорит, что ты на четырнадцать лет старше меня, что ты выглядишь больным, что ты такой же сумасшедший, как Утрилло, и что вас уже не раз забирали в полицейский участок. Это правда?

– Провести ночь в камере – это не самое страшное, что может случиться, особенно если за тебя вносит залог сам Пикассо.

Она снова начинает плакать. Я пытаюсь ее успокоить:

– Жанна, ты должна признать, что я совсем не тот человек, которого супруги Эбютерн хотели бы для своей дочери. В этом они правы.

– Но я тебя люблю.

– Именно этого они и не понимают. Но чего ты от них ожидала? Твоя мама выходит из дома только на мессу, а твой отец знает только дорогу с работы домой. Они лишены любознательности, интереса и любви к жизни.

Она плачет еще надрывнее. Прохожие, видя эту сцену, наверняка рисуют в уме трагический сюжет. Со стороны мы – рыдающая юная девушка и обнимающий ее взрослый мужчина – не выглядим как влюбленные, собирающиеся жить вместе.

– На этом дело не закончится. – Жанна смотрит на меня в отчаянии. – Они сделают все, чтобы помешать нам… Но я им не позволю.

– Чтобы любить меня, ты готова потерять любовь своих родителей?

– Амедео… мы не можем вернуться назад. Поклянись мне.

– Я клянусь тебе. Но почему ты просишь об этом? Ты боишься?

– Я беременна.

Снова Кики

Я сижу в одиночестве в «Ротонде» за бокалом вина. Идея стать отцом заслуживает уединенных размышлений, и нет большего уединения, чем находиться среди нескольких десятков человек, которым до тебя нет никакого дела. Окружающий шум не мешает мне, напротив, он меня изолирует.

Я – отец. Маленькое живое существо будет зависеть от существа крайне больного. Я разделю свое существование с ребенком, который может заразиться от меня, или в скором времени стать сиротой, или страдать от голода из-за моей неблагонадежности. Мой секрет предъявляет мне счет.

У меня есть женщина, которая любит меня, которая хочет родить мне ребенка, – но я не признался ей в том, что у меня туберкулез. Я ничтожество, но что я мог сделать? Никогда не познать любовь? Запретить себе эмоции во имя корректности? Сейчас у меня нет тяжелого кризисного состояния. Могу ли я лишить себя той жизни, на которую все имеют право? Я должен был избегать контактов, чувств, женщин, сексуальных наслаждений, любви. В таком случае было бы лучше умереть в детстве и не становиться невзорвавшейся бомбой, путешествующей по миру.

У Жанны под сердцем зреет новая жизнь, она молода и жизнерадостна, а я полон стыда, и на этот раз будет недостаточно скрыться и притвориться здоровым. Скрыв правду, я потеряю право быть любимым отцом.

Возможно, меня просто поглощает моя предрасположенность к драме, и все на самом деле намного проще. Может быть, в том, что со мной происходит, есть какой-то знак, который я должен уловить. Возможно, отцовство способно меня изменить и сделать лучше.

– Моди…

Я оборачиваюсь и вижу Кики. Это единственный человек, компанию которого я могу принять в данный момент.

– Ты два часа сидишь неподвижно. Смотришь на бокал и не пьешь. Давай выпьем вместе. За твое здоровье.

Я улыбаюсь и замечаю, что у нее в руке бокал вина.

Она пьет, но я остаюсь неподвижен и молчалив.

– Что с тобой? Что-то случилось?

– Не знаю.

– Скажи мне. Давай, расскажи все своей Кики.

Я печально улыбаюсь.

– Она беременна.

– Боже мой, кто?

Я не отвечаю и ограничиваюсь тем, что слегка развожу руками.

– Жанна Эбютерн? Твоя девушка?

Я киваю. Кики светится от счастья. Она бросается мне на шею.

– Тогда мы должны выпить за твое отцовство. Ты станешь папой!

Я не ожидал такой восторженной реакции с ее стороны. Она действительно счастлива и не понимает моей холодности.

– Ты не рад?

Я не знаю, что ответить. Кики многого не знает…

– Моди, что с тобой? Ты обеспокоен? И правда, как ты на ней женишься? В церкви или в синагоге?

Собственная шутка ее рассмешила, но почти сразу она становится серьезной:

– Ее родные не будут рады такому событию. Еврей в семье святош. Когда они тебя увидят, они перекрестятся.

Кики проницательна – и может все понять, даже если я молчу.

– Ты должен быть счастлив! Не валяй дурака. Жанна тебя исправляет. С тех пор как ты с ней, ты больше пишешь и меньше пьешь. Ты даже наконец-то перестал ваять. Все это заметили. Кто знает – может, она способна тебя успокоить, сделать более стабильным и превратить тебя в великого художника? И знаешь, ты хорошо выглядишь. Спокойный, безмятежный. С тех пор как ты избавился от этой ненормальной журналистки, ты даже стал более приятным в общении. Ты больше ни с кем не ругаешься. Недавно я не поверила своим ушам, когда Пикассо сказал тебе, что написал картину поверх той, что ты ему подарил, – и ты просто ответил: «Она была твоя». Раньше ты бы обиделся и распустил руки.

Я киваю, улыбаясь. Кики права.

– Вот увидишь: дети делают людей лучше.

– Я как раз думал об этом перед тем, как ты пришла.

– Но ты должен завязать с опиумом.

– А ты откуда знаешь про это?

– Ты все еще удивляешься? Я все знаю. Все.

– Опиум – это болеутоляющее; он позволяет не чувствовать страх и боль.

– Чепуха. Опиум тебя отупляет.

– Возможно, это то же самое.

– Ты знаешь, что я сама не святая, но некоторых вещей стоит избегать.

– Я знаю, Кики.

– Не заставляй эту девушку страдать… Ей не будет достаточно покурить, чтобы прошла та боль, которую ты способен ей причинить.

– Кики, я тебя люблю.

– Ты теперь должен любить только одну женщину, у тебя больше нет времени на других. Твоя мечта важнее твоей жизни. Я тебе это сказала, как только с тобой познакомилась. Теперь твой ребенок должен стать важнее твоей мечты.

– Ты, как всегда, права.

– Хорошо, тогда давай выпьем. – Кики поднимает бокал. – За твоего ребенка!

Артиллерийское орудие

Ирония судьбы и красота момента: я обустраиваю наш новый дом – на рю-де-ля-Гранд-Шомьер, на той же улице, где расположена академия Коларосси и где Жанна впервые меня увидела. Мы решили снять эту небольшую квартиру, расположение которой имеет для нас символическое значение. Збо выплатил мне аванс, и на эти деньги мы обустраиваемся. Я покрасил стены и оконные рамы, мы выбрали мебель у старьевщика и скоро переедем.

К сожалению, мы переживаем ад немецких бомбардировок, которые случаются, когда мы меньше всего этого ожидаем. Бомбы сбрасывают не с самолетов или цеппелинов, поэтому сирены не срабатывают вовремя, а парижане не успевают спрятаться в убежища. Это новое, только что изобретенное оружие; похоже, что немцы постоянно перемещают его по железнодорожным путям, чтобы его нельзя было обнаружить. Оно способно поражать на расстоянии многих километров. Слухи распространяются на улице: говорят, что один снаряд весит сто килограммов, что дальность его полета может достигать 130 километров и что ударная волна имеет радиус в 40 километров. Я живу в постоянном беспокойстве за Жанну и за ребенка; очень страшно создавать семью на фоне бомбардировок.

Теперь, когда я скоро стану отцом, я задаюсь вопросом: зачем я хотел пойти на фронт? Я не понимаю эту войну, не понимаю ее причин, и политики не могут объяснить мне, почему молодые люди умирают. Рассказы о войне – ужасающие; иногда мне случается видеть на улице грузовики, везущие раненых в больницы. Их форма запачкана землей и кровью, и многие стонут от боли. Больницы переполнены, а на могилах устанавливают лишь деревянные кресты.

От Поля Александра нет никаких вестей. В полевых госпиталях его не нашли – и, возможно, есть еще надежда, что он находится на передовой. Я не могу представить его погибшим, я не смогу это вынести.

Воскресенье

Воскресным утром добросовестные христиане покидают церковь со спокойными лицами людей, выполнивших свой долг. Я им завидую. У большей их части честное сердце, они молятся за окончание войны, за солдат на фронте и за тех, кто борется против смерти в больницах.

Религия не всегда лицемерна. Например, беднякам несложно следовать христианским заповедям: нет ничего невозможного в праведном поведении, когда в конце дня нет сил грешить или когда не хватает средств, чтобы искать соблазны. По большей части я испытываю отвращение к буржуа и аристократам, у которых два типа нравственности: одну они проповедуют, другую – практикуют.

Я держу дрожащую руку Жанны и смотрю на лица людей, которые по одному выходят из церкви после мессы. Скоро она увидит своих родителей. Я убедил ее рассказать им о беременности. Я чувствую, как Жанна сжала мою руку при виде их. Я узнаю ее мать, которая держит под руку серьезного мужчину, одетого в черный костюм. Мы делаем шаг им навстречу. Возникает неловкая пауза. Отец хладнокровен.

– Нужно было именно сюда прийти?

У него суровое, но нелепое выражение лица. Мать сжимает губы уточкой. Кажется невозможным, что эти родители произвели на свет столь непохожее на них создание. Ни у одного из них нет ни красоты Жанны, ни ее живого взгляда, ни тем более ее мягкости. Они кажутся просто испуганными животными, загнанными в клетку.

Я читаю в их глазах страх быть осужденными другими прихожанами. Жанна смотрит на мать.

– Мы хотим пожениться и…

Лицо синьоры Эбютерн искажается.

– Ты не должна была сюда приходить.

Жанна улыбается.

– Почему?

– Ты знаешь.

– Потому что меня все увидят? Поэтому? Я даже не знаю, кто все эти люди. Вы на протяжении многих лет приводили меня в эту церковь, но я ни с кем не знакома.

– Уходите.

– Нет, мама. Ты должна меня выслушать.

– Нам не о чем говорить, мы прочитали твою записку. Этого достаточно.

– Есть еще кое-что…

Синьор Эбютерн делает шаг вперед и смотрит в глаза дочери с презрением, которое меня пугает.

– Чего ты от нас хочешь?

– Я хочу, чтобы все было по-прежнему.

– Ты выбрала свой путь и теперь хочешь, чтобы мы это приняли и все было по-прежнему?

– Разумеется.

– Для меня никогда так не будет. Больше никогда.

– Папа…

– Не говори мне ничего.

Затем он с ненавистью смотрит на меня. В его глазах читается очевидное желание напасть на меня. Но место не позволяет ему действовать так, как он бы хотел. Чувствуется его разочарование.

– Я знаю, кто ты, и знаю, где тебя найти.

Немногословно и очень ясно. Затем он берет жену за руку, и они уходят, даже не удостаивая Жанну взглядом. Мы остаемся неподвижны, не в силах что-либо сказать или сделать. Меня не удивляет реакция отца – зная его по рассказам Жанны, я ожидал именно этого. Мать же вызывает у меня отвращение. Даже бездомная собака способна проявить больше любви по отношению к своим щенкам. Материнский инстинкт, подавленный фанатизмом… Я смотрю на Жанну, которая пытается сдержать слезы.

– Жанна, успокойся. Мы поступили правильно.

– Они даже не дали мне досказать…

– Я знаю.

– Ты больше не должен себя ни в чем упрекать.

– Я хотел сказать им о ребенке.

– Рано или поздно они об этом узнают.

Картины в стиле ню

Они все здесь, в доме Збо. Выставлены в ряд, одна за другой. Прислонены к стульям, столам и стенам. Они в гостиной, на кухне, в длинной прихожей, в спальнях. Они завершены.

На мои картины в стиле ню смотрят Жанна, Леопольд, Ханка, Луния, Паулетта и, прежде всего, синьора Берта Вейль, продавец предметов искусства и владелица крупной галереи – она заработала целое состояние на продаже картин современных парижских художников. Берта была первой, кто продал картину Пикассо и поверил в него. Она еврейка, как и я, но мне не следует ожидать особых привилегий. Говорят, что она очень требовательна.

Все молча перемещаются по дому, рассматривая картины. Все ждут, что скажет Берта, но пока она молча и внимательно исследует каждое произведение. Это продолжается бесконечно.

Больше всех нервничает Збо, он не спускает глаз с Берты, наблюдая за ее реакцией. Збо потратил немалые деньги на меня, на натурщиц и на все необходимое для реализации этой идеи. Мы ожидаем, что Берта Вейль решит организовать в своей галерее первую персональную выставку Амедео Модильяни.

Мы с Жанной в полной тишине обмениваемся вопросительными взглядами. У Жанны растерянное и взволнованное лицо, как у ребенка. Я смотрю на ее хрупкую фигуру, ее живот уже стал заметен. Мы оба знаем, что от мнения этой женщины может зависеть наше финансовое будущее и будущее ребенка, который скоро родится.

Даже Луния с волнением ожидает ответа. Она настолько сердечна, что, несмотря на обеспокоенность отсутствием вестей от мужа с фронта, проявила к нам искреннюю симпатию. Она сблизилась с Жанной, помогла ей пережить боль, причиненную враждебностью и безразличием ее семьи. Луния многое знает о нас, о наших денежных затруднениях, о моих разочарованиях как художника.

Наконец, Берта Вейль поворачивается и смотрит на меня проницательным взглядом.

– Модильяни, я уже долгое время не видела достойных картин в стиле ню… Ваши работы – неоценимы, уникальны, далеки от всяких условностей.

Напряжение наконец-то ослабевает, и все улыбаются. Похоже, что Збо еще больше гордится мной.

– Берта, я был уверен, что вам понравится.

– Это слишком слабо сказано. Мне не просто нравится; здесь нечто большее. Изысканность и чувственность, элегантность, которую можно найти только в утонченной классической итальянской живописи. Но вместе с тем эти работы – невероятно современные. Я не нахожу слов, чтобы выразить свои мысли. Эти работы выходят за границы моих ожиданий. Они безусловно должны быть выставлены на длительный период. Весь Париж должен увидеть вашу живопись.

– Синьора Вейль, я счастлив это слышать.

– Эти женщины двойственные, они сдержанны – и в то же время эротичны. Кажется, что их застали в момент близости.

– Это самые красивые натурщицы в Париже, они мне дорого обошлись, – некстати говорит Збо.

Берта Вейль изящно притворяется, что не расслышала.

– Моя галерея представит этот гарем на выставке, и все эти женщины будут соперничать за право быть избранными.

– И проданными.

Берта Вейль и на этот раз делает вид, что не слышала реплику Збо.

– Выставка продлится весь декабрь.

– Чтобы привлечь внимание публики, – Збо говорит с характерным для него коммерческим пылом, – я рекомендую выставить пару наиболее провокационных картин в витрину. Что скажете?

– Отличная идея, Леопольд.

Дорогая мама, беременность Жанны протекает без проблем.

Мои картины начинают продаваться, особенно портреты. Мне покровительствует крупный продавец картин, который гарантирует мне ежемесячный доход и организовывает мою первую персональную выставку в Париже. На выставке будут только мои работы, тридцать картин.

Мама, мои мечты начинают сбываться…

Всех целую.

Персональная выставка

– Амедео, хочу тебе сказать, что то, что мы с тобой делаем, – это действительно грандиозно. Ты для меня как брат. Ты, Жанна и ваш будущий ребенок – часть моей семьи. Для меня честь быть тебе полезным и помогать реализовать твои мечты. Я уверен, что однажды твои работы будут известны во всем мире.

– Збо… да ладно тебе.

– Невозможно, чтобы этого не произошло. Знаешь почему?

– Нет.

– Если ты видишь картину Пикассо – первое, что тебе непроизвольно приходит в голову: «Это работа Пикассо». Ты не можешь ошибиться. Пикассо невозможно ни с кем сравнивать, он уникальный.

– Так, и что?

– В отношении тебя – то же самое. «Это работа Модильяни». Невозможно ошибиться и спутать тебя с кем-то еще. Твой стиль – узнаваем.

– Збо, ты пьян.

– Да, порядочно. Ну и что?

– Поэтому ты на все смотришь оптимистично.

– Потому что я выпил?

– Да.

– Ерунда. Меня скоро вырвет, я приду в себя, но буду думать то же самое. Я рад, что мы вместе. Беатрис хотя бы в этом оказалась полезна – она познакомила нас. Ты ее видел с тех пор?

– Нет, ни разу.

– Даже случайно?

– Если она не хочет кого-то видеть, то не увидит даже случайно.

– Когда она увидит твою выставку, то поймет твою гениальность.

– Ты ошибаешься, Збо. Когда она увидит мою выставку, то скажет всем, что это ее заслуга.

В галерее Берты Вейль полно народу. На выставку пришли все известные мне парижские художники, среди них – мои давние друзья: Джино Северини, Мануэль Ортис де Сарате, Леонард Фудзита, Константин Бранкузи, Макс Жакоб и многие другие; я пока не видел только Пабло.

Я вижу много незнакомых мне людей, которые с большим уважением пожимают руку Леопольду и Берте. На их лицах одобрение и восхищение.

Ко мне подходит Мануэль и обнимает меня.

– Друг мой, ты нашел свой путь. Эта выставка – самая интересная в этом сезоне.

– Спасибо, Мануэль, я знаю, что могу доверять твоему мнению.

– Ты поразвлекся, да?

Я замечаю в глазах Мануэля чувство зависти.

– В каком смысле?

– Пока писал всех этих девушек.

К нам, подпрыгивая, подходит Макс Жакоб.

– Моди, тебе удалось заинтересовать даже меня, равнодушного к женской красоте.

Мануэль и Макс смеются, а я замечаю, что пришел Пикассо. Я спрашиваю Макса:

– Что говорит Пабло?

– Ничего не говорит – значит, ему нравится.

Бранкузи кладет мне на плечо свою огромную руку и шепчет на ухо:

– Вот видишь? Я всегда это знал. Ты упрямый.

– Такой же упрямый, как мрамор, который я больше не буду резать.

– Мы должны за тебя выпить. – Северини принес бутылку белого вина, он раздает нам бокалы и разливает вино. – Модильяни нравится женщинам, а женщины Модильяни нравятся нам!

Мы чокаемся и выпиваем.

– А где Жанна?

– Она придет попозже. Она сейчас отдыхает.

К нам присоединяется Збо, возбужденный и довольный.

– Амедео, все идет отлично, все отзывы – восторженные.

Джино протягивает бокал Леопольду – и в этот момент мы слышим крики с улицы. Я подхожу к витрине, где выставлены две мои картины, и вижу, что снаружи собралась толпа жестикулирующих и явно недовольных людей. Через стекло я не слышу, что именно они кричат, и у меня создается ощущение, что все это происходит внутри аквариума. Собравшиеся хватают друг друга за одежду, толкаются, чтобы пробраться к витрине; я же замер в оцепенении, потому что среди этой неразберихи, среди этих искаженных от непонятной ярости лиц я узнаю одно, которое я видел лишь раз в жизни, но с тех пор не могу забыть. Это лицо синьора Эбютерна. Он один в этой гомонящей и беспорядочной толпе остается неподвижен, на его довольном лице застыла едва уловимая улыбка.

Мы со Збо пробираемся сквозь толпу и подходим к Берте Вейль.

Я оглядываюсь по сторонам, но отца Жанны уже след простыл. Возможно, я ошибся или у меня было видение.

Мужчина в штатском в сопровождении жандарма что-то говорит Берте; ему приходится повышать голос, чтобы его услышали.

– Слишком много на обозрении – вообще всё!

– В каком смысле?

– Вы притворяетесь, что не понимаете?

– В многовековой истории искусства были картины в стиле ню всевозможных жанров.

– Но эти отличаются особыми, хм, деталями.

– Какими?

– Вы разве не видите?

– Чего?

– Тут видны волоски!

– Вы шутите?

– Вы должны закрыть выставку.

– По какой причине?

– Оскорбление целомудренности. У меня предписание.

– Но мы только что открылись!

– А теперь закроетесь.

– Как вас зовут?

– Русселот, комиссар Русселот. Но я ничего не решаю – это приказ начальника полиции. Он получил несколько десятков жалоб.

– Но почему? Я не понимаю.

– Потому что в то время, как наши солдаты умирают на фронте, здесь выставлены подобные вещи.

Берта возмущена еще больше.

– Но это абсолютный идиотизм! Между этими событиями нет никакой связи!

– Меня это не интересует. Или вы закроетесь добровольно, или я вызову еще жандармов и мы закроем вас принудительно.

Я слушаю этот разговор молча. У меня нет сил, я беспомощен и не способен защитить свое творчество.

У меня кружится голова, мне не хватает воздуха, в ушах шумит – и все эти люди с искаженными лицами кричат беззвучно, я больше ничего не слышу. Перед глазами возникает улыбающееся лицо синьора Эбютерна. Потом я решаю, что и оно, вместе со всем остальным, должно исчезнуть в темноте.

Я снова увидел свет, только когда проснулся на матрасе, расстеленном на полу курильни. Тот самый, уже привычный мне свет, мягко танцующий вместе с тенями заведения.

У меня неясные воспоминания. Мои картины, толпа, Збо, синьор Эбютерн. Я даже не знаю толком, что пережил.

Я медленно поворачиваюсь на бок. Рядом со мной какие-то люди – один юноша спит полностью одетый, другой курит, обнаженная девушка закинула свою ногу на меня, ее волосы распущены. Я глажу ее мягкую кожу, пытаясь понять, кто она такая. Я ее не узнаю.

Я не помню – ни как тут оказался, ни сколько времени уже здесь. Должно быть, я не только курил, но еще и пил, поскольку на полу валяется бутылка коньяка, а от моей одежды несет алкоголем. Мои рубашка и брюки расстегнуты – вероятно, у меня что-то было с этой девушкой. Наверняка ничего особенного – не думаю, что я был в состоянии иметь интимные отношения. Опиум и коньяк мешают мне вспомнить.

Я поднимаю голову, пытаясь прийти в себя, застегиваю рубашку и брюки, убираю с себя ногу девушки и пытаюсь встать. Все кружится, в глазах режет, боль в висках. Я чувствую, как кровь отливает от головы, и снова падаю на матрас. Девушка стонет, поворачиваясь на бок. Я опять медленно поднимаюсь, и на этот раз у меня получается устоять на ногах. Похоже, я в состоянии уйти. Я спотыкаюсь, наступая на какие-то предметы, которые не могу различить в полумраке. Впрочем, я с трудом могу различить самого себя.