Текст книги "Принц Модильяни"

Квартира

– Я ищу квартиру.

– Почему?

– Хозяйка дала мне неделю, чтобы съехать.

– Амедео, что ты натворил?

– Неважно.

– Нет, мне очень любопытно. Никто не может вообразить, что Модильяни выселяют как какого-то распутного представителя богемы, у которого нет денег.

– Проблема не в деньгах.

– Значит, в поведении?

– Вроде того.

– Ты кого-то побеспокоил? Устроил представление?

– О, еще какое!

– Странно. Не похоже на тебя.

– Очевидно, достаточно одного раза, особенно если ты итальянец.

– Расскажи!

Макс Жакоб – один из самых любопытных людей в Париже, ему до всех есть дело, и по этой причине он один из самых информированных.

– Макс, мне нужна квартира.

Он недооценивает серьезность ситуации.

– В самом деле? Квартира? Не хочешь жить в Гранд-отеле?

– Было бы неплохо…

Макс оборачивается и зовет Мануэля. Тот пробирается через столики «Проворного кролика» и подходит к нам.

– Амедео ищет квартиру. Его выгнали.

– Выгнали? Но это безобразие, нельзя выселять принца! Мама перестала слать тебе деньги?

– Господи, и ты туда же? Нет, причина не в этом.

– Он плохо себя вел. И не хочет рассказывать, что натворил.

Мануэль не выглядит удивленным.

– Если встречаться с Кики, всякое может произойти. Верно?

Я молчу, чтобы не признавать, что он угадал с первой попытки.

– Амедео, ты хочешь найти другой пансионат?

– Нет, Мануэль. Я хочу место, где можно работать.

– Студию?

– Да.

– В студии может не быть удобств, воды, электричества…

– Я хочу ваять.

– Амедео, дорогой, ты будешь страшно шуметь. Целый день с молотком и резцом. Ты будешь кошмарным соседом.

– Макс прав. Тебе нужно найти таких соседей, которые не будут жаловаться; в идеале таких же шумных, как и ты.

– У тебя есть что-то на примете?

Мануэль переглядывается с Максом.

– Может быть, «Дельта»?

– Я только что видел Александра, он был здесь.

– Он уже ушел?

– Не знаю.

– Надо его найти.

Я не понимаю, о ком они говорят. Всегда есть кто-то в художественном кругу, кого я еще не знаю и кого все остальные считают просто незаменимым.

Мануэль Ортис де Сарате – безалаберный голодранец, но если речь идет о том, чтобы мне помочь, он не отступится. Он поднимается и идет искать человека, о котором говорил.

– О ком идет речь?

– Поль Александр – красивый мужчина, обаятельный, изысканный. Он врач, но любит художников и помогает им работать. Он приобрел особняк на рю-дю-Дельта, худо-бедно отреставрировал и теперь сдает комнаты художникам и скульпторам.

– А почему вы мне никогда о нем не говорили?

– Не знаю… тебе хорошо жилось в пансионате.

– Макс, мне нужно работать.

– «Дельта», так сказать, не в лучшем состоянии.

– Неважно.

– Поль, естественно, там не живет. Он слишком шикарен для подобного места. И да: он не гомосексуалист.

– Макс, почему тебя так волнует, кто с кем спит?

– Я не хочу быть единственным содомитом в Париже.

– Не переживай, ты не единственный, в Париже их полно.

– Знаю, но я единственный идиот, который хотел бы не быть таким. Я серьезно думаю принять католичество.

– Шутишь? Еврей становится католиком?

– Да. Так все было бы проще. Я бы мог грешить – и потом исповедоваться.

– Это не так работает.

– Христианский Бог знает, что мои грехи обусловлены не моей волей, а моей слабостью.

– Ты говоришь ерунду. Ты пьян?

– Ты же знаешь, я всегда немного пьян.

– Злоупотребление алкоголем – это тоже грех для католиков.

– Грех и прощение… грех и прощение, и так до бесконечности, вот что мне подходит. Знаешь, о чем говорится в Торе? Что гомосексуальные связи наказываются смертью.

– Я не интересуюсь религией. Мне важнее духовность.

– Мой отец всегда думал, что я дьявол, потому что мне нравилась женская одежда. Ты правда считаешь, что мне не стоит менять веру?

– Макс, поступай как хочешь, от этого особо ничего не изменится.

Макс отвлекается и смотрит на кого-то за моей спиной.

– А вот и Поль Александр.

Я оборачиваюсь и вижу Мануэля в сопровождении худого и очень элегантного мужчины.

– Амедео, познакомься. Это Поль Александр.

– Очень приятно.

– Мне тоже. Мануэль сказал, что вы ищете жилье.

– Да, студию для проживания и работы.

– У меня осталась одна комната в особняке, который я сдаю художникам.

Мануэль присоединяется к диалогу:

– Амедео, я же говорил, что Поль – человек, который тебе нужен.

Макс кладет руку на плечо Полю, немного нежно, но в рамках приличий.

– Доктор Александр – большой филантроп и искренне обожает художников, скульпторов…

Поль его прерывает:

– Поэтов и писателей тоже, дорогой Макс, но я предпочитаю тех, кто мне может заплатить своими работами. Ты же согласишься, что поэзия и романы намного более эфемерны, чем статуи и картины.

Я с трудом верю тому, что услышал, и прошу разъяснения:

– То есть? Вы не берете арендную плату?

– Видите ли, художники не пунктуальны в платежах, поэтому мне и моему брату удобнее принять их работы в качестве оплаты. Мы внимательно следим за рынком искусства, и решили, что это будут выгодные инвестиции.

– Это великолепно!

– Я рад, что вы довольны. Мануэль мне сказал, что вы художник и скульптор.

– Да, но я пока что ищу свой путь…

– Я понимаю, вы очень молоды.

Мануэль прерывает нас:

– Да перестаньте уже вы с этими формальностями. Обращайтесь друг к другу на «ты».

Я тотчас же соглашаюсь.

– Меня устраивает.

– Я согласен.

Мануэль наливает вина.

– В таком случае выпьем за этот новый союз.

Мы все поднимаем бокалы и чокаемся. Поль продолжает рассказывать:

– Я всего лишь врач, но полагаю, что я также неплохой знаток новых направлений в искусстве, зарождающихся в Париже. Я бы хотел представлять твои интересы при продаже будущих работ.

Я не верю в то, что слышу.

– Это означает, что вы будете… ты будешь моим…

– Посредником. Если позволишь. Я знаю организаторов выставок и салонов, знаю торговцев, я и сам потихоньку создаю свою коллекцию – должен сказать, довольно солидную. Самое прекрасное то, что все художники – мои друзья.

– Когда я могу переехать?

– Завтра?

– Отлично!

Дверь заведения открывается, и заходит музыкант с аккордеоном; пространство наполняется звуками быстрого и полного жизни вальса. Посетители тут же оживляются, некоторые поднимаются и начинают танцевать, образуя пары. Макс Жакоб, охваченный вдохновением, снимает пиджак, подворачивает брюки выше колен, встает на стол и начинает танцевать в одиночку, с закрытыми глазами, воплощая музыку в полный энергии танец. Полю, похоже, весело, а я всему очень удивлен: вырвавшемуся веселью, новостям, новой дружбе и наступающему будущему. Я полон желания жить, мне все кажется великолепным. Вдруг в дверях появляется Кики; увидев все это, она заливается смехом и подходит ко мне, танцуя.

– Амедео, видишь? Париж у наших ног.

Потом она наклоняется ко мне и целует меня в губы на глазах у Поля Александра. Макс продолжает свой комичный танец на столе, совершенно не в такт музыке.

Мы с Кики идем в направлении моего пансионата. Это последняя ночь, которую я здесь проведу; возможно, с завтрашнего дня моя жизнь изменится.

– Я несколько раз была в «Дельте». У тебя будет возможность познакомиться со многими художниками, ты узнаешь многие вещи, и выбор останется за тобой.

– Что ты хочешь сказать?

– Там… экспериментируют.

– Ты меня от чего-то предостерегаешь?

– Да, я хочу тебе сказать – будь осторожен, потому что там искусство и… художники. Эти две вещи не всегда совпадают благоприятным образом. Искусство может быть необыкновенным, но художник, который его создает, может оказаться скверным типом. Я не тот человек, который имеет право давать советы относительно дурных привычек… Скажу только, что ты можешь быть вместе с ними – но не становиться таким, как они.

– Я растроган, Кики. Фактически ты мне говоришь, чтобы я не менялся и что я нравлюсь тебе таким, какой есть.

– Амедео, ты не создан для меня, – а я не такая, чтобы связать себя с мужчиной.

– Только с одним мужчиной.

– Ты очень дорог мне, но я боюсь.

Она действительно выглядит встревоженной.

– Чего ты боишься?

– Ты завалил двоих пьяных, которые хотели меня изнасиловать, – но чем больше я на тебя смотрю, тем больше вижу уязвимого юношу, который находится в опасности.

– В опасности? О какой опасности ты говоришь?

– Только для тебя – не для других – опасность представляет Париж. Улицы, заведения, живущие тут люди и все эти разговоры об искусстве.

– Ты это серьезно говоришь?

– Не дай себя сбить с толку излишним идеализмом, или каким-то идиотом, еще большим идеалистом, чем ты, или же всем тем, что нравится художникам, и особенно тем, с кем ты познакомишься в «Дельте».

– Ты мне это уже говорила: моя мечта важнее моей жизни.

– Искусство – это не война, это лишь глупость, состоящая из моды, интуиции, друзей. Никогда не будь таким, как они. Модильяни, твоя удача в том, что ты отличаешься от других.

– Ты назвала меня Модильяни.

– Амедео.

– Это не одно и то же. Пикассо все называют Пикассо.

– И Пабло тоже.

– Редко. Сезанн, Матисс, Ренуар… великих называют по фамилии.

– Глупый, у тебя мания величия! – Кики смеется.

Я беру ее за тонкую талию и целую.

– Ты должна быть со мной в мою последнюю ночь моей новой парижской жизни.

– Хозяйка пансионата будет не слишком довольна.

– Я не думаю, что она вызовет жандармов в последнюю ночь.

Мы с Кики впервые занимаемся любовью без привычной страсти и эротического пыла, как это было всегда. Сейчас мы это делаем нежно, медленно, с незнакомым прежде ощущением высшего наслаждения. Наши тела соединены, мы плотно прижимаемся друг к другу, тусклый свет позволяет нам смотреть в глаза друг другу, молча задавая вопросы и отвечая на них. По различным причинам мы оба не привыкли говорить о чувствах. Поэтому, избегая слов, мы пытаемся многое сказать друг другу взглядом.

В таком способе общения, состоящем из тишины и наслаждения, скрыт страх относительно того, что нас ожидает, – обоюдное беспокойство. Кем мы будем? Чем это закончится? Кто о нас позаботится? Останемся ли мы одиноки?

В то время как я медленно двигаюсь внутри нее, я хочу ей сказать: «Давай уедем, поехали в Ливорно. Я и ты. Там никто тебя не знает, никто не знает, что ты Кики, королева Монпарнаса. Никто не знает о твоем прошлом. Ты будешь просто синьорой Модильяни, невесткой синьоры Гарсен, женщиной, воспитывающей детей в Ливорно. Ты будешь просто уважаемой француженкой в доме, где все привыкли говорить по-французски. Я вернусь к старым привычкам, буду писать картины в стиле маккьяйоли. У нас будут дети, и мы будем вести уединенную, спокойную, тихую жизнь. Не будет искусства, скульптур и живописи. Будет только скромная и спокойная работа. Не будет парижской жизни, никакого абсента, гашиша и вина. Я буду скрывать твои секреты, а ты мои. Будет только размеренная жизнь в провинции, будет жаркое лето, спокойная зима и море Тосканы. Мы откажемся от всего, вместе, я и ты. Откажемся от бытия натурщицы и бесполезного робкого итальянца. Откажемся от этого обмана, называемого богемой, от картин, которые я мог бы написать и на которых могла бы быть изображена ты. Я буду другом Оскара Гильи, который выбрал жизнь в Ливорно сразу, не проведя ни одного дня в Париже. Мы с ним будем гулять, держа за руку наших детей, отвезем их на море и в деревню, вместе с синьорой Гилья и синьорой Модильяни. Ты снова станешь Алисой Эрнестиной Прен. Кики с Монпарнаса продолжит жить на картинах художников и останется исчезнувшим мифом. В Париже все будут спрашивать, куда же подевалась та немного безумная девушка, которая задирала юбку и не носила нижнее белье. Кто-то ответит, что она уехала с художником, итальянцем из Ливорно, у которого нет таланта, но которого она решила полюбить… К сожалению, именно в этом и состоит проблема: нельзя решить полюбить. Это невозможно запланировать. К любви не принуждают. Можно решить быть с человеком, желать ему добра, можно думать даже о том, чтобы этот человек стал важным, и найти способ быть с ним рядом, испытывая уважение, верность и преданность. Но не любовь. Потому что для любви недостаточно решения, здравого смысла и даже секса. Любовь непроизвольна. Она случается».

Поль Александр

«Дельта» – это особняк, отреставрированный слегка поверхностно, но достойно. Художники за работой, сосредоточены на своем труде, – я вижу их за окнами мастерских и во дворе. Это как фабрика, но каждый работает сам на себя.

Поль Александр управляет особняком вместе с братом Жаном. Я – подозрительный провинциал и верю людям только после того, как понаблюдаю за ними. Но я вижу, что он совершенно честный человек, – и этого достаточно, чтобы развеять мои сомнения. Поль объясняет мне условия сотрудничества:

– Наши с тобой отношения будут точно такими же, как и с остальными художниками. Мое намерение – обеспечить тебе экономическую стабильность, но, конечно, не богатство. Я могу продавать твои работы, удерживая процент, или брать себе одну из твоих картин в обмен на мое гостеприимство. Важно всегда идти навстречу друг другу.

– Хорошо.

– Наверняка я буду заказывать тебе портреты; в таком случае арендная плата будет считаться оплаченной. В последнее время народ не довольствуется только зеркалом. Многие полагают, что наличие портрета делает их уважаемыми людьми.

– Меня все устраивает. Но устроит ли их?

– Что ты имеешь в виду?

– Никто не знает, кто такой Модильяни.

– Узнают, когда ты их напишешь.

– Они могут остаться неудовлетворенными.

– Какое это имеет значение? В любом случае это будет портрет кисти Модильяни.

– Картина кого-то более известного дает больше гарантий…

– Амедео, мы не на рынке, где торгуют коровами; речь идет о художниках с их индивидуальностью, и если Мануэль Ортис де Сарате порекомендовал тебя, я ему доверяю. Не беспокойся, все скоро поймут, что ты стоишь других художников.

– Откуда ты это знаешь?

– Обычно я не ошибаюсь; кроме того, доверие к людям делает их более ответственными.

– Тебе, вероятно, следует сообщать заказчикам, что портреты выглядят не так, как видит себя человек, а так, как его видит художник?

– Обычно они и сами это знают.

Поль улыбается и смотрит на меня с любопытством.

– Амедео, похоже, ты взволнован.

– Конечно. Это большая ответственность, нужно никого не разочаровать.

По лицу Поля видно, что он очень удивлен.

– Ты первый, кто мне говорит, что не хочет никого разочаровать.

– Тебе это кажется странным?

– Да, мне это кажется странным, но также и прекрасным, а еще – опасным.

– Почему?

– Не беспокойся о разочаровании, иначе ты будешь сильно страдать.

– Думаешь, я многих разочарую?

– Я не знаю, но такое может случиться. Это нормально. Ты выбрал профессию художника – и это то восторг, то разочарование. Что касается портретов – не переживай, у большинства этих людей уже есть портреты работы других художников.

– Я предпочитаю ничего не знать о них, чтобы это не влияло на результат.

– Итак, если я направлю к тебе кого-то с заказом, ты получишь некоторую сумму – естественно, меньше, чем стоимость работы, поскольку необходимо будет вычесть часть арендной платы.

– Хорошо! Прости, что спрашиваю, но зачем ты все это делаешь? Это необъяснимое великодушие.

– Не знаю… Обычно великодушие означает жертвенность, отказ от чего-то в пользу других. Я же ни от чего не отказываюсь. Мне нравится искусство и нравятся художники. Я внимателен к их творчеству – и, как следствие, к их нуждам.

– Внимание – это необычайная форма великодушия. Очень редкая. Обычно люди не ведут себя так; их не интересует то, что касается души. Ты, напротив, показываешь, что она у тебя есть.

Поль расплывается в улыбке.

– Это очень забавно. Я никогда не получал столько комплиментов.

– Странно. Все, кто здесь живут, должны бы их тебе делать.

– Почему?

– Потому что ты им позволяешь жить.

– Это моя работа, я врач. Знаешь, Амедео, нас – врачей и в целом ученых – воспринимают как волшебников, можно сказать – чудотворцев. Люди приходят к нам в надежде не страдать, точнее даже – не умереть. Однако мы не такие могущественные, мы не можем вылечить все, а делаем лишь то, что нам позволяет медленный прогресс в медицине. Вы, художники, наоборот, развиваетесь быстро, каждый из вас изобретает что-то, чего не было ранее. Вы выявляете то, что еще неосязаемо, нематериализовано. Наша задача – всего лишь успокаивать людей, а ваша – волновать и изумлять.

– То, что ты сказал, просто прекрасно. Несмотря на то, что я не полностью согласен с этим. Вы, врачи, считаетесь только с реальностью, и ваша задача сложнее. Мы – художники, писатели, музыканты – не в состоянии воспроизвести реальность, более того, мы ее очень боимся. Мы работаем с усилением реальности, с ее концентрацией.

– Концентрацией?

– Да, мы концентрируем пространство, время, факты, мысли, образы в единое целое, не важно – в картине, музыке, романе. Все перечисленное содержится внутри – но это не реальность. Это лишь сгущение истинного. Поэтому все желают быть насыщеннее реальности.

– Насыщеннее реальности… Я никогда об этом не думал. Я всегда ограничивался мыслью, что искусство должно быть красивее реальности, – но ты прав, оно должно быть насыщеннее. При этом – не обязательно красивым. То же относится и к медицине. Химическая формула – это форма концентрации реальности, она рождается только после исследований и обязательных провалов. Итоговый результат – это концентрация реальности, как и искусство. Знаешь, Амедео, нам нужно чаще разговаривать!

– С удовольствием!

– Что ж, у нас будет много поводов. А пока – начинай работать. Ты не должен бездельничать и витать в облаках.

«Дельта»

Кто-то играет на фортепьяно. Я не понимаю, откуда льется эта музыка; ее слышно не близко, но и не далеко. Она как будто витает в воздухе, а не исходит из какого-то определенного места. Из окна своей студии я вижу работающих художников, но никто из них не играет. Я не знаю эту мелодию, я никогда ее не слышал; она медленная, монотонная, мягкая, волшебная…

На музыку накладывается звук молотка, постукивающего по резцу: во дворе работает скульптор. Он рослый, крупный, с короткими волосами и длинной бородой, обрамляющей его лицо и доходящей почти до груди. На нем рубашка, свитер и фартук из холщовой ткани. У него узкие миндалевидные глаза и серьезное, очень вовлеченное, сосредоточенное лицо. Кроме резца и молотка, он использует и другие инструменты, в том числе закругленный напильник.

Движения этого человека притягательны. Я не могу отвести взгляд от него и его работы. Меня привлекает и его крепкое тело, которое легко двигается вокруг того, что пока кажется лишь параллелепипедом. Я пытаюсь угадать, что представляет собой будущая скульптура, но с такого расстояния мне это не удается. Я решаю спуститься во двор, чтобы посмотреть поближе.

Я иду медленно, боясь побеспокоить его, и по мере приближения начинаю понимать замысел. Эта каменная глыба вскоре станет целующейся парой, заключенной в объятиях. Фигуры смотрят в глаза друг другу, почти смыкаясь губами. Не добавлено никаких деталей или украшений. Проступающая в глыбе скульптура имеет геометричные формы, в них нет мягкости человеческого тела. Похоже, что эти двое провели вместе ночь и, проснувшись, остаются в объятиях друг друга, слившись в единую неделимую сущность. В этой сущности, лишенной деталей, есть лишь мужчина, женщина, поцелуй, объятия, любовь и счастье. Простота этой скульптуры имеет вкус свободы.

Я восхищен и без колебаний подхожу ближе. Мужчина бросает на меня беглый взгляд и прикуривает. Я замечаю, что в углу рта, где он, по всей видимости, привычно держит сигарету, его борода обесцвечена табачным дымом.

– Что такое? Тебе не нравится?

– Очень красиво!

– Хех… ну ладно.

– Нет, это более чем красиво – это необыкновенно… Это любовь, заключенная в камне. Слияние тел, соприкосновение губ и глаз… Это волшебство.

– Ты надо мной шутишь?..

– Наоборот, я в изумлении, у меня нет слов.

– Тем не менее ты многое сказал.

– Я сказал слишком много? Извините меня…

Мужчина начинает затирать скульптуру наждачной бумагой, обернутой вокруг деревянного бруска. У него грубая манера и работать, и разговаривать.

– А ты вообще кто?

– Я новенький здесь, только что приехал.

– В смысле, ты тут теперь живешь?

– Да. И мне интересна скульптура.

– Ты хочешь что-то купить?

– Я бы хотел, но…

– Но? Так тебе интересна скульптура или нет?

– Да, но в том смысле, что я тоже хочу быть скульптором.

– Ты? Такой элегантный?

– Эту одежду я привез с собой из Италии, и в течение долгого времени не покупал ничего нового, хотя живу в Париже почти два года.

– Два года? Ты шутишь? Почему же я тебя не знаю?

– Меня никто не знает. Я только что вселился в «Дельту».

– Я знаю всех скульпторов в Париже. Даже самых неудачников. Чей ты друг?

– Поля Александра.

– Он хозяин этого дома.

– Да, хозяин – но полагаю, что еще и мой друг.

– Полагаешь?

– Не знаю… Разве Поль Александр не ваш друг тоже?

– Спроси у него… Но сделай одолжение: перестань обращаться ко мне на «вы», ты меня нервируешь. Я же не благородного происхождения. Разве я тебе кажусь благородным?

– Нет… то есть да… прости… я не хотел…

– Чего не хотел?

– Не знаю. Я совсем запутался. Можно я останусь посмотреть?

– Ты это уже делаешь какое-то время.

– Я тебе доставлю беспокойство?

– Только если будешь молчать.

– Значит, я должен говорить?

– Так было бы лучше.

Естественно, я прихожу в замешательство – и не могу выдавить ни слова, лишь восхищаясь скоростью и ловкостью его движений.

– Почему ты молчишь?

– Э-э-э… я наблюдаю.

– Как тебя зовут?

– Амедео.

– Что это за имя такое – Амедео?

– Итальянское.

– Ты итальянец?

– Да, из Ливорно. Амедео Модильяни.

– Я думал, что испанец. В Париже много иностранцев. Сюда приезжают со всего света. Я уже путаюсь… Все говорят по-французски с разными акцентами, которых я не понимаю. Сам я – из Румынии.

– Интересно.

– Интересно? Вовсе нет. Я жил в отвратительном месте.

– Мне жаль… Как тебя зовут?

– Константин. Константин Бранкузи.

– Похоже на известное имя.

– Знаешь, по-моему, ты не очень разбираешься в людях.

– Почему?

– Известное имя? Мне смешно. Я из крестьянской семьи, не учился в школе, а в семь лет уже работал пастухом в Карпатах. В горах, слышал про такие? Такой холод, что задница мерзнет. Каждый день рискуешь подхватить воспаление легких. В горах у тебя всего два варианта: или умрешь, или заскучаешь.

– Я делаю вывод, что ты не умер.

– Чтобы не сойти с ума, я начал резать по дереву. У нас в Румынии это народное творчество. Хороший способ не сдохнуть со скуки, когда ты в горах на пастбище, один среди скота. А потом я сбежал.

Теперь Константин берет тонкий напильник и начинает обрабатывать бороздки, оставленные им в камне.

– Я нанимался красильщиком, бакалейщиком, посыльным – а в свободное время продолжал работать с деревом. Я даже сделал скрипку, и один щедрый промышленник предложил мне обучение в школе искусств в Крайове. Но неграмотных не принимали, поэтому я научился писать и читать.

– Как здорово!

– Здорово? Для меня это было адски тяжело. После окончания школы я работал столяром, потом служил в армии…

– У меня в Ливорно есть друг, который шел похожим путем: много работал и терпел лишения, чтобы учиться рисовать.

– А где теперь твой друг?

– Он остался в Ливорно.

– А ты почему приехал сюда?

– По той же причине, что и ты. Чтобы стать скульптором.

– У тебя руки рисовальщика.

Я тут же прячу руки в карманы.

– С чего ты взял?

– Я знаю в этом толк. Твои руки без мозолей, без ран и не запачканы краской. Соответственно, ты не скульптор и не художник, остается только одно: рисовальщик.

– Сейчас я делаю наброски, которые потом могут воплотиться в статую… или в картину. А ты не делаешь эскизы?

– Зависит от вдохновения. Иногда да, иногда нет. Если мне нужно, то делаю.

– Ты работаешь только с камнем?

– Еще с деревом и металлом. Делаю слепок и потом отправляю его на отливку. Я занимаюсь всем понемногу. Ты знаешь Родена?

– Конечно.

– Он был моим учителем. Потом я от него отдалился.

Я оглядываюсь и вижу, что дверь и окна его мастерской открыты. Свет тусклый, но я различаю некоторые скульптуры. Константин улыбается и тушит сигарету ботинком.

– Хочешь посмотреть?

– А можно?

– Конечно.

– Я зайду?

– Иди.

Константин продолжает шлифовать свою скульптуру; я приближаюсь к входной двери, но все еще сомневаюсь. Он это замечает.

– Я же тебе сказал: иди.

Я захожу – и вижу много его работ, все разной величины. Прежде всего в глаза бросается белый отполированный камень размером с речной валун. Я подхожу ближе, рассматриваю его и вижу, что на нем вырезано нежное лицо молодой девушки с закрытыми глазами. Голова, прислоненная к плоскости, дает ощущение глубокого сна: как будто девушка лежит на боку. Это всего лишь голова – но она позволяет зрителю представить тело полностью.

Потом я вижу ту же скульптуру, выполненную в матовой и отполированной бронзе. Очевидно, Бранкузи имеет привычку создать объект и воспроизвести его в различных материалах.

Есть тут и другие, очень лаконичные скульптуры, с едва намеченными формами или созданные с полным отсутствием реализма. Во всем присутствует необыкновенное изящество, абсолютный чистый стиль. Фаллические объекты в камне и металле, алтари из дерева и камня, перо из полированной бронзы… Фрагменты скульптур, лишь проступающие в глыбах мрамора, – в незавершенном стиле, который очень меня привлекает. Головы мужчин и женщин. Стилизованные фаллосы, похожие на тюленей, небольшие обелиски, древние и символические божества, объекты в стиле африканского и первобытного искусства…

В его работах заключено все искусство и все формы, которые меня завораживают и впечатляют. Как такое возможно, что наше видение так совпадает? Мои идеи, еще беспорядочные и неразгаданные, материализовались в работах другого человека, диаметрально мне противоположного. Мы с Бранкузи очень разные: социальный класс, культурный опыт, происхождение, возраст, язык… Тем не менее он смог реализовать то, о чем мне затруднительно даже думать. Это означает, что в искусстве все имеет относительную важность. Учеба, культура, знания, деньги, семья, страна происхождения – ничего из этого не имеет ценности, если нет видения. Возможно, существует некая коллективная память, которая позволяет нам представлять и создавать похожие вещи и думать одинаково?

– Ну что?

Я оборачиваюсь; Бранкузи зашел в дом и прикуривает еще одну сигарету.

– В этом есть первостепенная сущность.

– «Первостепенная сущность»?.. – Он смеется. – Ты всегда так говоришь?

– Как так?

– Пафосными словами.

– То, что ты делаешь, – просто прекрасно; тут необходимы такие слова.

– Слова – это теория, а теории не имеют значения. Важны только действия. Например, сейчас я голоден, мы бы могли поговорить о еде, но так мой голод не пройдет. Многие лишь говорят, но необходимо, чтобы кто-то умел готовить. Мне тут принесли спагетти, и я уверен, что ты их умеешь готовить лучше, чем я.

– Что у тебя есть на кухне?

– Помидоры, оливковое масло и что-то еще.

…Я обжарил чеснок, затем добавил помидоры. Вокруг уже собралось много людей, привлеченных запахом соуса, который я готовлю. Жильцы «Дельты» спускаются вниз и задают один и тот же вопрос: «Что это за аромат? Что вы тут готовите?» В этом – сила Италии.

– Видишь, Амедео, я именно это и хотел сказать. Запах еды действует на голодных людей. Чем более они голодны, тем больше действует. Что ты делаешь? Очень простую вещь. Ты всех провоцируешь запахом – и голод активируется. В искусстве – то же самое. Людям нужна простота, понимание фактов и чувств.

Я слушаю его, сливая пасту и перемешивая ее с соусом.

– Я убежден: для того чтобы найти простоту в искусстве, необходимо оставаться молодым. Когда мы больше не молоды – мы умираем; но, к счастью, – Бранкузи хитро улыбается, – можно оставаться молодыми до девяноста лет.

Паста уже в тарелках. Константин садится за стол и берет вилку.

– Я заметил, что ты кладешь пасту в кипящую воду.

– Конечно, именно так и делается.

– Я ее кладу сразу.

– Нет! Это абсолютно неправильно.

Он берет вилку и нож и начинает резать спагетти.

– Нет!

Он вздрагивает от испуга.

– Ты режешь спагетти?..

– А что мне с ними делать?

– Наматывать! Смотри, вот так.

Я показываю ему, как это делается, используя только вилку. Он повторяет за мной, сначала немного неловко, двумя руками, и, наконец, кладет в рот пасту со стекающим соусом.

– Это необыкновенно. Это совершенно иначе, не так, как делал я. Они вкуснее и тверже.

– Нужно бы еще добавить базилик…

– Что это такое?

– Душистая трава.

– Ее продают в Париже?

– Не знаю. Безусловно, она есть у Розалии Тобиа. Знаешь ее?

– «У Розали»? Кто же ее не знает. У меня есть знакомый рабочий, который плавит металл; он мне иногда приносит пасту. Если ты будешь ее готовить, мы можем обедать вместе, когда захочешь. Я пока не знаю, насколько ты хороший художник, но как повар ты определенно лучше меня. Хочешь вина?

– Да, спасибо.

Константин поднимается, берет бутылку красного вина и ставит ее на стол, затем наполняет два бокала. Я пробую – и осмеливаюсь предположить происхождение вина:

– Похоже, это Кьянти; думаю, что это тосканское вино, итальянское.

– Все лучшее происходит из Италии – а я там никогда не был. Но я поклонник итальянского скульптора Медардо Россо.

– Я его знаю. Он необыкновенный, он создает волшебные, поистине импрессионистские эффекты, заставляя забыть о материале, из которого создана работа…

Мы какое-то время едим молча, потом я осмеливаюсь спросить:

– Я могу ваять рядом с тобой? Во дворе?

– Что за вопрос? Конечно.