Текст книги "Принц Модильяни"

Конец

Я захожу в комнату и вижу, что она сидит на стуле, молчаливая и взволнованная. Нет необходимости говорить что-то; мне нечего сказать.

Я шатаюсь, у меня спутанные и влажные волосы. Я просто хочу спать, лишиться чувств, чтобы избежать ненужных слов и споров. Я даже не могу скрыть, что я пил, потому что запах алкоголя меня выдает.

Я осторожно подхожу и глажу ее по волосам, она грубо отстраняет мою руку. У меня нет сил возражать, я падаю на диван.

Беатрис смотрит на меня с отвращением.

– Мы всё подготовили, а ты не пришел… Ты поставил Зборовского в неудобное положение.

Я не отвечаю. У меня кружится голова, меня качает из стороны в сторону. Я закрываю глаза, но так еще хуже; я чувствую себя так, будто меня опрокинули и перевернули несколько раз. Со мной такое случается всякий раз, когда я крепко выпью, – с самого первого раза во Флоренции. Я поднимаю веки и вижу потолок, неподвижный и надежный. Я пьян. Я знаю заранее все то, что она скажет, и не могу ничего сделать, чтобы избежать этого разговора.

– Это была и твоя выставка.

– Моя выставка?

– Как ты мог забыть?

– Где?

– Где? Ты не знаешь?

– Я не помню.

– В студии Эмиля Лежена. Мы тебя ждали.

– Правда?

Я смеюсь, и это приводит ее в ярость.

– Знаешь, чьи картины были выставлены вместе с твоими? Кислинга, Матисса, Ортиса де Сарате, Пикассо… Амедео, там было четырнадцать твоих картин.

– Они имели успех?

– Ты просто должен был появиться в приличном виде, не пить и сказать пару слов о своих картинах.

– Сказать пару слов о моих картинах, всего-то?

– Все было напрасно.

– Ты сама могла сказать пару слов о моих картинах. Ты же эксперт, ты пишешь для самого известного лондонского журнала…

Я смеюсь и закашливаюсь. Ночь, проведенная на улице, не пошла мне на пользу; холод и влажность проникли в кости и легкие.

– Где ты был?

Я не отвечаю. Она становится агрессивной и подходит ближе.

– Где ты был?

– Я не помню.

Это действительно так. Я должен восстановить в памяти события прошлого вечера, но это непросто.

– Кажется, я был с Диего Риверой… Мы поругались… Я утверждал, что в живописи пейзаж и натюрморт не имеют смысла. И он разозлился.

Она недоверчиво смотрит на меня.

– Что? Нет, я не могу в это поверить.

– Этот глупый толстяк Диего пытался ударить меня своей тростью! Но у него не получилось, он слишком жирный и медлительный.

Беатрис сейчас напоминает взведенную пружину; в любой момент она может распрямиться.

– Ривера не понимает, что живое человеческое существо – это высшее творение природы. Я могу писать только людей.

Она уже готова наброситься на меня.

– Думаешь, мне есть дело до твоих смехотворных теорий?

– Ах, точно, ты не любишь теории, ты любишь только результат – продажи.

– Скажи мне правду. Ты действительно не пришел на свою выставку лишь потому, что пьянствовал с таким же олухом, как ты? Я не могу поверить, что ты настолько глуп.

– Мы говорили о важных вещах. А что было потом, я не помню. Я проснулся на скамейке утром, я был один. Диего уже ушел.

– Ты спал на улице?

– Да. Иногда это полезно. Я размышляю, воображаю, я многое вижу, когда я один.

– Ты идиот!

– И никто не называет меня идиотом, когда я один.

Беатрис начинает бить меня куда придется – по лицу, груди, рукам, которыми я прикрываюсь.

– Это была твоя выставка, придурок!

– Это была не моя выставка. Там были не только мои картины.

Пока она меня колотит, я смеюсь и кашляю, но ничего не чувствую, даже тревоги. Анестезия, это волшебное слово… Никакой боли. Алкоголь действует великолепно. То, что происходит между мной и Беатрис, мне безразлично, это сценарий, который мы отыгрываем на автомате. Наконец у нее иссякли силы.

– Ты мне противен. Противен! Признайся, ты был с какой-то шлюхой?

Я смеюсь: так и знал, что в результате все закончится сценой ревности.

– Нет, дорогая. Я не хожу к другим шлюхам.

– Ты был с Симоной Тиру?

– Я был с Диего.

– Ты с ней еще видишься?

– Нет.

– Значит, ты видишься с Кики?

– Нет, к сожалению, с тех пор как я с тобой, с ней я больше не вижусь. Однако ты подала мне хорошую идею. Мне не хватает доброты и развлечений.

Она не сдерживается и снова начинает меня бить, но это бесполезно; я смеюсь над ней, над собой, над всем тем, что с нами происходит. Я хватаю ее за руку и дергаю на себя, она падает мне на колени. Я пытаюсь поцеловать ее, но она сопротивляется.

– Иди сюда! Займемся любовью, как во время бомбардировок.

Она пытается высвободиться, но я ее удерживаю и запускаю руки ей под юбку.

– Ты разве не этого всегда хочешь? Доказать тебе, что я не был с другими женщинами? Займемся любовью два или три раза.

Я снова пытаюсь ее поцеловать, она меня отталкивает, я смеюсь и кашляю.

– Любовь моя, ты ревнуешь?

– Отпусти меня.

– Ничто так не подогревает желание, как ревность, правда? Особенно в нашем случае. Ты всегда это говорила, и видишь, я сейчас согласен с тобой.

– Я сказала тебе, оставь меня!

– Не уходи, раздевайся!

Она сопротивляется, мы боремся и оказываемся на ковре.

– Не трогай меня. Не смей меня трогать!

У меня нет сил долго бороться, я больше этого не хочу. Беатрис встает, я ползу на диван, а она выкрикивает мне вслед свои обычные обвинения:

– Я все для тебя сделала, но все бесполезно! Деньги, которые тебе платит Зборовский, ты тратишь на выпивку и опиум.

Она сказала «опиум»?

– Дорогая, ты знаешь все мои секреты! Значит, ты меня любишь.

– Твой дружок Морис Утрилло не умеет хранить ничьи секреты! Он тут же опозорит тебя, как только ты отвернешься! Он всем рассказал, что вы ходите в курильню. Ты все еще надеешься, что это секрет?

– Опиум – единственное, что помогает мне справиться с тревогой с тех пор, как я встречаюсь с тобой.

– Ты сам – причина всех твоих бед.

– Дорогая, каких бед? Ты бы ничего не заметила, даже если бы я сдох в постели рядом с тобой! Ты слишком увлечена собой.

– Было бы лучше, если б ты ушел на войну.

Эта фраза действительно очень забавна.

– Уже поздно, но ты, наконец, поняла.

– Почему ты не пришел на выставку?

– Я предпочел выпить с Риверой.

– Поначалу пить с тобой было интересно, меня это согревало, и мы занимались любовью. А теперь ты просто алкоголик! Пустой, как персонажи твоих картин, с пустыми глазами, такими же печальными, как твоя жизнь.

– Видишь? Когда ты хочешь, ты можешь понять мои картины, у тебя даже получилось объяснить их смысл.

– Ты думаешь, что достаточно вытянуть фигуры, чтобы сделать картины интересными? Они никому не интересны, ты – никому не интересен. Правда, единственная правда в том, что ты не пришел на выставку, потому что там было слишком много известных художников – и ты побоялся.

– Да, я боюсь всего, я боюсь любой вещи, особенно с тех пор, как я с тобой в отношениях. Я постоянно повторяю тебе это, но ты не понимаешь.

– И ты хочешь обвинить в своих страхах меня? Ты просто ничтожен…

– Ты даже не знаешь, что заставляет меня страдать, ты ничего обо мне не знаешь! Я не пришел на выставку, потому что не хотел стоять в углу, уничтоженный страхом из-за сравнения с другими художниками! Я не пришел, чтобы не заставлять других терпеть мой кашель, который не дает мне покоя! Я не пришел из-за ужаса быть непонятым!

– Трус!

– Я больше не буду пытаться объяснить тебе что-то… Это бесполезно.

– Знаешь что? Возьми мои портреты и сожги их. Уходи!

– Хорошо, я уйду. Но пока дай мне поспать.

– Нет, уходи сразу. Сейчас же.

Беатрис успокаивается. Она пристально смотрит на меня и начинает медленно говорить:

– Прежде чем порвать с тобой, я должна кое-что тебе сказать. Я была беременна. Я ждала ребенка, но потеряла его.

Я смотрю на нее и пытаюсь понять, говорит ли она правду. Я не уверен. Вранье Беатрис много раз вводило меня в заблуждение, а ее желание ранить меня временами толкало ее на невероятную ложь.

– Я сделала все, чтобы потерять его, потому что я не хочу от тебя ребенка.

Она говорит с необыкновенным спокойствием и откровенностью.

– Меня пугает жизнь с тобой. Мне помогли – и теперь твоего ребенка больше нет. И в этом – твоя вина.

Думаю, она говорит правду.

У меня кружится голова, я чувствую жар во всем теле. Я резко встаю, шатаюсь, но мне удается залепить ей пощечину. Она не жалуется, и даже не реагирует.

– Мы даем друг другу самое худшее, – она говорит спокойным, но непреклонным тоном. – Мы можем только надеяться, что не будем такими всегда, с другими людьми. Мы зашли слишком далеко. Один из нас должен был сказать «хватит». Ты много раз притворялся, что сказал это, но у тебя никогда не хватало смелости. Я ждала слишком долго. Теперь все кончено.

С невероятной скоростью и силой, которые непонятно откуда взялись, я хватаю ее и толкаю к стене. Я сжимаю ей горло, ее лицо краснеет. Она пытается высвободиться, но тщетно.

– Ты меня всегда презирала, потому что я не ищу одобрения других. Теперь ты можешь найти себе более удачливого художника.

Пытаясь выдержать боль, она говорит еле слышно, но со всей злостью, на которую способна.

– Удачливого? Удача – единственное, чем ты объясняешь успех других.

Я еще сильнее сжимаю ее горло.

– Настоящие художники имеют иные права по сравнению с другими людьми. Наши потребности и мысли ставят нас выше твоей буржуазной морали. Ты отказалась от ребенка из страха, что я не смогу его содержать на деньги от продажи моих картин. Ты просто жалкая расчетливая сука.

Внезапно я понимаю, что могу ее задушить. Я ее отпускаю. Она сгибается пополам, пытаясь вдохнуть. Я смотрю на нее – и испытываю лишь безразличие.

– Не ищи меня больше.

После этого я разворачиваюсь и ухожу. На этот раз я уверен, что ни один из нас не захочет ничего менять. Никто не изменит своего решения.

Слово «конец» опускается, как пыльный тяжелый занавес.

Жанна

Я иду по бульвару Монпарнас. Внезапно раздается громкий, многократный трамвайный звонок. Я оборачиваюсь. Водитель пытается резко затормозить, но трамвай продолжает скользить по рельсам, издавая пронзительный скрежет. Все прохожие оборачиваются; кто-то кричит. Я нахожусь довольно далеко и не понимаю, в чем дело, но затем я вижу, что какой-то мужчина медленно идет по рельсам навстречу трамваю. Он ничего не замечает. Не обращая внимания на шум, он сам себе улыбается.

Это он. Я давно не видела его, за эти несколько лет я сделала все, чтобы избегать встреч с ним.

Трамвай продолжает движение. Я, застывшая от ужаса, начинаю молиться, чтобы произошло чудо. Внезапно какой-то юноша срывается и бежит по тротуару. Он единственный, кто не растерялся и знает, что делать. Он перебегает дорогу, бросается к мужчине и сталкивает его с трамвайных путей. До трагедии оставались считаные секунды. Он спасен.

Он, Модильяни, безразличный ко всему, даже не заметил, что был на волоске от смерти. Он смотрит вокруг и ничего не понимает. Юноша ему что-то говорит, Амедео улыбается и обнимает его, они смеются, прощаются и расходятся.

Я снова начинаю следить за ним, как и несколько лет назад. Словно не прошло столько времени. Я снова та маленькая влюбленная девочка, «кокосовый орех», Жанна.

Сегодня я пришла на выставку Леонарда Цугухару Фудзиты, чье творчество мне очень нравится. Его картины могут быть как предельно элегантными, изящными, так и комичными.

Я здесь нахожусь уже довольно долго, и несколько раз посмотрела все представленные работы, но все равно терпеливо жду. Модильяни – друг Фудзиты, и я предполагаю, что он обязательно появится здесь.

Однако уже прошло достаточно много времени с открытия выставки, и мне становится неудобно. Это неприлично, чтобы молодая художница так долго задерживалась на выставке, когда она не состоит в дружеских отношениях с художником или с кем-то из приглашенных. Но я не хочу уходить, не увидев Амедео, поэтому пытаюсь быть незаметной, чтобы задержаться еще на какое-то время. Окна галереи выходят на улицу, и я располагаюсь поблизости от них, в глубине помещения, где меньше людей и откуда я могу спокойно наблюдать за присутствующими.

Вдруг я слышу, что кто-то стучит в окно, я оборачиваюсь… И вижу Амедео. Я вздрагиваю от испуга. Он стоит на улице и улыбается мне. Затем он дышит на стекло, которое тут же запотевает, и на этом облачке парой штрихов он рисует мой портрет – абсолютно похожий, стилизованный и прекрасный. Я ошеломленно смотрю на него. Он машет мне рукой на прощание, разворачивается и уходит. Его рисунок постепенно исчезает.

Я не знаю, что думать, я не могу в это поверить. Он был на выставке – и я его не видела? Он был снаружи и не зашел? Почему он так себя повел? Какова причина его шутливого жеста? Неужели он меня заметил и вспомнил?

Я бросаюсь к выходу: вдруг он все еще там? Но нет. Тротуар пуст, он исчез.

Я сижу за столиком в «Ротонде», пью кофе и рисую. На улице морозно. За моей спиной кто-то с глухим скрипом пододвинул деревянный стул; я не придаю этому особого значения, но раздавшийся вслед за этим голос заставляет меня содрогнуться.

– Девочка, я тебя встречаю повсюду, куда прихожу.

Я оборачиваюсь и вижу его. Он улыбается. Пытаясь побороть страх, я отвечаю с наигранной бодростью:

– Я могу то же самое сказать о вас.

– Ты права.

Он снова улыбается – и я отвечаю ему улыбкой.

– У тебя есть секреты?

Этот вопрос приводит меня в замешательство; я решаю ответить честно:

– Только один.

– Наверное, он очень важный?

– Да, очень.

– Так вот почему ты внушаешь доверие: у тебя всего один секрет, в то время как у других их очень много.

Пару мгновений мы молча смотрим друг на друга – и я пересаживаюсь за его столик, который будто стал нашим общим. Мы разговаривали совсем немного, но уже словно связаны друг с другом.

– Ты выросла.

– За эти несколько лет – да.

– Ты еще занимаешься в академии Коларосси?

– Да, постоянно.

– Но я больше не встречаю тебя там.

– Я прихожу в другое время.

Мы идем под снегом безо всякой цели. Я улыбаюсь, он кашляет.

– Укройтесь.

Я снимаю с себя длинный красный шерстяной шарф, который мне связала мама, и даю ему; он пытается отказаться:

– Нет. Ты не должна.

– Прошу вас.

– Не снимай шарф.

– Я настаиваю.

Я оборачиваю шарф вокруг шеи Амедео.

– Хорошо. Спасибо. А ты? Теперь ты замерзнешь.

– Нет. Я никогда не мерзну. Смотрите.

Я протягиваю ему руку, он до нее дотрагивается. Это наш первый физический контакт.

– Ты права. У тебя теплая рука.

– Видите? Я никогда не вру.

Он мне улыбается.

– В самом деле? Знаешь, это очень редкий дар.

– Какой?

– Искренность.

– Это действительно такая редкость?

– Люди боятся быть честными и открытыми. Из-за искренности часто становятся врагами.

– Это невозможно. Быть искренним – это достоинство.

– Но слишком большая искренность может ранить людей. Ложь, напротив, может успокоить боль.

– Вы меня путаете.

– Нет, не надо путаться. Ты не должна меняться. Оставайся такой, какая ты есть.

Он говорит со мной как с ребенком.

– Я хочу знать о тебе все.

– Мне девятнадцать лет. Меня зовут Жанна Эбютерн.

– А еще?

– А что еще?

– Я же сказал: я хочу знать все.

– Да больше нет ничего особенного.

– Я не верю.

– Мои подруги называют меня «кокосовый орех».

– Кокосовый орех?

Амедео внезапно замолкает. Он выглядит взволнованным и даже на секунду пошатнулся.

– Что с вами? Вы плохо себя чувствуете?

– Это невероятно…

– Что именно?

Похоже, что теперь уже он в замешательстве.

– Один человек предсказал мне твое появление.

– Кто?

– Одна ясновидящая.

– Я не появилась, я всегда здесь была.

– Ты хорошо пряталась.

– Вовсе нет. Наоборот, я всегда делала все, чтобы вы меня заметили.

Он улыбается; он нашел забавной мою реплику.

– Это правда. Я помню тебя. Ты все еще хочешь стать художницей?

– Конечно. Но жизнь не спрашивает, чего ты хочешь. Жизнь тебе дает или забирает.

– Ты опять права… Ты такая мудрая.

Я смеюсь.

– Я – мудрая? Вы ошибаетесь, я ничего не знаю.

– Но именно это и делает тебя мудрой. Признать, что ты ничего не знаешь, – это мудро, говорить, что ты знаешь все, – глупо. Поверь, я знаю много глупцов, которые всегда все «знают».

– Я не могу быть мудрой – я все еще чувствую себя ребенком.

– Я тоже.

– Нет, вы – нет.

– Я кажусь тебе взрослым?

– Конечно.

– Я не взрослый. Взрослые всегда хотят быть правыми.

– А вы нет?

– Нет, я все еще мальчишка, который все время ошибается.

– Например, в чем?

– Во всем. В том, что я делаю, нет ничего правильного.

– Однажды я прочитала, что один старый мудрец сказал: «Дети становятся подростками, когда понимают, что взрослые ошибаются. Затем они становятся взрослыми, когда прощают взрослых, которые ошибаются, и становятся мудрыми, когда прощают самих себя».

– Как прекрасно.

– Вы умеете прощать?

– Думаю, что да.

– Значит, вы взрослый.

Мой красный шарф ему очень идет.

Мне очень многое интересно, мне хочется, чтобы он говорил со мной, – но он молчит и лишь улыбается. Сейчас, без приступов кашля, он мне кажется спокойным, безмятежным. Я пользуюсь моментом, чтобы задать ему прямой вопрос:

– Сколько раз вы были влюблены?

– Не знаю.

– Невозможно, чтобы человек этого не знал. Скажите. Сколько?

Он терпеливо улыбается и пожимает плечами.

– Я правда не знаю.

– Вы лжете.

Он улыбается – и внезапно останавливается.

– Но я знаю, сколько раз я ошибался: всегда.

– И в последний раз тоже?

– Особенно в последний раз.

– Значит, вы не были влюблены?

– Да кто ж это знает?

– Это несложно узнать: если постоянно думаешь о человеке – значит, влюблен.

– Я очень редко бывал влюблен.

– Я с трудом в это верю.

– Когда я пишу, я влюблен.

– В самом деле?

– Да, тело – как пейзаж: холмы, долина, лес… И еще глаза, на них я останавливаюсь. Я никогда не знаю, что таится в глазах. Я не могу этого понять. Иногда я их не рисую.

– То есть?

– Я оставляю их пустыми, и мне кажется, что в пустоте заключено намного больше.

– Если вы не рисуете глаза – значит, вы не влюблены?

Амедео смотрит на меня изумленно.

– Ты очень проницательная и умная девушка.

– Я тоже художница.

– Художники видят то, чего не видят другие. По этой причине ты можешь сказать, когда человек на самом деле влюблен.

– Это когда любишь настолько сильно, что тебе наплевать на себя.

– Мне всегда наплевать на себя, но я не всегда влюблен.

Амедео снова смеется, но он смеется не надо мной. Ему просто весело благодаря мне. Он останавливается, берет меня за плечи, разворачивает к свету и внимательно смотрит на меня.

– У тебя очень красивые глаза.

– Спасибо.

– Цвет… так странно, он меняется. Голубой сменяется зеленым, в зависимости от освещения.

Прикосновение его рук к моим плечам бросает меня в дрожь.

– Я чувствую, что однажды я смогу нарисовать твои глаза.

– Мои глаза?

– Если мне улыбнется удача.

– Удача?

– Да, удача, благосклонность судьбы, выбери сама, как это назвать.

– Вы верите в судьбу?

– К сожалению, да.

Он вдруг становится серьезным, смотрит на меня – и нежно целует в губы. Это очень легкий и непродолжительный поцелуй. Я почти его не почувствовала. Я давно ждала этого поцелуя – но я представляла его другим, более страстным…

– Кокосовый орех.

Я улыбаюсь.

– Ты предназначена мне судьбой.

– Правда?

– Думаю, да. У меня ощущение, что я давно тебя знаю.

– Отчасти это так. – Я впервые обращаюсь к нему на «ты»: – Ты всегда был в моих мечтах.

– Правда? Единственное обязательство, которое у нас есть, – сохранить наши мечты. Нет ничего печальнее, когда умирает мечта.

Он смотрит на меня, улыбаясь, и на этот раз целует именно так, как я всегда желала.

Перемены

– Дорогой Амедео, я настаиваю.

– Збо, я правда не могу согласиться.

– Ты должен согласиться, у тебя нет выбора.

Я лежу в постели в своей студии. До сегодняшнего дня обо мне заботился Константин Бранкузи, но когда Леопольд Зборовский узнал, что я заболел, он прибежал навестить меня.

– Что говорит врач?

– То же, что и все врачи: не переохлаждаться, находиться в тепле.

– У нас с Ханкой большой дом, ты можешь расположиться в отдельной комнате. С нами живет подруга Ханки. Ее муж на войне, и она переехала к нам. Это нормально – помогать друг другу.

– Амедео, Збо прав. Делай, как он тебе говорит. – У Константина нет сомнений. – Ты должен перебраться к нему – по крайней мере, на холодное время года.

Я смотрю на него с улыбкой.

– А ты? Почему ты никогда не болеешь?

– Для меня холод – это нормально, я румын, а не итальянская синьорина.

– Хвастун.

– Собери свои вещи и завтра переезжай к нам, – Леопольд непреклонен. – Разговор окончен.

– Почему у меня такие назойливые друзья?

– Потому что тебе везет.

Леопольд собирается уходить, но я его останавливаю:

– Збо…

Он оборачивается.

– У тебя есть новости о Поле Александре?

– Нет, увы. Никто ничего не знает, даже его семья.

Леопольд уходит. Константин молча пожимает плечами.

– Амедео, не смотри на меня так. Если бы я что-то знал, то сказал бы тебе. Я тоже его любил.

– Любил?

– Люблю.

– Но ты сказал «любил».

– Амедео, я ничего не знаю, перестань.

Температура, кашель и боль в костях. Я лежу один в холодной постели.

Врач диагностировал острый бронхит и запретил мне заниматься любой деятельностью минимум две недели, поэтому Збо не понадобилось много усилий, чтобы убедить меня переехать к нему. Это последняя ночь, которую я провожу таким образом: дрожа и стуча зубами. Компанию мне составляет только лауданум – он частично снимает боль в костях и позволяет немного поспать.

Я ожидал, что Жанна придет меня навестить, но за весь день она так и не появилась. Я теперь не могу провести ни дня без нее. Только сейчас я понимаю, что потерял в юности: спокойную любовь, без крайностей и тревоги, но с радостью встреч.

Жанне разрешают выходить только в определенное время, мы можем видеться всего несколько часов, и потом я провожаю ее практически до дома и украдкой, чтобы никто из ее знакомых или родных не заметил, нежно целую ее на прощание. Иногда она приходит ко мне в студию, всегда – ненадолго, и потом убегает ужинать с матерью, братом и отцом.

Ее отец одержим расписанием обеда и ужина, эти ежедневные ритуалы должны соблюдаться с маниакальной точностью. Когда Жанна боится опоздать, ее лицо меняется, в нем появляется страх; она быстро со мной прощается и летит домой. В моей семье никогда не было подобных проблем, поэтому я не могу понять эти безумные требования. Я представляю себе синьора Эбютерна этаким чудовищем, который размахивает свистящим кнутом над головами жены и детей.

Я постоянно думаю о Жанне. Особенно когда плохо себя чувствую, как сейчас. Эти мысли отличаются от всего того, что я переживал ранее.

Любовь к Кики была чистой, всеобъемлющей, свободной, необузданной, бескомпромиссной и всепрощающей. Любовь к Анне была таинственной, сильной, поэтичной, чувственной… и мучительной – из-за ее замужества. Отношения с Беатрис были отчаянными, болезненными, ошибочными, нестерпимыми из-за сексуальной страсти и обоюдного желания подчинять другого и не подчиняться самому; разрушительная и неуправляемая любовь.

То, что я испытываю сейчас, – совершенно другое. Нет ни следа тайны или напряженности; глядя на Жанну, я вижу простую, обычную улыбку. Иногда соприкосновение рук может быть намного более эротичным, чем все эти занятия любовью во время бомбардировок, и глубже любого предвидения или любовной магии. Для меня первостепенно то, что я могу быть причиной счастья другого человека. Мне хорошо – просто оттого, что я могу сделать счастливой Жанну.

Дом Збо оказался действительно большим, и всем хватает места. Здесь живут Леопольд, его жена Ханка, Луния Чеховская и шестнадцатилетняя девушка по имени Паулетта Журден.

Поскольку Збо все время нет дома, квартирой занимаются только дамы. У Ханки сдержанные манеры и никогда не бывает хорошего настроения; она мало улыбается, не шутит, не любит юмор. Ее подруга Луния, несмотря на постоянные переживания за судьбу мужа на фронте, несомненно наделена глубокой человечностью, желанием жить и сопереживанием.

Мне хватило нескольких дней, чтобы понять некоторые особенности, присущие этому дому, и установившееся в нем равновесие. Луния находится здесь не только из-за своего семейного положения и не только потому, что она близкая подруга Ханки. Отношения между Збо и Ханкой вежливы, но сухи, между ними наблюдается легкое взаимное безразличие. Поэтому Луния здесь еще и для того, чтобы заполнять своей дружбой и участием ту пустоту, которая читается в глазах Ханки. Между женщинами установилась молчаливая поддержка, которая позволяет Леопольду не особо заниматься женой – что ему на руку, поскольку внимание его направлено на молодую Паулетту. Между ними действительно глубокие отношения, состоящие из взглядов, улыбок и внимания. Сила их влечения заметна в каждом жесте и особенно в нежности их голосов в те моменты, когда они убеждены, что их никто не слышит. Их любовное притяжение, конечно же, не может ускользнуть от Ханки и Лунии. Збо создал себе подобие гарема, которым очень ловко управляет: печальная жена, которую поддерживает участливая подруга, и молоденькая любовница, которая с виду выполняет роль домработницы. Паулетта занимается не только работой по дому, но и помогает Леопольду в работе с архивами предметов искусства, ведет его бухгалтерию. Они проводят много времени вместе, но Ханка невозмутима. Некоторые семейные дела загадочны, но в этом случае, на мой взгляд, всех все устраивает.

Луния и Ханка очень любезны со мной, они занимаются моим слабым здоровьем. Жанне позволено свободно приходить в дом Зборовских, ее все приняли с радостью. Жанна всегда неунывающая и веселая, Луния и Ханка с ней подружились.

Леопольд отметил, что в последние месяцы, с тех пор как я расстался с Беатрис, я стал более спокойным и сосредоточился на работе. Он убежден, что общение с Жанной идет мне на пользу и что наша любовь позитивно влияет на все сферы моей жизни.

Тем временем я оправился от бронхита и выполнил несколько рисунков и портретов Паулетты, Ханки, Леопольда и, конечно же, Жанны. Я снова начал выходить из дома, и мое настроение улучшилось.

В квартире Зборовского, в доме номер 3 на рю-Жозеф-Бара, моя жизнь под защитой; меня еще никогда так не баловали с тех пор, как я живу в Париже. Мне спокойно. Когда мы с Жанной хотим побыть одни, мы идем в мою студию и занимаемся любовью, нежно и медленно. С ней я вновь обретаю ту часть себя, которую я прятал, – безмятежность.

Збо настаивает, чтобы я написал серию картин в стиле ню, и нашел мне большое количество натурщиц. Рисование обнаженной натуры нисколько не вызвало ревности у Жанны; напротив, она часто приходит меня навестить и следит за моей работой. Я практически безразличен к этим обнаженным девушкам – не потому, что не считаю их привлекательными, а потому, что у меня нет ни малейшего намерения компрометировать отношения с Жанной. Впрочем, эти девушки – профессионалки, им платит Збо, и всем им предписаны очень ясные правила поведения. Кроме того, позирование происходит исключительно в доме Зборовских. Очевидно, доверие в отношении меня не полное, но я не обижаюсь: исключение соблазнов в этот период полезно для всех.

Единственная проблема состоит в том, что с тех пор, как Жанна стала со мной встречаться, у нее начались ежедневные конфликты дома. Кто-то разболтал ее матери, что Жанну неоднократно видели с мужчиной намного старше ее. Я не считаю себя стариком, я на четырнадцать лет старше ее, но это вовсе не означает, что в нашей паре сильно нарушено равновесие.

Брат Жанны по указанию родителей стал за ней следить и выяснил, что таинственный незнакомец, в которого влюблена его сестра, – бедный итальянский художник еврейского происхождения и, соответственно, – воплощение самых нежелательных качеств. Поэтому в семье Жанна подвергается постоянным нападкам и критике.

Наконец, дошло до того, что Жанне запретили со мной встречаться. Ее отец в порыве гнева дал Жанне пощечину, оскорбил и запретил выходить из дома. Все это мне передала Паулетта, которая под видом подруги из академии навестила Жанну после нескольких дней отсутствия от нее вестей. По этой причине я решил познакомиться с четой Эбютерн.

Я стучу в дверь, мне открывает мадам Евдокия Анаис Телье, синьора Эбютерн. Она полностью соответствует описанию, которое мне дала ее дочь. Буржуазная домохозяйка, безупречная, с твердыми католическими принципами, с суровым лицом, начисто лишенным эмоций. Мы некоторое время стоим в тишине.

– Добрый день, я…

– Я знаю, кто вы.

– Я хотел представиться.

– Вас об этом не просили.

– Я знаю, но я хотел вам сказать…

– Вы хотите сказать, что любите мою дочь и вами движут лучшие намерения, верно?

– Разумеется.

– Вы думаете, это что-то может изменить?

– Я надеюсь.

– Вы ошибаетесь.

За ее спиной появляется испуганная Жанна.

– Амедео…

Евдокия оборачивается и обращается к дочери с рычанием:

– Иди в свою комнату!

– Мама…

– Ты слышала, что я тебе сказала?

– Не пойду. Дай ему войти.

– Об этом не может быть и речи.

Я стараюсь быть предельно сдержанным.

– Я просто хотел познакомиться…

– Нас не интересует знакомство с вами. Вы больше не должны искать встреч с Жанной.

Жанна протискивается вперед и оказывается перед матерью.

– Мама, сколько еще ты собираешься держать меня взаперти?

– Столько, сколько решит твой отец.

– Это будет не так просто.

– Я не позволю тебе говорить со мной в таком тоне.

Я пытаюсь смягчить ситуацию:

– Синьора Эбютерн, я совершенно не хочу создавать проблемы вашей семье, но я люблю Жанну.

– Вы ее любите? Прекрасно, забудьте ее.

– Мама…

– Помолчи!

Жанна разворачивается и убегает внутрь.

– Вы меня даже не знаете… Почему я не могу встречаться с вашей дочерью?

– Нет необходимости знать вас, ваша слава вас опережает. Мой сын осведомился о вас. У вас скверный круг общения.

– Так утверждает ваш сын?

– Этот город наводнен такими, как вы, которые приезжают со всего света, у которых нет ни стыда ни совести и которые не верят в то, что для нас свято.

– То есть?

– Я не собираюсь терять с вами время. Возвращайтесь к женщинам, к которым вы привыкли. В этом отношении мы тоже осведомлены.

В этот момент появляется Жанна – в пальто и с сумкой.

– Пошли отсюда.

Мать резко поворачивается.

– Что ты задумала?

– Я ухожу.

– Я тебе запрещаю!

– Ты не можешь мне помешать.

– Ты пользуешься моментом, когда нет твоего отца!

– Думай, что хочешь.

– Остановись!

– Ты обращалась с ним как с каким-то вором или человеком, которого нужно стыдиться…

– А что, разве это не так?

– Я его люблю.

– Ты не знаешь, что такое любовь, глупая.

Жанна берет меня за руку, и мы вместе спускаемся по лестнице.