Текст книги "Принц Модильяни"

– Леопольд Зборовский.

Наша публика обменивается понимающими взглядами; очевидно, все его знают.

– Вы знаете, что он хочет стать поэтом? Он тоже пишет стихи, – Макс Жакоб говорит невпопад.

– А разве Зборовский – не торговец антиквариатом? – В отличие от Макса, Пабло более конкретен.

– Нет, он работает со многими художниками и хочет продавать наши картины.

Я не могу поверить услышанному. Кажется, Беатрис даже не понимает, что только что совершила грубую ошибку.

– Наши?

– Картины, которые ты пишешь.

– Ты сказала «наши».

– Они ему очень нравятся.

– Наши картины?

Я обращаюсь к остальным:

– Она сказала «наши»? Она правда так сказала? Вы слышали?

Все пребывают в полном замешательстве и молчат.

– А тебе? Тебе они нравятся? Тебе нравятся наши картины?

Я снова пью из горла. Она уходит от ответа и продолжает гнуть свое:

– Он еврей, как и ты. И он в восторге от твоих портретов.

– А тебе они нравятся? – Я повышаю голос. – Отвечай!

– Конечно, они мне нравятся. Ты не слышишь, как я об этом говорю с другими? Я всегда хорошо отзываюсь о твоих работах.

Я становлюсь саркастичным.

– Ты говоришь как в журнальной статье. Складываешь слова, чтобы описать картины, – но не знаешь, что видишь, когда смотришь на них.

– Складывать слова – это моя работа, я журналист.

Я выпиваю за один глоток больше вина, чем могу проглотить, и закашливаюсь.

– …Они тебе не нравятся. Это читается на твоем лице.

– Неправда!

– Не нравятся!

– Неправда! Я люблю твои картины!

Беатрис начинает плакать. Жан встает и призывает знаком своих друзей сделать то же.

– Возможно, нам лучше уйти.

Все встают, кроме Пикассо, который с абсолютным спокойствием вмешивается в разговор:

– Твои картины очень нравятся Беатрис. Я тебе говорю это как друг.

Я смотрю на него и снова пью. Он продолжает:

– Знаешь, для большинства людей наше искусство представляет проблему. Они настаивают на портретном сходстве. Они всегда рассчитывают, что картины будут похожими на оригинал.

– Мои картины не должны быть похожими на оригинал. Изображать реальность мне неинтересно.

– Амедео, я это знаю.

– Я ненавижу реальность.

– Я тебя понимаю.

– Я пишу то, что внутри, а не то, что снаружи.

– Пойми: наши работы могут продаваться или не продаваться, но практически никто их не понимает по-настоящему. Их поймут позже, необходимо время. Сейчас людей просто привлекает новизна.

На этот раз реакция Беатрис обращена к Пикассо; она говорит со слезами на глазах и некоторой агрессией в голосе:

– Людей? Пабло, о ком ты говоришь?

– Обо всех.

– И обо мне тоже? «Люди» для тебя все, кто не является художником? Они все не в состоянии понять искусство? Ты говоришь о нас, бедных идиотах, которых привлекает лишь мода?

– Вроде того.

– Спасибо за поддержку, Пабло!

– Не обижайся.

– …В любом случае, понимают они или нет – неважно. Какое это имеет значение, когда их задача – просто покупать!

Я не упускаю случая уязвить ее:

– Покупать, не имея ни малейшего представления об искусстве? Это то, чего ты добиваешься?

– Да! А что в этом такого? Ты слышал, что сказал Пабло? Они поймут позже. Сейчас они недостаточно умны.

– Умны? Чтобы понимать, не нужен ум. Нужно вдохновение или интуиция.

– Ах, вдохновение и интуиция? Но эти достоинства есть не у всех, верно? Держу пари, что твоя русская поэтесса наделена ими. С ней ты, вероятно, говорил только об искусстве – и она сочиняла стихи, пока ты ее трахал!

У меня безудержное желание оскорбить ее при всех – но я лишь улыбаюсь.

– Может быть, ты хотела быть на моем месте?

Впрочем, отсылка к ее бисексуальности не вызывает никакого интереса у гостей, поскольку ни для кого это не новость.

– Или ты ревнуешь меня к моему прошлому?

– Мне нет дела до твоего прошлого, меня интересует твое настоящее и будущее. Сейчас – подходящий момент завести знакомства, ты должен встречаться с нужными людьми.

– Ты не понимаешь смысла того, что я делаю, – но хочешь продавать мои работы. Почему?

Она взяла себя в руки и уже не плачет.

– Не будь наивен! Искусство – это обман. Все зависит от конкретного человека; если ему нравится – человек покупает. Но ты боишься денег, потому что посредством их и измеряется одобрение.

– Нет. Искусство – как страсть: им нельзя обладать за деньги. Можно купить половой акт у проститутки, но не страсть!

Пабло наблюдает за нами с видом ученого, проводящего опыты на живых существах в лаборатории. Похоже, ему интересно то, что я говорю. Меня, напротив, больше не заботит аудитория. Уровень ссоры уже зашкаливает. Беатрис забывается и почему-то считает, что вправе говорить мне все, что думает.

– Наступит момент, когда ты постареешь, а пожилой представитель богемы выглядит жалко.

– Если бы я пошел на фронт, такая возможность могла бы быть исключена. Во всяком случае, скажи Зборовскому, что я не заинтересован в сотрудничестве.

– Жаль, потому что он хотел предложить тебе фиксированную и гарантированную ежемесячную оплату.

Публика заинтригована нашей ссорой, кульминация нарастает. В сущности, мы играем перед ними самый настоящий спектакль, бесплатный и уникальный.

– И какую же?

– Двадцать франков в день. У тебя больше не будет необходимости продавать свои рисунки в барах, никаких больше dessin à boire. Тебе будет на что жить, и ты обретешь чувство собственного достоинства, понимаешь?

Я молчу, смотрю на бутылку и думаю о том, что Поль Гийом оплачивает мою студию, платит мне авансом за картины, но фиксированный доход мне еще никто не предлагал. Это происходит впервые, и если это правда, я должен быть благодарен Беатрис за такое посредничество. Долги превращают нас в рабов. Двадцать франков в день – это шестьсот франков в месяц.

– Заманчивое предложение, да?

Беатрис вызывающе улыбается. Она как паук, который плетет паутину внимания и благосклонности с целью привязать к себе жертву. Но верно и то, что я устал голодать и не иметь художественного признания. Я пытаюсь успокоиться.

Я допиваю вино.

Она подходит ко мне, резким движением выхватывает у меня бутылку и швыряет ее о стену. Вот она, долгожданная кульминационная сцена! Публика в шоке делает шаг назад. Женщины вскрикивают от неожиданности, а дружки Кокто закрывают лица руками.

– Ты не должен пить!

– Это еще один приказ?

– Ты больше не должен пить! Ты должен сосредоточиться на живописи. Я не буду ползать у твоих ног, пока другие художники делают карьеру. Ты думаешь, я способна довольствоваться тем, что ты спишь со мной?

– Конечно, нет. Ты хочешь еще приказывать мне, что делать, как дышать, как жить.

– Именно! Я помогаю тебе жить.

– Даже не знаю, что мне делать с властной амазонкой, которая покупает мне краски и холсты, но наполняет мою жизнь приказами и запретами. Знаешь что? Пиши в своем журнале о художниках, которые тебе нравятся, и оставь меня в покое.

Я собираюсь уйти, но она берет меня за руку.

– Ты нуждаешься во мне!

– Ты не убедишь меня в этом, лишь повторяя одно и то же.

– Тебе нужна толстая и простодушная итальянка, которая всегда говорит «да»?

– По крайней мере, она бы мне позволяла спокойно пить.

– Вино – единственное, что тебя интересует? Ты меня не любишь!

– Нет! Это ты меня не любишь! Я ухожу от тебя.

Я направляюсь к выходу из комнаты. Беатрис вдогонку угрожает:

– Если ты переступишь порог квартиры – больше не возвращайся!

– Не беспокойся, не вернусь.

Не оборачиваясь, я дохожу до двери и закрываю ее за собой, хлопнув со всей силы. Я спускаюсь по лестнице – и вскоре слышу звук быстро догоняющих меня шагов.

– Постой!

Я не отвечаю и продолжаю идти вниз.

– Остановись!

Ее голос сейчас уже не тот, которым она отдавала мне приказы.

– Прошу тебя, остановись. Амедео!

Я продолжаю спускаться. Беатрис оставила своих гостей – и теперь, когда мы одни, заговорила по-другому:

– Амедео, прошу тебя…

– Теперь ты просишь?

Она почти догнала меня, я вижу ее этажом выше. Мы обмениваемся взглядами.

– Прости…

Я на мгновение останавливаюсь.

– Знаешь, сколько я там стоял под дверью и слушал вас?

– Ты нас подслушивал? Ну и что? Что я сказала плохого? Я говорю о тебе только хорошее. Я люблю тебя.

Я не отвечаю и снова начинаю спускаться. Она следует за мной и говорит умоляюще:

– Не бросай меня… Послушай!

Я задаюсь вопросом, как она за несколько секунд может перейти от ярости и абсолютной уверенности к мольбе.

– Амедео.

– Ты оставила своих гостей в одиночестве.

– Мне нет до них дела.

– Ты врешь. Только до них тебе и есть дело. Иначе как бы ты писала статьи для своего журнала?

– Останься со мной?

Я останавливаюсь и смотрю на нее.

– Беатрис, это не так работает.

– А как?

– Я не знаю, я еще это не понял, – но не так.

– Скажи, как надо…

Она подходит ко мне вплотную.

– Беатрис, у нас не получается быть вместе. Люди меняются в зависимости от человека, который с ними рядом, и я себе таким – рядом с тобой – не нравлюсь. Наши отношения не могут продолжаться.

Она прислоняется ко мне и толкает меня в сторону коридорчика, в который выходят двери двух квартир.

– Могут, потому что между нами все по-особенному.

– Нет, между нами все обострено. Когда мы вместе, наши достоинства становятся невыносимыми недостатками.

– Мы в состоянии быть выше наших недостатков, и ты это знаешь…

После этих слов она кладет мне руку между ног и начинает расстегивать пуговицы на брюках. Беатрис способна вызвать во мне немедленное влечение – даже когда я того не хочу или испытываю ненависть к ней. Возможно, когда я ее ненавижу, это влечение приобретает особую силу. Я чувствую, как ее рука со знанием дела орудует в нужном ей направлении. Она улыбается.

– Вот видишь? Ты не можешь врать. Между нами все по-особенному.

Я чувствую, как она с силой сжимает мой член своими пальцами.

– Беатрис, мы с ним не всегда согласны, ты знаешь.

– Дай мне его, мы с ним все решим…

– Это ничего не изменит.

– Замолчи.

Она поворачивается, приподнимает юбку и стягивает нижнее белье. Она хочет, чтобы я овладел ей прямо на лестнице.

Между нами всегда было предельное возбуждение – но я знаю, что это не имеет отношения к любви, даже к дружеской. Эротизм и сексуальность часто противоположны любви. Это подсознательные соблазны, бессвязные и часто неуместные. Думать, что физическое желание гарантирует чувства – это заблуждение.

Для меня сейчас быть сексуальным объектом – унизительно; для нее же это страх потерять меня и желание доминировать.

Доминирование и преобладание – вот что возбуждает людей. Уступить другому и вернуть свое влияние, чтобы заставить другого, в свою очередь, уступить. Победа после поражения. Интимные отношения, похожие на бурную ссору, толкают любовников на прощение нанесенных ран во время схватки. Со временем противники устают, это доводит их до изнеможения, превращая просто в тела, которые преклоняются друг перед другом в желании мира.

Она сейчас возбуждена и жаждет наслаждения, – но ей не удастся этим меня убедить. Она просто восстановит status quo – а завтра все вернется на свои места.

Она наклоняется к стене, принимая положение, которое позволит мне беспрепятственно войти в нее. Близость нам всегда давалась легко – и сейчас тоже. Мы поглощены друг другом на лестничной площадке и спешим утолить боль.

Я слышу шум, доносящийся с верхних этажей. Беатрис во время наслаждения удается забыть обо всем, мне – нет. Я понимаю, что гости не останутся в ее квартире навсегда. Возможно, это как раз они сейчас спускаются. На фоне тяжелого дыхания Беатрис слышны шаги и голоса. Я останавливаюсь, прислушиваясь.

– Продолжай!

Женские голоса, смех Кокто, за которым следует смех его марионеток.

– Беатрис, это они.

– Неважно…

– Беатрис…

– Они нас не увидят, тут темно. Не останавливайся!

Я двигаюсь внутри нее, я возбужден, но еще далек от оргазма. Ей нравится, когда я оттягиваю момент, – тогда ей удается достичь оргазма несколько раз.

Она не в состоянии сдерживать стоны и усмирить дыхание. Шаги и голоса становятся все ближе. Я снова останавливаюсь. Она хватает меня за волосы и тянет; это требование, которому я должен следовать. Я продолжаю двигаться. Ладонью я закрываю ей рот, чтобы приглушить ее стоны. Это ее еще больше возбуждает. В двух-трех метрах от нас по очереди проходят все гости. Мы скрыты в темноте, тогда как их освещает свет на лестничной площадке. Если Беатрис удастся не издать ни звука, возможно, нас не заметят. Мимо проходят незнакомые мне женщины, потом Кокто и другие мужчины. Все проходят, не глядя в нашу сторону. Последним спускается Пикассо. Я не знаю, по какой причине он решает остановиться в нескольких шагах от нас, – но он достает из кармана спичечный коробок и поджигает трубку. В воздухе рассеиваются облака дыма. Пабло поднимает взгляд – и на мгновение наши глаза встречаются. Мы смотрим друг на друга. Он улыбается мне и продолжает спускаться. Сексуальное таинство завершается, мы с Беатрис одновременно достигаем оргазма.

Леопольд

Сегодня мы с Беатрис ужинаем с Леопольдом Зборовским и его женой Ханкой. Чтобы избежать большой и шумной компании в «Ротонде», мы выбрали для встречи соседнее Café du Dôme: здесь более спокойная атмосфера и меньше вероятности встретить друзей и знакомых.

Зборовский элегантен, изыскан и образован, жена его тоже, но она определенно более неприступна и подозрительна.

Во время ужина мы ни разу не затронули тему работы. Теперь, когда мы закончили трапезу, он начинает выверенную беседу – к которой, по всей видимости, подготовился. Беатрис и Ханка молча наблюдают за нами – кажется, с некоторой опаской, что неверно сказанное слово может повредить соглашению.

– Синьор Модильяни, у меня всегда есть точное представление о художниках, картины которых я собираюсь продавать. Когда я решаю с ними встретиться для заключения договора, я уже практически все о них знаю.

– Вы шпионите?

Я смеюсь, чтобы показать ему, что это просто шутка и что я никоим образом не хочу его обидеть. Он доброжелательно улыбается.

– В нашей среде несложно собрать сведения. Я следил за вашей работой с самого начала, когда вами занимался Поль Александр. Я видел скульптуры, рисунки и картины. Я знаю, что Беатрис отговорила вас заниматься скульптурой, но я думаю, что ваш стиль берет начало именно из скульптуры.

Кики говорит, что я часто ошибаюсь в людях, но этот человек кажется мне искренним и хорошо разбирающимся в искусстве. Я весь внимание.

– Всем художникам требуется разное время для творческого становления. Вам нужна была скульптура – чтобы прийти к тому, чем вы занимаетесь сейчас. Стилизация фигуры, которой вы достигли, основана на вашем знании скульптурных форм. Вы не должны отрекаться от пройденного пути.

– Я и не намеревался.

– Если вы сосредоточитесь только на живописи, я вам гарантирую финансовое содержание, которого, насколько мне известно, вам всегда не хватало.

Все четко и понятно. Я рисую, он платит. Должно быть, у него много денег, если он делает мне такое предложение. Учитывая, как он и его жена одеты, они явно не испытывают нужды.

– Моя наиболее яркая черта – понимание человека, который находится передо мной. Я не хочу менять ничьи привычки. Вы – сложная личность, и подавление вашей натуры дало бы нежелательный результат. Вы от природы элегантны. Постарайтесь отразить это в ваших картинах. Многие покупатели просят у меня картины в стиле ню – и я думаю, что вы как раз тот художник, который сможет соединить чувственность и утонченность. Кубисты определенно не годятся для этой цели. Конечно, вы можете выбирать направление самостоятельно – однако примите в расчет мои слова, по крайней мере, подумайте над ними.

Этот человек знает, как вдохновить художника, и умеет найти подход: он хорошо разбирается в психологии, человеческих слабостях и точно подбирает слова.

Остался последний нюанс, который нам нужно обсудить, прежде чем я дам согласие.

– Синьор Зборовский, вы знакомы с Полем Гийомом?

– Да, я знаю его. Вы можете по-прежнему давать Гийому ваши картины на продажу, без проблем. Я вас только попрошу показывать их мне – в первую очередь.

– И это все?

– Да. Если дела пойдут хорошо, два посредника определенно не помешают работе. У вас долг признательности, и я вас понимаю.

Этот человек – мягкий и невзыскательный, он не накладывает запреты, не ставит условия. Поверить не могу, что все это происходит именно со мной.

Страсть

О бомбардировках всегда предупреждают сирены. Когда воет сирена, необходимо выключить свет, даже свечи. Парижане закрываются в домах или спускаются в подвал; одни плачут, столбенеют от ужаса, другие молятся, прижимают к себе детей…

Мы с Амедео – занимаемся любовью.

Я всегда прошу его делать это страстно и жестоко. Я хочу, чтобы он брал меня силой и тянул за волосы. Я хочу этим заниматься пьяной. Я пью виски, он – вино; мы пьем, чтобы не чувствовать опасность смерти. Я хочу, чтобы он давал мне пощечины, – это перекрывает шум бомб. Мне недостаточно только наслаждения, мне необходимо испытывать боль, которая унесет меня прочь от реальности. Когда тебе дают пощечину, какое-то время ты думаешь только об этом, а не о бомбах, сброшенных на беззащитных парижан с цеппелинов или с самолетов.

Поначалу бомбардировки, страх и секс склеивали наши отношения. По истечении времени я чувствую, что у Амедео больше нет страха – как нет и былой страсти.

К сожалению, между нами продолжаются ссоры. Он не понимает, что только я могу изменить его жизнь. Он не замечает художественного и социального прогресса, которые смог получить благодаря мне.

То, что люди заметили его существование, результат не только его живописи. Да, люди влюбляются в его удлиненные фигуры, но за этим стоит большая работа. Все научились любить его, потому что я его люблю; это я их научила.

Он не хочет этого понять. Куда его до сих пор приводили собственные решения? Он хочет лишь создавать, остальное его не касается; но вершин достигают не только с помощью искусства, но и путем убеждения.

Я выждала достаточно времени, прежде чем написать о нем в своем журнале. Он делал вид, что ничего не происходит, он ничего не спрашивал, не показывал, что ему это неприятно. Я писала о других художниках, о нем – нет. Друзья тоже удивлялись, что я не писала о Модильяни для The New Age. Я всегда отвечала одно и то же: нужно набраться терпения. Я написала о Пикассо, отзываясь о нем с изумлением. Амедео страдал молча. Я наблюдала за ним, когда он читал мою статью; дочитав, он со злостью швырнул журнал на пол.

Амедео ревнует меня к Пикассо; конечно, не в сексуальном плане – с эстетической точки зрения они просто несравнимы. Он ревнует к Пикассо, потому что я того уважаю и остальные любят Пабло.

Все признают, что я многое сделала для Амедео; прежде всего я улучшила условия его жизни. Он живет в моей квартире, при этом сохранил за собой и свою студию, но никогда не остается там ночевать. Теперь у него достаточно денег. Он регулярно питается.

Зборовский расположен к Амедео и обстоятельно заботится о нем. Леопольд отправил две его скульптуры в нью-йоркскую галерею современного искусства и несколько картин в парижскую галерею Жоржа Бернхайма.

Когда я увидела, что Амедео создал определенное количество картин, я написала о нем статью в The New Age. Я очень лестно о нем отозвалась, сказав, что никакой другой ныне живущий художник не изобразил на своих портретах такое количество представителей культурного сообщества, своих современников, среди которых Бранкузи, Сутин, Кислинг, Грис, Липшиц, Кокто, Сюрваж, Пикассо, Ривера, Гийом, Зборовский, Жакоб…

Однажды он заявил мне, что устал от страсти.

– И чего же ты хочешь?

– Я бы хотел более размеренных отношений, немного спокойствия. А ты – нет?

– Амедео, разве тебе нравится спокойствие?

– Я бы этого хотел. Еще я бы хотел давать и получать любовь.

– В страсти тоже есть место для любви.

– Но страсть не дает спокойствия.

– Ты имеешь в виду, что мы не должны влюбляться друг в друга?

– Возможно, следует это делать помедленнее.

– Устало хромать без потрясений, как старики?

– Мне нравится идея быть старым.

– Сдержанность наводит скуку.

– Ладно, Беатрис, я не хочу это обсуждать, и тем более – убеждать тебя.

Мориса Утрилло поместили в психиатрическую больницу Святой Анны. Когда Амедео узнал об этом, он пошел навестить друга вместе с Сюзанной Валадон. Вернулся он потрясенным – и не разговаривал два дня.

Я не понимаю этих страданий Амедео в отношении Мориса – человека, который всегда был убогим, безнадежным. К подобным людям опасно привязываться: рискуешь сам пострадать из-за них. Судьба людей, которые сами себе причиняют вред, предрешена, для них нет спасения или избавления. Испытывать боль и сострадание к ним означает провалиться в их ад. В отношении таких людей нужно сохранять эмоциональную дистанцию, иначе можно причинить вред себе – без того, чтобы принести добро им.

После нескольких дней молчания и пребывания в мрачном расположении духа Амедео признался мне, что отнес бутылку вина Морису, желая сделать ему приятное. Но условия в психиатрической больнице отличались от тех, что он ожидал. Он оказался в своего рода тюрьме. Морису было запрещено покидать палату и тем более принимать алкоголь. Он и без того был похож на разъяренного зверя, но, увидев принесенную Амедео бутылку, в полном смысле пришел в бешенство, надеясь заполучить ее во что бы то ни стало. Как только бутылка оказалась у него в руках, он от перевозбуждения выронил ее, и вино разлилось на грязный пол. Утрилло потерял всякое достоинство: он бросился на пол и принялся слизывать вино, не смущаясь острых осколков стекла и грязи.

Этот рассказ не удивил меня. Амедео, напротив, был очень впечатлен потерей человечности и унижением, вызванными алкогольной зависимостью.

Этот рассказ также стал причиной очередного конфликта между нами. Когда я увидела его глаза, влажные от слез, я разозлилась. Я высказала ему все, что думаю. Прежде всего, он не должен был приносить вино душевнобольному. Дружба должна выражаться другими способами, не нужно мешать лечению и позволять возвращаться к своим скверным привычкам человеку, который и так находится на грани. Я сказала ему, что эта идиотка Сюзанна Валадон должна была предотвратить подобную ошибку.

После этого Амедео несколько дней не разговаривал со мной. Когда мы снова начали общаться, он лишь сказал мне, что вопрос закрыт и мои суждения ему не интересны. Он систематически избегает любых дискуссий и споров. Все это показывает, что Амедео потерял интерес к моей точке зрения.

Мне все это надоело. Единственное, что нас все еще объединяет, – это те моменты, которые связаны с любовными утехами, но и тут всегда именно я выступаю инициатором нашей связи.

Он слишком много пьет и говорит, что это моя вина, что до встречи со мной он так не пил. Он часто уходит из дома и отсутствует долгие часы, и я знаю, что он тем самым избегает общения со мной. Думаю, что он встречается с другими женщинами.

Я ревнива, но я не моралистка. Я не вправе осуждать чужие сексуальные привычки, поскольку сама никогда ни в чем себе не отказывала. Однако я всегда была верна Амедео; теперь же ощущение, что он встречается с другими женщинами, позволяет мне чувствовать себя довольно свободной.

Узнав, что я встречалась с другими мужчинами, он совершенно потерял рассудок. Должна сказать, что я очень удивлена: я не думала, что в нем разыграется такая бурная ревность. Внезапно, как по волшебству, между нами снова появилась страсть. Совершенно не планируя этого, я получила то, что хотела, – возвращение к началу наших отношений.

У меня даже не было необходимости спать с другими мужчинами – оказалось достаточно того, чтобы меня увидели в их компании. Слухи быстро распространились. Кто-то за мной ухаживал? Я была особенно любезна с кем-то из друзей? Очаровательный мужчина взял меня за руку во время прогулки по Монпарнасу? Этих мелочей хватило, чтобы Амедео внезапно появился в том же месте, оскорбляя меня и того, кто находился в моей компании. Случались даже удары и пощечины, однажды мы с ним подрались. Все это было очень забавно. Это разжигало пыл и имело единственную цель – оказаться в постели, охваченными страстью. Мне все это очень нравилось, но на него это оказывало скорее изнуряющее действие.

Однажды среди картин, которые он писал, я нашла портрет молоденькой девушки. Я спросила у Зборовского, кто она. Он назвал мне только имя девушки и название картины: Симона Тиру и «Молодая женщина с белым воротником». Я спросила напрямую у Амедео, кто такая Симона Тиру. Он невинно ответил, что познакомился с этой девушкой у Розалии однажды вечером в компании друзей и написал ее, потому что его тронуло ее печальное выражение лица.

– Хрупкая и меланхоличная красота.

– Такая меланхоличная, что ты затащил ее в постель.

– Нет.

– Ты врешь.

– Это правда.

Я не поверила ему и учинила самый настоящий допрос:

– Где ты писал портрет?

– В моей студии.

– Вы были одни?

– Да.

– И между вами ничего не было?

– Ничего.

– Я тебе не верю.

– Почему?

– Ты был наедине с женщиной. Думаешь, я глупая?

– Уверяю тебя, ничего не было.

После долгой перебранки он все-таки признал, что его очень привлекла податливая натура девушки.

– Красивая, хрупкая, меланхоличная, и ты затащил ее в постель. Расскажи, как это – заниматься любовью с не особо умной женщиной?

– Я не сказал, что она не особо умная.

– И какая же она?

– У нее было особое очарование. Я и забыл, что бывают совершенно не доминирующие женщины.

Ссора в этой ситуации была неизбежна. Я почувствовала себя униженной, но не потому, что мне предпочли другую женщину. Я не могла принять тот факт, что он мог обратить свое внимание на существо, диаметрально противоположное мне.

– Значит, можно поставить под удар отношения со мной из-за какой-то глупой девки?

– Ты даже не представляешь, насколько спокойны и мягки женщины подобного типа. Знаешь, Беатрис, иногда после долгой бури хочется немного затишья…