Текст книги "Принц Модильяни"

Анна

Я несколько дней страстно желала твои губы. Особенно по ночам, когда не спала и ощущала рядом с собой дыхание, которое не было твоим.

С мужем в эти дни у меня ничего не было, я придумывала отговорки и недомогания. Когда он пытался войти в меня, я цепенела и оставалась неподвижной. Поскольку такое уже случалось ранее, он не удивлялся и не задавал мне вопросов. У нас с ним была близость в Париже два раза – до нашего с тобой знакомства. Он дважды овладел мной и излил свое семя в меня. Он хочет ребенка.

Потом я увидела тебя – и он для меня исчез, перестал существовать.

Прогулки с тобой порождали во мне чувство вины. Теперь же то, что произошло, – это самый настоящий грех, но одновременно и освобождение.

Ты уважал меня на расстоянии, ты был таким спокойным, без проявления откровенного желания, – и я даже подумала, что не привлекаю тебя…

Я так желала тебя, твое обнаженное тело! Твой голос, твои ноги, твою спину… Сейчас, после того как я насладилась тобой, – я понимаю, что я не просто голодна: я ненасытна.

Я иду к себе в гостиницу – и вспоминаю твои прикосновения к моим рукам, губам… Я приму ванну и смою прикосновения Модильяни со своего тела. Но сейчас, по дороге, я все еще наслаждаюсь твоим запахом и следами твоих рук на моей коже.

Я словно вижу и по новой переживаю все, что произошло этим долгим днем, когда мы дали волю чувствам. Я вспоминаю свои набухшие соски и твой твердый, возбужденный член. Мой язык попробовал на вкус каждую часть твоего тела, я смаковала все твои жидкости…

Гумилев уже несколько дней ревнует. Он опасается моей измены. Он видит, что я его отвергаю, и считает это подозрительным. Я задаюсь вопросом: заметит ли он, что я была с другим мужчиной. Боюсь, что да, потому что я теперь другая, я никогда уже не буду прежней. Я не представляла, что все зайдет так далеко.

Я не знаю, когда смогу теперь позволить другому мужчине дотронуться до себя. Я все еще чувствую влагу между ног при одной мысли о тебе. Так это и есть любовь? Видимо, я не ошибалась, дважды отвергая предложения своего мужа.

Конечно же, теперь мы не можем говорить только о родстве душ; сегодняшний день показал обратное. Стало ясно: все предыдущие дни прошли в ожидании, что наши души позволят встретиться нашим телам. На это ушло много времени, но, возможно, чтобы так разрядиться, необходимо было сильно завестись? Наш сегодняшний экстаз подтверждает, что ожидание того стоило.

С тобой я познала настоящие, глубинные оргазмы, о которых раньше только слышала. Мое тело ждало тебя. До этого момента я не знала, насколько сладким может быть бесчестье.

Прежде я полагала, что половой акт для мужчин – это только пот и ритмичные движения под одеялом, не предполагающие зрительного контакта. Но это, наверное, просто супружеская близость, а не та, что есть между любовниками. Но я еще так мало знаю обо всем этом…

Я ничего подобного не переживала ранее. Фантазии и воображение были для меня основным занятием в этой сфере. Но даже чтобы воображать, необходим реальный объект, – а я не была с тобой знакома.

За все эти месяцы брака я никогда не предполагала, что возможно настолько раствориться в мужчине, как это произошло с тобой в этот день. Ты меня не просил об этом – но я ласкала твой член и была поражена тем наслаждением, которое я испытывала. Но если я представляю то же самое с моим мужем – я испытываю отвращение; почему? Возможно, потому, что никогда бы не хотела стоять на коленях у его ног, потому что это было бы для меня все равно что обожать поэта, а не мужчину. А может быть, потому что он не такой красивый, как ты, не такой спокойный и уверенный. Как такое возможно, что мужчины так отличаются друг от друга?

Я бы хотела, чтобы эта дорога, которая отделяет меня от гостиницы, никогда не кончалась; в то же время я должна спешить, чтобы вернуться раньше своего мужа. В этот момент моя судьба – быть рядом с ним, хотя я его не люблю и никогда не любила. Теперь я знаю, что значит быть взрослой; я ею стала за один день. Вместе с тем я знаю свою судьбу – и то, кем я должна стать, предписывает мне выбор, которому я вынуждена следовать. Но твои объятия – это свет, которого я не знала. И я хочу идти на этот свет.

Я буду снова фантазировать о тебе этой ночью. И, возможно, впервые я смогу уснуть. Я хочу, чтобы ты был снизу, а я сверху, и твои руки ласкали бы меня. Я хочу снова взять твой член в руку, чтобы почувствовать твердость и пульсацию.

Я боюсь, что у меня сейчас вырвется крик – прямо здесь, на улице, – и все заметят, какое я испытываю наслаждение, только думая обо всем этом вновь.

До сегодняшнего дня я была словно девственница. Близость с мужчинами, которая была раньше, больше не существует. Никогда не существовала. Моя жизнь заслуживает большего, заслуживает послеполуденные оргазмы и тайные укромные места, где можно встречаться обнаженными и свободными.

Жанна Эбютерн

Быть молодым – это несчастье. Когда ты слишком молод – как я, практически еще ребенок, – невозможно претендовать на чье-либо внимание и уважение.

Никто не должен иметь тот возраст, который имеет, – а лишь тот, который желает иметь. Даже пожилой человек должен иметь право быть молодым, если желает делать то, что свойственно молодым.

Я хочу быть той, какой себя ощущаю, а не той, какая я есть. Девушка, которая хочет, чтобы ее воспринимали как женщину, должна вести себя как женщина. Проблема в том, что никто не видит во мне женщину. Все видят во мне пятнадцатилетнюю девочку. И он – тоже.

В академии Коларосси он считается лучшим. Он приходит, чтобы рисовать с натуры, и потом, по окончании работы, исчезает. Я же только еще учусь на художницу, я лишь новичок.

Я слежу за его жизнью, но он об этом не знает. Я наблюдаю за ним, пока он рисует – с отвлеченным и безразличным видом ко всему, включая меня.

Практика проходит в огромном помещении, куда падает свет из больших окон. Каждый имеет свое ограниченное пространство, мы все находимся достаточно близко друг к другу, и я всегда стараюсь занять место немного позади него, чтобы видеть, что он рисует. Несмотря на свой талант, он много упражняется, и я стараюсь всегда приходить в его излюбленные часы.

Хотя он еще молод, он уже мужчина. Он на четырнадцать лет меня старше. Я навела справки и все о нем знаю. Похоже, что он очень упрям: будучи очень талантливым художником, он страстно желает стать скульптором. Впрочем, я уверена, что у него все получается прекрасно.

Сегодня я набралась смелости, подошла к нему, когда он только закончил рисунок, и заговорила с ним:

– Это очень красиво.

Он посмотрел на меня как на ребенка.

– Тебе правда нравится?

– А вам разве нет?

– Я не знаю… Пожалуй, я бы мог нарисовать лучше.

– Лучше этого? Такое возможно?

– Это всегда возможно.

– Я не верю… Этот рисунок очень красивый. Он идеален. Здесь не видно даже ни одного исправления или неточности.

– Тогда я тебе его дарю.

Он отдал мне листок с такой улыбкой, словно подарил что-то неважное для него, но ценное для меня. Как взрослый отказывается от конфеты, чтобы отдать ее ребенку.

Он собрал свои вещи и ушел – а я осталась стоять как дурочка, неподвижна; но потом я спрятала его подарок в сумку и устремилась за ним. Я так часто делаю. Поэтому я его так хорошо знаю.

Когда я вышла на улицу, напротив дома номер десять на рю-де-ля-Гранд-Шомьер, его уже не было. Я оглянулась и побежала в сторону бульвара Монпарнас. Как только я оказалась на бульваре, я его увидела – он переходил дорогу. Я последовала за ним, держась на расстоянии, достаточном, чтобы не потерять его из виду. Он шел не слишком быстро, оглядываясь по сторонам; на нем было расстегнутое пальто и черная шляпа.

Находясь позади него, мне было легко замечать взгляды женщин, которые шли ему навстречу. Некоторые жесты, сделанные женщинами, кажутся более явными, потому что они редки. Улыбка, которой намекающе обмениваются девушки, или взгляд, сначала отвлеченный и потом быстрый, уверенный и упорный, или знак одобрения, который читается на лице. Когда Модильяни идет по улице, он не остается незамеченным.

И я даже не могу на это злиться, поскольку сама делаю то же самое. Для меня существует лишь он. Я только и делаю, что наблюдаю за его жизнью, как только представляется возможность. Я живу в волнующем ожидании его увидеть. Я хожу в те места, где его проще встретить, – не только в академию Коларосси, но и в кафе. Иногда я довольствуюсь тем, что смотрю на него через окно, а иногда захожу в кафе, заказываю стакан молока или кусок торта. Я остаюсь как можно дольше, чтобы больше узнать о его жизни, я наблюдаю за ним, когда он общается со своими друзьями – и, к сожалению, с женщинами. Я знаю, где он живет, с кем встречается и с кем спит.

Мое поведение – особенность того периода, который взрослые называют подростковым, хотя мои родители посчитали бы такое поведение порочным. Игры я уже оставила, их заменили живопись и рисунок. Сказки никогда меня не покидали, их просто заменили более сложные истории, написанные Эдмоном Ростаном, Уильямом Шекспиром, Мэри Шелли, Джонатаном Свифтом. Влечение к мужчине – это новая игра и – абсолютная тайна; она складывается из дневных фантазий и ночных снов, это все и ничего одновременно. Влечение к мужчине, который меня не замечает и предпочитает заниматься любовью с женщинами, а не с девочками, – это беспокойство и наслаждение. Мне совершенно не помогает, если я напоминаю себе, что я всего лишь подросток. Незрелость порождает только излишнюю чувствительность, которая превращается в напрасную трату сил, волнение и боль. Я все переживаю так, как будто нахожусь среди огня и пытаюсь найти пожарный выход.

Было бы намного проще влюбиться в юношу. В прыщавого сверстника, который, как и я, страдает от подростковых переживаний. Любовь между подростками, когда оба погружены в яркий мир взаимных чувств, – это легко. Я же нахожусь во мраке безответной любви.

Я растрачиваю драгоценные часы юности – и это не принесет мне ничего хорошего, когда я вырасту. С другой стороны, если я не совершу какое-то безумство сейчас, я буду вынуждена это сделать позднее, когда уже не смогу себе этого позволить. Задаваться этими вопросами – это тоже означает быть молодым. Как и принимать обычное томление сердца за трагедию.

За столиком в «Ротонде» сидит большая компания, Модильяни присоединяется к ним в момент уже довольно оживленной дискуссии. Среди них – забавный, очень элегантный человек, которого одни называют Жаном, другие – Кокто. С ними смешной тип, низкорослый, у него нервные и быстрые движения, он смеется, постоянно трогая свои уши; его зовут Макс. Еще один – восточной наружности, сдержанный и благородный; у него смешная челка, которая доходит ему до самых глаз. Рослый и крупный мужчина, довольно упитанный, громким грудным голосом разговаривает по-испански с Пикассо. Пикассо узнаю даже я. В Париже, в художественном обществе, нет никого, кто бы не знал основоположника кубизма. Как обычно, в компании также присутствуют Диего Ривера, Мануэль Ортис де Сарате, Джино Северини и его друг Маринетти… Они все мне известны, поскольку общаются с Модильяни.

Я заказываю кусок торта и располагаюсь за соседним с компанией столиком. Модильяни пришел только что и пока лишь слушает, не особо понимая предмет дискуссии.

– Знаете, что дядюшка Фреде вложил деньги, чтобы высмеять всех парижских художников?

– Пабло, ты говоришь о дядюшке Фреде, владельце «Проворного кролика»?

– Да, об этом толстяке. Он привязал кисть к хвосту осла, разместил позади него холст и дал ослу поесть. Довольный осел начал произвольно ударять хвостом о холст. Причем этот мудак пригласил кого-то вроде нотариуса, чтобы тот засвидетельствовал, что картина создана ослом! А потом он представил картину в Салоне Независимых, сказав, что автор – некий Иоахим-Рафаэль Боронали[50]50
  Вымышленный художник, от лица которого на парижском Салоне Независимых в 1910 году была представлена картина «Заход солнца над Адриатикой».


[Закрыть], и что действительно невероятно – картину приняли!

Амедео смеется, он начинает понимать суть истории.

– Но вопрос на этом не исчерпывается! Потому что картина имеет успех более всяких ожиданий. Некоторые художественные критики поставили ее в один ряд с работами Ван Гога, многие хотят познакомиться с автором…

– Критики! Понимаете? Зачем нам нужны эти критики? Скажите мне.

– За этой шуткой стоит некто Ролан Доржелес, молодой человек, который только что окончил Академию изящных искусств и хочет стать журналистом.

– Он хочет стать журналистом благодаря ослу?

– Этот Доржелес говорит, что испытывает неприязнь к так называемой «банде Пикассо».

– Этот юноша распускает слухи, что художники-авангардисты не умеют рисовать. Он утверждает, что такие картины мог бы создать любой.

– Любой, даже осел! – Амедео смеется, однако у большинства его приятелей угрюмые лица.

– Тут не над чем смеяться, Амедео. Этот тип даже опубликовал фотографию осла в процессе «работы». И написал статью об этом!

– Так почему бы просто не посмеяться над этим?

– Посмеяться? Амедео, ты знаешь, за сколько продали эту картину?

– Нет, но держу пари, что ты мне сейчас это скажешь.

– Четыреста франков.

– Четыреста франков? Браво ослу! Я никогда ничего не продавал за такую сумму.

– Знаешь, почему дядюшка Фреде устроил эту шутку? Потому что у многих художников открытый счет в его кабаке и никто не платит.

– В самом деле, я тоже должен ему.

– Некоторые рассчитались с ним картинами.

– Да, я видел твоего «Арлекина» в «Проворном кролике».

– Ему это надоело. Он решил продемонстрировать, что все эти картины, которыми он обладает, не стоят того, что мы съели в его заведении.

– И в конечном итоге он поручил написать картину достойному художнику: ослу. Он гений, признайте это.

Единственный, кто смеется вместе с Амедео, это Диего Ривера:

– Модильяни прав, Доржелес и дядюшка Фреде – гениальны.

– Ах вот как? – возмущается Пикассо. – Значит, вы согласны с утверждением, что художники Монмартра и Монпарнаса имеют ту же ценность, что и обыкновенный осел?

– Самое время! – кивает Амедео. – Осел дал пинка всем «измам». Кубизм, экспрессионизм, футуризм, сюрреализм…

Пикассо раздражен.

– Амедео, ты вообще на чьей стороне?

– Пабло, ты прекрасно это знаешь: ни на чьей.

– Значит, ты за этого Доржелеса?

– Ну что ты! Я даже не знаю, кто он такой. Но эта история – забавна. Дядюшка Фреде обесценил и те картины, которые висят на стенах «Проворного кролика». Он просто кретин.

– Хочу заметить, он обесценивает и те, которых у него еще нет.

– А я согласен с Амедео, – вновь вступает Ривера. – «Измы» – это просто чушь. И лучшее доказательство этому – то, что осел «основал» новое течение. Было объявлено, что эта «картина», «Заход солнца над Адриатикой», положила начало эксцессивизму.

Амедео встает и залезает на стул.

– Да здравствует эксцессивизм! Пабло, видишь? Кубизм уже устарел.

Пикассо, очевидно, устал и решает – по крайней мере с виду – обратить спор в шутку:

– Амедео, ты, наверное, прав – я должен объявить об окончании кубизма и тоже присоединиться к эксцессивизму.

Все смеются, а я думаю о том, что собравшиеся за этим столом люди, должно быть, представители лучшего искусства, которое создается в данный момент в Париже и во всем мире.

Печально видеть их в затруднении перед этой насмешкой, когда все без исключения оценивают, насколько может задеть их самолюбие и навредить их кошельку шутка, главным героем которой явился осел.

Верность

– Привет, Моди.

– Привет, Кики.

– Как ты?

– Все хорошо.

– Врешь.

– Все хорошо.

– Покажи мне свои руки.

Она подходит ближе, и я чувствую ее запах, к которому примешивается амбре алкоголя. Ее слегка шатает. Она берет мои руки и гладит их.

– Они изменились. Когда ты только приехал, они были мягкими и гладкими. Помнишь?

– Они просто потрескались.

– Это из-за камня.

– Да. Камень и резец.

– Как жаль. Они изменились.

– Кики, что ты мне пытаешься сказать?

– Ты тоже изменился.

Я пытаюсь понять, к чему она клонит. Но прежде я хочу определить, насколько она пьяна.

– Не думай, я не пьяная. Я выпила, но не так много, чтобы опьянеть. В любом случае я осознаю, что ты изменился. Ты теперь более… более…

Она не может подобрать подходящее слово. Я решаю ей помочь:

– Более грустный?

– Не только.

– Более уставший?

– Это тоже, но есть что-то еще.

– Более красивый?

– Ты всегда красив.

– Более раздраженный.

– Это безусловно. Но ты более…

– Более?

– Разочарованный.

– Ты так считаешь?

– Да, Амедео. Разочарованный. В искусстве и в любви.

Мы стоим напротив «Ротонды», на лице Кики играют отблески огней.

– Ты хочешь меня поцеловать?

– Я хочу смотреть в твои глаза.

– Как ты романтичен. Поцелуй меня.

Я слегка прикасаюсь к ее губам, они медленно и чувственно приоткрываются – но я почти сразу отстраняюсь.

– И это все? Это не те поцелуи, которыми мы всегда обменивались.

– Кики, я не знаю…

Она заливается смехом и громко восклицает на всю улицу:

– О господи, я так и знала! Ты влюбился.

– Что ты говоришь? Не кричи.

– Ты влюбился в ту русскую поэтессу!

– А ты откуда об этом знаешь?

– Амедео, откуда я знаю? Это неправильный вопрос. Правильный вопрос такой: как такое возможно, что об этом знают все?

– Кто все?

Кики указывает на семейную пару, проходящую мимо нас.

– Давай спросим у них.

– Кики!

Слишком поздно, она уже подошла к паре и обращается к ним, будто их знает:

– Господа, простите, у меня вопрос.

Мужчина останавливается и внимательно слушает Кики.

– Вы знаете, в кого влюблен мой друг Модильяни?

Мужчина с женщиной недоверчиво переглядываются.

– Держу пари, вы тоже знаете о прекрасной русской поэтессе…

Я подхожу к несчастным и освобождаю их от Кики:

– Извините ее, прошу прощения за беспокойство.

Пара смущенно улыбается и удаляется.

– Кики, что ты делаешь?

– Если вы прогуливаетесь в парке, держась за руку, ты должен ожидать подобных сюрпризов. Поэтому я и говорю, что ты разочарован. В искусстве, потому что все толкают тебя писать картины, а ты решил уничтожить свои прекрасные руки о камень. В любви, потому что первая женщина, в которую ты по-настоящему влюбился, к несчастью, замужем.

– Ты разве не встречалась с женатыми мужчинами?

– Да, но я их не любила.

– Кики, ты мне предъявляешь счет?

– Чему?

– Моим ошибкам.

– Дорогой мой, твои ошибки могли бы стать просто опытом, если бы ты не был таким страшно уязвимым.

– Я? Уязвим?

– Да, ты.

– Что ты предлагаешь?

– Поцелуй меня.

Я приближаюсь к ней и мягко ее целую, но у меня нет сил продолжать. Она улыбается.

– Ты хранишь верность?

Я не знаю, что ответить. Она смеется.

– Да, похоже.

– Нет, не думаю…

– Моди, смирись! Ты итальянец, еврей, верный любовник. Знаешь, в этом нет ничего плохого.

– Нет, я не верен. Кому я должен быть верен?

– Тогда пойдем к тебе домой и займемся любовью?

– Ты пьяна, Кики.

– Раньше это не мешало нам заниматься любовью.

– Кики…

– Ты верен!

– Я не смогу.

– Чего не сможешь? Скажи мне. Ты мне должен сказать.

– Я… я…

– Ты… ты… мудак, вот ты кто.

– Возможно.

– Знаешь что? Не переживай, через какое-то время я буду той, кто протянет тебе руку помощи и соберет осколки разбитых чувств. Потому что безусловно что-то разобьется. Потом не говори мне, что я тебя не предупреждала.

Она подходит ко мне, звонко целует меня в губы и растворяется в ночи.

Анна и Жанна

Я медленно прогуливаюсь по парку, чтобы скоротать время; я пришла раньше.

Сегодня солнечно, и в парижском воздухе ощущается весна. Мое черное пальто притягивает лучи солнца, я чувствую его тепло.

В саду практически безлюдно, но кто-то позади меня идет с той же скоростью, что и я. Я слышу звук шагов, я чувствую на себе взгляд. Я чувствую, что за мной следят. Это всего лишь моя догадка, мое ощущение, но оно очень ясное.

Я делаю вид, что ничего не происходит, и ускоряю шаг. Скорость шагов за моей спиной также увеличивается. Я замедляюсь, потом совсем останавливаюсь. Тишина. Шагов больше не слышно.

Я оборачиваюсь и вижу очень молоденькую девушку, она стоит неподвижно, одна, на пустой дорожке. Она оглядывается по сторонам, делая вид, что высматривает кого-то среди деревьев. Это выглядит нелепо и инфантильно. Я замечаю, что она наблюдает за мной краем глаза.

Она кажется совершенно безобидной, у нее живое и красивое лицо с красными щеками, белой кожей и длинными черными волосами, заплетенными в косу.

Я снова иду, она продолжает следовать за мной, я слышу ее шаги за спиной. Ускоряю шаг, она тоже. Снова останавливаюсь, оборачиваюсь и вижу, как она рассматривает дерево, первое попавшееся ее взгляду из многочисленных деревьев в парке. Она его так пристально разглядывает, как будто увидела на коре дерева что-то исключительное, необычное. Она не умеет притворяться. Я подхожу к ней ближе и вижу, что у нее горят щеки. Думаю, что ей стыдно, потому что я заметила ее слежку.

– Почему ты следишь за мной?

Девушка резко поворачивается ко мне и выражает удивление, немного наигранно. Затем она оборачивается, давая мне понять, что она подумала, будто я обращаюсь к кому-то за ее спиной.

– Вы ко мне обращаетесь?

– Да. Именно к тебе. Почему ты за мной следишь?

– Нет… я не слежу за вами.

– Ты слишком хорошо воспитана, не умеешь врать.

– Я вас не знаю.

– И слишком застенчива, чтобы быть той, кто любит женщин. Значит, есть другая причина в том, что ты следишь за мной. Я тебя узнаю – ты недавно была в «Ротонде».

– Вы меня заметили?

– Да, потому что ты очень красива.

– Я хожу в заведения, где бывают художники. Вот и все.

Она показывает мне картонную папку.

– Ты художница?

– Я бы хотела ею стать.

Она поворачивается и уходит. Я вынуждена повысить голос:

– Или ты посещаешь заведения, куда приходят художники, потому что больше интересуешься художниками, чем живописью?

Она останавливается.

Ее щеки стали почти лиловыми. Она обращается ко мне агрессивно:

– А вы больше интересуетесь художниками, чем поэтами, несмотря на то, что вы замужем за поэтом.

Я поражена. Оказывается, эта девушка знает обо мне слишком много. Она застала меня врасплох – и я некоторое время собираюсь с мыслями, затем медленно пытаюсь объяснить ей то, что думаю.

– К сожалению, любовь – это грех, для которого нужен соучастник.

Она вмиг отвечает мне – с уверенностью, но с тенью боли:

– Неправда. У меня есть этот грех, но при этом нет сообщников. Я люблю только одного мужчину.

Несложно догадаться кого. Она влюблена в Амедео.

– А он знает о том, что ты его любишь?

– Конечно же нет.

Я чувствую себя спокойнее. Я беру ее под руку, улыбаясь и стараясь внушить ей доверие.

– А что ты о нем знаешь?

Она колеблется, но затем говорит так быстро, словно только и ждала возможности высказаться:

– Я знаю, что иногда он напивается, участвует в драках и оказывается в полиции, знаю, что иногда он плохо себя чувствует, что он беден и недоедает, что иногда он принимает наркотики и что многие женщины ему отдаются, но не любят его по-настоящему.

Она выпалила все это на одном дыхании, с воодушевлением ребенка. Я пытаюсь ее успокоить:

– Это не мой случай.

– Это я тоже знаю.

– Ты прямо все знаешь!

Я указываю ей на скамейку неподалеку.

– Пойдем присядем и поговорим.

Она колеблется, но я по-дружески держу ее под руку и веду к скамейке. По пути я делюсь с ней своими мыслями:

– Я ни разу его не видела пьяным. Ни разу не видела его участником драки, он ни разу не показался мне агрессивным, страдающим или больным. В моем присутствии он ни разу не прикасался к наркотикам.

Мы присаживаемся, и она поворачивается всем телом ко мне. На ней юбка в цветочек и теплый бархатный жакет изумрудного цвета.

– Очевидно, с вами он делается лучше.

– Со мной? Я не думаю, что это моя заслуга, как и не была бы моя вина, если бы он вел себя не так образцово.

– Любовь может изменить мужчину.

– Ты так считаешь?

– Конечно.

– Сколько тебе лет?

– Семнадцать… почти.

– Ты уверена?

Я ей улыбаюсь, побуждая ее быть честной.

– То есть… на самом деле…

– На самом деле?

– Пятнадцать.

– Значит, тебе некуда спешить.

– Мне нужно поспешить.

– Ты бы хотела, чтобы я исчезла из его жизни?

– Я бы хотела, чтобы исчезли все женщины.

– Все?

Меня разбирает смех, я не могу сдержаться. Она выглядит обиженной. Я пытаюсь исправиться.

– А не проще ли сделать так, чтобы он тебя заметил?

– Иногда он говорит со мной, но потом забывает. Однажды в академии Коларосси он посмотрел на мой рисунок и сказал: «Смотри на предмет всего один раз; чтобы понять, достаточно одного взгляда. То, что осталось у тебя в памяти, – это и есть твоя манера и твое видение». И потом он ушел.

– И ты последовала его совету?

– Я посмотрела на него – и он остался у меня в памяти; он и есть мое видение.

– Не влюбляйся так сильно, оставь что-то для себя, иначе со временем у тебя не останется ничего, чтобы отдавать, ничего нового.

– Вы с ним еще увидитесь?

Я не могу быть с ней нечестной.

– Конечно, увижусь.

Она смотрит на меня, удивленная моей искренностью.

– Зачем?

Ее вопрос настолько наивен, что приводит меня в замешательство.

– Почему я не могу это сделать? Он свободный мужчина.

– Но вы – не свободны.

Я порицаю ее так мягко, как только могу:

– Это тебя не касается.

– Как вы можете так поступать? Вы же замужем.

– Спасибо, что напомнила, но любовь невозможно удержать брачными клятвами.

– Вы оставите своего мужа?

– Ради итальянского художника? Нет, я русская и люблю свою страну.

То, что я ставлю Россию превыше Модильяни, для нее просто непостижимо.

– Я не понимаю.

– Париж – это лишь пауза… и свой долг я должна исполнять там, где я родилась. Ни один мужчина не сможет оторвать меня от моей земли и моего языка.

– А моя земля – та, что он топчет.

Эта девушка – безмерно мягкая и хрупкая… Я пытаюсь дать ей понять, какому риску она подвергается:

– Главное, чтобы он не растоптал тебя.

– Почему вы так говорите?

– Потому что влюбленные очень уязвимы.

– Да, вы правы. Я уязвима, потому что влюблена в мужчину, которого желают все женщины.

– И все же он всегда окружен кольцом одиночества. Это выражается во всем. Драки, аресты, безудержность, пьянство… почему?

– Потому что его талант не признан.

– Верно. Но когда он чувствует понимание и поддержку, он успокаивается и становится милым.

– Я бы хотела быть ему поддержкой.

– Рано или поздно ты ему скажешь об этом, не торопись. Просто однажды скажи ему. А еще – улыбнись и перестань делать такое трагичное выражение лица.

– Моя любовь – это ребенок, который жив, только если плачет.

Эта фраза чересчур отдает трагизмом, присущим лишь юности. Я пытаюсь успокоить ее:

– Однажды ты получишь то, что хочешь, я это знаю. И также знаю, что было бы лучше, если б этого не случилось.

– Почему?

– Он еще не нашел свой путь, но те усилия, которые он прикладывает для поиска, разрушают его – и тех, кто с ним рядом.

– Однако с вами этого не происходит.

– Я здесь временно. Забудь обо мне, потому что мне предназначено быть им забытой.

Я ей улыбаюсь и решаю закончить разговор, в том числе и потому, что она меня не слушает и не слышит, отказываясь следить за нитью моих рассуждений. Я собираюсь уходить – и внезапно осознаю, что не знаю ее имени.

– Как тебя зовут?

– Жанна…

– А меня – Анна.

– Я знаю.

– Удачи тебе, Жанна.

Я ухожу, не оборачиваясь.

Эта встреча зародила во мне некоторые мысли.

Пожалуй, я должна верить тем, кто описывает его иначе, чем знаю его я. Я вижу только одну его сторону – лучезарную. Другая сторона, та, что в тени, мне не знакома, потому что он ее не проживает, когда я рядом.

Эта пятнадцатилетняя девочка не так сильно отличается от меня. Могу ли я назвать себя женщиной? Мне немногим больше двадцати, Амедео тоже молод, ему нет еще и тридцати. Возможно, ни один из нас не понимает единственную правду: то, что мы переживаем, преувеличено молодостью.

Этот период – лишь предыстория настоящей жизни. Мы еще спим и мечтаем. Когда взойдет солнце, мы проснемся и заживем по-взрослому.