Текст книги "Принц Модильяни"

Итальянец

Эта женщина беспокойна и двойственна. Она начала знакомство с агрессии в мой адрес – но затем дала понять, что заинтересована во мне, и попросила показать ей, чем я занимаюсь и где живу. Она преуменьшает мои способности – потом находит мне торговца картинами, льстит мне своими комплиментами – и потом говорит, что я должен позволить управлять собой.

Теперь я решил поменять тактику. Я молча открыл ей дверь своей студии, налил вина в два бокала, устроился на стуле и наблюдаю за ней. Я молчу, она тоже. В полной тишине она рассматривает скульптуры и картины.

За ее поведением и обликом я вижу сложную, конфликтную жизнь, бурные и беспорядочные романтические отношения. Ее лицо, несмотря на красоту, не производит на меня особого впечатления, – скорее имеет значение выражение ее лица, сложное для понимания, но интересное. Она загадочна; я думаю, что ей нравится держать людей в напряжении. У нее хищные инстинкты, она любит провоцировать конфликты. Едва заметная улыбка, которая не сходит с ее уст, – раздражающая и одновременно чувственная.

Она подходит ко мне, дотрагивается рукой до моего плеча, берет бокал и выпивает вино. Затем она возвращается к одной из скульптурных голов. Это похоже на вызов, на детскую игру в молчанку. Она снова приближается ко мне. Я чувствую запах ее духов: сочетание соломы и ландыша. Аромат одновременно дикий и буржуазный. Сейчас она неподвижна – и я не знаю, чего она ждет.

Во мне начинает просыпаться желание; возможно, запах ее духов спровоцировал возбуждение. И я знаю, что она это заметила. Я резко встаю, она оборачивается. Мы смотрим друг на друга. Похоже, она ждет моей инициативы. Я подхожу ближе и целую ее; это короткий, но интенсивный поцелуй. Наши языки переплетаются. Затем я ее разворачиваю и наклоняю на стол. Она мне позволяет это. Я поднимаю подол ее платья и снимаю нижнее белье. Я вижу перед собой ее упругие белые ягодицы и ласкаю их. Она оборачивается и улыбается, словно хочет мне сказать: ну, посмотрим, на что ты способен. Я расстегиваю брюки – и через считаные секунды я уже внутри нее. Без прелюдий и без церемоний. Она кричит от наслаждения и удивления. Очевидно, она не ожидала, что я уже готов. Я начинаю двигаться резко – и, похоже, ей это нравится.

– Как, ты сказала, называется твой журнал?

Я хватаю ее за волосы, чтобы дать ей понять, что она должна ответить на мой вопрос. Она отвечает покорным голосом с нотами наслаждения:

– Он называется The New Age…

– И где его читают?

– В Англии… в Америке…

– Они верят тому, что ты пишешь?

– Да…

Мой голос тоже меняется, я повышаю тон, потому что я возбужден и одновременно раздражен:

– И кто тебе нравится? Говори! Тебе нравятся футуристы?

– Да…

Это «да», похожее на крик наслаждения, меня еще больше возбуждает.

– Тебе нравится Матисс?

– Да…

– Кубисты?

– Да…

– Пикассо?

– Да…

Я внезапно останавливаюсь. Она обеспокоенно оборачивается, не понимая, в чем дело, и бросает на меня умоляющий взгляд, чтобы побудить меня продолжать. Я улыбаюсь и остаюсь неподвижен, и говорю ей с насмешкой:

– Тогда почему с тобой сейчас не Пикассо? Ну конечно, ему хватает острых углов в творчестве, зачем же ему женщины с острым характером для любви?

– Не останавливайся…

Я начинаю двигаться с тем же пылом, она стонет, а я ее снова допрашиваю:

– А Утрилло? Тебе нравится Утрилло?

– Нет…

– Ответ неверный.

Я снова останавливаюсь. Она бьет кулаком по столу в знак протеста, но я хочу внести ясность.

– Я люблю Утрилло, он мне как брат, и Сутин тоже.

Разъяренная, она поворачивается ко мне.

– Они отвратительные и грязные.

– А я? Я тебе кажусь отвратительным и грязным?

– Нет…

– Однако, когда мы познакомились, ты так подумала.

– Да…

– Громче, я тебя не слышу.

Она кричит:

– Да! Прошу тебя, не останавливайся…

– Молодец, проси. Скажи это снова!

– Прошу тебя, не останавливайся!

Я снова быстро двигаюсь внутри нее.

– И какой же я?

Она отвечает, тяжело дыша:

– Ты… красивый… элегантный… утонченный…

– А еще?

Все, что лежало на столе, падает на пол.

– Ты итальянский потаскун, распутный, нищий, пьяница…

Я чувствую, как от этих слов нарастает мое возбуждение. Я смеюсь и цитирую Бодлера:

– «Вы должны быть пьяны всегда, чтобы не чувствовать ужасающее бремя времени».

Беатрис немедленно узнает автора.

– Обожаю Бодлера!

– «Однажды настанет еще один всемирный потоп и унесет с собой таких, как мы».

Мы одновременно достигаем оргазма. Я склоняюсь над ней и стою какое-то время, прижавшись к ее спине. Я чувствую ее сильное сердцебиение, которое смешивается с моим.

– Итальянец!

– Что?

– Итальянец, я тебя не отпущу.

Мы падаем на кровать, чтобы перевести дух, и остаемся неподвижными несколько секунд; потом я смотрю на нее и провоцирую:

– Богатая, красивая, образованная, феминистка, сторонница прогресса, борешься за права женщин… Скажи, почему ты вышла замуж за боксера?

Беатрис смеется и не отвечает.

– По тому, как тебе нравится заниматься любовью, можно сделать вывод, что ты хочешь подчиняться.

– Возможно, так кажется, но на самом деле это я подчиняю мужчин. Даже боксера.

Я продолжаю ее дразнить:

– Мне рассказали, что тебе и женщины тоже нравятся.

– Да, это удача: у меня двойные возможности. …Я хочу виски.

– У меня его нет.

– С завтрашнего дня обзаведись.

– Это приказ?

– Да.

Она протягивает руку и берет свою сумочку, из которой вытаскивает что-то, чего я не вижу; затем подползает ко мне и обольстительно показывает мне шарик гашиша.

Она кладет шарик мне в рот и целует меня. Я зубами делю шарик на две части и языком толкаю половинку ей в рот. Это именно то, чего она хотела. Она удовлетворенно улыбается.

– Мне нравится все, от чего у меня сносит крышу: виски, гашиш, ты. Знаешь, почему боги нам завидуют?

– Да, знаю, это старая история; потому что мы смертны.

– Верно. Нам все кажется лучше, потому что каждый момент наслаждения может стать последним.

– Боги – не существуют. А я предпочел бы не быть смертным.

Она берет мои руки и внимательно их рассматривает.

– Ты столько всего хорошего можешь сделать этими руками… Зачем ты убиваешь их о мрамор? Ты – художник. Ты должен писать.

– И как ты это поняла?

– Я видела твои картины.

– Вы все хотите, чтобы я перестал ваять.

– Ты – художник.

– Я хочу ваять.

– У тебя другая судьба.

– Ты хочешь определить мою судьбу?

– Я это уже делаю. Ты не заметил?

Она улыбается и снова меня целует, а затем вдруг становится серьезной.

– Ты больше не сможешь без меня обойтись…

Война

Пока мы говорим об искусстве, страдая из-за непонимания или наслаждаясь успехом, пока мы любим, ругаемся, изобретаем и соперничаем, – вокруг всего этого творческого света опускается тьма. В Париж стекаются художники со всей Европы и со всего мира, но неподалеку начали греметь орудия стран, откуда родом эти художники. Разразилась война. Нас достигли новости о бомбардировке Белграда, очень быстро в войну вступили Сербия, Россия, Австро-Венгрия, Германия, Франция, Бельгия, Турция, Англия, Япония; представители каждой их этих стран живут в Париже и занимаются искусством, многие из них – мои друзья.

Мы все растеряны и не понимаем, что происходит. Мы тоже испытали на себе этот ужас. Немецкий самолет сбросил бомбы на Париж – и мы впервые проснулись в развалинах. Всем нам, в нашем художественном оазисе, кажется абсурдной и непонятной причина войны.

Италия сохраняет нейтралитет – и я, подобно ей, решаю не позволять втягивать себя в дискуссии на военные темы, а продолжать заниматься собой и, впервые, следовать советам моего близкого окружения.

К сожалению, как часто со мной случается, принятые решения совпадают с неблагоприятным периодом. Теперь, когда я решил заняться в основном живописью, в Париже сильно сократилось число иностранцев и покупателей.

Поль Гийом арендовал мне студию, чтобы я мог спокойно работать. Студия расположена в Бато-Лавуар, общежитии на площади Эмиля Гудо на Монмартре. Тут живут и работают Пикассо и Макс Жакоб – и, сам того не желая, я тоже вошел в банду Пикассо, пусть и с опозданием.

Несмотря на видимые улучшения условий жизни, я чувствую, что задыхаюсь. Я не знаю, приписывать ли это моей болезни или моему психическому состоянию. Чувство тревоги преследует меня ежечасно.

Я дышу глубоко и быстро – и все же как будто мне недостаточно кислорода. Мои легкие не в состоянии поглотить весь воздух, который я бы хотел вдохнуть. По этой причине я стою с обнаженным торсом перед Полем Александром, который производит медицинский осмотр.

– Друг мой, с твоими легкими все в порядке.

– Это невозможно.

– У тебя все хорошо. Никаких шумов и заболеваний плевральной полости.

– Неправда. Я задыхаюсь.

– Ты не задыхаешься.

– Поль, я прошу, поверь мне.

– С твоими легкими все нормально. Дело в психике.

– Ты шутишь? У меня туберкулез.

– Сейчас ты не в критической стадии. У тебя нет температуры, нет кашля, нет крови в мокроте, ты не похудел.

– Мне кажется, что я схожу с ума.

– Вот именно.

– Что именно?

– Тебе кажется. Это лишь ощущение. Ты обеспокоен. Тебе нужно понять почему.

– Почему? Потому что война. Кроме того, все те же старые причины: потому что я не признан, потому что всегда завишу от других.

– От меня ты больше не будешь зависеть.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Догадайся.

Я стою неподвижно и подозрительно смотрю на него.

– Нет…

– Да.

– Поль, не говори мне, что…

– Это война. Там нужны не только солдаты, но и военные врачи.

– Нет, Поль, прошу тебя…

– Я уезжаю. Уже многие уехали. В том числе Аполлинер. Ты знал об этом?

– Нет.

– Поверь мне, я не люблю войну и с удовольствием избежал бы этого. Я до последнего надеялся остаться в Париже.

Я обнимаю его.

– Прости, я пришел и беспокою тебя своими проблемами, а ты…

– Не говори ерунды.

Мысль о том, что Поля не будет в Париже, меня ужасает. Он единственный человек, который знает мой секрет. Единственный, к кому я мог обратиться в любой момент. Единственный, кто меня всегда понимал.

– Я поеду с тобой.

Поль смотрит на меня и заливается смехом.

– На войну?

– Да, я поеду с тобой на войну.

– Во французскую армию?

– Конечно.

– Разве ты не итальянец?

– Я могу быть добровольцем.

– Я не знаю, взяли ли бы тебя. Итальянец во французской армии… Думаю, что ты был бы первым.

– Я буду работать санитаром вместе с тобой.

– Нет.

– Я буду носить твои чемоданы, делать все, что ты скажешь… Возьми меня медбратом, чистильщиком обуви, поваром?

– Рядовой Модильяни, смирно!

– Я не шучу.

Поль развеселился, но и растроган моими намерениями.

– Амедео, оставайся в Париже, занимайся живописью. Я именно этого от тебя жду. Тем более что у тебя, наконец, появился профессиональный посредник.

Он улыбается и ободряюще хлопает меня по плечу.

– Мы скоро увидимся, обещаю. Как только мне дадут увольнительную.

– Смотри, чтобы тебя не убили.

– Я врач, а не солдат. Поддерживай свое здоровье и не думай о легких, сейчас они у тебя в порядке.

– Значит, проблема в голове?

– Проблема всегда в голове.

Я улыбаюсь и крепко обнимаю его.

Опиум

Теперь я дышу.

Излишняя чувствительность и обостренная эмоциональность исчезли. Боль, тревога и дискомфорт заснули. Я спокоен, мой ум ясен и логичен, в теле я чувствую тепло. Я изолирован от всех внутренних и внешних раздражителей. Все уходит: беспокойство, напряжение, страхи. Есть только легкие и свободные мысли. Здесь и сейчас. Не существует других мест. Это что-то вроде радикального оптимизма. Все так, как должно быть. Никаких желаний.

Все растворяется в дыме, который медленно поднимается из трубки. Кто бы мог подумать, что в маленьком шарике заключается секрет безмятежности?

Не счастья, нет, – этим словом злоупотребляют и часто используют его неуместно. Счастье предусматривает сначала большое усилие, чтобы достичь цели, которое потом сменяется радостью достижения и победы. Безмятежность, напротив, ни в чем не нуждается – ни в усилиях, ни в победах. Безмятежность – это отсутствие желаний, требований, обязательств, результатов, доказательств, целей.

Опиум. Какое волшебное слово.

Курение опиума оставляет тебя в сознании, но при этом позволяет тебе уйти от реальности. Мой друг Утрилло называет это созерцательной радостью. Это он привел меня в курильню своих друзей.

Тревога меня отпускает – и я могу дышать. Морис забывает о своих судорогах и алкоголизме. Я забываю о своем туберкулезе и художественном плене.

Любопытно: когда я курю, мне дышится легче. Может показаться, что тут есть противоречие, – но на деле благодаря опиуму моя потребность в кислороде утихает, а дыхание замедляется.

Я смотрю на Мориса, он лежит на полу на матрасе. Языки пламени перед нашими лицами делают все вокруг подвижным и колышущимся, двойные тени мягко танцуют. За спиной Мориса две девушки готовят травяной чай, чтобы утолить нашу жажду. В воздухе чувствуется запах роз и жасмина.

Единственная проблема – это конец сеанса. Первые часы после «безмятежности» – наихудшие. Состояние безмятежности обманчиво, и выход из него имеет последствия: тоска, сонливость, замедленность.

Я не игнорирую опасность опиума. Я знаю, что организм требует его с каждым разом все больше. Но мы с Морисом никогда не превышаем дозу. Мы выжидаем достаточно времени, прежде чем повторить поход в курильню. Мы не хотим зависеть от опиума, а лишь пытаемся спрятаться в его иллюзиях, когда реальность становится слишком неприятной.

Мы знаем людей, раздавленных этой зависимостью, – постоянно пребывающих в депрессии, апатии и безразличии, или согнувшихся от боли во внутренних органах, которая отпускает только с принятием новой дозы… Мы не хотим дойти до такого состояния – и пообещали, что будем контролировать друг друга. Лишь изредка мы укрываемся в этом логове, чтобы найти безмятежность. Никто об этом не знает.

Для борьбы с тревожностью мне дали флакончик лауданума – это настойка опиума. Я использую его, только если очень остро чувствую нехватку воздуха. Я никому об этом не рассказываю, даже Беатрис.

Я становлюсь двуличным: с одной стороны, у меня есть секретная жизнь, состоящая из побегов от реальности с помощью опиума, с другой – у меня есть любовные отношения, подталкивающие меня к новому художественному пути. Я терзаюсь в выборе между инстинктом и здравым смыслом. Раньше я всегда отдавал предпочтение инстинкту, но это не работало, сейчас я пробую то, что логично; посмотрим, станут ли лучше результаты.

Порой у меня появляется желание сбежать из этого города, который никогда меня не принимал, и от этой женщины, которая прокладывает мне путь, но требует от меня быть активным. На этом этапе моей жизни я веду себя как ребенок, который следует добрым советам мамы, но выкраивает себе пространство для неповиновения.

Европа залита кровью, Франция отправляет юношей умирать на фронт, – а я остаюсь здесь, искать в опиуме и любви лекарство от своих страхов и разочарований.

Часто во время моих опиумных грез меня навещает Анна – сдержанная, легкая, но сильная в своей чувственности. Анна. Та, которая могла стать моей единственной большой любовью. Анна со мной – именно так, как она и предсказывала. У меня есть реальная жизнь – и есть вымышленная жизнь с ней. Присутствие в воображении – она предвидела это для себя, зная, что у меня будут те же ощущения.

Беатрис не в состоянии заставить меня забыть Анну. Я не думаю, что существует женщина, которая на это способна. Друзья привезли мне ее переведенные стихи, и я перечитываю их украдкой. Беатрис не поняла бы их, и уж точно не пришла бы в восторг от того, что я читаю стихи другой поэтессы. К сожалению, в поэзии Беатрис я совершенно не нахожу обаяния, а в стихах Анны я вижу глубокую тайну.

 
Радостно и ясно
Завтра будет утро.
Эта жизнь прекрасна,
Сердце, будь же мудро.
Ты совсем устало,
Бьешься тише, глуше…
Знаешь, я читала,
Что бессмертны души[53]53
  Отрывок из стихотворения Анны Ахматовой «Дверь полуоткрыта».


[Закрыть].
 

Меня посетило опиумное видение, сон с открытыми глазами. Я видел выставку моих картин в саду, полном цветов. Картины стояли на мольбертах, а через ветви деревьев пробивались лучи солнца. Посетители неспешно гуляли по саду и с безмятежными лицами рассматривали мои шедевры.

Затем я увидел Анну в светлых одеждах, она в одиночку обходила картины. Я пошел ей навстречу – и мы остановились, улыбаясь и глядя друг на друга, в нерешительности: обняться ли нам на глазах у всех или продолжать молча говорить о нашей любви?

Потом разразился гром, как в ее предсказании. Через мгновение начался ливень. Посетители исчезли, а мы остались неподвижны; стояли и смотрели друг на друга под потоками воды, которые становились все сильнее. Краски начали цветными ручейками стекать с картин на землю. Лицо Анны тоже стало растворяться, черты лица становились неузнаваемы, волосы теряли цвет. Ее светлые одежды пачкались серым и черным. Дождь уносил от меня все – искусство и любовь.

Публика

С тех пор как Беатрис дала мне ключи от своей квартиры, я больше не придаю большого значения формальностям: открываю дверь и захожу. Она никогда не возражала.

Сегодня я, как обычно, отпираю замок, вхожу – и слышу голоса. Должно быть, собралась целая компания. Я инстинктивно останавливаюсь и прислушиваюсь. Кто-то смеется, мужской голос, затем я слышу женский смех. Беатрис не предупредила меня, что у нее гости. Когда приходят гости, она обычно устраивает все так, чтобы я присутствовал. Я прохожу по коридору и медленно подхожу к гостиной. Слышу голоса Беатрис, Жана Кокто и Макса Жакоба, затем чувствую запах табака Пикассо. Беатрис говорит в светской манере, обращаясь к публике, которую я не вижу, но догадываюсь, что она многочисленна.

– Вы должны признать: с тех пор как мы встречаемся, Моди стал мастером портретного жанра. Он может с помощью всего нескольких простых элементов придать психологическую полноту и глубину своим персонажам.

– Он нашел свой стиль. Наконец-то… – Это Пикассо; его «наконец-то» звучит невыносимо и высокомерно.

– Я никогда в этом не сомневался, – отвечает Жан Кокто.

– Пабло, согласись, что это не какой-то обычный стиль, он оригинальный и зрелый, – продолжает Беатрис.

– Я не говорю «нет», но… – Пабло колеблется; я понимаю, что он подбирает нужные слова. – В его работах все еще много реализма.

Беатрис пытается уточнить:

– Он пишет так, чтобы избавиться от реальности. Оставляет только необходимое.

– Я тоже так думаю, – соглашается Жан. – Он обнажает душу. Мне очень нравится.

Пикассо все-таки не до конца убежден.

– Дорогой Жан, знаешь, есть риск…

Он делает паузу. Повисает общее молчание. Очевидно, все ожидают, что скажет гений, – и он оглашает свой вердикт с должным спокойствием:

– …риск карикатуры.

Молчание прерывает Беатрис:

– Нет. Карикатура подчеркивает смешное, а он подчеркивает поэзию.

– Да, все верно, но есть поэзия и в карикатуре.

– Пабло, ты не хочешь понять… – Беатрис отвечает обиженным тоном, словно ставит себя на мое место.

– Конечно хочу.

– Ты слишком умный, чтобы не видеть, что в его картинах есть тоска, одиночество, есть всё.

– Я не говорю, что их нет… но…

Она не дает ему закончить:

– В его работах видна метафизическая отвлеченность лиц.

– Да, безусловно, – Жан согласен с Беатрис. – Его талант был заметен уже в скульптурах. Дорогой Пабло, ты разве не видишь, что в его картинах и рисунках повторяются определенные линии его статуй? Вытянутые линии – шеи, лица… Его женщины невероятно очаровательны.

К разговору присоединяется Макс, но, будучи зависимым от мнения Пикассо, он может лишь занять позицию, не противоречащую гению.

– Выполненные им портреты Беатрис просто великолепны. Жан прав, эти элегантные линии уже присутствовали в скульптуре.

Однако сама Беатрис не согласна.

– Нет, нет… его живопись в тысячу раз лучше. И он наконец-то начал продавать работы.

На слове «продавать» Пабло проявляет интерес:

– Продавать? Правда? И сколько он продает?

Беатрис понимает, что, возможно, преувеличила, и поправляет себя:

– Я не говорю, что его картины нарасхват, но уже появились некоторые ценители. К счастью, он убедился, что ему нужно полностью оставить скульптуру. Всякий раз, когда он работал с мрамором, у него начинался ужасный кашель.

Я не хочу, чтобы обсуждали мое здоровье; всегда есть риск, что кто-то угадает мой диагноз. Кокто – как назло – уводит разговор именно в эту сторону:

– В самом деле, Беатрис, тебя не беспокоит этот кашель? Иногда у него случаются сильные приступы. Думаешь, это только из-за мрамора?

– Из-за чего же еще? Мраморная пыль, производимая резцом и напильником, вредна для легких. Ты разве не знаешь?

– Я знаю скульпторов, которым это не мешает.

– Возможно, он страдает астмой.

– Уверена, что это астма?

– Что ты хочешь сказать?

– Подумай сама.

– Туберкулез? Исключено. Я никогда не видела, чтобы он харкал кровью. И доказательство того, что ему следовало просто бросить скульптуру, в том, что сейчас ему лучше.

Жану нечем парировать, и, чтобы разрядить обстановку, он отпускает шутку:

– Он хорошо себя чувствует? Ты, наверное, рада. Всем известно, что достоинства Амедео выражаются наилучшим образом, когда у него хорошее здоровье.

Слышится общий смех гостей, и Пабло подхватывает тему:

– Беатрис, мне любопытно… Учитывая успех, который он имеет у женщин, – скажи, удовлетворены ли твои ожидания на практике?

– Пабло, дамам не задают такие вопросы.

– Жан, я уверен, что тебе это еще любопытнее, чем мне.

– Мне? Почему же?

– Ни для кого не секрет, что женщины смотрят на Амедео особым взглядом… Но – не только женщины.

Макс тут же реагирует:

– Амедео такой нестерпимый представитель мужского пола, что иногда это даже раздражает… Ему удается заставить тебя сожалеть, что ты не женщина.

Все эти разговоры досаждают Беатрис.

– Единственное, что важно, – это то, что сейчас он меняет и развивает свой стиль. Благодаря мне. Поль Гийом очень доволен.

Но Пабло продолжает дразнить Беатрис:

– Беатрис, ты говоришь об искусстве – а мой вопрос был более приземленный…

– Пабло, ты правда хочешь знать, каков он в постели?

– А что в этом плохого?

– Ты разве не знаешь, что испанцы и итальянцы известны своими талантами в этой сфере?

Кокто вмешивается:

– Беатрис, ты что-то имеешь против французов в постели?

– Жан, у нас с тобой разные предпочтения.

– Дорогая, не говори так; ты знаешь, что я оставляю за собой свободу встречаться с представителями любого пола. Кстати, как и ты.

Пабло не отступает:

– Так ты мне скажешь, соответствуют ли слухи реальности?

– Да, соответствуют! Еще как! Доволен?

Все смеются.

Я стою в темном коридоре, и эти разговоры за спиной меня угнетают. Секс, искусство, любовь – всё вперемешку и выставлено в смешном виде.

Я думаю об Анне, о ее утонченности, молчаливости, сдержанности. Она смогла бы осадить чужое любопытство и никогда бы не позволила, чтобы кто-то нарушил нашу интимность.

Впрочем, кроме фразы Жана о моем здоровье и высказывании Пабло о моих картинах в отношении меня не было сказано ничего особо обидного. Проблема заключается в поверхностности их суждений – это выставляет напоказ тщеславие этих людей и их буржуазное любопытство. Мне неприятно, что Беатрис подчиняется светским правилам и обсуждает наши отношения с людьми, которые потом расскажут об этом в другой компании. Когда интеллигенты из богемной среды собираются вместе, они превращаются в буржуазных шутов. Насколько же лучше Утрилло и Сутин! Грязные, неотесанные – но искренние. Элегантная светскость Кокто и отточенная ирония Пикассо не стоят и мизинца моих друзей.

Я решаю, что мне надоело подслушивать украдкой, и захожу в гостиную. Как только меня замечают, веселье замирает, все оборачиваются в мою сторону. Первой нарушает молчание Беатрис:

– Амедео, я не слышала, как ты вошел.

– Я открыл своим ключом.

Пабло в знак приветствия делает движение трубкой.

– Рад тебя видеть, Моди.

Кокто бросает взгляд на своих дружков, встает и похлопывает меня по плечу.

– Вижу, что ты в хорошей форме.

Он снова ищет взглядом подтверждения у своих спутников, которые тут же синхронно кивают. В Париже много гомосексуалистов, но друзья Жана Кокто принадлежат к той особой категории людей, которые не боятся выглядеть смешными, щебечут и визжат по первому сигналу своего господина.

Макс Жакоб также подходит, чтобы обнять меня.

– Амедео, друг мой…

– Макс… Все в порядке?

– Слава богу, да.

В гостиной присутствуют еще несколько незнакомых мне людей. Беатрис торопится мне их представить.

– Амедео, познакомься…

Я ее прерываю, потому что мне совершенно нет дела до ее гостей:

– По пути домой я видел две бесконечные шеренги раненых солдат, возвращавшихся с войны.

Тут же наступает полная тишина. Я продолжаю:

– Пока мы тут мило беседуем, кто-то погибает на фронте.

Все молчат.

– Возможно, в скором времени на флаге Франции будут другие цвета. Цвета Германии. Италия тоже вступила в войну. Все наши страны участвуют в войне.

– Испания не участвует, – уточняет Пабло.

– И что? Твое сердце спокойно?

– Нет. Я против войны.

– Солдаты, которых я видел на улице, возможно, тоже против. Многие даже не знают, зачем их отправили на фронт.

– Безусловно. Поэтому я против войны. Нельзя умирать во имя правителей.

Беатрис не переносит эту тему – и пытается ее завершить:

– Войска никогда не войдут в Париж.

Эгоизм Беатрис меня раздражает. Неожиданно Кокто признает мою правоту:

– Я согласен с Амедео. Я подал заявление на фронт.

Беатрис не верит своим ушам.

– Жан, ты шутишь?

– Вовсе нет.

Две его марионетки тут же принимают серьезный и обеспокоенный вид, чтобы показать достоверность слов своего господина. Беатрис откровенно раздосадована.

– Не могу поверить, Жан… Не делай этого, прошу тебя.

– Я уже все решил.

– Но какой смысл умирать? Ради чего?

– Надеюсь, что я не умру.

Беатрис взрывается:

– Могу я узнать, что с вами со всеми происходит? Война – это ужас! Вы слышали, что сказал Пабло? Мы должны быть против войны.

Я решаю рассказать всем новость, которую недавно узнал:

– Нам не сильно поможет «быть против войны». Похоже, что у немцев есть новое орудие большой дальности, невероятно мощное, которым они хотят атаковать Париж. Им даже не нужно будет тратить силы, чтобы войти в город.

Беатрис в ужасе смотрит на меня.

– Зачем ты нам это говоришь?

– Потому что это правда. У них есть орудие, способное разрушить город с большого расстояния.

– Ты хочешь нас напугать?

– А ты предпочитаешь не знать об этом?

– Как только ты вошел, ты заговорил о погибших и о войне… Почему?

– Потому что война – здесь, у дверей.

У Беатрис истерический припадок.

– Почему ты не расскажешь всем, что ты – ненормальный? Расскажи, что ты сделал!

Беатрис поворачивается к остальным.

– Знаете? Он пытался записаться на фронт!

– Это делает ему честь. – Жан смотрит на меня с одобрением.

Беатрис еще больше раздражается.

– Честь? Какую честь?

Она резко поворачивается ко мне:

– Почему ты не расскажешь им причину, по которой тебя не взяли? Скажи!

Все смотрят на меня в ожидании ответа. Я не ожидал подобной вероломности от Беатрис. Но я по-прежнему не хочу никому раскрывать свою тайну – и потому, мгновенно собравшись, говорю со всем презрением, на которое способен в отношении себя:

– Они не знают, что им делать с итальянцем, который вдобавок кашляет.

Беатрис спохватилась и одумалась; она цепляется за ту версию, которую сама вынудила меня принять.

– Благодари мрамор и скульптуру, что тебя не призвали на фронт.

– А ты рада, да? Тому, что меня отправили домой играть с палитрами и красками?

– Молоток и резец – не для тебя.

Я вижу бутылку вина на столе, беру ее и начинаю пить из горла. Беатрис подходит ко мне, она настроена враждебно.

– Ты хотел поиграть в войну, как настоящий мужчина?

Я смотрю ей в глаза. Теперь мы разыгрываем неожиданный для всех спектакль.

– А разве не настоящий мужчина заставляет тебя стонать в экстазе каждую ночь?

– Вот именно! Лучше останься здесь и продолжай делать то, что у тебя так хорошо получается. И потом: на фронте стреляют, там нельзя заказать абсент и шампанское.

Она издевается надо мной.

– Если бы ты меня любила – то хотела бы, чтобы я сидел в окопах, как и все. Поля Александра призвали – и у меня до сих пор нет от него новостей! Ты знаешь об этом? Даже его семье ничего не известно!

Выражение ее лица становится жестким и беспощадным.

– Я все для тебя сделала! Я нашла тебе нового посредника…

– Ты только это можешь сказать? Поль для меня – как брат, если с ним что-то случится на войне, для меня это будет страшная боль… Он один из немногих в Париже, кто искренне любит меня.

– Я тебя тоже люблю – тебе этого недостаточно?

– При чем тут это?

– Я посвящаю себя – тебе и твоему будущему! И я рада, что ты здесь, а не на войне. Посмотри на Пабло – разве он пошел сражаться?

Я смеюсь и обращаюсь к Пабло:

– Пабло, видишь, все хотят, чтобы я был таким же, как ты.

Он улыбается и подыгрывает:

– Что тебе сказать? Я сам иногда хочу стать как Модильяни.

Я делаю еще один глоток и снова обращаюсь к Беатрис:

– Я – не Пикассо, и никогда им не стану.

– Чем ты хуже него?

Эта фраза, произнесенная Беатрис в присутствии Пабло, меня унижает и оскорбляет. Я подхожу к ней вплотную и повышаю голос:

– Я – не Пикассо!

Но Беатрис решительна в своем намерении задеть меня:

– Ты не понимаешь, что можно стать богатым, просто создавая картины?

– Не преувеличивай: я не так уж богат. – Пабло шутит, чтобы разрядить обстановку. Все смеются. Однако Беатрис не намерена успокаиваться.

– Только глупые не зарабатывают денег. Ты должен писать картины и продавать их. Поль Гийом ждет твои картины, и я ему гарантировала, что ты их напишешь.

– Ты гарантировала? Сколько всего хорошего и полезного ты для меня делаешь! – Я не скрываю сарказма.

– Я создаю благосклонность публики к тебе.

– Но благосклонность имеет очень высокую цену: конформизм.

– Ты видишь в этой комнате конформистов?

– А ты думаешь, что достаточно быть художником или поэтом, чтобы не быть конформистом?

– Лучше живой конформист, чем мертвый оригинал! И вообще – это не так: настоящие художники делают то, что хотят.

– Но наши с тобой желания – не совпадают! И ты хочешь, чтобы я был посредственностью.

– Продавать означает быть посредственностью?

– Да, если для этого я должен писать как все.

– Ты пишешь не так, как все. Ты – Модильяни, ты стоишь больше других, просто ты этого не знаешь и сам не веришь в это. Ты предпочитаешь преуменьшать свой талант.

– Зато я не страдаю манией величия, как ты.

– Кто тебя убедил бросить скульптуру и спокойно заниматься живописью? Благодаря мне тебя начали замечать! Ты знаешь, что с тобой хочет познакомиться еще один торговец картинами?

В этот момент все становятся более внимательными. Прежде им просто доставляло удовольствие быть свидетелями ссоры – теперь же добавились любопытство и возможность посплетничать.

– И кто же?