Текст книги "Принц Модильяни"

Предательство

Алкоголь – это единственный способ не зацикливаться на том, чего я не понимаю. В моем мозгу стучит молоточек, и с каждым ударом он произносит имя: Леопольд Зборовский. Я боюсь узнать и боюсь не узнать.

Збо, ты наблюдал за мной, когда мы с Жанной ждали рождения нашего ребенка. Ты надеялся, что эти два создания благотворно повлияют на мое поведение. Ты подарил мне поездку на море, потом мы вернулись. Я уже сложившийся художник с узнаваемым стилем, и если бы мне позволяло здоровье, я бы мог приносить большие деньги.

Збо, я болен, но не глуп. Единственные, кто знает о моей болезни, – это ты, Жанна, Луния, но думаю, что и Ханка тоже. Как знать, кто еще? Боюсь, что теперь уже многие знают. Как быстро может распространиться новость, что я неизлечим, и какие расчеты можно сделать о времени, которое мне осталось? Насколько вырастает ценность работ художника после его смерти, Збо? Я постоянно ошибаюсь в людях, но я не хочу ошибиться и в тебе.

Я узнал, что в аукционном доме Hotel Drouot было продано несколько моих работ. Ты можешь сказать мне, какие именно и за какую цену? Где оставшиеся картины? В галерее Hill ты выставил десять полотен, и ты же сказал: «Довольно успешно». Чем измеряется это «довольно успешно»? Объясни мне, потому что у меня есть деньги только для того, чтобы не умереть с голоду. Я чувствую себя преданным, если у меня нет точной информации.

«Из Лондона позитивные отзывы», – так ты сказал. Хорошо, мои работы хочет представить галерея Mansard. Все говорят о Модильяни. Но как я могу содержать свою дочь, если я не вижу денег? Збо, почему картины многих моих парижских друзей продаются, а мои – нет? Почему мы выставили так мало картин на Осеннем салоне? Ты даешь мне деньги, которых хватает только на то, чтобы я молчал и работал. Ты продал Неттеру десять картин. Говорят, что ты хорошо заработал. Ты говоришь «нет», и я хочу тебе верить, однако объясни мне, почему в Лондоне недоумевают, по какой причине Модильяни не имеет большого успеха во Франции, несмотря на «его удивительный стиль»?

Збо, у меня к тебе много вопросов, и я очень боюсь твоих ответов. Война уже закончилась, и трудные времена постепенно уходят. Ты знаешь, у меня немного требований. Когда человек привык, что у него ничего нет, даже немногое кажется огромным. Но сколько это – немного?

Я бы хотел сказать, что люблю тебя как брата… но не могу. Мое сердце сдерживают сомнения. Когда я харкаю кровью, у меня ощущение, что ты обеспокоен не моим здоровьем, а тем, что я не смогу сидеть за мольбертом. Я бы хотел сказать, что ты мой лучший друг… но мои друзья – те, кто ничего от меня не хочет. Те, кто страдает так же, как и я. Утрилло для меня – как зеркало, я смотрю на него и вижу себя; если я плачу, он плачет вместе со мной. А ты, Збо, никогда не плачешь, ты все время сосредоточен на бизнесе, инвестициях в будущее. Но разница между нами относительно будущего большая. У кого из нас больше шансов на будущее, Збо? Несложно догадаться.

Я хочу все это сказать ему, когда, шатаясь, захожу в «Ротонду». Он встает, как только замечает меня. Он ждал меня с газетой в руках.

– Амедео! Великолепные новости! Мы должны за это выпить.

– Мне нужно тебе кое-что сказать…

– Потом скажешь. В швейцарском журнале об искусстве L’Eventail опубликовали статью о тебе. Послушай, что они написали: «До Модильяни никто не достигал такой глубины в изображении женского лица…» Ты слышал? Амедео, ты понимаешь? До Модильяни никто не достигал такой глубины в изображении женского лица! Ты доволен?

– Да, конечно.

– Послушай еще: «…такое острое чувство нюансов позволяет ему очерчивать контуры плеч, изображать лаконичной линией округлости груди молодой девушки; он соединяет сложные структуры в одну, едва ощутимую, выполняет легкий изгиб живота и продолжает движение до самой души – позволяет ей жить». Кто еще может добиться подобной оценки экспертов? Скажи мне, кто?

– Не знаю.

– Галерея Mansard подтвердила твое участие. Ты знаешь, рядом с кем представят твои картины?

– Нет, скажи.

– Ты, Матисс, Кислинг, Пикассо, Сутин, Сюрваж, Валадон, Маревна, Дерен. Это очень важная выставка, первая выставка такого уровня после окончания войны. Амедео, настало твое время! Теперь ты получишь то, чего всегда желал.

– Хорошо.

– Однако есть еще одна новость. Я оставил ее напоследок. Я скажу тебе только название города: Нью-Йорк.

– Нью-Йорк?

– Я очень усердно работаю над этим, успех уже практически гарантирован. Ты доволен?

– Очень.

– Что ты мне хотел сказать?

– Я? Нет, ничего.

– Ничего?

– Ничего важного, Збо.

Эти картины

Я решил немного побыть один. Я прогулялся, съел тарелку пасты у Розалии, отдохнул и готов вернуться к работе. Я захожу в дом Збо, но там никого нет.

– Ханка?

Никто не отвечает.

– Луния?

Тишина.

Я захожу в гостиную и вижу, что все мои картины лежат на полу, освещенные проникающим в окна солнечным светом. Лица на моих картинах словно смотрят на меня и, собранные вместе, кажутся удивленной и немного опечаленной публикой.

На диване сидит Жанна. Она явно напряжена. Она вернулась из Ниццы, не предупредив меня. Мы смотрим друг на друга, но я даже не успеваю выразить, как я рад ее видеть, потому что тут же понимаю, что что-то не так. Впервые за все время, что я ее знаю, я вижу раздражение на ее лице. Она встает, медленно подходит ко мне и указывает на портреты Лунии:

– Когда ты написал эти картины? Их очень много. Сколько времени ты провел с этой женщиной?

– Это Луния Чеховская, ты ее прекрасно знаешь.

– Я знаю, кто это. Когда ты их написал?

– Сейчас, пока ты была на море вместе с твоей матерью и нашей малышкой.

– Мы поехали на море лечить твою болезнь, потому что ты был при смерти. Ты помнишь об этом? Ты должен был вернуться, чтобы забрать нас сюда.

– Где Джованна?

– С моей мамой.

– Где?

– У нас дома. Там, где ты ни разу не появился за все это время.

– Я плохо себя чувствовал, и Збо предпочел, чтобы я жил у них.

– Две отличные причины, чтобы жить здесь: Збо, который хочет, чтобы ты писал, и Луния, которая хочет, чтобы ее писали.

– Жанна…

– Ты должен был вернуться за нами!

– Я бы приехал…

Она меня прерывает:

– Когда? Ты бросил меня там, а сам остался в Париже!

– Я не могу быть вдали от Парижа.

– Париж тебя убивает! И меня тоже убьет!

Она буквально кричит; я и не думал, что она способна на подобное раздражение.

– Ты не понимаешь, что эти часы, проведенные с Лунией, означают близость, которая исключает меня?

– Она просто подруга.

– Лгун!

– Я клянусь тебе.

– Не надо клясться. Ты не можешь быть только другом ни для одной из женщин, и ни одной женщине не удается быть для тебя просто подругой. Я наблюдала за тобой несколько лет, ты должен это знать.

За то время, которое она провела вдали от меня, она стала более подозрительной.

Хотя между нами и не произошло ничего на физическом уровне, по сути – все именно так, как описывает Жанна. Наши откровенные разговоры с Лунией – свидетельство более глубокого чувства, чем физическое влечение. И Жанна знает, что есть более глубокие вещи, чем постель.

– Ты думаешь, что я глупа, только потому что люблю тебя?

– Я никогда так не думал.

– Но ты ведешь себя так, будто я наивная девчонка!

– Нет, Жанна…

Она перебивает меня, сдерживая слезы:

– Я знаю, что ты встречаешься с другими женщинами! Что все еще переписываешься со своей русской поэтессой…

– Мы давно уже не писали друг другу писем.

– Почему ты вообще это делал?

– Ради дружбы.

– Нет! Часть твоего сердца все еще занята ею…

– Нет, больше нет – с тех пор как я встретил тебя.

– Амедео, я знаю намного больше, чем ты себе представляешь.

– Да не о чем знать!

– Я знаю о Симоне Тиру.

Жанна умеет меня ошеломить. Еще она умеет держать в себе злость и боль в течение долгого времени – не подавая ни единого знака, не говоря ни слова. Ее чувство собственного достоинства и молчание – лучшее оружие. Она избегает конфликтов, но она всегда обо всем осведомлена.

– Симона Тиру – бедная девушка, которую ты бросил после того, как узнал о ее беременности!

– Она была беременна не от меня.

– Симона Тиру родила ребенка!

– Я встречался с этой девушкой до того, как познакомился с тобой, и в любом случае это не мой ребенок.

Ее глаза заблестели неведомым мне блеском.

– Это не твой ребенок?

– Нет.

– Откуда ты знаешь? Насколько ты был пьян, когда затащил ее в постель?

– Жанна, перестань.

– Она написала тебе письмо. Ты его оставил среди красок, в доме Зборовских. Я его нашла, но его точно так же могли увидеть Ханка или Луния.

Она поворачивается, подходит к мольберту, на котором стоит портрет Лунии, берет письмо и показывает его мне. Я о нем и забыл…

– «Я слишком тебя любила, я всего лишь прошу немного участия, которое было бы мне приятно».

– Я никогда не признаю этого ребенка. Он не мой.

– Это неважно!

– Жанна, поверь мне.

– Знаешь, что говорят о ревности? Что она как сторожевой пес, лай которого вместо того, чтоб прогнать воров, притягивает их. Я постоянно представляю тебя с другой, подозрения доводят меня до изнеможения, я бы предпочла знать наверняка, чем терзаться сомнениями, это невыносимо… Ревность меня убивает!

– Жанна, тебе нечего бояться.

– Почему ты постоянно подвергаешь испытанию мою способность терпеть боль?

Она начинает беззвучно плакать, я подхожу к ней и глажу ее по волосам. Я пытаюсь быть убедительным, насколько это возможно:

– Прошу тебя, поверь мне…

Она резко убирает мою руку.

– Я беременна!

Я растерянно смотрю на нее, не веря услышанному.

– Да, снова. Беременна. Тебя это удивляет, да?

В ее голосе перемешаны боль и злость, она в отчаянии. Я ничего не могу ответить. Она продолжает, плача:

– Значит, ты поймешь, почему я не особо удивлена, что у другой женщины может быть твой ребенок. Мы зачали нашего второго ребенка в Ницце, когда тебе не терпелось вернуться в Париж, чтобы писать Лунию Чеховскую.

– Жанна, это не так. Луния – твоя подруга. Ты все о ней знаешь. Кроме, может быть, того, что ее муж не вернулся с войны и она теперь вдова.

– Она вдова? Мне жаль… – В ее голосе появилось сожаление и сострадание.

– Она сильная женщина и…

Я прерываюсь. Я не нахожу слов, чтобы выразить то, что чувствую.

– Я хотел понять.

– Понять что?

– Как она это переживает.

Повисает тяжелое молчание. Жанна начинает понимать.

– Как переживает – кто? Вдова?

Я киваю.

– И что, она сможет, переживет?

– Да.

Слезы стекают по ее щекам.

– Ты только что сказал, что она сильная. Я бы не была такой сильной вдовой, как она. Поэтому если ты хотел узнать, тебе это не помогло. Я отдала тебе все; если я тебя потеряю, у меня ничего не останется.

Жанна решительно вытирает слезы. Это жестокий жест отчаяния, как и ее взгляд, брошенный на меня.

– Знаешь, в чем твоя самая большая вина? Не учитывать мою слабость. Амедео, ты не можешь умереть. Теперь ты должен всерьез лечиться, ты должен показаться врачу, пойти в больницу…

– Жанна, любовь моя, я всю жизнь хожу к врачам.

– Значит, пойдешь к другому.

– Мне уже все сказали.

– Я в это не верю.

– Я знаю, что мне скажет даже самый лучший в мире врач. Я не хочу видеть врачей, они не могут изменить мою судьбу.

Эта фраза вынуждает ее закричать со всей злостью, которая в ней накопилась:

– Судьбы не существует!

– Существует. И я знаю свою. Жизнь – это дар, и я подарил свою жизнь тебе, но я не могу решать, сколько она продлится.

– Если ты меня правда любишь, то лечись! Даже если для этого нужно поехать в санаторий.

Я подхожу и обнимаю ее.

– Я люблю тебя, но я никогда не запру себя в санаторий. Сейчас мы поедем в нашу квартиру, а после выставки в Лондоне мы поженимся, я уже запросил документы из Ливорно.

– Поклянись мне.

– Клянусь! А потом я хочу вернуться в Италию навсегда. Я хочу обо всем забыть. Я никто в Париже – а я хочу быть свободным.

Я обнимаю ее и чувствую, что очень люблю ее. Я испытываю бесконечную нежность, чувствую ее боль и страх потерять меня. Мы стоим неподвижно, молча. Ни один из нас не в состоянии что-либо сказать.

Конвульсии

Нас согревает солнце в небольшом саду трактира «У Розали». Растения создают приятную тень, дует освежающий летний ветерок. Розалия сидит за столиком вместе со мной и Жанной. Она принесла графин красного вина.

– Ты посмотри на себя, сколько времени ты не ел?

– Розалия, это я еще не очень голоден.

– Ну да, если бы ты был голоден, ты бы и ножки стола съел.

– Врач сказал, что мне нужно усиленное питание.

– Если врач так сказал, то делай, как он говорит. Давайте немного выпьем.

– Нет, спасибо. Пить он мне запретил.

– Не слушай его, выпей со мной полбокала.

Розалия гладит Жанну по щекам.

– Эта бедняжка тоже ест как с голодного края.

– Она беременна.

Розалия, не веря своим ушам, переводит взгляд с Жанны на Джованну, которая спит в коляске рядом с нашим столиком.

– В самом деле? Еще раз? Передохните же!

Жанна ей улыбается как ребенок и весело отвечает:

– Вы же знаете итальянцев.

Розалия взрывается смехом.

– Конечно знаю… Амедео, подумать только, двое детей! Ты не представляешь, как я рада. Теперь настал момент заработать денег, что скажешь?

– По сравнению с тем, когда я голодал, сейчас дела идут лучше.

– Да уж, лучше, чем ничего.

Она снова смеется. Затем обращается к Жанне:

– Красавица моя, однако он должен на тебе жениться.

– Мы ждем документы из Италии.

– И сколько же их ждать?

– Осталось недолго, – заверяю я ее.

– Амедео, эта малышка прекрасна, даже не похоже, что это твоя дочь.

Мы с Розалией смеемся. Жанна тоже улыбается, откусывая знаменитую фрикадельку Розалии.

Внезапно я чувствую сильный жар в груди. Я расстегиваю ворот рубашки. Жар подступает к горлу и голове. Приборы падают у меня из рук.

– Амедео, что с тобой?

– Не знаю.

– Тебе плохо?

– Мне жарко.

Розалия мыслит здраво и возвращает меня к реальности:

– Амедео, мне тоже жарко…

Возможно, из-за того, что я слишком много съел, я чувствую тошноту, от чего у меня скручивает живот и кружится голова.

– Меня сейчас вырвет.

– Только не обвиняй в этом мою кухню!

– Мне плохо…

Жанна начинает беспокоиться.

– Любимый, что я могу для тебя сделать?

Я не в силах ответить. Тошнота усиливается, мне не хватает воздуха. Я встаю, делаю пару шагов и опираюсь на стену трактира. Я чувствую жжение в груди, кашляю, чувствую боль в шее и затылке. Я не понимаю, что это за симптомы, у меня их никогда не было. У меня трясутся руки. Тошнота подступает к горлу – и меня рвет на траву всем тем, что я съел. Я чувствую освобождение, и на мгновение кажется, что мне стало лучше, – но тут же вижу, как лицо Жанны искажается и сразу же исчезает… Я упал на землю и вижу над собой ясное голубое небо, Жанна и Розалия склонились надо мной. Я осознаю, что меня трясет, все тело отчаянно бьется в конвульсиях.

Диагноз

– Я категорически исключаю возможность поездки в вашем состоянии.

– Но у меня очень важная выставка в Лондоне!

Доктор – лысый мужчина с длинными седыми усами, голубыми глазами и доброжелательным лицом. Он пытается дать мне понять, насколько ему тяжело говорить мне это.

– Синьор Модильяни, полагаю, что присутствующие здесь вас любят, верно?

Я бросаю взгляд на Леопольда и Жанну, которые сидят рядом со мной; у них взволнованные лица.

– Конечно.

– Я должен призвать их быть внимательными к вашему здоровью и не позволять ему ухудшиться.

– Доктор, что такое вы говорите? Я хорошо себя чувствую.

– У вас только что был конвульсивный приступ, легкий, но тревожный, учитывая имеющуюся патологию.

Наступает общее молчание. Единственный человек, которого все мы знаем и который страдает конвульсиями, – это Морис Утрилло.

– У меня эпилепсия?

– Нет.

Снова молчание. Мы внимательно его слушаем, и, разумеется, его паузы означают, что он подбирает нужные слова, чтобы сообщить плохие новости.

– Я полагаю, что туберкулез, поразивший ваши легкие, затронул и другие органы.

Я считываю в лице Жанны страх. Но я сам – не удивлен:

– Мой лечащий врач в Ливорно говорил мне об этом. Туберкулез ведет себя как рак.

– Боюсь, что да: к сожалению, инфекция распространилась.

– Куда?

– У нас нет точного способа определить, какие органы затронуты. Обычно могут поражаться лимфатические узлы, позвоночник, желудок, брюшная полость и мозг.

Тишина. Он уже слишком много сказал. Я вижу, что Жанна молча плачет; она неподвижна, слезы текут по ее щекам. Она их даже не вытирает. Я беру ее за руку, чтобы придать ей храбрости. Но врач еще не закончил.

– Туберкулезный менингит – нередкое явление.

– Думаете, у меня поражен мозг?

– Оболочка мозга.

Жанна ничего не говорит. Збо сконцентрирован на словах врача. Я растерян и не знаю, что еще спросить.

– У взрослых туберкулез мозговых оболочек является последствием туберкулеза легких и обостряется тяжелыми условиями жизни и злоупотреблением некоторых веществ.

– Алкоголя?

– Также и всех других типов веществ, утомляющих организм.

Все молчат. Меня угнетает тяжесть моей вины.

– По этой причине мой долг – запретить вам любую нагрузку и любое утомление, особенно путешествие. Ваше тело должно выиграть тяжелую войну.

– Насколько тяжелую?

– Достаточно.

– Я умираю?

– Зависит от вас. У вас какие намерения?

– У меня? Я хочу жить.

– Отлично, тогда делайте то, что я вам говорю.

В этот момент вмешивается Леопольд:

– Амедео, делай так, как говорит тебе доктор. В Лондон сейчас поеду я – а у тебя, безусловно, будет другая возможность туда съездить.

Я агрессивно поворачиваюсь к Збо.

– Другая возможность? У меня больше не будет возможности!

Врач пытается меня успокоить:

– Вы также должны избегать таких сильных проявлений ярости. Если вы поступите так, как я вам советую, возможность еще представится.

– Сколько мне осталось?

– Помогите себе – и у вас будет возможность жить.

– Вы лжете.

– Нет. Все зависит от вас.

– Каких симптомов мне следует ожидать?

– Почему вы хотите это узнать сейчас?

– Скажите мне.

– Они не всегда одинаковы…

– Какие?

– Например, онемение шеи, тремор, головная боль, апатия, усталость, повышенная температура, раздражительность, расстройство зрения и слуха. Вам достаточно?

– У нас маленькая дочь.

– Лучше, чтобы девочка не жила с вами постоянно. Это обычные меры предосторожности, но нет никакой гарантии. Впрочем, в Париже очень многие болеют туберкулезом.

Збо, со своим неустанным великодушием, присоединяется к разговору, предлагая решение:

– Девочку заберем мы, ею займутся Ханка и Луния. Вам нужно спокойствие. Жанна будет приходить к нам, когда захочет, или может переехать к нам. Амедео, мы полностью в твоем распоряжении. Самое важное, чтобы ты находился в спокойствии.

Жанна не в состоянии задавать вопросы. Она молчит, охваченная ужасом, как будто я уже умер, как будто уже нет никакой надежды. Врач наблюдает за ней и понимает, что должен воздействовать и на нее тоже.

– Синьора, ваш муж – художник, верно?

– Он пока еще мне не муж. Но он художник, да.

– Пусть он спокойно пишет картины, будьте с ним рядом и следите, чтобы он не уставал.

Жанна кивает.

– Туберкулез смертелен, если условия жизни на грани бедности. Но это не ваш случай – вы люди образованные, умные и не имеете финансовых проблем. Верьте в лучшее.

Мечты

Если человек никогда не испытывал безоговорочную любовь, то раз в жизни должен испытать это чувство и довериться последствиям. Но кто имел удачу безоговорочно любить кого-то, должен больше никогда не влюбляться, не позволять больше никому снова иссушить себе душу. После этого он сможет принять только менее болезненные формы любви. Любовь, о которой я говорю, невозможно пережить более одного раза.

Я мечтала любить так сильно, чтобы в голове была единственная мысль – мысль о любви. Только мысль и, возможно, даже не сама любовь. Но скоро ты начинаешь путать мысли с иллюзией, и если ты не в состоянии уловить разницу, то погружаешься в боль.

Я думала, что если кто-то по-настоящему тебя любит, он не захочет страдать сам и не будет заставлять страдать тебя, не захочет умирать и заставлять умирать тебя. Это же так просто. Но все наоборот, и все непросто. Можно любить, быть любимым – и в то же время делать все, чтобы страдать и умирать.

Неудавшуюся жизнь невозможно исправить, но своих детей я научу мечтать по-другому. Они не повторят моих ошибок и станут великими людьми благодаря тому, что их мечты будут лучше моих. Они всё будут видеть прозрачно, а не в тумане, который всегда стоял перед моими глазами. Они будут всё видеть как летом. Для меня, напротив, это была сплошная долгая зима. Нужно уметь выбирать мечты – они не должны приносить страдания. Я уверена, что мои дети будут справляться со сложностями так, как я никогда не умела.

Даже сейчас я все еще упорствую, у меня только одна мысль, все время одна и та же: я люблю тебя, не умирай.

Я больше не буду мечтать. Больше – никогда. Я та, кто останавливается на первой мечте и не хочет иметь других.