Текст книги "Принц Модильяни"

Снова Кики

Я крепко сплю. Кто-то стучит в дверь. У меня нет сил понять, снится ли мне это – или стучат в реальном мире. Я продолжаю спать, и снова слышу стук. Открываю глаза; уже наступил день.

– Моди, это я.

Голос Кики. Я тащусь полуголый к двери, открываю и вижу… Передо мной – она, королева Монпарнаса: прекрасная, солнечная, благоухающая.

– Кики, который час?

– Вторая половина дня.

– Я на ногах еле держусь, у меня болит голова.

– Я верю… Тебя же ударили. Пустишь меня?

Я ее впускаю, закрываю дверь и иду обратно в кровать. Она какое-то мгновение смотрит на меня, потом скидывает на пол пальто – естественно, под ним она полностью обнажена, – и заползает ко мне под простыню.

– Какой ты мягкий…

– Ты тоже мягкая.

– Хочешь спать?

– А ты? Хочешь поспать со мной?

– Мне было бы приятно.

– Обними меня…

Мы лежим какое-то время молча, обнявшись.

– Пикассо мило себя повел.

– Да, очень.

– Вас сразу отпустили?

– Да.

– Это я убедила всех пойти в префектуру!

– Спасибо, Кики… Что бы я без тебя делал?

– Амедео, ты меня ценишь?

– Кики, я тебя – люблю.

– Ты врешь!

– Нет. Я правда тебя люблю.

– Ты знаешь, что я тебе не верю, и тем не менее продолжаешь мне это говорить.

– Я люблю тебя, Кики.

Я чувствую биение ее сердца, ее горячее дыхание на своей шее, ее мягкую теплую кожу, ее духи с цветочным ароматом.

Кожа Кики – действительно особенная. Она гладкая, деликатная, тонкая… Она как будто вибрирует. Как только я до нее дотрагиваюсь – она покрывается мурашками и трепещет под моими пальцами.

Все то, что Кики испытывает, вызвано инстинктом. Ее тело и ее кожа принимают решение раньше, чем ее мозг.

Сейчас мы неподвижны, я лишь немного по-другому надавливаю пальцами на ее спину – и этого достаточно, чтобы она выгнулась назад. Мы не делаем ничего сексуального, мы просто лениво лежим обнаженными. Тем не менее в нашем соприкосновении присутствует глубина наших душ. Нет ничего более настоящего, чем это деликатное явление – мурашки. Это чувствительность сближающихся сердец. Все то, чего не признает мозг, кожа чувствует без слов и объяснений.

Дыхание Кики становится медленным и спокойным, в точности как мое. Мы легко засыпаем, практически не заметив этого.

Перед тем как уснуть и сразу же после пробуждения, я всегда думаю об одном и том же, с самого детства. Несмотря на то, что домашние делали все, чтобы не дать мне понять, что моя жизнь в опасности, – я это знал. Когда все мне улыбались, делая вид, что ничего не происходит, когда мама объясняла мне, будто я не должен бояться, – я ей не верил. Я ей никогда не верил. С тех пор, перед тем как уснуть и как только я просыпаюсь, я думаю о моей болезни. Всегда. Сон – это единственное спокойствие.

Я всегда завидовал тем, кто способен закрыть глаза и в считаные секунды заснуть. Я никогда не мог испытать такую быструю отрешенность. Мой сон – как прилив, он поднимается медленно и никогда не приходит внезапно, к сожалению. В эти моменты у меня в голове роятся ужасные мысли, которые исчезают только тогда, когда я сам исчезаю.

Сон – мое единственное спасение, но также и наказание, потому что мне жалко тратить на сон время той жизни, которая обречена продлиться недолго.

Это правда, что жизнь любого человека может закончиться в любой момент и быть короче моей; можно умереть молодым и не только от туберкулеза. Однако разница в том, что я знаю: смерть уже находится внутри меня; я всегда в ее компании.

Во сне меня не посещают мысли о жизни и смерти. Было бы лучше спать вечно. В одном сне ты умираешь, в другом плаваешь, а в следующем занимаешься любовью. Никаких последствий, никаких обязательств, все случайно, безумно, нереально. Было бы чудесно, если бы смерть была такой: «вечным сном», мельчайшей крупицей памяти, которая продолжает работать, производя бессвязные сны. Компромисс между человеком и богом. Не настоящая жизнь, а приснившаяся. Многие, вероятно, были бы согласны со мной.

Сон рядом с Кики дает мне ощущение покоя, защищенности и отрешенности.

Я бы хотел быть безнадежно влюбленным в нее, но во мне слишком многое сопротивляется этой мысли, да и она не хочет быть единственной, не понимает, как можно принадлежать кому-то одному. Никто из нас никогда не был по-настоящему влюблен, и мы не знаем, что такое абсолютное вовлечение, которое порождает в том числе болезненные и губительные действия. Мы с Кики никогда не порождаем ничего негативного. Мы всего лишь дети, которые воодушевляются и радуются посредством деликатной и веселой формы любви.

Опустилась ночь; мы долго спали. Мы еще вялые и сонные, защищенные теплом, исходящим от наших тел.

Я шевелю пальцами – и ее кожа снова покрывается мурашками и трепещет. Кики чувствительна словно музыкальный инструмент, способный зазвучать от любого прикосновения. Наши ноги соприкасаются и поглаживают друг друга. Я ощущаю ее грудь на моей, ласкаю – и соски моментально твердеют. У меня тоже кое-что твердеет.

– Ты проснулся!

– Да.

– Я это чувствую…

Я рукой раздвигаю ей ноги и ощущаю ее влажное возбуждение.

– Ты тоже проснулась…

– Да.

Я легко вхожу и медленно скольжу внутри нее; после мы остаемся неподвижными, соединенными.

– Я люблю тебя, Кики.

– Не говори ерунды.

– Нет, я буду это повторять.

– Я тоже тебя люблю, Амедео. Было бы хорошо, если бы так было всегда. Но мы не всегда такие.

– Ты права, Кики. Мы оба многогранны и не всегда способны жить вместе. Сейчас ты просто Кики, но потом ты снова захочешь быть королевой Монпарнаса.

– А ты не удовлетворишься быть просто Амедео, ты хочешь быть еще и художником. И это правильно. Но принц и королева могут выкроить себе моменты сна в объятиях.

– Обнявшись и соединившись.

– А теперь я хочу еще, Амедео. Не оставайся неподвижным. Двигайся. Давай покажем миру, на что мы способны.

– К сожалению, мир нас не видит, Кики.

Картины

Никому не интересно то, чего хочу я, и никто не хочет того, что интересно мне. Это неоспоримый факт. Я хочу быть скульптором – а меня ценят за живопись. Это какая-то шутка, насмешка.

В чем я могу упрекнуть Поля Александра? В том, что он ценит мои картины, рисунки и акварельные работы? Это было бы нелепо и неблагородно. Безразличие к скульптуре он выражает с предельным расположением и уважением. В моей комнате стоят несколько скульптурных голов, вырезанных в мраморе, которые мне очень нравятся и которые высоко оценил и Бранкузи. Когда я говорю об этом Полю Александру, он улыбается и ограничивается позитивным, но отвлеченным комментарием – как если бы отметил, что сегодня нет дождя.

Поль мне говорит: «Амедео, давай поговорим о картинах».

Или: «Твои рисунки просто необыкновенные».

Или же: «Твои акварельные работы удивительны».

Это моя судьба: быть в почете за то, что стоит на втором месте в шкале моих интересов.

Передо мной – синьора Мод Абранте, подруга Поля Александра, принадлежащая к верхушке американской буржуазии. Я во второй раз пишу ее портрет. Способ расчета – все тот же: покупка картины с удержанием части стоимости за аренду жилья.

Я сижу напротив синьоры Абранте, спиной к окну. Дневной свет, проникающий в комнату, фронтально освещает строгую женскую фигуру.

На полу появляется огромная тень, я оборачиваюсь и вижу Константина с неизменной сигаретой во рту, он пришел меня навестить. У него в руках бутылка вина и два бокала.

– Амедео, хочешь выпить?

– Очень.

Бранкузи ставит бокалы на стол и наливает вино.

– Не угодно ли вам вина?

– Я не пью по утрам.

– А мы пьем, правда, Амедео?

Он смеется и протягивает мне бокал.

– За здоровье.

– За здоровье.

– И за ваше тоже, синьора.

Мы выпиваем, и я снова принимаюсь за работу. Константин курит и смотрит на меня и на мою картину. Я немного смущаюсь, потому что, ввиду огромного уважения, которое я испытываю по отношению к этому человеку, его наблюдение за моей работой вызывает во мне неуверенность, но также и глубокое чувство поддержки и дружбы. Я никогда не видел, чтобы он общался с другими жильцами «Дельты». Только ко мне у него такая привязанность.

– Друг мой, какой у тебя прекрасный стиль.

Я останавливаюсь и оборачиваюсь, смотрю на него.

– Ты шутишь?

– Я румын, я редко шучу.

– Тогда спасибо.

– Амедео, в «Дельте» много художников старше тебя и более признанных, чем ты…

Я смотрю на него, не отвечая.

– …но знаешь, что прямо сейчас делает Поль Александр?

– Нет.

– Я скажу тебе, так ты будешь подготовлен.

– Мне есть о чем беспокоиться?

– Вовсе нет, напротив. Внизу, в атриуме, он развешивает все твои картины, рисунки и акварели. Кажется, это твоя персональная выставка.

Я откладываю кисти и поднимаюсь. Он меня останавливает.

– Нет, не ходи. Подожди. Продолжай работать. Давай поговорим.

Синьора Абранте выказывает явное нетерпение:

– Модильяни, я вас предупредила, что не могу позировать весь день.

Я киваю обоим и снова берусь за работу. Константин ласково кладет мне руку на плечо.

– Братья Александр тебя уважают, Амедео. Они поняли твою ценность, несмотря на то, что ты почти неизвестен.

– Константин, я всего лишь пишу портреты их друзей и членов семьи.

– Тебе этого кажется мало?

– Я не осознаю, что я делаю, я недостаточно понимаю.

– Нет, ты понимаешь достаточно.

– Говорят, что я подражаю Сезанну.

– Чепуха.

– Так говорят.

– Ты превосходишь Сезанна.

– Константин, ты просто хорошо ко мне относишься.

– Не зли меня.

– И вообще я хочу ваять.

– Тебе это правда необходимо?

– Что, ваять? Конечно.

– У тебя такие прекрасные замыслы и рисунки, что ты можешь быть настоящим новатором; я видел твои акварельные работы, у меня просто слов нет.

– Спасибо, но…

– Дай мне сказать. Поль Александр и его семья – единственные союзники, которые у тебя есть, и в такие времена в Париже это немало. Амедео, тебе нужно продолжать писать.

Я смеюсь и указываю на синьору Абранте:

– Синьора, как по-вашему, чем я сейчас занимаюсь?

Женщина добродушно улыбается и не отвечает.

– Константин, я только и делаю, что пишу и рисую.

– Да, конечно, ты это делаешь. Но ты это делаешь, потому что тебя просят. Амедео, ты это должен делать, потому что хочешь.

– Скульптор говорит любителю скульптуры: «перестань ваять»?

– Тебе это кажется странным?

– Константин, а если я скажу тебе – «перестань ваять»?

– Я не умею ничего другого. Если бы я был талантливым художником, я бы тебя послушал.

– Ты врешь.

– Я бы послушал. Поверь мне.

Мне он кажется искренним. Константин продолжает:

– Сколько материала ты отдал Александру?

– Не знаю…

– Не будь глупым. Сколько?

– Я не помню, правда.

– Ты отдаешь себе отчет? Ты даже не знаешь. Я видел, что делается внизу… Картины, рисунки и акварели – их так много, что хватит для персональной выставки.

– Слишком много?

– Нет, но там достаточно материала для понимания того, что ты делаешь. Какие у тебя интересы, твои принципы работы. Наброски, эскизы, подготовка, исследования… Из всего этого понятно, какие ты делаешь шаги вперед, что ты разрабатываешь и, прежде всего, как я уже сказал, насколько талантливо ты рисуешь. Амедео, я и не думал, что ты так много работал.

– Не знаю… Многое можно выкинуть.

– Никогда нельзя ничего выкидывать.

– Если мне что-то не нравится, я не хочу это иметь перед глазами.

– Никогда больше так не делай.

После долгого молчания Мод Абранте вмешивается в нашу беседу:

– Модильяни, я не художница, но не так уж сложно понять, что синьор Бранкузи прав. Представьте, если бы Леонардо да Винчи выкинул все свои записи – мы бы сейчас ничего о нем не знали.

– Но Караваджо всегда выкидывал все, что ему не нравилось. Иногда он все закрашивал черной краской и использовал холст повторно.

Мод Абранте смеется.

– Дело в том, что Леонардо жил долго, а Караваджо умер молодым. Между ними есть огромная разница в благоразумии и дальновидности.

Я некоторое время размышляю над ее словами.

– Дорогой Модильяни, невоздержанность – это скверная привычка. Необходима умеренность, чтобы понять свой путь, иначе совершаются бесполезные или даже вредные действия. Синьор Бранкузи, разве это не так?

– Это почти всегда так, синьора.

Поль выставил в атриуме все мои работы. Среди них – «Амазонка» (подруга братьев Александр отказалась покупать картину, потому что я изменил цвет ее жакета), два портрета Поля, «Виолончелист», «Маленькая Жанна» (пациентка Поля), «Обнаженная в шляпе», портрет Жана Александра, «Страдающая обнаженная» и все акварели, «Мальчик», «Портрет Бранкузи», «Мод Абранте», «Обнаженная» и другие работы в стиле ню, которые я подготовил в академии Коларосси… И многие другие картины, наброски, различные обнаженные, стоящие, лежащие, сидящие люди, с руками, сложенными за головой, с опущенным лицом, с руками вдоль тела. Многочисленные рисунки карандашом и углем, мой автопортрет карандашом.

Я и не думал, что создал такое количество работ. Многие из этих листов я забросил под стол, что-то даже выкинул. Поль всё собрал и сохранил, рассортировал, почистил, привел в порядок, – и теперь результат здесь, перед моими глазами, и это своего рода приговор, утверждающий мое окончательное место в мире.

За мной стоит Константин, он улыбается и курит, а передо мной – Поль; он в восторге от своего сюрприза. Это подарок, дань уважения – и вместе с тем способ определить наши взаимоотношения: Поль Александр, заказчик, и Модильяни, художник.

– Тебе нравится?

Что я могу ответить?

– Очень. Спасибо.

– Другие художники «Дельты» будут завидовать, но никто из них не создал столько работ.

Я пытаюсь немного его спровоцировать:

– Дорогой Поль, я бы хотел, чтобы ты поместил сюда и одну из скульптурных голов.

– Амедео, с большим удовольствием… – Не успев закончить эту фразу, он тут же улыбается: – Я хотел заказать тебе еще одну картину. Я бы хотел, чтобы ты отнесся к этому заданию с особым усердием: мы с Жаном намереваемся подарить нашему отцу портрет.

– Я должен написать портрет вашего отца?

– Да.

– Когда?

– Можешь начать прямо завтра.

– Завтра? Но я заканчиваю скульптуру…

– Скульптуру?

– Да, голову.

– Это на заказ?

– Нет, но…

– Значит, это несрочно.

Я не могу возразить и соглашаюсь:

– Да, это несрочно.

– Тем лучше, потому что мы с Жаном хотим подарить отцу его портрет на день рождения.

– И когда у него день рождения?

– На следующей неделе. Понимаю, что времени не так много, но мы знаем, что ты работаешь быстро.

– Хорошо.

– Тогда я пойду все подготовлю для позирования.

После этих слов Поль уходит, и я остаюсь в тишине, среди своих творений, большей частью которых я совершенно не удовлетворен. Бранкузи подходит ко мне.

– Амедео, не говори ничего.

– Я ничего и не говорю.

Камень

Вы все видели, на что я способен карандашом, углем, маслом, акварелью. Вы все видели примерного мальчика за работой. Я хороший, никого не беспокою, сижу спокойно в углу, в тишине. Но теперь я хочу дать вам понять, кем я хочу быть.

Эти камни, которые для вас просто глыбы, для меня – тяжелый внутренний мир, который я создал в себе. Это заря человечества, к которому я принадлежу, это моя предыстория. Потому что я – ископаемое существо. Я заключен в твердый мраморный кокон, который не позволяет мне взлететь. Я не принадлежу настоящему, я не знаю возраста – потому что я не узнал детства, у меня его отняли. Я рожден, чтобы не быть ни ребенком, ни подростком.

Ребенок смотрит на мир не только из окна – ребенок играет и бежит навстречу своим друзьям. Что за друзья у такого ребенка, как я? Только вымышленные. Воображаемые персонажи в моей голове. Я не мог гонять мяч, не мог играть на море. Все было опасным: жара, холод, вода и даже пот. Не бегай, Амедео, ты вспотеешь, подожди. Лестницы, по которым невозможно подниматься, и сердце, которое может не выдержать. Помедленнее, Амедео, помедленнее. Не та дорога, Амедео, она слишком крутая. Не та вода, она слишком холодная. А теперь не эта, она слишком горячая. Не вчера, потому что шел дождь. Не сегодня, потому что слишком влажно. Не так далеко, потому что ты устанешь. Не слишком поздно и не слишком рано.

Никогда! Вот это они должны были бы говорить. Они были бы более честны, если бы сказали мне то, что все знали, но не решались произнести: никогда! И мое никогда всегда было сегодня, и потом сегодня, и потом снова сегодня.

И вот однажды маленький Амедео внезапно успокаивается за рисованием. Не просится гулять, бегать или нырять. Маленький Амедео сидит со своей палитрой и становится послушным и терпеливым. Ему больше не приходит в голову побегать или поплавать. Дайте ему краски – и он успокоится. Позвольте ему полюбить искусство: ведь от него не устаешь, оно не вынуждает потеть.

Но сегодня я больше не удовлетворяюсь красками; я хочу материю – твердую, невозможную, с которой могут работать только те, у кого есть силы и здоровье. Я хочу наконец начать борьбу, которую я никогда не вел. Я бросаю вызов поднятию тяжестей, которые никогда не поднимал. Я наберусь смелости, от которой меня всегда отговаривали. Я хочу все это – сегодня ночью.

Я подниму их одну за одной и перетащу. Даже если я надорву себе спину, даже если я умру от напряжения, – я все равно это сделаю.

В атриуме разместили мои менее желанные детища и оставили без внимания более любимые. Прежде чем приступить к воплощению моего замысла, я выпиваю пару бокалов вина для придания сил. Начинаю.

Я сгибаю колени, обнимаю первую скульптуру, крепко ее прижимаю к себе и толкаю вверх, поднимаю ее. Передвигаюсь, шатаюсь, продолжаю идти вперед. Скульптура тяжелее, чем я себе представлял. Дохожу до лестницы. Спускаюсь. Это еще не всё.

…Я иду по улице, дохожу до середины двора «Дельты» и размещаю первую голову на земле.

Перевожу дух, пытаюсь прийти в себя от проделанных усилий. Поднимаюсь по лестнице и возвращаюсь в студию на втором этаже. Беру открытую бутылку вина, делаю несколько глотков и смотрю на свою следующую цель: еще одна голова. Сгибаю колени, обнимаю ее и поднимаю. Иду, двигаюсь вперед, спускаюсь по лестнице. Эта голова очень тяжелая: я чуть не оступился. Опираюсь на стену. Пальцы придавлены весом мрамора к железному поручню. Нестерпимая боль. Я не сдаюсь, наоборот, сжимаю скульптуру еще сильнее. Спотыкаюсь, шатаюсь, восстанавливаю равновесие. Продолжаю спускаться. Сердце бешено бьется.

Я вспоминаю объяснения мамы. Тем, у кого слабые легкие, запрещены нагрузки. Из-за недостаточного расширения легких не хватает воздуха и кислорода. Так сердце гораздо сильнее напрягается, поскольку оно должно перекачивать больше крови и больше кислорода.

Захожу во двор и продолжаю идти, не останавливаясь, до того места, где находится первая голова. Опускаюсь и ставлю на землю вторую в паре метров от нее.

Перевожу дыхание и начинаю все сначала. Поднимаюсь. Пью вино. Беру третью голову. Эта немного легче предыдущей. Иду. Снова лестница, спускаюсь. Я во дворе. Размещаю голову рядом с другими.

Снова поднимаюсь по лестнице – и слышу слова матери: «Амедео, помедленнее, не иди так быстро, нет никакой спешки. Отдохни». Отдыхать для меня всегда означало сдаться, быть не как все, никогда не доходить до цели, до которой легко добирались другие.

Ступенька за ступенькой, запыхавшись, медленно, но не останавливаясь, поднимаюсь. Делаю большой глоток вина, у меня жажда. Теперь очередь четвертой головы. Она самая тяжелая. Я сделал ошибку, что не перетащил ее первой. Держа ее вертикально, я волочу скульптуру по полу, но он неровный, я рискую ее опрокинуть, нужно осторожнее. Потихоньку подталкиваю ее к лестнице. Теперь я должен ее поднять, выбора нет. Наклоняюсь, обнимаю ее. Как будто я ею овладеваю. Напрягаю мышцы, встаю, опасно шатаюсь на краю первой ступеньки. Я должен победить. Чувствую капли пота, которые стекают мне в глаза. Медленно иду вниз, опираясь спиной и локтем на стену, чтобы немного распределить вес. Боль, которую я ощущаю в груди, ладонях, руках и коже, свидетельствует о том, что я живой и что то, что я делаю, возможно. Внизу я не останавливаюсь и не ставлю статую на землю, поскольку было бы еще сложнее поднять ее снова. Дохожу до центра двора, опускаю ее, стараясь не придавить ноги.

Ну вот, эта тоже прибыла на место назначения, теперь их четыре. Но и это еще не всё. Не хватает еще одной. Я направляюсь к лестнице, спотыкаюсь о камень и падаю. Я растянулся на земле, чувствую ужасную боль в колене. Осматриваю ногу; кожа содрана, но ничего серьезного. Встаю.

Я задыхаюсь. Сердце слишком сильно бьется, и легкие не справляются. Я наклоняюсь вперед, упираюсь руками в колени, наклоняю голову. Я должен отдышаться. Боль проходит от горла до груди. Если умру – неважно; я должен закончить.

Вновь иду к лестнице, поднимаюсь по ступенькам, медленно, держась за перила. Захожу в свою комнату и смотрю на скульптуру. Эта последняя. Она не самая тяжелая, но и не самая легкая; она самая сложная лишь потому, что последняя. Как и с предыдущей, толкаю ее, волочу по полу. На лестничной площадке я ее поднимаю и начинаю спускаться. Колени готовы сдаться каждый раз, как я их сгибаю. Обдираю костяшки рук о плохо оштукатуренную шероховатую стену. Мышцы спины, плеч и рук горят.

Каким-то образом я все-таки дохожу до остальных скульптур и опускаю на землю пятую голову. Она немного балансирует, не принимает равновесие и опрокидывается. Я ее осматриваю. Ничего не случилось, она не пострадала. У меня так горят дыхательные пути, будто в трахее и бронхах разлили кислоту. Я сильно вспотел: рубашка насквозь мокрая, волосы прилипли ко лбу и шее. Теперь я должен приподнять статую и поставить ее ровно. Потихоньку я устанавливаю ее в нужное положение и затем, изнемогая, падаю на землю. Я должен какое-то время полежать и восстановить силы. И попытаться почувствовать удовлетворение от того, что я смог сделать.

Я остался в живых. Я устал, но выполнил свой план.

Но это еще не все.