Текст книги "Принц Модильяни"

Зеркало

Все исчезли и оставили меня в одиночестве. Со мной никого нет. Квартира пуста. Моя маленькая Джованна в доме Збо с Ханкой, Жанной и Лунией.

Мне некого писать, поэтому я сижу перед зеркалом и делаю то, чего не делал никогда: автопортрет. Автопортрет еще живущего художника – или уже умирающего?..

Мы все умираем, и нас отличает лишь то, сколько и как мы живем. Жизнь, насыщенная событиями, работой, детьми, любовью, может быть счастливой, даже если она недолгая. Дерьмовая жизнь может стать карой, если она слишком длинная. Короткая и дерьмовая жизнь – это жизнь Модильяни. Я смеюсь в зеркало и совершенно себе не нравлюсь.

Я рассматриваю себя в попытке разглядеть свою душу, как я много раз проделывал с теми людьми, которых писал. Я применяю к себе тот принцип, который всегда поддерживал: я ищу не реальность, не нереальность, а бессознательное, тайну инстинкта в людях. Я это повторял много раз, но сейчас это утверждение мне кажется смелым и даже смешным. Я в это больше не верю – и, возможно, никогда не верил, это все было плодом самовлюбленного удовлетворения и юношеских убеждений.

Этот автопортрет станет памятью обо мне. Я должен был подумать об этом раньше, когда был в отличной форме, но я этого не сделал.

Я предпочел провести лучшие годы своей жизни не с кистью, а с резцом и молотком в руках. Вон он, в зеркале, идиот, который все сделал не так. На моем лице видны все мои ошибки и все мои провалы. Я больше не тот мальчишка, который взволнованно ходил в бордель с Оскаром Гильей. Теперь я – взрослый идиот, которому не простили ошибки. Сейчас я бы не повторил всего того, что я сделал, и дорожил бы временем.

Я уже слышу голоса критиков: «Модильяни написал всех художников своего времени, но не написал самого себя; единственный автопортрет он сделал, когда был смертельно болен». Они будут правы, если посчитают меня мудаком.

Я бы предпочел иметь вместо автопортрета фотографии лучших моментов своей жизни: когда я стучал молотком по мрамору, когда я дрался, напивался и курил опиум, когда занимался любовью и когда писал прекрасных женщин.

В этот момент в галерее Le Centaure в Брюсселе проходит выставка Модильяни и Фудзиты. Из двух художников отсутствую лишь я: врач сказал, что сейчас там очень холодно.

Модильяни никогда не подходит погода – то слишком жарко, то слишком холодно, то слишком дождливо или ветрено. Модильяни сидит дома, пока другие развлекаются. Вот картина, которая лучше других меня изображает: я смотрю, как бегают и играют другие дети из окна дома в Ливорно. Я всегда был либо зрителем, либо отсутствующим. Когда я осмелился быть главным действующим лицом, меня наказали.

Жалость к самому себе, какой ужас. Бедный Моди.

Мне приходят на ум слова человека, который больше всех не понимал меня: Беатрис. Она говорила мне с обезоруживающей улыбкой: «…Как ты можешь писать, если не пьешь? Как может слепой писать? Вино позволяет тебе разглядеть то, что ты не видишь трезвым. Ты смотришь на абсент, как утопающий смотрит на берег. Есть ли что-то, чего ты желаешь еще больше? Нет. Только я тебя знаю». Она ничего не понимала. Мне никогда не нужен был алкоголь, чтобы писать. Но ее презрение помогло мне понять, какой тип женщин и какая форма любви не подходят для меня. Я признателен ей, что она подтолкнула меня пойти по более легкому пути: если бы не она, возможно, я бы до сих пор стучал по резцу. Даже те люди, которые заставляют нас страдать, нам нужны, у них мы учимся избегать подобных ситуаций в будущем.

Отлично, автопортрет закончен. Еще одна работа Модильяни завершена.

Я все еще один. Жанна пока не вернулась, а в пустой квартире на рю-де-ля-Гранд-Шомьер холодает. Уголь закончился. Пожалуй, я нарушу данные мне предписания и пойду прогуляюсь.

Как хорошо снова быть среди людей, встретить друзей! Я в «Ротонде», все подходят ко мне поздороваться. Я заказал шоколадный торт и кофе.

Кики садится рядом со мной. Она молчит. Мы сидим в тишине, она смотрит на меня и бросает недоверчивый взгляд на торт.

– Ты заказал торт?

– Да.

– И кофе.

– Да, только кофе. Зато здесь есть ты, Кики, и ты прекрасна.

– Не могу сказать то же самое о тебе.

– Я знаю.

– Как ты себя чувствуешь?

– Хорошо.

– Ты врешь.

– Нет, я правда хорошо себя чувствую.

– Ты похудел.

– Ты так и будешь говорить мне гадости? Лучше расскажи мне сплетни, мне не хватает парижской светской жизни.

– Она все та же, ты ничего не теряешь. А я вот узнала, что твои дела идут хорошо.

– Правда? Даже я сам не знал этого. Кто-то должен был сообщить мне.

– Лондон, Брюссель, Нью-Йорк… Ходят слухи, что твое творчество ценится и что ты написал много картин за последние месяцы. Тебя и правда почти не видно на публике.

– Кики, тогда, раз уж ты все знаешь, объясни мне, почему у меня нет ни гроша.

– Я в этом не разбираюсь. У тебя есть посредник, спроси у него.

– Он дает мне деньги на жизнь, Жанна с дочкой живут в его доме, он всех обеспечивает необходимым.

– Значит, он тебя содержит.

– Да, но у меня нет денег!

– Может быть, это для того, чтобы ты не потратил деньги на пагубные привычки? – иронично замечает Кики. – Кто платит аренду за твою квартиру?

– Леопольд.

– Зборовский – порядочный человек. Ты ему не доверяешь?

– Я не вижу счетов, я ничего не знаю… Кики, я устал.

– Меня впечатляет, что ты ешь торт и запиваешь его кофе.

– Мне установили железные правила.

– Судя по тому, как ты выглядишь, они тебе не помогают.

– Мне нужно выпить немного абсента.

– Я тебя угощу, если хочешь.

– Не искушай меня.

– Хорошо, никакого абсента.

– Ты так легко сдаешься? Вот так сразу? Что ты за искусительница такая?

– Я передумала. Не хочу ссориться с Жанной, Збо, твоим врачом и остальными, кто заботится о тебе.

– Как было хорошо, когда обо мне заботилась ты.

– Не говори ерунды. Теперь у тебя есть дочь и скоро родится еще один ребенок… С такой, как я, у тебя ничего бы этого не было.

– Возможно, я был бы более беззаботным.

Я ей улыбаюсь – и вдруг начинаю кашлять. Я подавился куском торта, что вызвало неистовый приступ кашля. Кики обеспокоена. Я не могу сдержаться, и это не обычный кашель, это нечто похожее на ослиный рев. Многие посетители обернулись посмотреть, что происходит. Я сгибаюсь, задеваю столик и опрокидываю чашку кофе. Я чувствую, что задыхаюсь. Кики взволнована, она встает и стучит рукой мне по спине.

Постепенно кашель утихает, но я чувствую во рту что-то твердое, как камень. Я подношу руку ко рту и выплевываю этот загадочный предмет. По ошеломленному взгляду Кики я понимаю, что это такое.

– Это зуб.

Кики удивленно и взволнованно смотрит на меня и не знает, что сказать.

– У меня выпал зуб.

Я испытываю отчаяние и стыд и тайком кладу выпавший зуб в карман пиджака.

Я разваливаюсь на части. Мое тело меня покидает. Я неумолимо приближаюсь к гибели.

Я смотрю на оставшийся на тарелке торт и ощущаю все унижение и определенность моего заката. Резким жестом я сметаю все со стола. Тарелка разбивается о стену. Я встаю и, опрокидывая столы и стулья, направляюсь к выходу под ошеломленными взглядами присутствующих.

– Амедео, остановись.

Я слышу за спиной легкие шаги Кики.

Я выхожу на тротуар, Кики меня догоняет.

– Остановись, прошу тебя.

У меня даже нет сил, чтобы освободиться от ее хватки.

– Успокойся, не случилось ничего страшного.

– Ты не понимаешь? Мой организм рассыпается.

– Успокойся.

– Уже невозможно успокоиться.

– Куда ты собрался?

– Не знаю.

– Амедео, это всего лишь зуб.

– Нет, это всего лишь начало.

– Начало чего?

– Ты знаешь чего. Вы уже все знаете.

Кики не отвечает.

– Скажи мне правду, Кики. Мы всегда говорили друг другу правду. Мне нужно это знать. Об этом все знают, да?

– Амедео, да тут не о чем знать. Ты думаешь, ты единственный? Многие больны туберкулезом. К сожалению, в этом нет ничего странного. В Париже это не редкость. Возможно, я тоже болею, но еще не знаю об этом.

– Кики, кто еще знает?

Она не отвечает.

– Скажи мне.

– Какое это имеет значение?

– Для меня – имеет.

– Все знают.

– Все?

– Да, все. Но никто не удивлен. Ты не диковинка, пойми это. Ты не несчастный человек, который подхватил редкую болезнь. Не испытывай к себе жалость. Я знаю людей, кто спокойно живет с этим.

– Я люблю тебя, Кики с Монпарнаса.

– Ты врешь, как всегда.

Я целую ей руки, улыбаясь.

– Я всегда тебя любил, потому что ты всегда была искренней, и сейчас ты тоже была откровенна со мной. Поверь мне, Кики, я бы не стал сейчас тебе врать. Я любил тебя. А теперь, прошу тебя, позволь мне уйти. Я хочу уйти отсюда.

Я лежу на матрасе, расстеленном на полу, в полумраке, в привычной обстановке, и все то же пламя лампы танцует перед моими глазами. Я давно сюда не приходил, потому что добрые намерения взяли верх. Но сейчас мой язык настойчиво ищет дырку, образовавшуюся в ряду зубов, и я должен унять страх и отчаяние.

Я курю опиум и постепенно успокаиваюсь, становлюсь безмятежным. Опиум забирает мою боль и беспокойство.

Я знаю, что скоро меня ничего не будет интересовать, даже я сам. Но если я должен сдаться болезни, я сделаю так, чтобы сначала сдалось все то, что существует вокруг меня.

Мне не нужно ничего, кроме как сидеть спокойным в этом темном углу, отстранившись от шума людских голосов и необходимости существования. Здесь все замедляется, и я могу найти покой в том, чтобы не желать ничего, даже жить. Ничто не дает такого превосходства над жизнью, как безразличие.

Благодарность

Амедео, кто я для тебя? Скажи мне. Я бы хотел узнать, что ты думаешь.

Я терпел твои недоверчивые взгляды, делая вид, что не замечаю их.

Я любил тебя, несмотря на то, что ты упрямился и делал себе хуже, я любил и твою хрупкую девушку, и твою дочь.

Я озаботился твоим здоровьем, я оплачивал для всех пребывание на море, я уберег тебя от последнего года войны, я вложил большую часть своих сбережений в твои картины. Я опустился до того, что брал деньги взаймы, лишь бы обеспечить тебе спокойные условия для работы.

Ты никогда в жизни не писал столько картин. Даже твой близкий друг Поль Александр не смог освободить тебя от рабства скульптуры.

Я сохранил в секрете твою болезнь, я поделился этим только со своей женой, потому что был не в силах справиться с этой болью в одиночку.

Потом я понял, что ты мне не доверяешь; тебе казалось странным, что я давал тебе только те деньги, которых едва хватало на жизнь. Я не говорил тебе этого, чтобы не беспокоить тебя, но я должен был оплачивать долги. У меня в голове был план, долгосрочный проект. Если твоя болезнь не позволит тебе увидеть результат задуманного мной, в этом нет моей вины. Я всегда знал, что со временем, постепенно мы все достигнем невообразимого благосостояния. У меня было видение, которое основывалось только на высоком мнении о тебе. Я рассуждал как продавец. Продажи твоих картин позволяли жить двум семьям, моей и твоей, и это немало, поверь мне. Возможно, это и не много, но подводить итоги предполагалось в конце проекта, который должен был получиться выгодным для всех. Если оценка тебя покупателями еще не достигла предполагаемых результатов, то лишь потому, что рынок во время войны замер, – но и за это я не могу нести ответственность. Амедео, я сделал долгосрочные инвестиции в твое искусство. Я продал некоторые твои картины, а другие приберег, чтобы создать будущий капитал для всех нас. С увеличением количества выставок твоя известность выросла бы, и у меня должны были быть наготове картины на продажу, уже по более высоким ценам, на благо нашим семьям. Успех на лондонской выставке ускорил дела, но я не виноват в том, что твоя болезнь тоже ускорилась.

Текущая ситуация предполагает прогрессивное увеличение стоимости твоих картин в течение года. Для меня один год – это ничто, но я знаю, для тебя он имеет другую ценность.

Я клянусь тебе, что позабочусь о Жанне, о вашей дочери и о втором ребенке, который скоро родится. Но сейчас у меня полно долгов, и я должен расплатиться с ними. Я поставил на лошадь, которая долгое время не выигрывала в скачках, и полагаю, что будет правильно закрыть финансовые дыры за счет нынешних побед. Только благодаря продажам картин Неттеру мне удалось удержать на плаву тонущую лодку. Долги лишили меня сна, но я справлялся с тревогой и страхом с улыбкой на устах и вселял во всех веру.

Я не заслуживаю таких взглядов и вопросов, полных подозрений. Моя дружба имеет ценность, которая не может быть поставлена под сомнение, и я не хочу думать, что ты, как и другие, все принимаешь как должное. Я любил тебя намного больше, чем ты сам.

Тебя нашли уснувшим пьяным на скамейке, под дождем, на холоде. Почему? Что толкает тебя бежать все быстрее навстречу смерти? Я не могу до такой степени предвидеть неприятности. Ты избегаешь разумных правил. Опиум, алкоголь, холод…

Пойми, я должен спасать и себя. Есть еще и моя жизнь, а не только твое отчаяние. Все будут смотреть на твое существование снисходительно, как на жертву злого рока и болезней. Я тоже претендую на свою долю снисходительности за то, что я собираюсь сделать. Я хочу, чтобы однажды мои действия и этот мой эгоистичный поступок тоже были поняты. Я принял решение, ни с кем не посоветовавшись, и тяжесть того, что я собираюсь сделать, ляжет только на меня. В результате все будут говорить: Зборовский – единственный, кто заработал. Неважно. Если моя совесть будет запятнана, мне хватит мужества и трезвости ума пережить это, даже если однажды я захочу плюнуть в свое отражение в зеркале.

Январь. 1920

Беспорядок…

Меня окружает полный беспорядок, и он – не творческий. Это обман, в который я всегда верил, но теперь я знаю, что это неправда. Порядок – вот что мне необходимо; но у меня его уже не будет. Раньше я им пренебрегал, избегал его. Я говорил, что порядок свойственен представителям буржуазии и людям, лишенным фантазии. Мы все так рассуждали. Но на самом деле, если есть порядок в сердце и голове – это спасает жизнь тебе и твоим близким. Порядок – наслаждение для разума, он успокаивает. Сильные эмоции, такие как бессилие от неудачи, страх, злость и страсть, вызваны хаосом и не приводят к наслаждению.

Сейчас я нахожусь в грязной квартире, в пыльной постели, в комнате стоят четыре шатающихся стула, стол, пустой сервант, никому не нужные мольберты и три картины. Всего лишь три картины, это портреты Лунии, Жанны и… я даже не помню имени этого человека.

Как его зовут? Кто он такой?

Он приходил сюда и позировал, но теперь у меня провалы в памяти, боль пронизывает кости черепа и глаза, поэтому я все забываю. Кто этот человек? Я не помню его имени. Я написал это лицо, но оно мне ни о чем не говорит.

Три портрета – Лунии, Жанны и… а где остальные? Где все мои картины? У меня их украли! Надо всем об этом рассказать, надо закричать.

– Где мои картины? У меня все забрали, воры!

На полу валяются только пустые бутылки из-под вина. Все унесли, даже вино, – наверное, его украли вместе с картинами…

Теперь неверный путь – единственное, что мне остается, уже поздно выбирать другой. Поэтому я хочу вина.

– Я хочу выпить! Где вино?

Мне отвечают только соседи, которые теперь меня ненавидят:

– Перестань! Дай поспать.

Они надеются, что я тут же перестану и не буду их беспокоить.

– Я хочу мое вино!

– Уйди отсюда.

– Куда же мне уйти? Вы разве не видите, что я раздет?

На мне только пальто, старое пальто Эмануэле. Старое пальто моего брата.

– Мой брат – социалист! Вы знаете это?

– Замолчи!

– Он борется за лучший мир.

Мне становится смешно… Лучшего мира – не существует. Есть только худший мир – настоящий!

– Хватит, итальянец.

Итальянец. Для них я всегда был бесполезным итальянцем, как это пальто моего брата, которое неспособно защитить меня от холода в доме. Итальянцем, которого не пускают в гостиницы. Итальянцем – и к тому же евреем.

– Почему у вас столько неприязни к евреям? Вы разве не знаете, что у евреев и христиан – единый Бог?

– Замолчи!

– Бесполезные идиоты, невежды, вы доверяетесь божеству, которого даже не знаете. Я, по крайней мере, доверяюсь вину. Где мое вино?

Меня трясет от озноба, и это мне мешает удерживать равновесие. Я не могу идти – и потому ползу по полу в поисках бутылки. Надеюсь, что осталось хоть немного вина. Хотя бы немного, чтобы забыть о холоде и температуре, большего я не прошу. Я знаю, что бутылка под кроватью; хотя бы это я помню.

Я ползу по грязному полу, протягиваю руку, пол ледяной, я на что-то натыкаюсь и режу себе грудь. Это пустая заржавелая консервная банка из-под сардин, с острыми краями. Вижу, как из пораненного места на груди течет кровь. Рана похожа на рану Христа. Однако моя рана поверхностна – если бы она была глубже, все бы, наконец, закончилось. Но ничего не заканчивается.

Я кашляю. Кашель сопровождает мои секреты.

– Что вы обо мне знаете, о моих секретах?

– Итальянец, мы хотим спать!

– Вы ничего обо мне не знаете. У меня есть женщина, которую я люблю и которая любит меня, она родила мне дочь, ее зовут Джованна!

Джованна, где Джованна? Почему ее нет здесь, с ее отцом? Ее снова от меня спрятали!

– Где Джованна?

Гребаные моралисты. Маленькая Джованна не может видеть отца, потому что он болен. Девочку надо держать от него подальше. Нельзя допустить, чтобы она страдала от той же болезни. Любой, кто находится с ним рядом, может заразиться.

– Тáк вы говорите, верно? Где моя дочь? Отдайте мне вино, отдайте мне мою дочь. Збо! Джованна у тебя, да? Если ты продал мои картины, это еще не дает тебе права на мою малышку!

– Замолчи!

Леопольд, ты же знаешь, что мне плохо не из-за вина, меня убивает не туберкулез – а ненасытная жадность и безразличие. Твое – тоже. Супруги Зборовские так заботливы и внимательны к бедному Моди. Почему бы им так себя не вести? Они могут позволить себе жить в приличном доме, потому что продают картины Модильяни. Сколько ты на самом деле зарабатываешь? За своей благовоспитанностью ты скрываешь черную душу торговца.

– Ты знаешь, что мне осталось немного. Правда, Збо?

Ты терпеливо ждешь, как настоящий бизнесмен. Зачем продавать сейчас, если через пару дней можно заработать в несколько раз больше?

– Жанна! Где моя бедная Жанна?

– Замолчи! Хватит, итальянец!

Бедная, печальная, несчастная Жанна.

– Жанна! Вино закончилось! Уголь закончился!

Я уже целую неделю ем консервированные сардины. Только краски не закончились. Об этом Збо не забывает. Нельзя допустить ситуацию, когда у Моди появилось желание писать, а красок нет.

– Замолчи! Дай нам поспать!

– Вы только и делаете, что спите! Вам некуда спешить, как мне.

Если бы я мог спать, я бы занялся любовью с этой кроватью. Я бы ее обожал, целовал бы эти грязные простыни. Если бы у меня не было всех этих красок в голове, от которых я не сплю! Я только и думаю о Лондоне.

– У меня выставка! Персональная выставка в Лондоне!

– Перестань! Животное!

– Животное? Я – отец! Мою дочь зовут Джованна, у нее итальянское имя! Скоро у меня родится сын. Я заберу своих детей и увезу их в Ливорно к своей семье, на солнце. У меня будет упорядоченная и скучная жизнь. Мы будем дышать морским воздухом, и я выздоровею!

Но что это такое? Пятна, которые двигаются. Из этих стен сочится грязная вода, красная вода, на стенах кровь.

– Может быть, это ваша кровь? Скажите мне!

– Итальянец, мы сейчас вызовем жандармов!

– Кто из нас больше истекает кровью, вы или я?

Я слышу шум шагов, кто-то приближается.

– Амедео…

Любовь моя, Жанна, мать моих детей… Она вернулась, у нее в руке бутылка вина.

– Жанна, любовь моя, ты принесла вино?

Она уклоняется. Я знаю, что она делает это из любви. Из любви ко мне она принесла вино – и теперь по этой же причине хочет его забрать.

– Дай мне вина.

Она прячет бутылку за спиной и кладет свою ледяную руку мне на лоб.

– Ты весь горишь.

– Это просто твоя рука холодная. На улице морозно, да?

– У тебя жар.

– Дай мне вина.

– Температура слишком высокая.

– Сейчас она снизится.

Я беру бутылку из ее рук, энергично откупориваю… Я и не думал, что у меня столько сил. Она меня умоляет:

– Ложись в постель, у тебя очень высокая температура. Хватит пить!

Я падаю к ее ногам.

– Я, Модильяни, еврей, клянусь, что женюсь на Жанне Эбютерн и сделаю ее законной матерью моих детей! Скажи своим родителям, что они больше не должны нас ненавидеть, потому что я женюсь на тебе в церкви, любовь моя. Спасибо за вино.

Я обнимаю ее ноги, демонстрируя всю свою благодарность, затем снова пью, жадно, чтобы забыть свою боль.

– Пей потихоньку.

Я закашливаюсь, задыхаюсь и выплевываю вино на пол. Я чувствую боль в груди и в голове.

– Амедео, хватит!

– Ты видела эти стены? На них вода и кровь.

– Нет, Амедео…

– Посмотри!

– Ложись в постель.

– Нет, я хочу писать картины. Теперь, когда у меня есть вино, я хочу писать.

– Сейчас нет необходимости писать, ложись.

– Мне нужно написать картины для лондонской выставки.

– Нет, любовь моя, нет…

– Збо ждет.

– Успокойся, ложись, тебе нужно отдыхать. Выставка уже закончилась.

Я не понял ее слов; мне это кажется шуткой, игрой, оскорблением.

Я снова пью и кашляю, и не спускаю глаз с пятен, которые продолжают двигаться по стенам.

– Значит, я не могу никому доверять? Даже тебе?

– Что ты хочешь сказать?

– Выставка уже закончилась? Почему ты мне такое говоришь?

– Поверь мне.

– Я не помню этого. Это неправда… Если выставка уже закончилась, значит, Збо должен нам заплатить.

– Он уже заплатил.

– И где же деньги? Почему нет угля для печки?

– Амедео, деньги закончились.

– Неправда! Не было никакой выставки!

Я снова пью и задаюсь вопросом, почему она не боится этих пятен, которые двигаются и становятся все больше и краснее. Она не может не видеть их, они огромные.

Меня всегда мучила кровь, я всю жизнь контролировал и скрывал свою кровь.

Жанна ничего не видит; она что-то ищет в беспорядке этой комнаты. Здесь всегда сложно что-либо найти. Наконец, она находит то, что искала, и показывает мне вырезки из газет.

– Амедео, вот, послушай: «Работы Модильяни в стиле ню – отголоски итальянской живописи эпохи Возрождения, напоминающие Тициана и Джорджоне, где изображение по-новому раскрывает душу человека. Модильяни объединяет в себе талант всех итальянских мастеров». Видишь, выставка уже состоялась. Успокойся.

Она протягивает мне вырезки. Я читаю только заголовки. Она говорит правду. Эта правда для всех, кроме меня. Я ничего не помню.

– Они им понравились? Мои картины понравились в Лондоне?

– Да, любимый, понравились.

– Тициан, Джорджоне… Я ничего не помню.

– Это так. Поверь.

Я падаю на кровать, прижимая газетные вырезки к груди, но тут же замечаю, что и потолок покрывается пятнами крови.

– У меня что-то здесь, в голове… Мне холодно.

Она обнимает меня и пытается согреть своим телом. Я чувствую, как на меня давит ее упругий большой живот, внутри которого – мой сын. Я чувствую, как Жанна растирает меня ладонями, пытаясь согреть. Она говорит со мной так, как обычно разговаривают с детьми, чтобы отвлечь их от боли:

– Все наши друзья говорят, что скоро купят нам уголь. Мы зажжем камин, и ты согреешься.

– Нет! Уголь нам должен оплатить Зборовский. Сейчас, немедленно! Деньгами с продажи моих картин.

– Я с тобой, я тебя согрею.

– Почему ты не скажешь ему, чтобы он заплатил?

– Меня все попросили передать тебе привет: Ханка, Луния, Ортис де Сарате, Кислинг, Сутин… Все спрашивали о тебе, даже Пабло.

– Пикассо? Пикассо нет дела до меня, он-то живет в тепле.

– А еще я видела Утрилло.

– Мориса? Он жив?

– Конечно.

– Везет ему.

– Ему стало лучше. Он бросил пить.

– Это невозможно.

– Нет, он бросил, это все говорят.

– Скажи ему, чтобы пришел меня навестить, пока еще не поздно. И пусть принесет вино.

– Морис больше не пьет.

Она говорит мне это в укор, словно показывая мой слабый характер. Если даже Утрилло вылечился, только такой бесхарактерный идиот, как я, губит себя без борьбы.

– Это невозможно.

Я замечаю, что говорю с закрытыми глазами. Я боюсь их открыть, я не хочу видеть пятна крови. Жанна настойчиво продолжает рассказывать мне об Утрилло, словно он должен стать для меня примером выздоровления:

– Ему предложили выпить абсент, но он отказался, это все видели. С тех пор как он вышел из больницы, он больше не теряет рассудок.

– У него нет туберкулеза.

– Он снова взялся за живопись.

– Он проживет дольше меня. Кто бы мог подумать?

Никто бы и гроша не поставил на жизнь этого пьяницы. Я сам всегда думал, что переживу его. В отношении всего лишь одного человека я был оптимистично настроен, – но даже тут я ошибся. Я горько смеюсь.

– Збо удалось продать новую картину Мориса.

– А мои? Почему он не продает мои картины? Я тебе говорю, наш дорогой Збо решил подождать…

– Подождать чего?

– Ему выгодно приостановить продажи. Всем известно, что картины умершего художника мгновенно вырастают в цене.

– Перестань! Збо не такой.

– Бедная Жанна, ты не знаешь, как устроен мир… Збо, как и все, просто хочет заработать побольше.

– Неправда.

– Он просто выжидает! Осталось немного.

– Нет!

– Жанна, посмотри на меня… Как ты думаешь, сколько я еще протяну?

– Прошу тебя…

– Посмотри на меня!

– Я на тебя смотрю.

– Жанна, я не вижу тебя… Смотри на меня. Если я умру, пусть он тебе заплатит. Он должен отдать деньги тебе. Мои картины принадлежат тебе и нашим детям! Жанна, не дай себя обокрасть.

– Збо любит тебя.

– Тогда почему он ничего не продает?

– Не знаю.

– Он должен компенсировать свои затраты, но он чего-то ждет. Ты видела, какое у него пальто? С меховым воротником!

– Он готовит твою персональную выставку в галерее «Девамбез». Все уже готово.

– Меня там не будет, и он это знает.

Жанна падает на кровать; она не в силах слушать то, что я говорю. Я же хочу, чтобы она знала, что ей делать; я не оставлю свою семью без денег.

– Жанна, когда Збо будет выставляться в галерее «Девамбез», я уже умру. Значит, он продаст картины.

– Хватит! Ты не умрешь, понятно?

Она прокричала это металлическим голосом, полным отчаяния.

– Где Джованна?

– В доме Збо, с Ханкой, в тепле.

– В тепле и подальше от отца-туберкулезника.

– Ты хочешь, чтобы она была здесь?

– Да, хотя бы один раз, еще один раз.

– Ей хорошо у Збо.

– У него мои картины, моя дочь, теплый дом и меховой воротник.

– Леопольд договорился с врачом, скоро этот врач придет сюда. Он может направить тебя в санаторий.

– Зачем? Ты хочешь, чтобы они проткнули мне легкие? Хочешь, чтобы меня мучили врачи? Ты знаешь, что делают с такими, как я?

– Я люблю тебя. Послушай меня хотя бы раз.

– Я не хочу врачей! Они будут видеть во мне лишь обреченного на смерть.

– Позволь им себя вылечить.

– Дай мне вина. Я тебе покажу, как я лечусь.

– Нет. Ты уже выпил, хватит.

– Дай мне вина!

Я вынужден открыть глаза и встать. Комната полна крови, все вращается вокруг меня. Я смутно различаю бутылку вина. Жанна пытается отобрать ее у меня, я опираюсь на стул, он падает, я спотыкаюсь и падаю на стол. Я снова встаю, подхожу к Жанне и забираю бутылку из ее рук. Отпиваю. Вино вызывает приступ кашля. Я выплевываю вино и кровь. Я их хорошо различаю: кровь густая и липнет к рукам, а вино стекает. Я показываю Жанне свои руки.

– Видишь кровь? Она у меня и в голове. Это врач так сказал. У меня активна только часть мозга. Жанна, прошу тебя, останови эти пятна на стенах.

– Какие пятна? Любимый, там ничего нет.

Потолок двигается, вращается вместе с пятнами…

Я падаю на кровать, Жанна бросается ко мне.

– Амедео!

Ее голос далекий, как будто он доносится с улицы.

– Жанна… я не слышу… я не слышу твой голос…

– Я здесь, любимый… я здесь.

– Я тебя не вижу. Вся вселенная заключена в одном лице… в твоем.

…Я слышу, как ее шаги удаляются, хлопает входная дверь. Она ушла.

Любовь моя, она думает, что, если позовет на помощь, ситуация может измениться.

Бедная Жанна, она еще не поняла. Она отказывается сдаваться. Но только если мы сдадимся, закончится боль для нас обоих. Оставаться в живых означает бороться, но именно борьба и есть мой главный враг. Если, напротив, окончательно сдаться, наконец наступит покой.
Но есть нечто такое, что все еще связывает меня с этой кровью, которая стекает со стен и потолка. Это тайна, которая все еще заставляет меня любить жизнь. Кто-то идет попрощаться со мной, на стенах колышутся тени, они перемешиваются со стекающей кровью. Рядом со мной кто-то есть, и это не только тени, это живое и реальное присутствие. Кто-то хочет помочь мне понять и, возможно, сопроводить меня, держа за руку.

– Мама…

– Дедо.

– Мама, ты меня видишь?

– Да.

– Я не боюсь.

– Я знаю, Дедо, знаю.

– Я не боюсь даже смерти.

– Я это прекрасно знаю. Ты даже в детстве был храбрым.

Другой голос отделяется от крови.

– Я все время вижу тебя среди снега.

– Анна…

– Я здесь, Амедео.

– Ты всегда в моих снах.

– Я никогда не уходила.

Я слышу еще один голос.

– Амедео, ты против света, из-за солнца, которое светит в окно.

– Беатрис?

– Я здесь, чтобы выпить с тобой, пока ты меня пишешь. Предложи мне выпить.

Еще один голос, еще одна фигура.

– Я пришла, чтобы увидеть, как ты смеешься.

Как всегда.

– Кики? Это ты? Я больше не смеюсь.

– Почему?

– Разве вы не видите, как печально, когда умирает мечта?

– Дедо, мечты никогда не умирают.

– Это неправда, мама.

– Они не могут умереть, потому что они бестелесны. Мы привязаны к нашим мечтам, но потом мы должны отпустить их. А теперь – отдыхай. Закрой глаза и успокойся.

– Хорошо, мама.