Текст книги "Принц Модильяни"

Возвращение

– Амедео, я слишком устала, чтобы прямо сейчас возвращаться в Париж.

Пока я разговариваю с Жанной, Евдокия крутится вокруг нас, делая вид, что складывает пеленки пятимесячной Джованны, но на самом деле – подслушивая наш разговор.

– Тебе обязательно ехать?

– Збо хочет, чтобы я присутствовал при отборе и подготовке картин для отправки в Лондон.

– А он сам не может это сделать?

– Жанна, я даже не знаю, какие картины он продал, а что у него осталось… Пора взять контроль над тем, что происходит в моей жизни.

– Ты не доверяешь Збо?

– Жанна, я не знаю…

– После всего того, что он для нас сделал?..

– Любовь моя, после рождения Джованны я больше не хочу никому доверять.

Евдокия, со свойственной ей быстротой, уже все рассчитала:

– В городе еще не прекратились бомбардировки. Привезти Жанну и ребенка в Париж – неблагоразумно.

Ее лицемерие настолько очевидно, что я не могу это не отметить:

– Конечно! И прежде всего – потому, что все сразу узнают о рождении Джованны… – Я улыбаюсь, провоцируя ее. – Сплетни хуже бомбардировок.

– Возвращаться неблагоразумно в любом случае.

– Сколько вы еще собираетесь скрывать от мужа, что он стал дедушкой?

Ее не задевает мой сарказм; она преследуют только свои цели.

– Будет лучше, если Жанна останется здесь. Ей нужно время для восстановления после родов.

– Она родила несколько месяцев назад.

– Я не буду обсуждать эти вещи с мужчиной.

– Хорошо, сколько на это нужно времени?

– Мы это решим позже.

Я начинаю нервничать, и Жанна это сразу замечает.

– Амедео, перестань. Нет смысла это обсуждать сейчас.

Я открыто бросаю вызов Евдокии:

– Вернуться в Париж с ребенком – неприлично, это противоречит законам нравственности, так? Нам удалось скрыть беременность, а теперь мы вернемся с новорожденной?..

– Амедео, хватит, прошу тебя.

– Вам никто не мешает вернуться в Париж. Поезжайте один.

– Вам ведь не терпится остаться с вашей дочерью наедине, чтобы забить ей голову покаянием?

– Не я побуждаю ее к грехам.

– Действительно, в этом вопросе экспертом являюсь я.

Жанна пытается смягчить ситуацию:

– Амедео, ты можешь съездить в Париж и вернуться к нам…

– Жанна, ты правда не хочешь возвращаться в Париж?

Евдокия тут же отвечает вместо дочери:

– Роды были сложными, ей нужно восстановиться. Позже, возможно…

Я ее резко обрываю:

– Я разговариваю с вашей дочерью!

– Я тоже имею право высказаться.

– Вам нравится в Ницце, потому что вас тут никто не знает. Никаких сплетней, болтовни…

Евдокия не отвечает. Жанна берет меня за руку и бросает взгляд на мать, пытаясь внести ясность:

– Амедео, мы скоро вернемся в Париж, и я с гордостью покажусь всем вместе с тобой и Джованной. Они могут говорить и думать все, что хотят.

Я обращаюсь к ее матери.

– Интересно, насколько сложна жизнь лицемерки? С одной стороны – любящая мать, с другой – ненавидящая ханжа… Вас больше беспокоит то, что подумают люди, чем счастье вашей дочери.

– Жанна, попроси его прекратить.

– Кого вы больше обманываете? Вашего мужа? Прихожан в парижской церкви? Вашу дочь? Как, должно быть, утомительно – целыми днями притворяться… Как вы живете в этой тюрьме?

– Модильяни, имейте уважение! Вы разговариваете с женщиной, которая вам в матери годится.

– Нет, вы моложе моей матери и тем не менее кажетесь старше ее. Она превосходит вас по открытости мышления и чувству свободы, и по материнской любви – тоже. Уважение заслуживают не только возрастом.

– Мне жаль вашу мать: у нее такой сын… В вас нет ничего хорошего, вы больны и бедны, однако вы бесстыдно хотите выставить напоказ ваше отцовство.

– Ну вот, если вас спровоцировать, то открывается ваша истинная натура. Что бесстыдного в моем отцовстве?

– Вы называете меня лицемеркой, а сами все еще не назначили дату свадьбы и не зарегистрировали вашу дочь. Вы правда думаете, что вы лучше меня?

– Да, значительно.

– Жанна, ты ничего не скажешь в защиту своей матери?

– Мама, ты сама прекрасно защищаешься.

– Ты понимаешь, с кем ты связалась?

– Разумеется, и я довольна. Ты хочешь, чтобы я притворилась в раскаянии? Тебе станет от этого лучше? Я во всем согласна с Амедео. Мы вместе пришли к вам попросить благословение на брак, и нас никто не принуждал. Но в тот момент вас не интересовала свадьба – ни тебя, ни папу. Вы повернулись к нам спинами.

Славной женщине нечего ответить своей дочери.

– Я благодарю тебя за твою помощь сейчас и за то, что ты была рядом со мной в этот период, но не более того. И ни ты, ни отец, ни брат не заставите меня поступать согласно вашим прихотям, не заставите разлюбить отца моей дочери. Мне не в чем раскаиваться.

– Теперь уже конечно…

Я вижу, как лицо Жанны искажается.

– Теперь уже – что? Теперь у меня есть дочь, и я не могу вернуться назад? Ты это хочешь сказать? Ты права, мама: назад уже не вернуться…

– Этот человек не в состоянии заботиться о ребенке.

Первое, что мне попадается под руку, – это бутылка воды; я беру ее и разбиваю о стену, прямо рядом с дорогой Евдокией; она вздрагивает и прячется за дочь.

– Он сумасшедший, он опасен!

Я кричу ей в лицо:

– Синьора Эбютерн, настал момент раскаяния! Нельзя безнаказанно говорить все, что думаете. Ведь так учит ваша религия? Рано или поздно приходит час расплаты.

Жанна берет меня за руки.

– Хватит, Амедео. Прошу тебя.

– Твоя мать должна покаяться! Не нужно дожидаться мук ада, чтобы искупить лицемерие. Синьора Евдокия, не нужно умирать, чтобы быть наказанными, – иногда об этом заботится сама жизнь.

Праздник

Париж. Как же мне его не хватало!

Я в «Ротонде». Мои друзья узнали о том, что я стал отцом, и организовали праздник.

Мы уже немного навеселе, и все хотят разделить мое счастье по случаю новорожденной. Я дал горсть монет скрипачу, и он нас развлекает ритмичной музыкой, постукивая башмаками о дощатый пол в такт мелодии.

Есть две вещи, которые я не умею скрывать: опьянение, более частое, и счастье, более редкое. Сегодня обе вещи объединились.

Я вижу, как мелькают бутылки вина и бокалы в руках Пикассо, Зборовского, Макса Жакоба, Джино Северини, Мануэля Ортиса де Сарате, Диего Риверы, Константина Бранкузи и многих других. Немного поодаль сидит улыбающаяся Кики в компании Кокто и его друзей.

Я полон энергии, со мной давно такого не было; я счастлив праздновать рождение моей дочери и разделить вместе с приглашенными новый этап моей жизни. Я стою на столике и следую ритму скрипки, затем знаком прошу скрипача остановиться и повышаю голос, чтобы меня все услышали:

– Господа, вы все должны выпить вместе со мной! Для этого есть прекрасный повод.

– Джованна! – кричит Макс Жакоб.

– Сегодня вечером я решил, что это последняя пьянка в моей жизни.

Зал реагирует скептически. Слышится гул недоверия.

– Вы мне не верите?

– Нет, Моди, я тебе не верю! – выкрикивает Мануэль.

– Ну и зря, друг мой.

Я внезапно становлюсь серьезным. Все это замечают и замолкают.

– В доме пьяницы никогда нет спокойствия. А в моем доме теперь появилась малышка, которая должна расти в спокойствии.

Все это я произношу с бутылкой в руке; я пью прямо из горла. Макс ехидно уточняет:

– Значит, это не ты сейчас пьешь вино?

Все смеются. Я упорствую:

– Торжественно клянусь, что с завтрашнего дня я больше не притронусь к алкоголю! Я освобожусь от всех своих зависимостей – и от алкоголя, и от идеализма.

Друзья недоверчиво качают головами.

– А я ему верю, – поддерживает меня Пикассо. – Он пьян, а пьяный всегда говорит правду.

– Спасибо, Пабло. Ты правильно сказал.

– Но мы должны определиться, что такое правда.

– Скажи ты, Пабло.

– Правда для пьяного – это не то, что он думает.

– Нет? А что же тогда?

– Это то, что он представляет, когда мечтает.

Все смеются.

– Дорогой Пабло, я никогда не мог различить, когда я более глуп – в состоянии опьянения или когда трезвею. Но я уверен, что наша сегодняшняя пьянка поможет мне образумиться и положит конец моей глупости.

Кики подходит ко мне, шурша юбкой.

– Моди, ты слишком пьян… Завтра ты и не вспомнишь эти обещания.

– Я все вспомню. Ну и потом, я знаю, что вы мне напомните об этом, ведь правда?

Ответом на мой вопрос звучат аплодисменты. Кики поворачивается к нашей компании:

– Итак, если вы называете себя друзьями этого человека, вы должны будете набраться смелости, как это сделаю я, чтобы дать ему пинка под зад, если только он прикоснется к вину.

Снова аплодисменты. Я посылаю Кики воздушный поцелуй и поднимаю бокал.

– Я хочу выпить вместе с вами!

Все присутствующие поднимают бокалы, стаканы и даже бутылки.

– За мою итальянскую малышку – за Джованну!

Все отвечают хором:

– За Джованну!

– Стать отцом несложно, это может сделать любой идиот, даже я. Но хороший отец отличается тем, что может изменить свою судьбу.

Все смеются. Я выпиваю, продолжая стоять на столе; меня шатает.

– Неудача всегда меня поджидала на пути, который я выбирал, чтобы ее избежать, – но с этого дня все изменится. Любой путь будет правильным. Бог, или кто там за него, часто сводит нас не с теми людьми, но потом – когда, наконец, мы встречаем подходящего человека, – мы должны понимать важность этого.

Слышатся голоса из зала:

– Молодец!

– Правильно!

Я продолжаю:

– С этого момента единственно верными словами станут «любовь» и «долг».

Затем я пью еще и повторяю, уже гораздо менее связно:

– Любовь и долг…

Я останавливаюсь, собираюсь с силами. Все вокруг меня кружится.

– Кстати, о долге… Я хочу сказать пару слов о наших солдатах на фронте. Мы здесь пьем ради веселья. Но и солдаты тоже пьют.

Столик, на котором я стою, слегка пошатывается.

– Им тоже дают выпить. Все вы знаете, что алкоголь вселяет мужество и снимает страх. Поэтому я и пью.

Меня шатает, я не знаю, смогу ли продолжать говорить. Публика стала серьезной и слушает меня внимательно. Я по очереди смотрю в глаза своим друзьям.

– Войска, у которых в распоряжении будет больше вина, чтобы напоить солдат и послать их на гибель, выиграют войну.

Все молчат. Я теряю смысл своей речи, но продолжаю:

– Я хочу сказать тем из вас, кто не верит мне, что…

Я делаю паузу, пытаясь сосредоточиться.

– Алкоголь – причина многих преступлений. Не только на войне. Многие их совершают даже трезвыми. Трезвыми… совершаются самые тяжкие преступления…

Я прерываюсь, не в силах продолжить; я потерял нить рассуждений и не помню, о чем я говорил.

– Я вам клянусь, что…

Кажется, будто столик начинает вибрировать, – но на самом деле это мои ноги трясутся. Стены, лица, светильники вращаются вокруг меня. Мои ноги подкашиваются, и я лечу на пол.

Я чувствую очень сильную боль – сначала во всем теле, а потом и в голове. Наступает молчание, свет и голоса исчезли. Больше ничего нет, и меня тоже.

Свет

Если это смерть, то она не так уж плоха. Эти свет и тепло, которые меня окружают, очень приятны. Я не понимаю, где нахожусь. Я ничего не вижу, не различаю деталей. Я открываю глаза (а может быть, они мне только кажутся открытыми), но не понимаю, где я. Я вижу только свет. Я могу ожидать чего угодно – жизни, смерти…

Лучи солнца, которые проникают в окно сбоку от кровати, напоминают мне место, где я уже бывал. Свет слепит мне глаза в точности как в прошлый раз. Белые стены, белый потолок… Напротив меня сидит Леопольд Зборовский и улыбается мне.

– Я умер?

– Нет.

– У меня болит все тело.

– Я тебе верю.

– Что за плохие новости ты хочешь мне рассказать?

– Сначала я тебе хочу рассказать хорошие. Готов?

Я подаю знак согласия.

– Осенний салон и лондонская галерея Hill взяли твои картины.

– Ты шутишь?

– Вовсе нет. Я думаю, что удача поворачивается к тебе лицом.

– Збо, не говори мне этого.

– Нет, я буду говорить. Амедео, не будь суеверным. Когда-нибудь тебя признают одним из самых значительных художников этого века. Я всегда был в этом уверен.

– Збо, не говори глупостей… Век еще только начался.

Он громко смеется. Мне же не до смеха.

– А теперь скажи мне плохие новости.

– У меня нет плохих новостей.

– Врешь.

– Ситуация не изменилась, вот и все. Твое состояние не ухудшилось. Можно сказать, что и не улучшилось. Но я верю в лучшее, поскольку ты передо мной и перед десятками свидетелей поклялся изменить свои привычки. Помнишь?

– Смутно.

– Будет лучше, если ты сдержишь свое обещание.

– Что говорит врач?

– Он говорит, что до возвращения Жанны ты переедешь ко мне и будешь хорошо питаться, высыпаться и писать картины.

– Я не думаю, что врач это сказал.

– Напротив, именно это он и сказал. Амедео, ты должен написать новые картины. Я убежден, что после выставки в Лондоне все будут говорить о тебе. Нужно подготовиться.

– Хорошо, Збо. Я сделаю все, что ты захочешь, но скажи мне правду.

– Я тебе сказал правду. Конечно, туберкулез не улетучился. Ты должен избегать неправильного образа жизни. Ты все это и сам знаешь.

– Збо, поклянись мне.

– В чем?

– Если тебе скажут, что я скоро умру, не говори мне ничего. Хорошо?

– Ты болван, ты это знаешь?

– Именно поэтому я и прошу тебя не говорить мне: потому что я болван и поверю тебе.

Луния

– Амедео, у тебя есть вести от Жанны?

– Она чувствует себя намного лучше.

– Когда ты к ней вернешься?

– Я не думаю возвращаться в Ниццу… Она сама приедет сюда. Збо заставляет меня много работать.

– Поверь, я как никто это знаю.

Я терпеливо ей улыбаюсь.

– Ты устала? Хочешь немного отдохнуть?

– Я хочу пить.

Я откладываю кисти, наливаю ей в стакан лимонад, приготовленный Ханкой, и смотрю, как она осторожно пьет маленькими глотками. Я пишу ее портреты, она любезно согласилась позировать мне – практически беспрерывно. Мы постоянно находимся в компании друг друга.

– У тебя есть вести с фронта?

– Амедео, я перестала ждать.

Мы замолкаем. Я бы хотел, чтобы это было воспринято не как замешательство с моей стороны, а, наоборот, как форма уважения.

Луния Чеховская давно живет в доме Зборовских – с тех пор как ее муж Казимир отправился на фронт. Отсутствие новостей – как плохих, так и хороших – обычно означает, что родных людей постигла участь пропавших без вести; это касается как ее мужа, так и моего друга Поля Александра.

Так мы и проводим время: я – за мольбертом, она – позируя на стуле.

– Я лишена возможности прийти на могилу мужа, чтобы почтить его память, – но я многому учусь благодаря этой боли. Поначалу я была измучена страданиями и ждала, что мне станет лучше. Теперь я поняла, что нет определенного срока, чтобы справиться с этим. Важно продолжать любить, даже свою боль.

Пока она говорит, на какое-то время в моих глазах происходит смена образов – вместо Лунии я вижу Жанну. Я представляю себе ее в подобной ситуации.

– Я пока еще не поняла, какой должна быть правильная реакция на горе. Возможно, нет другого выхода, кроме как продолжать жить. Поначалу мне было очень плохо, меня рвало, я не могла дышать, я падала в обморок. Теперь я поняла, что со мной осталась своего рода аура моего мужа, которая постоянно наполняет меня воспоминаниями. Иногда я разговариваю с ним, как будто он жив.

Я слушаю ее молча, потому что ее слова не нуждаются в банальных комментариях.

– Я почувствовала, что Казимир мертв, когда сидела на скамейке в Люксембургском саду. Я была одна, на улице было тепло и ясно, светило солнце, мне было хорошо. Вокруг меня все сияло. Внезапно я почувствовала острую боль из-за конфликта между красотой и гармонией, в которые я была погружена, и войной. Словно удар в сердце. Я остро почувствовала свое одиночество и чудовищную, коллективную боль войны. Мне больше не было необходимости ждать вестей. Я уже знала. Казимир мертв.

Во время моего прошлого пребывания в этом доме Луния подружилась с Жанной, и между ними возникло чувство солидарности. Они обе – мягкие, глубокие; познакомившись, они научились ценить и уважать друг друга. Луния всегда отзывается о Жанне как об умной девушке, измученной глупыми, невежественными родителями, которые неверно истолковывают христианство.

– Жанна – боец, с великим чувством справедливости. Не переживай, она справится со своими матерью и отцом.

Я уже понял намерение Лунии – все время ставить между нами Жанну. Те близкие отношения, которые возникли между нами в этот период, отличаются чем-то, что не подобает мужчине, только что ставшим отцом, и только что овдовевшей женщине. Эмоциональная дистанция, которую мы с Лунией сохраняем, – это не морализм, а скорее защита взаимных чувств радости и боли. Однако я чувствую, что меня привлекает Луния и та близость, которая между нами установилась. Для нее это тоже так. И она настолько откровенна, что признает это.

– Амедео, меня пугают эти сеансы позирования. Ты пишешь – и смотришь на меня особым образом, это ненормально.

– Правда?

– Не удивляйся тому, что я тебе говорю; я знаю, что ты так поступаешь ненамеренно. Но это происходит внутри меня, независимо от моего желания.

– Поясни?

– Ты смотришь на меня – и пишешь. Результат на холсте – это трансформация моего образа, это то, что ты видишь во мне.

– Конечно.

– Но это не так. Ты видишь во мне что-то такое, чего не было бы без твоего присутствия. Понимаешь? Ты видишь меня такой, какая я есть, потому что именно ты пишешь меня.

– Ты хочешь сказать, что ты – это не ты, когда я тебя пишу?

– Не совсем. Скорее, я на твоем холсте – намного больше того, чем являюсь на самом деле. Твое присутствие усиливает мои черты.

– Полагаю, это комплимент.

– Да, к сожалению.

Больше нечего добавить. Я просто смущен этой откровенностью.

Луния – очень деликатная. Она способна меня успокоить и придать моим дням безмятежность.

Я провожу с ней большую часть своего времени и не желаю ничего другого. По вечерам мы посвящаем несколько часов общению со Збо и Ханкой, а утром снова приступаем к работе.

Эти сеансы позирования постепенно превратились в поток размышлений без цензуры. Мы обнажаем свои души, даже ни разу не прикоснувшись друг к другу. Луния – прекрасна, и я уверен, что она очень эротична, но я не вправе заходить так далеко. Меня сдерживает чувство уважения, которое я питаю к Жанне, к горю Лунии и к дружбе между Жанной и Лунией. Мысль о подобных отношениях сковывает двойной запрет: это предательство и любви и дружбы.

– Ты изменял Жанне?

– Мы не так долго вместе.

Она смеется.

– Этот ответ означает, что изменять разрешено только после определенного периода времени?

– Не разрешено, конечно. Но нами движет интерес или любовь к человеку – и если человек, с которым мы вместе, в достаточной степени вызывает в нас интерес и любовь, то другой человек не сможет вызвать в нас те же чувства.

Она смеется.

– Ты врешь.

– Почему?

– Потому что это не так, и ты это знаешь.

– Тогда объясни мне, как это.

– Питать интерес и любовь к одному человеку не мешает испытывать те же чувства к другому.

Это утверждение Лунии меня ошеломляет. Я не думал, что она настолько свободно мыслит.

– А теперь я задам тебе тот же вопрос: ты изменяла мужу?

– Нет, ни разу.

Она ответила мгновенно, без единого колебания.

– Однако наша совместная жизнь прервалась. Я не знаю, что произошло бы дальше. Но пока мы были вместе, я никогда не желала других мужчин.

– Я тебе верю.

– Я надеюсь. Амедео, я бы никогда не соврала тебе. Наша связь сильна именно потому, что нам удается быть искренними.

Я ей улыбаюсь. Я понимаю весь подтекст в ее словах.

– Какие сильные отличия между мужским и женским полом, правда?

– Я не знаю, Луния.

– Ты должен попробовать встать на мое место. Ты бы многое понял о женской душе.

– Я ее интуитивно чувствую.

– Да. Я знаю: иногда интуиция сильнее понимания. Значит, если ты чувствуешь, чем наполнено мое сердце, то знаешь, что было бы очень легко сдаться, как думаешь? Мы с тобой одни дома, часто подолгу. Ханка с Леопольдом заняты. Ничто нам не мешает быть более…

– Приземленными?

– Именно.

– Ничто нам не мешает. Это правда.

– Однако мы не позволяем себе ничего более этих разговоров, в то время как ты меня пишешь, словно я обнажена.

– Это уже много.

– Да, Амедео, ты прав. Это уже много.

Иногда она просит меня сделать паузу и предлагает пройтись по улице. Думаю, что она это делает, потому что знает, что прогулки полезны для моего здоровья. Мы говорим обо всем на свете, даже об обыденных вещах. Затем возвращаемся и продолжаем заниматься живописью.

Когда я ее пишу, она раскрывается, преображается под влиянием какого-то необъяснимого возбуждения. Она продолжает утверждать, что именно в эти моменты становится самой собой.

– Амедео, сколько у тебя секретов?

– С чего вдруг такой вопрос?

– Я хочу увидеть, какого уровня откровенности мы достигли.

Я в некотором затруднении.

– Можешь не рассказывать мне о своей распутной жизни, она у всех на устах.

– Я не веду распутную жизнь.

– Конечно, я знаю. Репутация человека формируется на основе сплетен, которые часто преувеличены.

– В эти годы, что я живу в Париже, я не сделал ничего такого, чего не делают другие.

Молчание. Я не знаю, как продолжить.

– Расскажи мне свой главный секрет. Покажи, что между нами есть доверие.

Я лишь смущенно улыбаюсь. Она принимает соблазнительную позу и настаивает:

– Амедео, ну расскажи мне о своем секрете…

– Я не могу.

– Ты фантазер.

– Что ты хочешь сказать?

– Ты фантазер, если считаешь, что это действительно секрет. Туберкулез невозможно долго скрывать. Особенно в те периоды, когда состояние ухудшается.

Кисть падает на пол, я вытираю руки тряпкой и опираюсь на спинку стула.

– Я видела больных туберкулезом и знаю, как протекает болезнь. Я знаю, что можно долго хорошо себя чувствовать и даже казаться выздоровевшим, а потом случается рецидив.

– Почему ты мне об этом говоришь?

– А почему я не могу этого сделать? Знаешь, душу губят ненужные вещи.

– И что же, в твоем понимании, «ненужное»?

– Например, секреты.

– Тебе рассказал Збо?

– Нет, Амедео, подумай. Леопольд и Ханка помогли тебе, Збо делает на тебя ставку. Тебе кажется разумным, если бы он стал всем рассказывать, что у тебя туберкулез?

– Нет.

– Ему выгодно, чтобы у Модильяни была долгая карьера и чтобы все знали, что ты в состоянии писать еще многие годы. Я с самого начала поняла, что ты болен, но не хочешь, чтобы другие об этом знали. Настолько, что ничего не сказал Збо и, самое главное, не сказал даже Жанне. Почему?

– Я не хочу об этом говорить.

– Ты отказываешься от болезни, отрицаешь ее очевидность.

– Я всегда это делал.

– С каких пор?

– С самого детства.

Теперь она смотрит на меня с бесконечной нежностью, на ее устах появляется едва заметная улыбка. У нее мягкий, понимающий взгляд.

– Амедео, ты все еще тот ребенок, я вижу это в твоих глазах. Все эти рассказы о твоей распутной жизни в чем-то верны только потому, что тому ребенку было необходимо замаскировать скверными привычками болезнь. Я знаю, что ты пьешь, только когда ты тревожен или плохо себя чувствуешь. Ты не нуждаешься в алкоголе и наркотиках, чтобы творить. Я никогда не видела, чтобы ты писал картины пьяным. Ты не порочен, тебе просто нужно обезболивающее…

Я смотрю на нее с улыбкой, затем беру карандаш и пишу на обороте листа с наброском ее портрета, и протягиваю ей листок.

«Жизнь – это дар: от немногих – многим, от тех, у кого он есть и кто знает, что это, – тем, кто его не имеет и не знает».

Я беру чистый холст и закрепляю его на мольберте. Луния сидит на стуле, она готова позировать. Мы некоторое время смотрим друг на друга, потом она встает и, не отрывая взгляда от моих глаз, начинает медленно раздеваться. Я не понимаю, что она хочет сделать и как далеко зайти. Я чувствую себя похищенным – и обнаженным, еще больше, чем она. Луния раздевается, а мне становится стыдно, словно это моя нагота. Со мной такого никогда не случалось, ни с одной женщиной. Ее красивая белая кожа практически сияет, ее формы – желанны, ее грудь – полная и упругая, ноги – тонкие и стройные, все в ней – чувственное и мягкое. Однако я остаюсь неподвижен. Я не понимаю, предлагает ли она мне себя или хочет мне что-то показать. Наконец, она полностью обнажена и улыбается мне. Повисает долгое молчание, чувственное и интригующее. Сейчас я уже не думаю, что она хочет заняться со мной любовью, не думаю, что она на самом деле этого желает. Это – символичный жест, сильный и полный изящества. Мы в двух шагах друг от друга, но нас разделяет необъяснимая бездна.

– Амедео, это то, что могло произойти, то, что мы могли бы сделать, – но не захотели. Я тебе это просто показываю.

– Я знаю.

Мне ничего не остается, кроме как выйти из комнаты, закрыв за собой дверь.