Текст книги "Принц Модильяни"

Свечи и много дров

Я собрал все: ящики для фруктов, дрова, сломанные стулья, отвалившиеся створки шкафа, куски забора.

Расставив головы в круг по центру двора, на каждую я поместил свечи, а в середине этой идеальной окружности соорудил костер.

Постепенно внутренний дворик «Дельты» наполняется оранжевым светом огня. Огромный, первобытный и очищающий костер. Жильцы выглядывают из окон, изумленные моим представлением. Постепенно один за другим они спускаются во двор.

Вскоре все сдержанно и в полной тишине сидят вокруг моих статуй, освещенных костром. Кто-то из жильцов «Дельты», музыкант, начал играть на аккордеоне: трогательно, медленно, чувственно.

Ко мне подходит Бранкузи. Он замечает, что я изнурен, разбит, весь грязный и вспотевший.

– Модильяни, ты сумасшедший. Удивительный сумасшедший.

– Тебе нравится?

– Это впечатляюще. Посмотри: люди сидят на земле, обнимаются, держатся за руки, они даже покрывала с собой принесли, чтобы поучаствовать в твоей безумной затее… Как ты перетащил сюда все эти скульптуры?

– С трудом.

– Ты мог бы позвать меня…

– Нет, я непременно должен был сделать это сам.

Бранкузи качает головой.

– Я начинаю понимать тебя, Модильяни. Тот факт, что Поль Александр заполнил холл твоими картинами и рисунками, тебя разозлил, да?

– Нет, напротив: я благодарен ему за все. Просто мне жаль, что никто не признает меня еще и скульптором.

– Наберись терпения. Почему ты так торопишься, Амедео?

– Потому что жизнь коротка.

– Никому неизвестна продолжительность жизни. Это знает только Бог.

– Какой Бог?

– Всеобщий Бог. Он не меняется от того, что Ему молятся разные люди и называют Его разными именами. Я тебе уже говорил это.

– Да, конечно.

– Твоя жизнь будет такой, как хочет Он, а не как ты себе ее представляешь.

– Но, может, Он уже что-то решил относительно меня?

Бранкузи от души смеется в свою необъятную бороду.

– Ты думаешь, что выманил у Него информацию?

– Скажем так, Он дал мне некоторый прогноз.

– Тогда ты один из немногих счастливцев.

– Я не сказал, что прогноз – позитивный.

– Неважно. У тебя в любом случае есть преимущество, потому что ты знаешь то, чего не знают другие.

Эту фразу Бранкузи нельзя недооценивать.

– Амедео, наслаждайся жизнью. Послушай, какая волнующая музыка… Кажется, что она специально написана для твоих статуй и твоего костра.

Он улыбается и кладет руку мне на плечо. Он часто так делает, это его способ проявить дружеское участие. Этот человек, такой здоровый и сильный, таким образом передает мне упорство и часть своей энергии.

Некоторые жильцы подходят к костру и бросают в него деревяшки, ветки, ящики. Все по-своему хотят внести свой вклад в продление этого момента, этого зрелища, в котором, очевидно, есть нечто магическое и для них тоже.

– Амедео, это настоящая алхимия. Никто не хочет, чтобы костер потух, видишь?

За пламенем костра, который разгорается с новой силой, я вижу Поля Александра; он наблюдает за мной и улыбается. Поль медленно обходит статуи и костер, подходит к нам и садится на землю рядом со мной и Бранкузи. Какое-то время мы сидим молча и смотрим на костер и статуи.

– Амедео, это очень красиво.

– Тебе правда нравится?

– Костер, свечи на каждой из твоих скульптур – это создает эффект первобытного храма.

– Я именно это ощущение и хотел передать.

– Амедео, знаешь, что мне в тебе нравится? Ты не поддаешься влиянию, тебя нельзя убедить жить запланированной жизнью. Ты можешь быть богатым, бедным, знаменитым, неизвестным, но я уверен, что ты всегда будешь самим собой.

Константин посмеивается и согласно кивает.

– Это хорошо или плохо?

– Амедео, ты многое не рассказываешь и держишь в себе, и я достаточно умен, чтобы это заметить. Однако то, что ты непрерывно транслируешь, – это любовь к жизни. Ты как цветок, привлекающий насекомых своим ярким цветом, чтобы воспроизводить и рассеивать по миру другие цветы.

– Поль, никто никогда не говорил мне ничего подобного…

– Тогда запомни это, потому что люди не привыкли говорить подобные слащавые сентиментальности.

Мы сидим молча и слушаем звуки аккордеона, смотрим на магию огня, рисующего на стенах «Дельты» тени моих статуй в движении, между тем как люди продолжают подкидывать дрова в костер.

Поль вынимает из кармана жилета серебряную коробочку, открывает крышку, и я замечаю содержимое – несколько шариков гашиша. Он меня угощает, я беру один шарик и кладу в рот.

Народу во дворе становится все больше. Появляются новые люди и подходят ближе, чтобы посмотреть на костер, статуи и послушать музыку. Кто-то достает скрипку и начинает аккомпанировать аккордеону, импровизируя и немного диссонируя. Среди многих лиц я узнаю Макса Жакоба, Мануэля, Джино, Кислинга, Сюзанну Валадон с Уттероми, наконец Пикассо, под руку с женщиной, которую я не знаю. Я смутно различаю Мориса рядом с костром, но он тут же исчезает, словно расплавленный воск свечи. Я вижу компанию девушек, которые танцуют, держась за руки; две из них целуются и ласкают друг друга со счастливыми и влюбленными лицами. Мне легко, спокойно, и я горжусь тем, что все это происходит благодаря моему костру и моей идее. Гашиш постепенно действует и снимает мою усталость.

– Завтра отец придет позировать, – Поль напоминает о моих обязательствах. – Тебе что-то понадобится?

– Бутылка вина и два бокала.

Все кажется таким легким и простым для понимания, потому что вокруг нас витает невероятная легкость, и внутри нас – тоже. Люди просто хотят побыть вместе ради удовольствия, без какого-либо интереса или корыстных соображений, только лишь по зову сердца.

Футуризм

– Амедео, ты понимаешь? Мы – авангард, передовой отряд цивилизованного мира.

– Тебе не кажется, что ты преувеличиваешь?

– Нет. Мы хотим охватить все виды искусства: живопись, скульптуру, литературу, музыку, поэзию, театр, танец, архитектуру, кинематограф, фотографию. Все должно принадлежать нам.

– Принадлежать? Джино, у тебя мания величия.

– Мы готовим манифест, который представим всему миру.

– Всему миру? Да у тебя точно мания величия! Это тот тип, с которым ты общаешься, так на тебя влияет?

– Этот тип, как ты его называешь, – провидец. Он видит за пределами реального. Он идет дальше.

– Как его зовут?

– Я тебе уже говорил, Филиппо Томмазо Маринетти.

– И чем занимается этот твой Маринетти?

– Он поэт, писатель, драматург…

– Я не читал его.

– Он друг Сема Бенелли. Его тоже не знаешь?

– Я слышал что-то о нем, но не помню.

– На этом собрании будут практически все, кроме Маринетти: будут Брак, Грис, Аполлинер, Пикассо…

– Пикассо плевать на твой футуризм, Джино, поверь.

– Неправда.

– Он придумал кубизм, ему нет никакого дела до течения, которое основал не он.

– Но футуризм – это нечто большее, он включает в себя и кубизм.

– Пикассо вас всех пошлет. И будет прав. Художественное течение, которое включает в себя другие? Никогда не слышал ничего подобного.

– Для всех найдется место, и для фовистов тоже.

– Джино, ты не в себе. Фовисты и кубисты черпают вдохновение в примитивизме, а ты их хочешь провозгласить футуристами. Это противоречие. Кто из наших будет на этом собрании?

– Все. Макс Жакоб, Мануэль Ортис де Сарате, Кислинг…

– Видишь? Если придут все, это все равно что не придет никто.

– Почему?

– Им любопытно, вот и все. Они придут на собрание, но это не означает, что они присоединятся.

– Я все же надеюсь.

Мы переходим дорогу и оказываемся в квартале Монпарнас.

– Послушай, Амедео, футуризм будет представлен здесь, в Париже.

– Когда?

– Я еще не знаю, мы должны все хорошо организовать. Но я тебе хочу сказать, что это движение родилось в Италии. Ты не можешь оставаться безучастным.

– С кем ты общаешься из итальянцев?

– Со всеми. С Боччони, Баллой, Карра…

– А с Гильей?

– А это кто?

– Оскар Гилья.

– Оскар Гилья?

– В Италии он сейчас самый интересный художник. Ты его не знаешь?

– Правда? Я не знаю, кто он такой.

– Видишь? Выходит, не со всеми общаешься.

– Кто этот Гилья? Как я могу его найти?

– Он из Ливорно, как и я. Мануэль с ним знаком.

– Дай мне его адрес.

– Хорошо, дам.

Джино разочарован.

– Я не понимаю твою враждебность.

– Я не враждебен. Просто я не верю в абсолютные провозглашения, и ты это знаешь.

– Но как я могу себя называть?

– Джино, ты это у меня спрашиваешь? Я не знаю, это ты скажи мне.

– Попробуй.

– Кубист?

– Кубист-футурист.

– Великолепно. Кубист, футурист, ерундист…

– Ты всегда шутишь.

– А что, я должен воспринимать тебя всерьез?

– Очень даже всерьез.

– Тогда я на полном серьезе тебе скажу, что я не кубист, не футурист и не фовист. Я никто. Я – Модильяни.

– Да, ты все время это повторяешь.

– А скажи-ка, нет ли каких-либо преимуществ в принадлежности к этим течениям?

– Амедео, прошу тебя…

– Пойми, организованная группа людей всегда пытается извлечь выгоду.

– Что ты хочешь сказать?

– Что группа влияет на критиков, продавцов картин, общественное мнение, создает престиж, помогает зарабатывать деньги… В общем, возможно, что ваш футуризм необходим всего лишь для оказания давления.

– Амедео, ты просто ненормальный. Чего ты хочешь добиться своей критикой? Быть всегда одиноким?

– Джино, я и так одинокий… Не то чтобы я хочу им быть… Я такой есть. Это разные вещи.

Приступ

– Друзья, мы двигаемся так же быстро, как прогресс, наука, индустрия и техника. Человечество переживает глубокие изменения, и мы уверены в лучезарном великолепии будущего. В Италии мы активно пропагандируем и разъясняем наши идеи, и первый вариант манифеста футуризма уже опубликован в газетах Неаполя, Болоньи и Мантуи. Мы намерены основать футуристическое движение непосредственно в Париже. Для этого мы должны подготовить почву. Но мы должны действовать быстро.

Быстро. Я узнал, что этот Маринетти так маниакально любит скорость, что вылетел с дороги на своей машине в окрестностях Милана. Его вытащили из канавы вместе с его «Изоттой Фраскини»[29]29
  «Изотта Фраскини» – существовавшая в 1900–1949 годах итальянская компания, чьей визитной карточкой стали легковые автомобили представительского класса.


[Закрыть]. Не очень-то хорошая реклама его движения. Тем не менее он приятный, и я слушаю его с удовольствием; во многом еще и потому, что в кафе, где организовано собрание, угощают вином в неограниченном количестве и пирожными. Я слушаю его и пью вино.

– Мы будем воспевать огромные толпы, возбужденные работой, удовольствием и бунтом; мы будем воспевать революции; мы будем воспевать дрожь и ночной жар арсеналов, верфей и железнодорожных вокзалов…

То, что я слышу, не вызывает у меня никаких эмоций. Возможно, это оттого, что благодаря вину я чувствую себя очень расслабленным – и совершенно не хочу оказаться среди шумных станков. Этот Маринетти – человек хитрый, полный жизни и энтузиазма, но он не говорит ничего такого, что могло бы меня возбудить. Я смотрю по сторонам. У всех довольно скучающие лица, кроме Северини, Боччони и Баллы. Мануэль слушает рассеянно, он погружен в себя. Макс Жакоб, как я уже понял, все время равняется на позицию Пикассо, питая к нему безграничное благоговение, – Пикассо же слушает Маринетти с немного мрачной улыбкой.

– Искусство нуждается в колебании и синтетическом представлении движения. Мы хотим позаимствовать принципы наших друзей-кубистов и не игнорируем декомпозицию формы.

Маринетти бросает на Пикассо понимающий взгляд – и я не могу не заметить его легкую зависимость, практически потребность быть признанным и одобренным Пабло, который делает вид, что не замечает этот призыв.

– Однако мы хотим пойти дальше и показать предмет в быстром и агрессивном движении. Никакое произведение, лишенное агрессивного характера, не может быть шедевром.

Я уже выпил несколько бокалов вина и наливаю себе очередной. Его слова наводят на меня скуку, веки Пабло тоже опускаются. Неправильно априори, не вникнув, отклонять идеи других, но в случае с футуризмом я точно чувствую себя посторонним. Однако вино меня успокаивает.

– Восхищаться в наши дни античной картиной – это значит поместить нашу восприимчивость в погребальную урну вместо того, чтобы проецировать ее в будущее. Великолепие мира обогатилось новой красотой – красотой скорости.

Но если этот Маринетти так любит скорость и динамичность, почему я тогда все больше хочу спать от его слов?

– Мы намерены воспеть агрессивное действие, лихорадочную бессонницу.

Бессонницу?

– Бег гонщика, смертельный прыжок, удар кулаком и пощечину.

В этот момент я ощущаю нечто похожее на удар кулаком; мгновенно все становится темным, черным, погружается во мрак.

– Амедео, Амедео…

Я слышу далекий голос.

– Амедео, проснись.

Я открываю глаза. Джино Северини наклонился ко мне, положил руку на плечо и слегка меня трясет.

– Амедео, черт возьми, ты спишь!

– Что?

– Ты спал.

Я оглядываюсь вокруг и вижу, что монолог Маринетти завершился, все уже встали со своих мест, разговаривают и пьют вино. На меня никто не обращает особого внимания, и я не думаю, что кто-то заметил, как я спал.

– Я в самом деле спал?

Джино нервничает.

– Ты даже храпел!

– Серьезно? Мне жаль.

– Ты ставишь меня в неловкое положение…

Я не могу сдержать смех.

– Джино, ты представитель богемы, который нарушает все правила. И что? Теперь ты беспокоишься, что я тебя ставлю в неловкое положение?

– Правила нарушаются, когда мы совершаем что-то революционное. А не во время сна.

– Ох, ты так достал, что я точно не стану футуристом.

– Пойдем, познакомлю тебя с Маринетти.

– Это необходимо?

– Ты ел и пил за его счет, теперь ты должен с ним познакомиться.

– Какой же ты буржуазный.

– Амедео, ты пьян. Ты знаешь это?

– Думаю, что да. Немного.

– Вставай, пойдем.

Я встаю, опираясь на стул, – а тот, к несчастью, шаркает по деревянному полу и производит ужасающий и очень громкий звук. Все резко оборачиваются.

– Пардон… – Я улыбаюсь.

Не знаю почему, но, глядя на них, выстроившихся в ряд, меня пробивает на смех. Даже не просто смех – а удушливые смешки вперемешку с фырканьем. Маринетти и его гости смотрят на меня обеспокоенно.

– Извините, господа… изви… ните…

Никто даже не улыбается. Я же заливаюсь смехом.

– Просто после разговоров о шуме моторов, машин, фабрик, войны… я не думал, что вы испугаетесь из-за… пустяка, из-за стула… это всего лишь стул.

Я продолжаю смеяться. Все смотрят на меня с недоверием.

– Простите, что я смеюсь. Здесь, во Франции, это называют fou rire[30]30
  Безудержный смех (фр.).


[Закрыть]. Неконтролируемый приступ смеха. В Италии мы это называем смешинкой… такое бывает у детей…

Я беру себя в руки и пытаюсь сказать что-то серьезное.

– Я веду себя инфантильно… извините.

– Дети тоже любят искусство. В самом деле, они постоянно рисуют. Рисование – это единственная школьная дисциплина, воспринимаемая как игра. Амедео, разве это не так?

– Да, Пабло, это так.

– Чудесно увидеть, что кто-то смеется таким образом. В Испании мы это называем risitas[31]31
  Смешки (исп.).


[Закрыть].

К разговору подключается Мануэль, он обращается к Пикассо по-испански:

– A mi también me gusta la risa de nuestro amigo. Mejor que estas bolas aburridas.

– Globos inflados[32]32
  – Мне тоже нравится смех нашего друга. Лучше, чем это сборище зануд.
  – Напыщенные типы (исп.).


[Закрыть].

Я думаю, что никто из присутствующих не понимает испанский в совершенстве, поскольку вижу, что не последовало возмущения и обид. Джино – единственный, кто бросает взгляд на Мануэля и призывает его к порядку.

– Мануэль, что происходит?

– Ничего… Вероятно, Амедео не очень хорошо себя чувствует, мы поможем ему выйти.

– Нет, Мануэль, не беспокойся, все хорошо.

– Нет, мы с Пабло тебя проводим.

– В этом нет необходимости.

– Мы проводим тебя до дома, – Пабло тоже настаивает.

– Не надо.

– Амедео, это не обсуждается.

Пабло подходит ближе к Мануэлю.

– Él no entiende una mierda.

– Está borracho.

– Salimos juntos. Me cansé de estos.

– Yo también[33]33
  – Он ни черта не понимает.
  – Он пьян.
  – Пойдем вместе. Они меня утомили.
  – Меня тоже (исп.).


[Закрыть].

– Вы что? Уже уходите? – Джино обращается к Мануэлю, но Пабло опережает того и сам отвечает на вопрос:

– Не переживай, мы вернемся.

Мануэль быстро поддерживает:

– Да, мы его только домой проводим и сразу вернемся.

Я не очень хорошо соображаю – и не понимаю с полуслова их сговор.

– Да я хорошо себя чувствую, не беспокойтесь.

Мануэль берет меня за руку и яростно шепчет на ухо:

– Амедео, перестань. Замолчи.

Я повинуюсь.

– Пойдем.

Я подстраиваюсь под шаг Мануэля, который тащит меня к выходу, Пабло идет за нами.

Мы отходим от кафе – и Мануэль с Пабло тоже начинают смеяться. Я ничего не понимаю; я действительно немного пьян, и, вероятно, из-за того, что уснул, я что-то упустил.

– Что такое? Что я сделал?

Мануэль обвивает рукой мою шею.

– Что ты сделал? Ты нас спас.

– Я?

– Если бы ты продолжал говорить, что не нуждаешься в нашей помощи, я бы тебе влепил.

– Вы разыграли эту сцену, чтобы уйти?

Пабло от души смеется.

– Амедео, тот звук, звук стула… Как ты это сделал? Все обернулись. Казалось, что ты громко пернул.

Мануэль заливается смехом.

– Да, будто сильный пердеж. Амедео, как ты это сделал?

– Не знаю… Я оперся на стул, он проскользнул и проехал по полу.

– Ты был великолепен! Как ты там сказал? «Не думал, что вы испугаетесь стула…»

Я тоже смеюсь.

– Амедео, нам было ужасно скучно.

– Пабло, и не говори. Эти футуристы, которые хотят бежать и быстро двигаться, хуже снотворного.

– Слишком много говорят. И, прежде всего, хотят делать деньги. Хотят создать движение, чтобы включить в него другие течения. Думают, что кубизм – преходящее искусство, лишь эксперимент. Они не поняли. Кубизм не может содержать в себе новизну или античность, мы не за прошлое или будущее – а за форму. Говорить обо всем этом очень скучно.

Должен признать, что он прав.

– Да, говорить о том, что и как нужно видеть, предельно скучно.

Мы идем все вместе – я, Пабло и Мануэль; вдруг я чувствую головокружение, меня шатает. Мануэль замечает это первым.

– Амедео, что с тобой?

– Не знаю, у меня кружится голова.

– Это из-за вина.

– Вино – это лучшее, что было на собрании, – тут же шутит Пабло.

Я улыбаюсь, но все же чувствую себя нехорошо. Мне сдавливает голову, в ушах шумит, на лбу появляется испарина. Я останавливаюсь, прислоняюсь к стене.

– Что случилось? – Пабло обеспокоен. – Ты что-то ел?

– Пару пирожных.

– Ты перепил. Это не в первый раз. Насколько я помню, ты не очень хорошо переносишь алкоголь. – Мануэль смотрит на меня с улыбкой. – Ты больше не тот хороший мальчик, каким был раньше. Париж повлиял и на тебя. Медленно, однако повлиял.

Мне не хочется показывать свое недомогание, но я действительно с трудом держусь на ногах. Я улыбаюсь, пытаясь скрыть свое плохое самочувствие.

– Ты и в Венеции был не слишком примерным.

– Мануэль…

– Я шучу.

– Мануэль… Мне плохо, я сейчас упаду в обморок.

– Pablo, realmente se siente enfermo.

– Está borracho.

– No te lo digo, va a desmayarse[34]34
  – Пабло, ему на самом деле нездоровится.
  – Он пьян.
  – Да я тебе говорю, он сейчас в обморок упадет (исп.).


[Закрыть].

Лицо Пикассо приближается… Больше я ничего не помню.

Небытие

Где я нахожусь? Где я был? Я ничего не вижу, только темноту.

Я слышу незнакомые голоса вдалеке, они неотчетливые, но определенно мужские.

Я пытаюсь пошевелиться. Руками нащупываю и сжимаю ткань. Что ж, по крайней мере, я жив, раз у меня есть физические ощущения и я способен осознать свое тело. Вот правая рука, вот левая. Голова, да, голова тоже, поскольку в области затылка я чувствую боль. Шея; в ней я тоже ощущаю боль.

Я пытаюсь понять, что случилось, восстановить в памяти произошедшее. Нет, не получается. Я устал, нужно поспать. Тяжелый, но необходимый сон, который меня возродит. Было бы чудесно вновь родиться заново, быть собой же, но другим. Снова возвращаются тишина и темнота. Я проваливаюсь туда, где нет снов.

Я снова пробуждаюсь. Рядом со мной кто-то есть, я чувствую руку. Кожа прохладная – вероятно, после холодного уличного воздуха. Или она была в воде только что.

Это женская рука – кожа гладкая, мягкая. Так было всегда, я знал, что в момент пробуждения эта рука всегда будет рядом с моей. Рука моей матери. Оправиться от лихорадки означало ощутить непосредственный контакт с ней и с жизнью. Это был возврат из небытия, о котором мне сообщали как о страдании, но которое я почти никогда не помнил. Бодрствовать – с кашлем и болью – было хуже. В кругу семьи никто не говорил о том, что происходило, когда я терял сознание.

Я сосредоточиваюсь на звуках, шуме, голосах. Пытаюсь пошевелиться. У меня все болит: голова, кости, ноги, руки. Движение пробудило боль, и сейчас я ощущаю полностью все тело. Я сжимаю руку и слышу женский голос:

– Амедео…

Я пытаюсь открыть глаза, но веки не слушаются.

– Амедео, ты меня слышишь?

Я концентрируюсь и делаю нечеловеческое усилие, чтобы открыть глаза.

Ослепительный дневной свет, проникая в окно, освещает женскую фигуру.

– Амедео, ты меня узнаешь?

– Кики…

Я понимаю, что говорю еле слышно.

– Как ты?

Кики заливается своим чудесным смехом.

– Как я? Ты возвращаешься с того света и спрашиваешь, как я? Моди, ты в самом деле принц. Ты уже почти неделю в таком состоянии: то просыпаешься, то засыпаешь. Ты ничего не помнишь? Жар, пот, озноб. Ты дрожал и что-то говорил, бредил, произносил имена многих людей. Я ничего не понимала. К счастью, пришел доктор Александр. Он дал тебе лекарства. Потом мы по очереди дежурили.

– Кто?

– Мануэль, Джино, Бранкузи. Приходил и Морис, но я его застала спящим вместе с тобой в кровати – и сказала, чтоб он больше не появлялся.

Я благодарно киваю.

– Доктор Александр постоянно приходил, он был очень обеспокоен. Он сказал следить, чтобы ты был укрыт, и не давать тебе переохлаждаться.

Я улыбаюсь в знак признательности. Кики трогает мой лоб.

– Сейчас ты не такой горячий, температура спала. Попробуй попить.

Кики берет стакан воды и помогает мне поднять голову; я пью мелкими глотками, последний глоток оказывается лишним, я поперхнулся и закашлялся. Это грудной кашель, практически кавернозный. Я хорошо знаю этот кашель, о котором почти забыл, поскольку он не проявлялся много лет.

– Амедео, прости, мне жаль… Это моя вина.

Я отрицательно качаю головой, потом падаю на кровать и продолжаю кашлять. Кики очень обеспокоена.

– С тобой такое уже случалось?

Я ей лгу и говорю «нет». Прохладная и мягкая рука Кики соприкасается с моей, и я отдаюсь во власть сна. Я не могу сопротивляться.

Я знал, что рано или поздно болезнь вернется, – и вот она застала меня врасплох. Она подкралась на цыпочках, без предупреждения; я не был к этому готов.

Я открываю глаза – и вижу, что за мной наблюдает Поль Александр. Мы смотрим друг на друга несколько долгих секунд. Он врач, и я знаю, что врать ему нет смысла. Наше молчание красноречиво.

– Как ты себя чувствуешь?

– Отвратительно.

Он улыбается и садится на мою кровать. Он пристально смотрит на меня, словно в ожидании признания. Признание уже есть в самом молчании.

– Сколько это длится?

Я благодарен ему, что он сразу перешел к делу.

– Так было всегда.

Он кивает и обдумывает мой ответ.

– Почему ты мне не сказал?

– Я уехал из Ливорно, чтобы никому ничего не говорить.

– Я – врач. Моя профессия накладывает обязательства, одно из которых – конфиденциальность. Ты мог довериться мне.

– Мне стыдно.

– Тебе стыдно из-за самой распространенной в мире болезни?

– Да.

– Как долго у тебя не было симптомов?

– Несколько лет.

– Это хорошо. Это означает, что у тебя не агрессивная фаза с частыми рецидивами. Но тебе нужно отдыхать, хорошо питаться и поехать на море.

– Ты хочешь меня выгнать?

– Не говори глупостей.

– Я не хочу возвращаться в Ливорно.

– Ты вернешься ненадолго.

– Поль…

– Тебе нужно восстановиться. Тебе нужен морской воздух и здоровый образ жизни. Туберкулез неизлечим, ему можно противостоять, только избегая изнурения. В последнее время ты делал вещи, которые не должен был делать.

Он прав. Усилия, приложенные для перемещения пяти скульптурных голов, могли стать причиной рецидива. Физическое напряжение, пот, холод. Все это обратилось против моего здоровья. Я просто идиот.

– Амедео, ты меня слушаешь? Сейчас мы постараемся поставить тебя на ноги, а потом ты поедешь провести какое-то время со своей семьей.

– Поль…

– Я не спрашиваю твоего мнения. Я говорю тебе это не как друг и даже не как продавец картин. Это предписание врача.

– А что насчет этой комнаты?

– Никто ее не займет, она твоя. Когда ты вернешься, то найдешь ее в том же состоянии. Морской воздух, здоровый образ жизни, хорошее питание. Это просто отпуск.

Я не могу возражать и знаю, что Поль прав. Он улыбается.

– Я тебе уже говорил: ты многое не рассказываешь. Помнишь?

– Да, помню.

– Как видишь, теперь мы разделяем твой секрет. В Париже никто никогда ничего от меня не узнает. Можешь на это рассчитывать.

Я опускаю взгляд и чувствую себя оголенным.