Текст книги "Принц Модильяни"

Судьба

Моя судьба повторяется: я возвращаюсь в непотребном виде домой, где меня ждет женщина, но на этот раз не со злостью и обидой, а с любовью, печалью и беспокойством – и это еще хуже.

Жанна сидит на стуле, бледная, с влажными от слез глазами. Я вижу, что из-за растущего живота сидеть ей уже не очень удобно. Меня шатает, но я стараюсь приосаниться. Я знаю, что я виноват, и знаю, что Жанна не сердится, а просто беспокоится и переживает. Я опираюсь на спинку стула, чтобы не упасть. Жанна тяжело встает, подходит ко мне и поддерживает меня, помогая снять пропахшие алкоголем пальто и пиджак. Мы молча осуществляем эти простые действия, которые мне даются с трудом. Я указываю на кровать, Жанна понимает и, поддерживая, ведет меня до кровати.

– Где ты был?

Я не в состоянии ответить. И я боюсь упасть.

– Ты оставил меня одну на два дня!

– На два дня?

– Ты не заметил?

– На два дня? Прости…

– Где ты был?

Я не отвечаю; я сосредоточен на том, чтобы устоять на ногах.

– Я волновалась. Посмотри, на кого ты похож. Сколько ты выпил?

Мы доходим до кровати, и я падаю без сил.

Жанна разговаривает со мной с поразительным терпением в голосе:

– Это для тебя означает быть художником?

– Жанна…

– Ответь.

– Моя первая в жизни персональная выставка закрылась через два часа после открытия. Вот что означает быть художником.

Жанна качает головой и повышает голос:

– И поэтому ты пьянствуешь два дня подряд?

– Это моя реакция на неудачу, или на судьбу.

– Не стоит верить в судьбу.

– А во что я должен верить? Скажи мне. В Бога? В которого? В моего или в твоего? Я должен его умолять не быть ко мне жестоким?

Я собираю все силы, которые во мне остались, и говорю громко, глядя в потолок:

– Боже мой, умоляю тебя, дай мне передышку, отвернись, займись кем-то другим…

– Амедео, прошу тебя…

– Просишь? Знаешь, что сказали многочисленные богобоязненные у витрины галереи?

– Да, знаю.

– Они сказали, что мои картины – это непристойность, оскорбление нравственности, потому что пока их сыновья умирают на фронте, в Париже выставляются подобные вещи. Возможно, среди тех людей был и твой отец.

– Мой отец?

– Да, мне показалось, что я его видел.

– Ты же не серьезно это говоришь?

– Я видел его неподвижным среди толпы, он ехидно улыбался.

– Я в это не верю.

– Поверь, я тогда еще не был пьян.

– И этого достаточно, чтобы ты засомневался в своем искусстве?

– Ничто в мире не заставляет меня страдать сильнее, чем мое искусство.

– Амедео, послушай меня…

Я не даю ей сказать:

– Мое искусство – смертельнее любой болезни!

– Амедео, это не так!

– Я старею и умираю из-за своего искусства.

– Если бы ты не провел два дня, пьянствуя и неизвестно чем еще занимаясь, то знал бы, что все обсуждают твои картины.

Я ей не верю. Думаю, что она просто хочет облегчить мое отчаяние.

– Что ты говоришь?

– Амедео, это так. Збо дважды приходил, он искал тебя. Он был словно наэлектризован! Твои работы высоко оценили. Выставка была открыта всего два часа – и за это время купили две картины, а Берта Вейль выкупила пять других. Весь Париж говорит о твоих ню! Кроме того, есть возможность организовать выставку в Лондоне…

– Это неправда.

– Я клянусь тебе!

– Это невозможно.

– Возможно! Неудача может смениться удачей, если верить в лучшее.

У меня начинается внезапный приступ кашля, от которого в груди все болит; мне сложно дышать.

– Ты простудился?

– Не знаю…

– Где ты был?

Я качаю головой, потому что и сам не знаю ответа.

– Любовь моя, ты не можешь доводить себя до такого состояния…

Я нахожу необъяснимой эту нежность, которую она проявляет ко мне, не говоря уже о ее постоянном желании защитить меня. Она не обвиняет, не злится, не допрашивает. Жанна всегда старается понять и найти повод приободрить меня.

Я чувствую сильную боль в горле, спазм мешает мне говорить, у меня огромное желание разрыдаться. Жанна гладит меня по волосам, я прислоняюсь к ней, кашляя, и, наконец, ее бесконечная нежность вызывает во мне долгожданный поток слез.

– Любовь моя, успокойся. Тебе следует думать о том, что все происходит по определенной причине… Ты должен надеяться.

– Жанна, скажи мне, сколько времени дозволено надеяться?

– Все то время, что ты будешь отцом. Ты никогда не должен смиряться.

– Смириться – это как раз то, чего я хочу. Сдаться и перестать участвовать в сражении, которое я обречен проиграть.

– Нет, ты не должен так думать. Выставка в Лондоне, ты представляешь? Тебя заметили!

Я смеюсь на фоне приступов кашля.

– Меня заметили? Правда? Похоже на угрозу. Может, они хотят прикончить меня?

– Перестань!

– Хорошо, любимая. Возможно, ты права. Я постараюсь думать только о хорошем. Я буду думать, что новость о скандале вокруг моих картин действительно облетела весь город и все теперь хотят познакомиться с итальянским художником, евреем из Ливорно… А сейчас мне нужно отдохнуть… Прости меня, Жанна, но надежда очень утомительна.

Больница

Я открываю глаза и не понимаю, где я.

В окно светит солнце. Свет слишком яркий, он раздражает глаза; все поверхности отражают свет: белые стены, белый потолок. Я инстинктивно подношу руку к глазам, чтобы их прикрыть, и понимаю, что нахожусь в больничной палате.

Жанна сидит на металлическом стуле возле кровати. Она выглядит прекрасно: светлая кожа, ясные глаза, волосы с рыжими и светлыми проблесками. Беременность придала ей еще больше женственности.

У меня болит голова, я поворачиваюсь, чтобы поменять положение тела, – и замечаю, что одеяло и подушка запачканы кровью.

– Жанна…

Как только я произношу ее имя, кашель уничтожает меня… Боль в груди. Я задыхаюсь.

– Амедео, хочешь воды?

Я показываю ей знаком, что не смогу пить. Я пытаюсь успокоиться и показываю на кровь на постели.

– У тебя была очень высокая температура.

– Я не помню.

– Ты сильно кашлял.

– Я ничего не помню.

– Ты харкал кровью. Амедео, у тебя туберкулез.

Я молчу. Все кончено. У Модильяни – туберкулез. Теперь это не секрет. Все об этом будут говорить, будут держаться от меня подальше, будут меня избегать.

Я смотрю на Жанну и пытаюсь понять, о чем она думает. Она улыбается.

– Жанна…

– Я догадалась давно. Мне это неважно, главное – быть вместе.

Мы долго молчим, затем она улыбается мне мягко, понимающе и совершенно не тревожно.

– Врачи говорят, что ты восстановишься. Нужно только преодолеть этот момент. Состояние не тяжелое.

– Кто еще знает?

– Только Леопольд.

– Я хочу с ним поговорить. Никто больше не должен об этом знать.

– Он скоро придет, но это было первое, что он сам сказал. Мы никому не расскажем.

– Збо правда так сказал?

– Да. Любимый, не переживай. Тебе нужно восстановиться, чтобы остановить кровопотерю.

Это те же слова, что говорила мне мама. Я слышу это с детства. Остановить кровь.

– Внутри меня сидит монстр, – едва слышно говорю я Жанне, – который меня пожирает, и он не успокоится, пока не уничтожит меня.

Жанну не приводит в смятение мое отчаяние, она не сдается, она полна уверенности, как и подобает беременной женщине, думающей о будущем.

– Наши жизни больше не принадлежат только нам, у нас будет ребенок. Мы должны думать о наших будущих обязанностях и о нашей ответственности.

– Конечно.

– Мы должны быть единым целым.

– Жанна, мне жаль… Возможно, твои родители были правы.

– Не говори ерунду.

– Они предостерегали тебя от меня.

– Амедео, перестань…

– Прости меня, Жанна…

Я не успеваю закончить фразу, как меня начинает сотрясать от ужасных приступов кашля.

– Сейчас ты должен восстановиться. Мы уедем из Парижа. Тебе нужен морской воздух и солнце. Збо тоже так считает.

– Ну если Збо так считает, то невозможно его ослушаться.

– Сразу после разговора с врачами он все организовал. Он даст нам денег на поездку. Он говорит, что на море тебе станет лучше и ты сможешь писать. Он хочет новые картины.

– Новые картины, конечно.

– Он будет нам отправлять деньги до тех пор, пока тебе не станет лучше.

– Какая щедрость.

– Амедео, Збо – единственный человек, который нам помогает.

– Хорошо, любимая, все, что захочешь. Я постараюсь убедить себя, что множество неудач превратят мудака в великого человека.

Меня разбирает смех, и я снова закашливаюсь до боли. Она мягко качает головой.

– Амедео, прошу тебя, я не выношу этот цинизм.

– Хорошо. Я позабочусь о монстре, хотя и сомневаюсь, что он успокоится на море.

Семья

– Амедео, сейчас, пока мы с тобой одни, мы должны откровенно поговорить.

– О чем?

– Ты видел Жанну? Она устала, беременность ее сильно утомляет. Ты в больнице… Некоторые обиды стоит забыть. Я взял на себя смелость и поговорил с синьорой Эбютерн.

– Ты?

– Да. Я объяснил ей ситуацию.

– Збо, не следовало этого делать.

– Я не сказал ей про туберкулез – только про то, что ты в больнице и тебя скоро выпишут.

– А Жанна?

– Она согласилась увидеться с матерью. Пока – только с матерью.

– Это не сработает.

– Напротив. При одном условии.

– Каком?

– Условие примирения – ваш брак.

– И это все? Я не верю.

– Уверяю тебя. И ребенку нужно дать фамилию отца.

– Они этим не удовлетворятся.

– А чего им еще желать?

– Я не доверяю этим людям: они ненадежны, мстительны… Ты знаешь, что среди протестовавших у галереи Берты Вейль был и отец Жанны?

– Это невозможно… Думаю, ты ошибся. Жанна тоже сомневается в этом.

– Это был он.

– В любом случае он еще ничего не знает. О беременности известно только матери, и она не хочет пока рассказывать об этом мужу.

– Не доверяй им. У них отсутствует логика. Невежды… У них нет ни чувств, ни человечности.

– Синьора Эбютерн, когда она не находится под влиянием мужа, намного лучше, чем ты себе представляешь.

– Збо, скажи мне честно, что ты задумал?

– Ты плохо себя чувствуешь… В Париже – бомбардировки… В общем, будет лучше, если ты переедешь с Жанной и ее матерью в Ниццу.

– Ты с ума сошел!

– Фудзита и его жена поедут с вами. У тебя будет компания.

– И что мы будем делать в Ницце?

– Вы просто эвакуируетесь из Парижа, как делают сейчас многие из-за бомбардировок. В этом не будет ничего странного. Вы с Фудзитой будете писать. Я нашел людей, которые продают туристам современное искусство. На море нет войны, как в Париже, там сейчас можно больше заработать.

– И чем мы за все это будем платить?

– Амедео, не переживай, ко мне приходил один банкир с непроизносимой фамилией Шенемайер. Он купил всю серию портретов.

– И сколько он заплатил?

– Не так много, но достаточно, чтобы оплатить вашу поездку.

– Сколько?

– Амедео, ты не должен переживать из-за денег. Ты должен писать. Как можно больше. Знаешь, когда в дело вступают банкиры, это означает, что информация циркулирует, и это… ведет к переменам.

– А недостающую сумму оплатишь ты?

– Конечно.

– Я не хочу так.

– Не думай об этом. Ты должен восстановиться. Я помогу вам добраться, а потом займусь подготовкой выставки в Лондоне.

Дневник эвакуированного

Длинное путешествие в поезде – в очень странной компании, далекой от веселья. Я, Жанна, ее мать, Леопольд, Ханка, Фудзита и его жена Фернанда Барри. Все бегут из Парижа, по разным причинам.

Мы чуть не опоздали на поезд, потому что я решил купить пару бутылок вина, чтобы скрасить отвратительную компанию моей будущей тещи.

В Ницце мы поселились в разных гостиницах. Я не могу спать каждую ночь с Жанной – из-за того, что сильно кашляю и не даю ей отдохнуть; поэтому я оставляю ее с матерью.

Что я здесь делаю? У Збо и Ханки – свои дела; они встречаются с людьми – и потом поручают мне написать портрет или картину в стиле ню. Но какой смысл во всем этом? Никто не может мне гарантировать, что ежедневные прогулки по Английской набережной спасут мне жизнь.

В гостинице, где я снял номер, много проституток. Отовсюду доносятся стоны, к ним постоянно приходят клиенты. Из-за этого я мало сплю, но взамен всегда нахожу желающих позировать за умеренную плату.

На днях один из сутенеров мне угрожал – и мне пришлось объяснять ему, что я не спал с его девушкой, а написал ее. В итоге я его убедил лишь после того, как показал ему картину. Мы пошли с ним в бар, он угостил меня.

Я хочу вернуться в Париж.

Я курю одну-две сигареты в день, но после нескольких затяжек я вынужден прекращать: кашель становится нестерпимым. Сегодня я заметил кровь в слюне; мне не становится лучше. Я начал пить.

Я пытался писать и пейзажи – но тут же бросил, поскольку это моментально наскучило.

Збо в очередной раз продал мои картины. Цену я не знаю. Он говорит, что эти деньги нужны для оплаты нашего пребывания на море. Я ничего не понимаю. Если мы зарабатываем так мало, зачем нам оставаться в Ницце?

Когда я хочу побыть наедине с Жанной, синьора Евдокия это понимает – и делает все, чтобы нам помешать. Я не знаю почему, но она старается сократить до минимума наше общение. Надо бы ей рассказать, что это бесполезные усилия: все равно ее дочь не станет снова девственницей. Она скоро должна родить.

В Ницце полно тех, кто сбежал из Парижа и других городов, где ощущается война, – но я не вижу здесь людей с достатком, не вижу богатых туристов на набережной. Тем не менее у Зборовского всегда есть деньги, и он всех содержит. Я не знаю, как ему это удается. Он все время жалуется на отсутствие денег – и все-таки мы живем за его счет (и за счет продаж моих картин – в том числе).

Мне сказали, что неподалеку находится усадьба Ренуара. Он живет здесь круглый год, он сильно болен, но тем не менее – продолжает писать. Я хочу с ним познакомиться.

Я слышал, как синьора Евдокия спрашивала у Жанны, почему я такой похудевший, с ввалившимися щеками, почему постоянно кашляю. Жанна ответила расплывчато, сказала что-то неопределенное про астму. Она отлично справилась, но я не знаю, сколько еще она сможет скрывать правду.

Я познакомился с Ренуаром. Он очень плох. Его узловатые руки обезображены артритом, и все же он постоянно пишет. Он признался мне, что все еще заглядывается на женщин – и постоянно гладит изображенные им на холсте ягодицы, а когда случается, то и настоящие тоже. Я думаю, что его услужливые горничные позволяют себя трогать. И я рад, что он такой оптимист. Этот скрученный болезнью мастер более чем в два раза меня старше, но, возможно, нам осталось жить примерно одинаково.

Глядя на Ренуара, я подумал, что, наверное, интересно быть знаменитым. Было бы прекрасно хоть раз в жизни это испытать. Знать, что сделал что-то важное для других. Особенно в старости это, должно быть, приятно и утешительно.

Если я пью, то начинаю кашлять. Но если не пью – то кашляю еще сильнее. Поэтому я пью.

Синьора Эбютерн решила узнать, когда я собираюсь жениться на Жанне. Вместо ответа я откупорил бутылку вина и опустошил у нее на глазах, после чего улегся спать на диван. Мне доставляет удовольствие раздражать и шокировать ее.

Збо доволен. Он говорит, что мои картины прекрасны и что я должен продолжать писать. Я произвел подсчеты: он оплачивает всем еду и проживание, это около сорока франков в день, плюс мой оговоренный ежедневный заработок двадцать франков. Это примерно тысяча восемьсот франков в месяц. Как он это делает? Он так и не сказал мне, за сколько продает мои картины.

Когда я бросаю взгляд в прошлое, я понимаю, что половину своего времени потратил на бесполезные или вредные вещи, и не могу не назвать себя идиотом. Если бы я слушал тех, кто желал мне добра, я бы бросил скульптуру гораздо раньше – и, возможно, сейчас не находился бы здесь и не харкал бы кровью.

Я снова спросил у Збо, сколько он берет за каждую картину, но он снова ответил расплывчато. Он говорит, чтобы я не волновался и не тревожился, что недостающие средства на проживание он оплатит из своего кармана.

Все эти годы я скрывал свою болезнь, делал все, чтобы меня не разоблачили. Я скрывал температуру, боли, кашель и кровь. Теперь я больше не могу. Кашель стал неконтролируемым. Я успокаиваюсь только от опиума, гашиша и абсента, однако в Ницце я не могу ничего этого найти. У меня осталось только немного лауданума.

Поль Александр, я постоянно о тебе думаю. Что с тобой произошло? Друг мой, только ты меня по-настоящему знаешь, только ты смог бы мне помочь. Мне нужно анестезирующее средство для души, а также средства от кашля, от моих секретов, и еще одно – от чувства вины.

Мне нужна моя мать. Я хочу снова быть ребенком: чтобы она держала меня за руку и направляла по верному пути. Но, наоборот, скоро я сам стану отцом, и это я должен буду знать верный путь…

Я ничего не скажу синьоре Гарсен. Я не хочу, чтобы она снова страдала из-за меня.

Намедни Збо отвел меня в сторону и сказал, что на квартиру в Париже пришли письма от Симоны Тиру. Он предложил, чтобы мне переслали их в Ниццу. Я ответил «нет». Я знаю, чего от меня хочет Симона Тиру.

Кто сказал, что великий художник должен быть еще и хорошим человеком? Разве красота и великолепие картины зависят от безупречной нравственности и гуманности ее создателя? Разве не достаточно самого произведения и совершенства его исполнения? Автор тоже должен быть совершенным? Я в этом не уверен.

Я подумываю вернуться в Ливорно навсегда, вместе с Жанной и ребенком. Это может стать отличным решением – вернуться в семью. Мой брат – влиятельный человек, я бы мог опереться на него и принять его помощь. Впрочем, что лучше? Следовать своей мечте и потерпеть неудачу – или отказаться от мечты из-за страха потерпеть неудачу? Нет решения. Нет утешения, а если и есть, то это идиотское утешение.

Сегодня я узнал от Фудзиты, что Збо сотрудничает с неким Йонасом Неттером. Я спросил у Збо, кто такой этот Неттер; он невинно ответил, что это коммерсант, который ценит искусство и финансирует наше пребывание в Ницце. Я позволил себе заметить, что он никогда мне об этом не рассказывал. Збо ответил мне в своей обычной манере – то есть что денег, которые он получает от продажи картин, недостаточно даже для того, чтобы оплатить проживание.

Теперь все написанные мной картины забирает Збо и отправляет их в Париж. Я узнал, что есть еще один заинтересованный коллекционер – производитель цемента Роже Дютилье. Мной теперь интересуются многие люди. Однако я получаю всего двадцать франков в день.

Так как роды уже близко, я спросил, приедут ли отец Жанны и ее брат Андре. Синьора Евдокия ничего не ответила, а Жанна дала мне понять, чтобы я не настаивал на ответе. Здесь два возможных варианта: либо отцу и брату нет никакого дела до Жанны, либо они просто не знают о ее беременности. Думаю, что вторая версия более вероятна.

Збо говорит, что организовал поездку в Ниццу после разговора с матерью Жанны. С ее отцом и братом он даже не знаком. Значит, предположение, что они ничего не знают о ребенке, как минимум небезосновательно.

Я задал конкретный вопрос синьоре Евдокии – и после некоторого сопротивления та призналась, что она единственная в их семье, кто знает о беременности. Жанна, похоже, поражена больше меня. Ее мать – страшная лицемерка. Эта поездка и ее мнимая близость к дочери нужны только для того, чтобы скандальные события произошли подальше от Парижа и чтобы сдержать неминуемый семейный конфликт. Я высказал Евдокии все, что я о ней думаю. Полагаю, ей это не понравилось.

Лауданум помогает мне унять кашель. Уже несколько дней я чувствую себя лучше. От него я постоянно хочу спать – но если это цена за то, чтобы мне меньше раздирало грудь, я согласен.

Мать присутствовала при родах Жанны. В этот момент Збо сообщил мне, что Сачеверелл Ситуэлл подтвердил свое желание организовать выставку в Лондоне; возможно, она будет персональной. Необходимо ненадолго вернуться в Париж, чтобы все организовать. Пока мы разговаривали, подошла акушерка с моим ребенком на руках. Это девочка. Очень красивая. Как только я ее увидел, сразу решил, что ее надо назвать в честь матери: Джованна.

Я не предприниматель, не рабочий, – но, несмотря на это, я несвободен. Теперь мой идеал – жить в Италии, на моей родной земле, пропитанной искусством.

Меня оставили с Джованной совсем ненадолго. Я боялся. Я затаил дыхание. Первой моей мыслью было, что я могу ее заразить. Я прикрыл рот платком и, не дыша, смотрел на нее.

Меня никогда не интересовали новорожденные. Думаю, мужчины отличаются от женщин в плане родительских инстинктов. Мужчина становится отцом, когда берет ребенка на руки, женщина же становится матерью с момента зачатия.

Я отдаю себе отчет, что эта маленькая ручка, которая сейчас сжимает мой указательный палец, сделает меня узником и рабом на всю оставшуюся жизнь. Ничего уже не будет как прежде. Это внезапное ощущение, внутреннее и инстинктивное, – самое настоящее, захватывающее и необыкновенное переживание, которое только может подарить жизнь.

Я задаюсь вопросом, откуда пришла эта девочка. Кем она была раньше? Еще до того, как стала бесконечно малой частичкой, до начала беременности. Где она была? Где жила? Может ли это быть тем же местом, где оказываются умершие? Одинаково ли небытие «до» и небытие «после»? Находятся ли дети до момента зачатия в том же месте, куда мы попадем после окончания жизни?.. Приходят ли они из небытия?..

Возможно, я смогу найти новую мотивацию противостоять болезни. Возможно, счастья – слово, которое я никогда не произношу, – не нужно было ждать, а нужно было его создать самому, и сейчас оно – здесь.

Благодаря этой девочке я смогу найти все ответы. В ней заключена моя мечта.