Текст книги "Гостиница тринадцати повешенных"

Было столько убежденности – холодной, суровой, без всякого хвастовства – в голосе Темпуса, что Бальбедор и д’Агильон снова вздрогнули. Но это содрогание было мимолетным и на сей раз – в те времена, зачастую за неимением других качеств, многие обладали умением идти на смерть храбро.

– Хорошо, – произнес шевалье, грациозно вынимая шпагу, – примеру его последовал и виконт, – мы с моим другом обречены… и нам не остается ничего иного, как только заставить вас дорого заплатить за победу, господа. Но прежде позвольте сказать вам два слова… обычно в этом не отказывают приговоренным к смерти… Возможно, и вы не откажетесь сообщить нам, кто вы такие, господа? Вам известно, кто мы… видимо, именно поэтому вы горите таким желанием перерезать нам горло, мы же вас не знаем. Позвольте же нам, по крайней мере, унести с собой в ад ваши имена, не так ли, д’Агильон?

– Совершенно справедливо! – подтвердил виконт.

Говоря это, ловкачи переводили насмешливый взор с лица господина Темпуса на каждого из его двенадцати товарищей, которые бесстрастием своим напоминали тринадцать кариатид.

– Что же до этого негодяя, – продолжал презрительно шевалье, указывая на Гонена, – то нам он мало интересен. Если не ошибаюсь, я где-то слышал, что прежде он сидел в тюрьме за оскорбление кардинала-министра, а затем был помилован его преосвященством, поэтому нет ничего удивительного в том, что он снова взялся за темные дела! Подобные типы неисправимы!

Гонен побледнел; он открыл было рот, чтобы возразить, но Темпус сделал ему знак молчать, и бывший фигляр удержался от реплики.

– Вы желаете знать, кто мы, – сказал командир Двенадцати Шпаг Дьявола, – и вы совершенно правы: следует знать, по крайней мере, чья рука вас поразит. Я Жан Фарин[16]16
  Историческое имя. – Примеч. автора.


[Закрыть], адмирал 2-го ранга. Этих же господ зовут: Леперк, Даррагон, Гислен, Ренар, Дилье, Бурье, Тибо, Лагард, Монбрион, Валетон, Шамбоне и Друэ; все они – капитаны 1-го ранга, или капитан-лейтенанты из Ла-Рошели.

Жан Фарин молчал, а Бальбедор и д’Агильон, в высшей степени изумленные, все еще его слушали.

– Но что может быть общего, – воскликнул наконец виконт, – между перечисленными вами личностями, господин Жан Фарин, вами самим, и теми, что устраивают засаду, словно браво[17]17
  Наемные убийцы.


[Закрыть], на постоялом дворе для того, чтобы там убивать проезжих… и затем, конечно, их грабить? Разве, мои дорогие господа, морская служба идет так плохо, что вы вынуждены прибегать к столь гнусному ремеслу в окрестностях столицы?

Эта грубоватая шутка, сопровождаемая громким смехом шевалье, казалось, ничуть не обидела тех, кому предназначалась.

– Господа, – продолжал все тем же спокойным тоном Жан Фарин, – вы теперь знаете, кто мы… и, стало быть, мы могли бы избавить себя от дальнейших объяснений касательно того, чего мы желаем. Но нас ничто не торопит, и наша снисходительность снизойдет к вашему любопытству. Слушайте же. Ла-Рошель всегда была свободным городом, повинующимся только своим законным властям и сбрасывающим с себя попеременно иго то англичан, то французов, когда те осмеливались посягать на его льготы и привилегии, которые Людовик XI лично, на коленях перед нашим мэром, клялся уважать[18]18
  Эта претензия ларошельцев вынудила Людовика XI унизиться перед первым из них – исторический факт. – Примеч. автора.


[Закрыть]. Однако, несмотря на торжественное обещание, данное этим мудрым королем, один из его потомков, Франциск I, и затем, пятьдесят лет тому назад, герцог Анжуйский, пытались вновь посягнуть на нашу свободу. Франциску I мы дали золота, и он отказался от своих планов; герцогу Анжуйскому мы сопротивлялись восемь месяцев… и он наконец бежал, оставив мертвыми у наших стен двадцать тысяч своих солдат. Теперь, несмотря на эти великие примеры, Людовик XIII, в свою очередь, по внушению испанской фракции и по совету честолюбивого министра, снова начинает нам угрожать.

«Что ж, если у нас не остается никакого другого пути к спасению, кроме естественной, законной и необходимой защиты, мы готовы вновь взяться за оружие, чтобы противостоять насильственному и несправедливому преследованию: готовы присоединиться к королю Великой Британии, обещающему нам, взяв добрых людей в свидетели и Бога – в судьи, помощь и расположение, которыми пользовались некогда наши отцы»[19]19
  Исторические слова. – Примеч. автора.


[Закрыть].

Но прежде чем начать сражаться с королем, мы решили привести в исполнение один план, успех которого, возможно, избавит нас от больших несчастий. И этот план – автором которого имею честь быть я – заключается в следующем.

С согласия и одобрения одного из знатнейших вельмож французского двора, который, как и мы, считает Ришелье общим врагом и причиной всех зол в королевстве, мы явились с твердым намерением при первом же удобном случае похитить министра.

Вот с этим-то намерением мы и поселились здесь, на дороге, которая ведет в имение кардинала де Ришелье, где он более всего любит проводить летнее время, отдыхая от своих трудов. Возможно, нам придется долго ждать этого удобного случая, так как первый министр, как правило, окружен многочисленной свитой и стражей. Но что нам до этого! У нас хватит терпения! К тому же, чтобы не терять времени даром, мы назначили себе и другую задачу: каждый раз, как в руки нам угодит кто-нибудь из служителей господина де Ришелье, отправлять его на тот свет.

Что ж! Теперь вы знаете все или почти все. Как видите, у нас нет от вас никаких секретов. Мы не боимся вашей болтливости! С давних пор посвященный в наши интересы, мэтр Гонен, купил, по моему совету, эту гостиницу, где мы чувствуем себя, как дома. Один из пажей кардинала, молодой маркиз де Монгла, который только что был здесь, очень любит мэтра Гонена и будет служить нам, сам о том не подозревая, шпионом, вводя нас – через своего друга – в курс всего, что происходит в Люксембургском дворце. Что же до того вельможи, с чьего одобрения мы действуем и чью помощь при необходимости будем иметь, то это граф Анри де Шале, главный гардеробмейстер короля, друг и товарищ Месье, любовник герцогини де Шеврез.

За сим я не имею более ничего вам сказать, господа де Бальбедор и д’Агильон, кроме разве того, что, состоя среди ловкачей господина Исаака де Лафемаса и входя тем самым в число служителей кардинала де Ришелье, вы совершенно напрасно остановились в гостинице «Форсиль»… потому что уже не выйдете отсюда живыми!

Шевалье и виконт переглянулись. Теперь, узнав, что их противники – не простые разбойники, они вместе с тем убедились и в безвыходности своего положения, что красноречиво выразили друг другу в безмолвном взоре…

И при этой столь мало утешительной мысли д’Агильон прикусил себе губу, чтобы удержать слезу, готовую скатиться с его ресниц. У него была мать, которую он обожал, и ему тяжело было умирать, не простившись с ней.

Но Бальбедор, гораздо более беспечный, возможно, потому, что ему нечего было терять в этом мире, приосанился, чтобы придать себе еще больше бодрости.

– Премного благодарны! – вскричал он дерзким тоном. – Премного благодарны, господин Жан Фарин! А! Господа ларошельцы, друзья англичан, пираты… потому что вы не кто иные, как разбойники, несмотря на ваши гордые чувства… вы, грабители кораблей… под каким бы они ни ходили флагом… и ваша страстная любовь к свободе объясняется любовью к грабежу… и вы ненавидите кардинала только за то, что он задумал подрезать вам когти, сознайтесь! А! Так вы намерены похитить его преосвященство? А пока перерезать горло всем друзьям господина де Лафемаса? Что ж, режьте же нас! Ха-ха! Что-то вы слишком медлите с нашим угощением, не так ли, д’Агильон?

– Да, – мрачным тоном отвечал виконт, – довольно забавляться над нами, убийцы! И чтобы поскорей покончить с нами, я вас всех вызываю против нас двоих! Что вы на это скажете, шевалье?

– Нет, черт возьми, нет! К чему такая поспешность, виконт! Эти господа великодушны… Ха-ха! Воспользуемся же этим! Хотя бы только затем, чтобы уничтожить хоть одну из этих дьявольских шпаг! Надеюсь, однако, что нам не запретят немножко позаигрывать? Любезнейший господин Жан Фарин, скажите по совести, кто из них самый храбрый боец?

– Они все таковы.

– Ну, а кто искуснее?

– Они все одинаково искусны.

– Полноте! Как это досадно! Не с кем и позабавиться… Делайте, как я, д’Агильон! На удачу!

Произнося эти слова, Бальбедор – вероятно, в расчете на то, что стремительность его действия позволит ему избавиться хотя бы от одного противника, – действительно, на удачу, бросился на одного из двенадцати ларошельцев.

Д’Агильон последовал его примеру.

Но Шпаги дьявола врасплох не застанешь. Та, которую атаковал шевалье – она принадлежала Леперку, – тотчас же ответила; Монбрион в отношении виконта поступил так же.

Остальные десять их товарищей встали, по пять человек, с каждой стороны зала. Жан Фарин остался неподвижно стоять на том самом месте, которое он выбрал себе, войдя в комнату, – у буфета. Мэтр Гонен присел в углу зала, на сундук.

На протяжении нескольких минут безмолвие нарушалось лишь звоном клинков да хриплыми возгласами шевалье или виконта.

Господа Леперк и Монбрион дрались молча.

Ах! Прозвище, которое выбрали себе ларошельцы, было вполне заслуженным; судя по всему, то действительно были шпаги дьявола – грозные и неумолимые.

– Тысяча чертей! – вскричал наконец Бальбедор, заскрипев зубами от ярости. – Тысяча чертей, господа ларошельцы! Если в вашем городе все так сильны, то его величеству действительно будет трудно вас уничтожить, вынужден признать!

– Полноте, – воскликнул д’Агильон, – разве вы не понимаете, что перед нами лучшие из лучших! Но двенадцать бретёров не составляют армии, и если у ларошельцев есть шпаги, то у господина де Ришелье есть корабли и пушки, и он… О! Матушка!..

Виконт прервал свою пророческую фразу, чтобы произнести это последнее слово, которое в устах умирающего сына означает и молитву, и прощание…

Он получил удар в самое сердце.

По безмолвному согласию, Бальбедор и Леперк опустили свое оружие. Несчастный дворянин судорожно закружился вокруг собственной оси и, залитый кровью, безжизненной массой рухнул на пол.

Глухой вздох вырвался из груди шевалье.

– Бедный д’Агильон! – прошептал он и, словно пораженный какой-то мыслью, вскричал, обращаясь к начальнику Двенадцати шпаг: – Вижу, господин Жан Фарин, вы действительно решили нас убить… что ж, превосходно! Но, скажите пожалуйста, что вы будете делать с нашими телами? Куда вы их денете? Здесь мы вас должны ужасно затруднить.

– Нисколько! – отвечал Жан Фарин, отрицательно покачав головой. – За четверть мили отсюда есть небольшой лесок, где вам отлично будет покоиться… пока вас не найдут и не похоронят как полагается.

– Пока нас не найдут! Да, да… вы этой же ночью снесете нас туда… и привяжете наших лошадей к деревьям… И все решат, что мы с бедным д’Агильоном поссорились и убили друг друга! Недурно придумано! Ну, кончайте же ваше дело, господин… господин?

– Леперк! – промолвил противник шевалье.

– А, так вы господин Леперк! Видите ли: среди всех этих имен, что я слышал, я не мог вспомнить ваше. Примите мои извинения.

И шпаги снова скрестились. После нескольких ударов шевалье, однако, понял, что до сих пор ларошелец употреблял против него только самые слабые средства и лишь теперь вознамерился закончить партию, которая достаточно его позабавила. Это открытие отнюдь не обескуражило ловкача, но он поумерил свой пыл и удвоил осмотрительность. Теперь он уже не атаковал, а лишь отбивал атаки; тем не менее его шпага описывала круги с такой изумительной быстротой, что присутствующие были немало тем ошарашены.

Но эта борьба, как бы ни лестна она была для его самолюбия… Не смейтесь, читатель! Самолюбие является последним из чувств, которые присутствуют у некоторых мужчин. Эта борьба не могла быть продолжительной: Бальбедор чувствовал, что им овладевает усталость… а усталость для него означала смерть! Противник же его был столь же бодр и силен, как и в начале сражения, и ждал только первого момента слабости, чтобы отправить шевалье к его другу.

Перипетии битвы вывели его к Жану Фарину, все так же бесстрастно стоявшему, со сложенными на груди руками, у буфета. И внезапно в голове у Бальбедора промелькнула мысль, мысль, конечно, ужасная и преступная… Но, доведенного до такого отчаяния, можно ли упрекнуть его в том, что он не был более в состоянии отличать худо от добра?

«Умирать так умирать, но прежде я должен хотя бы попытаться отомстить!» – подумал шевалье.

И ринувшись с рычаньем на противника, он до того удивил Леперка этим рыком, что тот попятился…

Шевалье только это и было нужно. Он находился всего в паре шагов от Жана Фарина. Сделав четверть оборота и совершив резкий выпад, он мог – или, по крайней мере, надеялся на это – достать, убить предводителя заговорщиков.

С быстротой молнии он повернулся и рванулся вперед; его шпага задела лицо Жана Фарина.

Но всего лишь задела – не более!

Открыв же себя совершенно этим смелым маневром, несчастный предоставил противнику все шансы, которыми тот и воспользовался.

– А! Предатель! – вскричал Леперк.

И шпага моряка вошла на два дюйма в сердце шевалье.

У того достало еще мужества улыбнуться.

– Не вы… шло! – пробормотал он. – Жаль!

И он упал замертво.

Жан Фарин даже бровью не повел.

Глава IV
Отчего баронесса де Ферье была несчастна, и как Фирмен Лапрад припомнил аксиому: «Хорошее предостережение стоит двух»

Я уже говорил где-то в этой книге – да и прежде меня об этом говорили не раз, – что любовь развивает умственные способности. Отправившись, как мы видели, со всей поспешностью в особняк Ферье, Паскаль Симеони не думал ни о чем другом, как только явиться поскорее на призыв хорошенькой баронессы. Однако пока он бежал с лестницы и подходил к отелю, ему пришла в голову мысль, что баронесса де Ферье, назначив свидание на полдень, была, конечно, уверена в том, что будет в этот час одна. Но должен ли он действовать так, как бы знал об этом? Конечно, нет, потому что это вызвало бы подозрения и удивило бы прислугу барона.

И в этой ситуации элементарная осмотрительность подсказала ему остерегаться всего и каждого.

Вот почему у первого же встретившегося ему слуги Паскаль Симеони спросил, может ли он видеть господина барона де Ферье.

– Господина барона нет дома, – отвечал слуга.

– Вот как! А господина Фирмена Лапрада, его племянника?

– Господин Фирмен Лапрад также отсутствует.

– А госпожа баронесса?

– Госпожа баронесса в своих покоях.

– Что ж, потрудитесь сейчас же доложить ей, что явился господин Паскаль Симеони.

– Сию минуту, сударь.

Таким образом, Паскаль устранил всяческие подозрения о том, что он явился, собственно, к баронессе, и в том случае, если бы барон или его племянник вдруг вернулись, застав его в доме, они тотчас же узнали бы от прислуги, что сей визит предназначался им.

Одно случайное обстоятельство еще более успокоило Симеони, старавшегося сохранять в своем демарше самые строгие приличия. В то самое время, когда авантюрист ждал возвращения слуги, в коридор выглянул Лапьер, храбрый кучер барона.

– А, это вы, сударь! – вскричал он со всеми признаками радости. – Пришли повидаться с господином бароном? Какое несчастье: их с племянником обоих нет дома! Но госпожа баронесса у себя… сказали ли вам об этом?

– Да, мой друг, и я осмелился просить чести засвидетельствовать ей мое почтение.

– Просить!.. Боже мой, вы в этом не нуждаетесь!.. Госпожа будет очень рада вас видеть! Она вам обязана… да что говорить, мы все вам обязаны! А господин Жан Фише, ваш слуга? Как он поживает, сударь?

– Как нельзя лучше.

– Он тоже славный малый! Провалиться мне на месте, если мои господа не обязаны вам вечной признательностью, сударь! Заверьте, пожалуйста, господина Жана Фише, что я в свою очередь готов служить ему лет двадцать, когда бы он того ни потребовал.

– Не премину, мой друг.

Вернулся лакей.

– Госпожа баронесса просит господина Паскаля Симеони подняться, – сказал он.

Паскаль улыбнулся Лапьеру, который повторял, кланяясь ему: «Черт подери! Да я в этом и не сомневался!»

Баронесса была в небольшой, довольно элегантно меблированной гостиной. Она сделала несколько шагов навстречу гостю, промолвив громко, так, чтобы старая горничная, убиравшая в комнате, услышала ее:

– Как я вам благодарна, что вы вспомнили о нас, и как мой муж будет сожалеть, что его не оказалось дома… Но какой случай помог вам так скоро – так как мы только вчера вечером приехали в Париж – обнаружить наше жилище… адрес которого господин де Ферье, если не ошибаюсь, забыл вам дать?

– Действительно, сударыня, место вашего проживания мне не было известно, но, как вы и предположили, случай постарался исправить забывчивость господина барона. Я живу напротив вас, в «Золотой колеснице», у госпожи Латапи, торговки.

– А! В самом деле…

Это объяснение сделано было, собственно, для служанки, находившейся все время рядом и не упустившей ни единого слова. Найдя эти объяснения достаточными, баронесса наконец повернулась к своей седой горничной и сказала:

– Вы можете идти, Бертранда.

Опустившись в указанное ему баронессой кресло, Паскаль украдкой взглянул на почтенную Бертранду, физиономия которой показалась ему отвратительно фальшивой.

По уходе этой шпионки Анаиса де Ферье продолжала, однако, молчать и прислушиваться к звукам шагов удалявшейся дуэньи…

И лишь когда совершенно все смолкло, она встала и поспешно сказала Паскалю:

– Пойдемте!

Не возражая, молодой человек взял протянутую ему маленькую дрожащую ручку баронессы и последовал за молодой женщиной.

Она толкнула одну из дверей, прошла коридором и ввела гостя в свою спальню.

Да, Паскаль не сомневался, что то была ее спальня… Для человека благородного это великий шаг в жизни – переступить порог таинственного убежища любимой женщины, поэтому немудрено, что Паскаль был смущен и взволнован.

Баронесса, в свою очередь, тоже была взволнована; взволнована до такой степени, что, войдя в комнату, упала на первый же стул…

Не выпуская изящной руки, Паскаль пожал ее тихо и сказал шепотом:

– Что с вами, сударыня? Чего вы так боитесь?

– Ничего… здесь уже ничего, – ответила она, попытавшись улыбнуться. – Но там… в гостиной… Ах! Вот что не забудьте, господин Симеони… Если мой муж… или господин Фирмен Лапрад вернутся, то скажите, что я привела вас сюда затем, чтобы показать вам эту «Мадонну» Корреджо.

Анаиса указала ему на картину, висевшую напротив ее постели, над скамеечкой для молитвы, – чудесное полотно главы ломбардской школы, мастера грации, чистоты рисунка и гармонии тонов…

Но Паскаль мало заботился в настоящее время о красоте искусства; его глаза лишь машинально взглянули на шедевр Корреджо и снова перенеслись на баронессу.

– Боже мой, сударыня! – воскликнул он. – Вам грозят, должно быть, серьезные неприятности, раз уж вы находите нужным приготовить извинение или оправдание… такому посещению, которое объясняется очень просто.

Анаиса де Ферье грустно покачала головой.

– Когда вы узнаете все, что я хочу вам сказать, то перестанете находить нелепыми те предосторожности, которыми я окружила наше свидание.

– Но я не нахожу ничего нелепого в вашем поведении, сударыня!.. И упаси меня Бог осуждать ваши поступки; напротив, я уверен, что вы имеете очень важные и серьезные причины так поступать!

– И вы правы, сударь. Вот я и спешу воспользоваться этим драгоценным случаем – который, боюсь, нескоро повторится, – чтобы передать вам все мои несчастия, о которых, впрочем, вчера вы сразу же догадались… и графиня де Шале тоже. О! Ее нежное и деликатное обращение со мной сказало мне об этом! Я несчастна… очень несчастна! Так несчастна, что несколько недель тому назад, в Бове, однажды вечером, едва не покусилась на свою жизнь!

– Великий Боже!

– Но в ту минуту, когда я уже готова была совершить мой преступный замысел, силы меня оставили… и теперь я благодарю Бога за то, что у меня есть друг! Друг… которого я не знаю и который меня тоже не знает… Но какая разница! Я вам всецело доверяю, сударь! Впрочем, я ошибаюсь, говоря… что не знаю вас!.. Достаточно иногда одного поступка, чтобы открыть душу… а после вашего вчерашнего героического поступка можно ли еще сомневаться в благородстве и великодушии вашего сердца! И я в нем не сомневаюсь, слышите, не сомневаюсь! В полной уверенности, что вы не останетесь равнодушным к моему несчастью, я хочу рассказать вам все мои горести и страдания! Но позвольте еще раз напомнить вам, господин Паскаль: если мой муж или племянник вернутся, не забудьте сказать, что я похвалялась этой «Мадонной», и вы изъявили желание на нее взглянуть. Впрочем, это действительно замечательное произведение великого художника! Эту картину привез из Рима моей матери один старый друг… О, дорогая моя матушка… любимый папенька! Если бы они были живы, мне не пришлось бы просить о помощи незнакомого человека! Ах, господин Симеони, сиротам всегда есть на что жаловаться!.. Но о чем это я? Простите… У меня мысли путаются. Им так давно не давали высказаться!

Анаиса де Ферье закрыла лицо руками и с минуту пребывала в глубокой задумчивости.

Наконец Паскаль промолвил тихим голосом, каждая нотка которого, шедшая от самого сердца, заставляла трепетать это другое сердце, к которому оно обращалось:

– Вы упомянули о вашей матушке, сударыня. Я тоже, как и вы, лишился матери, которую обожал. Так вот, именем этих двух существ, память о которых для нас священна, уверяю вас, что какова бы ни была угрожающая вам опасность, я ее уничтожу; какое бы горе вас ни снедало, я его рассею! Объяснитесь же! Кто или что заставляет вас так страдать и дрожать? Я вас слушаю.

Анаиса все еще колебалась… Есть такого рода признания, которые нелегко женщине передать мужчине, в особенности, когда необходимо входить в подробности.

Яркий румянец сменил ее мертвенную бледность… румянец чистоты и непорочности.

– Итак? – повторил нежно Паскаль.

– Что ж, – воскликнула наконец баронесса, – слушайте же, господин Симеони, слушайте!

И, все более воодушевляясь по мере того, как продвигался ее рассказ, баронесса де Ферье повела повествование:

– Я сирота, как я уже вам сказала, сударь. В возрасте шестнадцати лет я потеряла родителей – сейчас мне двадцать – и поселилась в доме дяди, брата моего отца, Антонена де Рибокура, который был назначен моим опекуном. Барон де Ферье был давнишним другом моего дяди и, следовательно, знал меня с детства. Я, со своей стороны, часто встречая его в нашем доме и всегда видя его любезным и ласковым, обходилась с ним по-дружески. Впрочем, я была слишком далека от мысли о том, что он предполагает связать свою судьбу с моею. Однако так оно и случилось. Как-то раз, прошлым летом, дядя позвал меня в свою комнату и после предварительной речи, в которой он припомнил мне все его обо мне попечения и все то, чем я ему обязана, он объявил, что желает увенчать свое доброе дело, пристроив меня самым приличным образом, что, при моем ничтожном состоянии, следует считать не иначе как даром Провидения. Господин барон де Ферье, его друг, просит у него моей руки. Что сказать вам, сударь? Барону де Ферье было пятьдесят лет… мне девятнадцать! Несмотря на то, что в первую минуту мысль оставить суровый и скучный дом дяди приятно блеснула в моей голове, узнав, что мне предлагают в мужья господина барона де Ферье, я возмутилась. Я мечтала о браке пусть, может, и не столь блестящем, но более подходящем моим вкусам, летам и способном составить мое счастье… Но мой дядя-опекун все решил за меня; он просто приказывал. «Вы выйдете за господина барона де Ферье, сударыня. – сказал он мне. – И я нахожу вас крайне неблагодарной, так как вы должны на коленях благодарить меня за то, что я устроил для вас такую великолепную партию».

Так я стала женой господина де Ферье. Первые дни моего брака не были для меня слишком тягостными. Барон оказывал мне самое нежное внимание и угодливость. За недостатком любви я чувствовала к нему уважение, почтение… Это было нечто вроде мужа-опекуна, который заменил для меня дядю-опекуна. И пусть я с этой переменой не приобрела сердечных радостей, но, по крайней мере, выиграла некоторые удовольствия. Господин де Ферье был богат; малейшие мои желания были для него законом. Я уверена, что никогда бы не посетовала на свою судьбу, продолжайся все это хотя бы таким образом. Счастье – вещь относительная, и насекомое, привыкшее жить в траве, не думает завидовать судьбе птицы, которая парит под небесами. Но этому не суждено было так продолжаться. У господина де Ферье был племянник, сирота, как и я, которого он воспитал и любил, как сына. Избрав себе судейское поприще, этот племянник, господин Фирмен Лапрад, изучал право в Париже, но каждый год во время каникул приезжал в Бове, к дяде, который однажды мне его представил. Бывают предчувствия. Первый раз, как я увидела господина Фирмена Лапрада – мне тогда было шестнадцать, ему двадцать, – мной овладело чувство, подобное тому, что испытывает путешественник, заснувший в лесу, когда при пробуждении видит подле себя отвратительную змею. Однако господин Фирмен Лапрад недурен собой, как вы сами видели, господин Паскаль, да и ни неприятным, ни глупым его тоже не назовешь… В свой первый визит он сумел выказать столько ума, любезности, что его дядя – и вполне справедливо – испытал за него гордость, и мой опекун, в свою очередь, также был очарован им. Но я… я… это было в моей крови, в моих фибрах, в моей душе… повторяю вам, что в первый день нашего знакомства с ним я подумала: «Этот человек станет моим врагом!..» И мой инстинкт не обманул меня. Фирмен Лапрад не мог присутствовать на нашей свадьбе по той причине, что заканчивал обучение, и господин де Ферье был в отчаянии от этого. Затем спустя три недели однажды утром мой муж прибежал ко мне, крича в восторге: «Радуйся, Анаиса! Фирмен утвержден адвокатом! Вот, смотри, его письмо! Это бедное дитя едет теперь к нам, отдохнуть после таких трудов! Какое счастье!»

Какое счастье!.. Напротив, это было несчастье! Но что я могла сделать, чтобы отвратить беду? Ничего! Но я сокращу свой рассказ, сударь, тем более что приближаюсь к тем фактам этой печальной истории, в подробности которых мне противно вдаваться… Однако же мне необходимо рассказать вам все… чтобы вы могли оказать мне помощь… защитить меня! Да, защитить, потому что я устала, изнемогла от такой жизни! Я, которая считала себя чувствительной… которая боялась капли крови…

Анаиса де Ферье остановилась с воспламененными щеками, с дрожащими губами, словно, несмотря на полнейшее доверие к Паскалю, она боялась или стыдилась делать ему подобные открытия.

Но эти открытия были в самой ее сдержанности!

– Этот человек, сударыня, измучил вас до такой степени своим гнусным преследованием, – сказал Паскаль, – что вы при виде его безжизненного тела, вместо того чтобы пролить слезу за христианскую душу, умершую без покаяния, вскрикнули бы от радости, что злодей получил заслуженное наказание, не правда ли?

Баронесса решительно распрямилась.

– Ну да, сударь!.. Да! – воскликнула она. – Я дошла до того, что желаю смерти Фирмену Лапраду. Но если бы вы знали, как он меня измучил!

– Я это понял еще вчера, в Алаттском лесу, когда увидел, как ваша рука задрожала от прикосновения его руки.

– Ах! Вы-то поняли, но мой муж ничего не хочет понимать! Он приписывает причинам неблагородным и глупым мое отвращение к его племяннику! Это правда, что Фирмен Лапрад с редким искусством разыгрывает свою низкую роль. Ах! Сколько лицемерия заключено в этом человеке!

Первое время, когда он только поселился у нас, в Бове, Фирмен Лапрад обходился со мной с почтительностью, так хорошо разыгранной, что я даже начала сожалеть о моих неприязненных к нему чувствах и старалась забыть их. Однако месяца через два я заметила, что мой муж, такой добрый и снисходительный ко мне до сего времени, вдруг сделался нервным, зачастую даже грубым. Я не могла понять этой странной перемены, а гордость не позволяла мне объясниться. Фирмен Лапрад вызвался объяснить мне эту загадку. Однажды вечером, совершенно беспричинно обвинив меня в кокетстве – вы только представьте, я – и кокетка! – барон ушел, наговорив мне самых оскорбительных вещей и оставив меня в слезах. Этот демон – я говорю о Фирмене Лапраде – нашел минуту удобной, чтобы разоблачить себя.

– Вы плачете, дорогая Анаиса, – сказал он мне. – Сердитесь на мужа за то, что он был несправедлив к вам? Но что бы вы сказали, если бы узнали, что это я пожелал, чтобы он стал таким, что это я его таким сделал?

Озадаченная, пораженная, смотрела я на Фирмена Лапрада.

– Как, вы не понимаете? – продолжал он со своей нехорошей улыбкой. – Действительно, трудно предположить, что человек, которому вы не сделали ничего плохого и который сам, со своей стороны, желает вам одного лишь добра, может, чисто из прихоти, портить вам жизнь. Что ж, я объяснюсь насчет этого, моя прелестная тетушка, объяснюсь в двух словах. Я вас люблю, слышите! И люблю вас не так, как должен любить свою тетушку племянник, но как любовник любит свою возлюбленную – до страсти, до бешенства, до неистовства! И я вас полюбил с первого дня, как увидел!.. С первого дня! Понятно ли вам теперь, как случилось, что, сначала распаленная вашим равнодушием, затем доведенная до отчаяния вашим браком с моим соперником!.. – и каким соперником! – моя любовь превратилась в неистовую злобу! Но я ничего не мог предпринять против вас до тех пор, пока вы не сделались баронессой де Ферье… Когда вы здесь выходили замуж, я там, в Париже, целую ночь провел за составлением планов отмщения, за настоящее – в будущем!

– И ваша месть состоит в том, чтобы отнять у меня расположение мужа? – прошептала я, леденея от ужаса. – Мою тихую жизнь превратить в адские мучения?

Фирмен Лапрад покачал головой.

– О! Прелестная тетушка, – воскликнул он, – лишь от вас зависит, превратится ли ад в рай.

– Что же я должна для этого сделать?

Он подошел ко мне со сверкающим взором, с протянутыми руками…

– Ах! – вскричала я, бросаясь от него в страхе, – только тут я его поняла! – Нет! Нет! Лучше тысячу раз ад без вас, чем рай с вами! Презренный! И вы не боитесь, что небо обрушится на вашу голову в наказание за вашу преступную любовь?

– Небо устроено прочно, – сказал он мне, пожав плечами.

– Но что, если я расскажу вашему дяде все то, в чем вы осмелились мне признаться?

– Он вам не поверит!

– Не поверит? И почему же?

– Потому, что он любит меня безгранично; и, любя меня безгранично, считает меня образцом всех добродетелей. К тому же предубежденный против вас стараниями вашего покорнейшего слуги, он даст совершенно иное толкование вашим словам.

– Иное толкование?

– Да… Я его убедил, что вы завидуете моему счастью… его любви ко мне… Завидуете его щедрости ко мне!